Жрецы (Человек и боги - 2)

      XII
      Винокуренное дело Филипп Павлович развернул с великим успехом, но едва ли не с большим успехом начал он сбывать свои винные изделия окружной мордве. Денег не было - давал в долг. Федор Догада с большой охотой ссужал питухам деньги и ручался за должников. Ему в ноги за это кланялись. Народ вином глушил свое горе и смутные страхи. Под пьяную руку легче менялась и вера. Игумен Оранского монастыря Феодорит рассылал по деревням своих старцев, чтобы они наблюдали: "нет ли инде удобного случая окрестить иноверцев?" Даже Варнава выполз из своего затворничества и стал бродить по семьям, наиболее склонным к хмелю. Простирая руки над головами застывших в пьяной угрюмости людей, восклицал он грозно:
      - Пьянство губит целомудрие и разум, и кротость, и смиренномудрие, вся повергает в пучину законопреступления. Пьянство лишает всех добродетелей человека. Тако рече господь бог Израилев: "Пийте и упивайтесь и изблюйте, и падете, и не восстанете от лица меча, его же я послю среди вас!"
      Старец Варнава заботливо устраивал в углу избы икону, а затем со свидетелями-восприемниками, отцом Иваном и приставом вваливался в избу, указывал на икону и вел одуревших от хмеля людей в Оранский монастырь, "для удобнейшего восприятия святого крещения".
      Перед тем как приступить к обряду, терюшевский поп Макеев по-мордовски спрашивал:
      - Какой ты породы?
      По приказу Варнавы, говорившего по-мордовски, новокрещенец на родном языке отвечал:
      - Мордовской породы.
      - Почему же ты христианское звание себе присвояешь?
      - Присвояю я по принятию крещения за содержание веры господа нашего Иисуса Христа, сына божия, и святого его закона! - повторял мордвин за Варнавой.
      - Чему учит православный закон и вера?
      - Учит всякой истине и добродетели, как пространно в пророческих и апостольских книгах написано.
      Поп Макеев прочитывал заповеди, которые новокрещенцы должны были повторять.
      Затем снова шли вопросы:
      - Что запрещает тебе бог в осьмой заповеди?
      - Запрещает мне бог ни явно, ни тайно ни у кого ничего не отнимать, найденную вещь не усваивать, беглого человека и разбойников не укрывать, чужой пашни, сенокоса и огорода своею скотиною не травить, чужою землею не владеть. Государевых, церковных и ничьих денег не красть и не утаивать. И для того надлежит избегать праздности, но быть трудолюбивым. Через труд не только себя и домашних можно в довольстве содержать, но и бедных снабдить. Законы и начальников почитать.
      После повторения новокрещенцами заповедей выступал сам игумен Феодорит. Он обращался к дрожавшей от страха мордве со следующей речью:
      - Свершилось великое таинство воссоединения вашего к христианскому обществу. Христианство, объединяя народы разных вер, святым крещением возносит дело Христово на степень сверхнародного, вселенского дела... Не нарушая ваших повседневных обычаев, но вселяя в вас догматы христианства, наша церковь поведет отныне вас по пути всемирного спасения... Мы знаем, что в великом существе человечества должно быть различие между членами: порядки и степени в человеческом обществе тоже от бога, хотя они и разные. Христианство не только не отменяет ваших домовых и родовых порядков, но и утверждает их. Вы были мордвою, оным народом вы и останетесь, но как рабы - слушайте вы господ своих по плоти со страхом и трепетом в простоте сердца вашего, как и самого Христа. Служить господам - служить богу. Только слуга, в котором нет христианского духа, считает интерес господина враждебным своему интересу, и эта мысль служит ему постоянным соблазном и искушением. Нет! Господин и раб неделимы. Церковь божия единит и равняет. Перед господом богом все равны.
      Возвращаясь после принятия "таинства" домой, новокрещенцы на полученные за это рубли покупали вина и снова пили, пили до бесчувствия.
      В одной из деревень начальство крепко-накрепко приказало выслать в Оранскую обитель для крещения по одному человеку из семьи. В другой деревне пристав и поп Макеев, предводительствуя драгунами, явились к старосте, приказав собрать всех живущих в деревне язычников для объявления им важного государева дела. Когда народ, встревоженный, высыпал на улицу, его окружили драгуны, и поп Макеев нежным голосом объявил:
      - Приспе и вам час! Елице во Христе креститеся, во Христе облекостеся... Радуйтесь, заблудшие люди! От плена языческого ныне освобождаем вас... Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе боже!
      Пристав гаркнул на всю деревню:
      - Двигайся в монастырь!
      Народ ни с места.
      Засвистели драгунские плети, напутствуя "заблудшихся" к восприятию "таинства святого крещения".
      В этот раз мордовские села заволновались... Народ высыпал наперерез драгунам. Те ускакали прочь. Отец Иван и пристав в страхе бросились, что было мочи, бежать. Когда они оглянулись, то увидели, что за ними нет никакой погони. Ходу они своего, однако, не только не умерили, но и еще надбавили.
      Убежав от страшного места версты за три, поп Макеев, обливаясь потом и еле переводя дух, сказал:
      - Коли бы не ты, с места бы я не сдвинулся... Разве я боюсь их? Духовного пастыря никто не тронет... Уф-ф! Моченьки нет. Все пятки отшиб. - И он внимательно оглядел свои сапоги.
      Пристав погрозился на него, усмехнувшись:
      - Не греши, отче! Не подобает.
      Поп стал защищаться. Он сказал, что в сие царствование попам дана свобода. Раньше их били все, кому не лень. Теперь матушка-императрица превысоко поставила людей духовного чина.
      Приставу надоело слушать поповское бахвальство.
      - Царя бы Петра на вас!.. - усмехнулся он.
      Поп насторожился.
      - А матушка нынешняя царица не единая ли плоть Петрова? Како мыслишь? - сказал и притих: что, мол, скажет полицейская харя?
      Пристав, хорошо зная отца Ивана, отвернулся, и, как ни старался поп заглянуть ему в лицо, - это ему не удалось.
      XIII
      К вечеру в лучах зари кереметь порозовела. Вершины берез украсились бахромой алых кружев. Солнце, уходя далеко, в свой чудесный дворец на сказочном море, не забывало о том, что сегодня - мордовские моляны. Позолотило оно и священный дуб, чтимый многими поколениями терюхан. Сила и величественность этого лесного гиганта неотразимо тянули к нему людей. Он - свидетель былой мощи предков мордовского народа, которых столетиями не могли одолеть русские князья. Не в нем ли, не в его ли сердцевине была скрыта неумирающая вера мордвы в лучшее будущее мордовского народа? Пройдут века, уйдут одно за другим новые поколения, но где-то там, впереди, мордвин вновь почувствует себя человеком и будет спокойно выращивать своих детей... И не такая ли мечта витает и в чувашских и черемисских священных рощах и у всяких иных подвластных царице народов и не о том ли молятся все народы России своим разным богам?
      В этот вечер перед дубом стояли три бочонка со священным пивом пуре. Здесь же на сучьях соседних деревьев, прикрепленные к ветвям особыми рычагами, висели желтовато-белые лоскутья "мирских яичниц".
      Все это было заготовлено с утра особо выделенными для сего людьми.
      Сюда-то и должна была двинуться из Терюшей и соседних деревень на моляны языческая мордва. Есть много причин к тому, чтобы совершить моляны с обильными жертвоприношениями богам. Горе мордовское растет. По ночам осенний ветер стучит в стекла назойливо и тревожно, будто предупреждает о грядущих несчастьях. Будущее становится все темнее и страшнее. Ходят слухи: русская царица хочет, чтобы рабами ее были только русские, чтобы на земле остались жить только они, а все другие народы она хочет извести, постепенно переморить. Вон и меховщик, к которому терюхане-охотники носят звериные шкуры, еврей Гринберг, в Нижнем также жалуется на великие утеснения и угрозы. И татары приходили в Терюши и тоже плакались - ломают их мечети, а строят церкви, и приставов с попами нагнали в их мусульманские деревушки - несть числа.
      Как же теперь быть? Одна надежда на богов. Ведь и у чувашей, и у черемисов, да и у мордвы есть такой бог, который только тем и занимается, что охраняет свой народ от налогов и начальства. Только свой, родной ему народ.
      Чам-Пас - велик и всемогущ, и защитит мордву ото всех несчастий! А чувашей защитит - Тора. А черемисов - Юма.
      Постоянных жрецов у терюхан не было. Богу угоднее из своих же деревенских лучшие люди. Они и должны на время молян стать жрецами. Богу нужны слуги из самого же народа. Они совершали моление и жертвоприношение, как жрецы. Старейший из них назывался прявт, что значит "голова".
      Постоянным головою молян у терюхан был не кто иной, как Тамодей Чинаев. Высокий, седобородый человек с жестким взглядом немного косых глаз.
      Священнодействовал на молянах главный жрец - возатя. По указанию Тамодея возатей был выбран Сустат Пиюков.
      В вечерней тишине к священной роще с криками и воем двинулась громадная толпа богомольцев.
      Впереди с посохом в правой руке крупно шагал Тамодей. Борода его седыми космами от быстрого хода ложилась на плечи, белки блестели, губы были оттопырены, как будто его мучила жажда. За ним твердой поступью шел Сустат Пиюков - низкорослый, широкий, с небольшой русой бородой, с насмешливым взглядом человек. Шел гордо, подняв курчавую, словно завитую голову, окруженный двенадцатью своими помощниками: пурендяитами сборщиками хлеба, меда и других припасов для жертвоприношения, янбедами разносящими жертвенное освященное пиво для питья, туросторами блюстителями благочиния во время богослужения и другими.
      По пятам за жрецами и их помощниками пестрой шумной толпой быстро двигались терюхане. Сначала мужчины, потом женщины и, наконец, девушки.
      Поверх кафтанов мужчины одели белые балахоны-шушпаны, опоясанные розняком с красными, распущенными по бедрам кистями. У женщин поверх длинных белых рубах, расшитых цветными узорами в подоле, накинуты были полукафтаны, пестрые, яркие, изукрашенные всевозможными узорами, а на головах - обсыпанные раковинами и украшенные нитяными кистями нарядные венцы. Девушки - в длинных белых рубахах, похожих на мешки с разрезом на груди, но и у них низы рубах и рукавов сверкали красочными цветами, причудливыми вышивками; вместо кафтана были накинуты на плечи узкие до пояса, но расширяющиеся книзу сермяги из белого самотканого сукна, а на сермягах снова и снова узоры из шнура и раковин и всяческих блесток.
      На ходу серебряные монеты и раковины звенели, шелестели и бисерные нити, облекавшие груди и спины женщин и девушек, спускаясь с шеи, с парчового ожерелья - фибулы.
      Вороны и галки взлетели над деревьями, заметались, испуганно закаркали над самыми головами людей. Алые колонки березок и розовые балдахины верхушек деревьев вызывали у девушек слезы нежной радости, у мужчин - жажду мщения и решимость, у женщин - грусть о прошлых девичьих днях. У всех вместе - страстное, горячее, как огонь, желание ниспровергнуть зло на земле, умолить Чам-Паса о заступничестве, о том, чтобы покарал он злых демонов Шайтана, спустившихся на землю в образе генералов, приставов, монахов и попов. Не кто иной, как Шайтан, правит всеми. Ведь и собака была когда-то чистым животным и не имела шерсти, но Шайтан сначала напустил мороз и зазнобил собаку до того, что она согласилась принять от него шерстяной покров. И разве не Шайтан оплевал землю, положив тем самым начало несчастиям и страданиям мордвы. Шайтан, не кто иной, наслал и царских прислужников на мордву и отдал им в тюрьмы и на войну мужчин, женщин и девушек мордовских.
      Турустан, выйдя из леса, присоединился к толпе мужчин, по правую сторону керемети, кусая губы от горечи и негодования, вспоминая о своей невесте. Он уже обращался к главному жрецу с просьбой помолиться и о возвращении Моти, и об отомщении злому похитителю ее. Родители Моти дали белого барана позанбунаведу - сборщику денег на жертвенных животных, и тоже просили главного жреца помолиться об их несчастной дочери и о погибели насильнику Филиппу Рыхловскому. Женщины принесли с собой на сковородах домашние яичницы и пироги с пшенной кашей. Все это принимали от них особые слуги главного жреца - кашангороды, и развешивали яичницы по рычагам. Турустан с великою тоскою следил за неловкими, угловатыми движениями кашангородов, за тем, как яичницы срывались с рычагов и падали в траву; кашангороды, боязливо оглядываясь на главного жреца - возатю, нагибались и поспешно снова нацепляли яичницы на рычаги.
      Через восточные ворота, в глубокой тишине, трое позанбунаведов, трое низкорослых бородачей вводили назначенного для жертвоприношения белого барана. Двое шли по бокам, придерживая рукою перевязь на шее животного, третий шел позади. Все они шагали медленно, размеренно, высоко, с достоинством подняв голову и не глядя ни на кого. Баран упирался, жалобно блеял. Взоры всех присутствующих были устремлены в их сторону.
      А вот и эти священные три столба, к которым привяжут барана! Турустану почему-то стало жаль животное. Его участь напомнила ему мужицкую долю. Цыган Сыч рассказывал ему про то, как лютовал епископ Питирим в Нижнем, как он казнил многих людей и как сжег диакона Александра. Цыган умел рассказывать - сердце переставало биться у Турустана; от его рассказов дух захватывало и руки тянулись к ножу. Теперь несчастный баран, которого должны зарезать в угоду богу, наводил Турустана на новые мысли, которых раньше не бывало у него. Возатя, взойдя на приготовленное для него возвышение, сначала оглядел всех своим тяжелым взглядом, потом вдруг замотал головой, наклонился, как бык, который хочет кого-то посадить на рога, и низким голосом произнес:
      - Сакмеде!*.
      _______________
      * Молчите!
      И вдруг весь оживился, начал размахивать во все стороны руками, подниматься и опускаться на носках, крича бесчисленное "сакмеде!". В его голосе слышался ужас и отчаяние.
      Вспыхивали большие восковые свечи в руках у помощников жреца. Вспыхнули и у людей глаза молитвенным возбуждением. Бородатый, высокий прявт, подняв руки вверх, неподвижно устремил взгляд в небо. Его губы что-то шептали. Он продолжал все время стоять с раскрытым ртом, казалось, его еще сильнее мучила неутолимая жажда.
      Возатя громко, немного хриплым голосом, взывал, обратив лицо к священному дубу:
      - Чам-Пас! Великий из великих, хозяин неба и земли! Чам-Пас, защитник мордовского народа, Чам-Пас, помилуй нас! Ты видишь тучи, идущие с севера и запада, ты слышишь грохот грома, подобный грохоту падающих гор и уходящих в землю городов и селений!.. Ты слышишь проклятия человека, несущиеся с берегов Волги, Суры, Кудьмы и Пьяны... Если нужна кровь, если тебе нужна жизнь, говорящая о нашем страхе перед тобой, о нашей вере в тебя, если нужно пролиться крови, мы дадим тебе чистую непорочную кровь, чище той, что течет в жилах верноподданных твоих! Мы не хотим, чтобы в жертву тебе приносилась дурная, грешная кровь твоего недостойного народа! Чам-Пас, взгляни на нас из своего солнечного царства, вот... вот... мы отдаем тебе эту чистую, благородную кровь!
      Возатя взмахнул своей обнажившейся волосатой рукой, давая знак позанбунаведам, и в эту же минуту сверкнули ножи в воздухе...
      Люди опустились на колени. Им показалось, что березки вздрогнули, а дуб испустил тяжелый, мучительный вздох. Но нет... Это был вздох самих людей, упавших в страхе перед неведомым, всесильным существом, которое может избавить мордву от грозящих ей бед.
      Баран жалобно, чуть слышно, стонал, корчась на траве. Позанбунаведы подняли животное и стали выпускать из него кровь в землю - "под камень".
      Взоры всех богомольцев обратились в сторону позанбунаведов, суетившихся около убитого животного. Выпустив из барана кровь, они стали сдирать с него шкуру, которую развесили здесь же, на сучьях.
      Возатя Сустат Пиюков торжествующим взглядом следил за работою позанбунаведов. А затем, когда они кончили, встрепенувшись, он подошел к прявту и, приняв из рук Тамодея священный ковш, положил в него хлеба и соли. После этого вынул из котла, где варилось баранье мясо, кусок и, отрезав от него часть, тоже положил в ковш. Проделав все это, он быстро вошел вновь на возвышение, снова вытянулся на носках и, высоко подняв над головой руку с ковшом, стал исступленно кричать в небо:
      - Чам-Пас, гляди, бери! Назаром-Пас, гляди, бери!
      Он кричал долго и до хрипоты, перечислял всех богов и богинь. Ему вторили разноголосо, дико, всхлипывая, завывая, все собравшиеся терюхане. В лесу загремело дикое, тоскливое эхо.
      И вдруг, в тот самый момент, когда прявт Тамодей подошел к возате, подняв руки кверху, и что-то быстро и тихо заговорил, - священная роща потряслась от ружейного залпа.
      Только Тамодей и жрец Пиюков остались на месте, не шелохнувшись. Все терюхане упали ниц на землю. Им показалось, что это заговорило само божество. Наконец-то дал о себе знать великий бог богов, грозный Чам-Пас!
      Но когда они подняли головы, то увидели в паутине обступавшего священную рощу ольшаника несколько человек полицейских и солдат, а с ними вместе - попа Ивана Макеева, который с крестом в руке смело шел по направлению к священному дубу. Несколько позади его терюхане увидели пристава Семена Захарова. У него в руке был пистолет.
      Подойдя к священному дереву, поп громко сказал, обращаясь к мордве:
      - Безумные! Что вы делаете? Разве не знаете, что идол в мире - ничто, и нет иного бога, кроме единого?! Зачем проливаете кровь невинного животного?.. Заклинаю вас господом нашим Иисусом Христом - разойдитесь сейчас же по домам и будьте рабами, бодрствующими во славу возлюбленной нашей матушки-царицы, неустанно пекущейся о благе своих народов. Не омрачаете ли вы ее ланиты материнскими слезами скорби, егда служите своим идолам, язычники?!
      Поп Иван хотел опереться рукой на священное дерево, но Тамодей бросился к нему и отвел его в сторону.
      - Мы не звали тебя, и не погань нашего священного дуба, а говорить нам, что тебе приказано, можешь и не здесь, а у себя в церкви и в деревне, и где хочешь, а здесь не мешай нам молиться... Мы не хотим видеть вас здесь. Уходите! Не оскверняйте нашей керемети!
      К Тамодею подскочил пристав, держа в руке пистолет. Треуголка на нем съехала набок, лицо было злое. С пеной у рта крикнул он, показывая на толпу:
      - Веди их отсюда, убью!
      Тамодей подошел вплотную к приставу и, усмехнувшись, кивнул в сторону попа:
      - Он жалеет кровь барана, а ты не жалеешь убить человека?! Ваш бог допустит это? Ответь нам, слуга Христа. И зачем вы привели солдат? Нуждается ли бог в них? Наши жрецы не ходят с ружьями и мечами, наши боги довольствуются кровью барана...
      Отец Иван провозгласил, смутившись:
      - Явились бо мы во всеоружии, дабы противостоять на случай злой, и, преодолевши нападение, устоять...
      В этот момент толпа заволновалась, послышались крики, шум, полетели камни, палки по направлению к приставу. Солдаты стояли поодаль, с ружьями наперевес.
      Не успел поп Иван еще всего и сказать, подбирая слова в свое оправдание, как пристав дал знак солдатам и снова прогрохотал ружейный залп.
      Толпа мордвы подалась на дорогу.
      - По домам! По домам!.. - кричал пристав, спихнув с возвышения Сустата Пиюкова и вскочив на его место... Женщины подняли визг, загудели мужчины. В великом смятении мордва бросилась из леса.
      Поп Макеев стал рядом с приставом, благословляя крестом беспорядочно бежавшую от священной рощи мордву.
      Тамодей тоже отступал. Взлохмаченный, высокий, он сжал трясущиеся руки в кулаки и громко, с ожесточением проклинал пристава и попа, призывая на их головы Шайтана и всех злых духов, чтобы они поглотили царских слуг, истребили бы их.
      Возатя Пиюков, молчаливый, хмурый, твердой поступью пошел за толпой.
      Турустан спрятался в кустах, следя за приставом, который поднял с земли отрубленную голову барана и, держа ее в руках, разразился матерной руганью.
      - Зря мы пули загубили... Зря я послушал тебя, батька! Не следовало бы нам палить вверх, по воронам, - надо бы в них... - И он с досадою отбросил баранью голову в сторону.
      Поп Иван озабоченно стал снимать яичницы с деревьев и совать себе в карман. Солдаты набросились на вареное мясо... Мясо, еще наполовину сырое, они терзали зубами, рвали друг у друга жертвенные припасы, огрызаясь, матершинничая.
      Священная роща окутывалась вечерним сумраком... Около дуба догорала большая толстая свеча, вделанная в глиняный сосуд...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Погрузилось в осенний мрак село; утонули в черном бархате ночи терюханские поля; стала невидимой священная роща - кереметь, а наверху, над деревьями, высыпали холодные звезды, на которые с грустью взирал Несмеянка Кривов, сидя на скамье около своей избы.
      Он тоже был на молянах в толпе богомольцев и слышал их разъяренные крики и проклятья и теперь думал: "Оное к лучшему!" Он забыл о своих богах, не помнил и христианского бога, хотя и принял крещение в Казани. В голове Несмеянки все смешалось. Ясно было одно. Велика сила народов, когда они, скопом, добиваются, чего захотят. Недаром был он свидетелем того, как на Дону, не убоявшись чудовищных казней и страшной военной силы Бирона и Миниха, поднялись против дворян и попов донские казаки-раскольники. Под предводительством "богомудрого атамана" Некрасова железной лавиной двинулись на господ-немцев сорок тысяч человек "самых домохозяев".
      Вдруг Несмеянка услыхал невдалеке, в кустарниках, какой-то шум. Вскочил. Насторожился.
      - Это я, Турустан.
      - А-а! Друг! Спасся? Убежал?!
      Вошли в избу. Турустан рассказал, что он подслушал, сидя в лесу, то, о чем говорил поп с приставом. А говорили они об епископе и о полученном якобы приказе из Питера - жечь и разорять татарские мечети, и о том, что священные рощи и кладбища мордовские также следует разорить, пользуясь этим приказом, хотя об этом в приказе ничего и не говорится. В Оранском-де монастыре готовятся к тому, и монахи после того хотят откупить себе мордовские земли, о чем-де и написали уже бумагу самому владетелю сих земель - царевичу Бакару Грузинскому в Петербург.
      Выслушав Турустана, хмуро произнес Несмеянка:
      - На богов теперь уже не так будут надеяться терюхане.
      С тем и расстались. Турустан снова скрылся в темноте, а Несмеянка пошел по селу. Около одной избы он остановился, постучал в окошко. Вышел старичок, удивился, увидев Несмеянку.
      - Бери-ка, дед Иван, кайгу* и идем ко мне...
      _______________
      * Инструмент, напоминающий скрипку.
      Дед Иван, а по прозванию Рогожа, быстро юркнул в избу и вернулся с кайгой под мышкой.
      - Айда!
      У себя дома Несмеянка поставил на стол кувшин с вином и попросил деда спеть ему песню о том, как мордовскую землю присвоил себе русский царь-мурза. Несмеянка при этом сам выпил ковш вина, а затем поднес и деду. Иван Рогожа повеселел. Глаза его заблестели. Он вскинул копной курчавых седых волос и, чуть коснувшись струн смычком, весь преобразился, закатил глаза мечтательно вверх, как будто увидел перед собой что-то такое, чего не дано видеть другим, и под тихие грустные звуки струн запел молодо:
      На горах то было, на горах на Дятловых,
      Мордва своему богу молится,
      К земле-матушке на восток поклоняется.
      Едет мурза, московский царь, по Воложке,
      По Воложке, на камушке.
      Говорит мурза людям своим:
      "Слуги вы мои верные,
      Слуги верные, неизменные,
      Поглядите-ка, посмотрите-ка
      Вы на те ли на горы Дятловы,
      Что это за березник мотается,
      Мотается-шатается,
      К земле-матушке преклоняется?
      Вы, слуги мои, пойдите,
      Слуги верные, доглядите,
      Что это за березник мотается,
      Мотается-шатается,
      К земле-матушке преклоняется?"
      Слуги пошли, доглядели.
      Видят слуги: на горах на Дятловых
      Мордва в белых балахонах стоит,
      Стоит, своему богу молится,
      К земле-матушке на восток поклоняется.
      Слуги воротились,
      Низко мурзе поклонились;
      Говорят мурзе, московскому царю:
      "То не березник мотается,
      Мотается-шатается,
      К земле-матушке преклоняется,
      То мордва своему богу молится,
      К земле-матушке преклоняется".
      Вопросил же их мурза, московский царь:
      "Зачем же они кругом становятся,
      О чем же они молятся?"
      Отвечают мурзе слуги верные:
      "Стоят у них в кругу бадьи могучие,
      С суслом сладким бадьи могучие,
      В руках держат ковши заветные,
      Заветные ковши, больши-набольшие,
      Хлеб да соль на земле стоят,
      Каша да яичница на рычагах висят,
      Вода в чанах кипит,
      В ней говядину янбед варит".
      И сказал слугам мурза, московский царь:
      "Слуги вы мои, подите,
      Слуги верные, отнесите,
      Мордве на моляны, скажите:
      "Вот вам бочонок серебра, старики,
      Вот вам бочонок злата, молельщики",
      На мордовский молян так и ступайте,
      Старикам мордовским серебро, злато отдайте".
      Верные слуги от мурзы пошли,
      Мурзин дар старикам понесли;
      Старики серебро, злато приняли,
      Суслом сладким слуг напоили;
      Слуги к мурзе приходят:
      "Угостили нас, напоили суслом сладким,
      Накормили нас хлебом мягким".
      Мордовские старики от мурзы деньги получили,
      После моляны судили, рядили:
      "Что нам мурзе в дар дать,
      Что московскому царю послать?"
      Меду, хлеба, соли взяли,
      Блюда могучие поклали,
      С молодыми ребятами послали.
      Молодые ребята, приуставши, сели,
      Говорят: "Старики не узнают!"
      Мед, хлеб да соль поели.
      Говорят: "старики не узнают!"
      Земли и желта песку в блюда накладали,
      Наклавши, пришли
      И мурзе, московскому царю, поднесли.
      Мурза землю и песок честно принимает,
      Крестится, бога благословляет:
      "Слава тебе, боже, царю,
      Что отдал в мои руки мордовскую землю!"
      Поплыл мурза по Воложке,
      По Воложке на камушке:
      Где бросит земли горсточку
      Быть там градечку;
      Где бросит щепотечку
      Быть там селеньицу.
      Несмеянка слушал старика, низко опустив голову, а по щекам его текли слезы. Он вытирал их и вновь наливал себе вина в ковш и выпивал его.
      - Ах, люди, люди! - вздыхал он. - Доколе же глупость будет владеть вами?!
      Сильно охмелевший, он вдруг вскочил со скамьи и, подхватив Ивана Рогожу под руку, решительно сказал:
      - Пойдем! Пойдем в деревню! Пойдем ругать мордву... Будь проклят Чам-Пас!.. Дорогой мой... Глупый ты, дед! И ты веришь?!
      Иван Рогожа стал успокаивать Несмеянку:
      - Куда мы пойдем ночью? Смотри в окно: тьма!
      Несмеянка открыл окно.
      - Да. Ночь! Дед, неужели все спят? Не верю! Пойдем!
      Иван Рогожа крепко вцепился в Несмеянку.
      - Не шуми! Не надо!
      - Пусти! У кого ищут они защиты?! Глупые! Боги сделали нас, людей... И люди разрушаются и умирают... Вон, гляди в окно... Там звезды! Но и они потухают. Я видел на Каспии льды, они губили людей, а потом и сами таяли... Я видел пески в степях, они сжигали людей и погребали их... Я видел ураганы, опустошавшие землю... И не у всех ли у нас на глазах губят людей война, чума, голод?.. Где же Чам-Пас?! Чего он смотрит?.. И никто не хочет понять всего... Что мне делать? Скажи!
      Несмеянка облокотился на подоконник, глядя в небо.
      - Дед Иван!.. Играй!.. И пой... Пускай, как хотят!.. Я знаю... Моя жизнь не пройдет даром! Играй!..
      Старик ударил волосатыми пальцами по струнам кайги... Песнь о "большой мордве" потекла через окно во тьму осенней ночи.
      XIV
      Солнце село за берегом Оки, когда к дому мастера Гринберга на Ямской окраине подошел неизвестный человек. Ветер с реки бешено набрасывался на бугор, к которому прилепился дом Гринберга. Рахиль вышла на крыльцо, ветер рванулся с такою силою, что снова втолкнул ее в сени.
      Вслед за девушкой, захлопнув дверь, неловко сутулясь, в горницу вошел коренастый человек в кафтане, подпоясанном кушаком. На нем была барашковая шапка, залихватски сдвинутая на затылок. Залман Гринберг поднес свечу к лицу вошедшего. Молодой парень. Незнакомый.
      - "И сказал ему Михаил: откуда ты идешь? Он ответил: я - левит из Вифлеема Иудейского и иду пожить, где случится".
      Залман встал и низко поклонился гостю:
      - Милости просим, человек! Но не будет ли сегодня у нас тесно? - И он указал на людей, спавших на нарах вдоль стен помещения.
      Незнакомец рассмеялся.
      - В тесноте люди песни поют, а на просторе волков гоняют. Я не кичлив. Притом же к тебе направил меня один знакомый мордвин. - И немного подумав, сказал тихо: - Тут встретиться я должен... Кто такие эти люди?
      - А мы разве ж знаем? Как и все, как и ты, как и я.
      - Зри! - гость показал золотую монету.
      Залман спокойно спросил:
      - А куда я вас положу? По мне, почивайте всю ночь или день и ночь, а если же надо и неделю - нам все равно. Что мы можем сделать?!
      - Ладно. Не дворянин, и на полу лягу. Иконы у тебя не вижу.
      - Если нужно, можно достать! - И не успел гость откликнуться на его предложение, как Рахиль принесла икону Николая Чудотворца и поставила ее на скамью в угол.
      - Извольте.
      Молодец расхохотался.
      - Вижу сразу - живешь ты по губернаторскому приказу!.. Убери, дева! Не надо. Нет ничего труднее, как богу молиться, родителей почитать да еще долги отдавать... Страсть не люблю.
      И, усаживаясь на скамью, спросил:
      - Тебя еще не окрестили?
      Залман посмотрел на него испуганно:
      - Зачем крестить? Мы люди бедные...
      - Да разве не знаешь?! Велено всех крестить.
      Залман смотрел на гостя в страхе, охваченный подозрением. Как так смело может этот человек насмехаться над властями?
      А незнакомец ни с того ни с сего принялся ругать каких-то царицыных старух, богомольниц, и любовников ее.
      Незнакомец подмигнул при этом Рахили, бледной девушке с пышными вьющимися вокруг лица волосами. Залман испуганно указал рукою на спящих людей:
      - Тише, тише. Нельзя так говорить.
      - Для кого икону держишь?
      - Для купцов и чиновников.
      - Стало быть, их тут нет?
      - Нет.
      - Тогда не опасайся. Наш Филат не бывает виноват. В Москве жив остался, а в здешней деревне и вовсе. Не боюсь никого. Я выше всех губернаторов.