Жрецы (Человек и боги - 2)

      - Хорошо ли ты знаешь? Девичьи ли это Горы?
      - Как не знать! Нищим хаживал сюда. Высматривать.
      - Но как же нам найти Рахиль?
      - Будем просить ночлега... Якобы заблудившиеся путники...
      - А кони?
      - Коней проведем сюда, укроем где-нибудь в саду. Сад большой.
      Рахиль еле держалась от страха и волнения на ногах, прислонившись к дереву. Один голос показался ей знакомым. Да и другой тоже... Она набралась сил и храбрости и вышла за изгородь.
      - Кто тут?! - робко окликнула она. - Кто вы такие?!
      - Ты?! - раздался негромкий голос Петра Рыхловского. - Рахиль?
      - Я.
      - Рахиль! А мы ищем тебя!.. Насилу нашли.
      После объятий и восторженных приветствий они стали беседовать. Рахиль рассказала Петру о своем житье-бытье все, без утайки.
      - Как же быть?! - проговорил задумчиво Петр. - Захочешь ли ты бежать со мною?
      - Бежать?! - всполошилась девушка.
      - Да! Я теперь - беглый, дезертир... Меня разыскивают, чтобы заковать...
      - Ну и я такая же... Меня тоже ищут, чтобы посадить в острог... И здесь мне очень плохо. Лютер обрадуется, если я уйду. Не хочет он ссориться из-за меня с властями... Тяготится мною.
      Высокий бородатый сказал грубо:
      - Сажай на коня, вот и все!
      - Поедешь?! - крепко сжал ее руку Петр.
      - Да. Я сбегаю к себе в горницу и захвачу с собою свою одежду.
      После ее ухода Петр сказал озабоченно:
      - Не красна ей жизнь будет и у нас.
      Спутник Петра подвел к калитке двух коней.
      - Ничего не говори ей о Рувиме... Не знаем - и все. Слышишь? - И он вздохнул.
      Рахиль пришла с узлом. Бородач мгновенно выхватил его у нее и положил на свою лошадь.
      - Айда, скорее! Не теряй времени!
      Петр усадил девушку на коня. Мелкой рысцой они стали удаляться от Девичьих Гор.
      Все забыл Петр: и губернатора, и сыщиков, и дезертирство, и нудные тревоги, и печали последних дней, чувствуя у своей груди теплую худенькую и такую близкую теперь любимую девушку.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В Чертовом Городище буйным вихрем мечутся песни. В освеженной накануне теплым дождем зелени мелькают красные, белые, желтые рубахи ватажников, голые коричневые спины и мускулистые руки. Есаулы кликали отплытие:
      "Бра-атушки-витязи, забудьте гнев! Облобызайте веточки, хоронившие нас от непогоды и вражеского ока! Готовьтесь к бранному союзу с нашей родной великой матушкой-Волгой... Снаряжайтесь! Обряжайтесь, в путь-дороженьку подымайтесь!"
      Каждый есаул кликал по-своему, а ватажники слушали их присказки с веселым любопытством. Пройдет один, говорят: "Хорошо!", другой: "Зело хорошо!", третий: "Лучше всех!" А сами не покладая рук налаживают струги, челны и всякие другие малые и крупные суденышки.
      "Кукиш получит казанский губернатор со своим войском! Пускай ловит ветра в поле! Прощай, значит, нижегородская сторонушка! Прощай! А может быть, бог приведет, и снова увидимся! Неволен разбойничек зарекаться в том! Господствует он в тех местах, где ему сподручнее да доходу больше..."
      Атаман Заря и вовсе возмечтал заняться торговлей на низах. Шерстью и рыбою торговать. Мысль - накопить богатство, составить крепкую дружину и уйти в Сибирь, зажить там безбоязненно под защитою своей силы. А может быть, и бунт поднять, собрав тамошних переселенцев и колодников. В Сибири еще он не был, а слухи до него доходили о богатстве этого края - и о просторе полей и лесов и о слабой силе губернаторов тамошних. Астраханские и Донские степи утомят хоть кого, и опасность день ото дня возрастает там. Лучше Сибири ничего не придумаешь! Ватажники, всяк по-своему, размышляли об устройстве своей судьбы, а больше надеялись на смену царей и помилование от тюрьмы и пыток, и на возвращение к мирному земледельчеству.
      Да что говорить! Кому не ясно? Надоело уж об этом и языки-то чесать! На Дону, в Поволжье, в Приуралье и на Украине только того и ждут, когда пробьет час, чтобы двинуться всем скопом на Питер... Кто-то приволок из Нижнего нарисованный неизвестным художником портрет Елизаветы. Все ребята собрались, стали с любопытством его рассматривать. Один из ватажников поп-расстрига - вскочил на камень и, указывая на портрет, с презрением в глазах, горячо произнес:
      - Взгляните на сию бледную красавицу, беспечно лежащую! Скука одолевает ее, праздность лишает ее телесных сил, расслабляет ее сердце и притупляет все чувства. Соблазнительные помыслы окружают ее заблуждениями о народах России, о себе, о своих близких, привлекая за собою пороки. Не достойна она ни нашей любви и ни жалости! Другого царя нам надо: умного, доброго и хорошего!
      - Давай огня! - крикнул кто-то хриплым сорвавшимся голосом.
      - Жечь! Жечь! - подхватили остальные. - Давай царя другого!
      Портрет, при сосредоточенном торжественном молчании ватажников, был сожжен под витиеватые причитания попа-расстриги башкиром Хайридином. Зубы его стучали, будто в лихорадке, когда он подносил головню к портрету. Да и остальным ватажникам не стоялось на месте - каждому хотелось протянуть также руку с головней к царице, как и Хайридин, и поджечь ее, но ограничились тем, что кое-кто уловчился плюнуть в полный бледный лик "ее величества", пока его не пожрал огонь: "Баб не надо на царстве - пускай царем будет мужик!"
      Появление в лагере Петра с Рахилью было встречено шумно и весело. Люди высыпали им навстречу. На одной лошади сидел Петр, на другой Рахиль, а Сыч шел позади них с сияющим от удовольствия лицом. Ватажники были в восторге от того, что их товарищем стал Преображенский гвардейский офицер. "Мать честная! Вот, стало быть, какие мы люди!".
      Сыч не открыл Петру, что он его отец. Ему не хотелось разочаровывать разбойников, не хотел он унижать в их глазах и Петра, да и не особенно привлекало его удовольствие объявить себя отцом Петра в среде бездомных, обездоленных бродяг. Но при всем том он старался быть полезным Петру, ухаживал за ним, будто слуга. Несмотря на свое дезертирство, Петр все-таки ставил себя выше всех этих воров и разбойников, держался от них особняком. Это ничуть не раздражало ватажников, наоборот, внушало им какое-то особое почтение к нему, как к знатному, выше их стоящему пришельцу в их стан.
      Петр снисходительно принимал услуги Сыча, обращался с ним, как со своим денщиком. Он со спокойной совестью примирился с тем, что он и Рахиль ехали верхом на лошадях, а Сыч шествовал за ними пешком.
      Атаман Заря распорядился отвести Рахили отдельный шатер. Он тоже был рад тому, что к его ватаге примкнул дворянин, гвардейский офицер. Заря любил людей образованных, бывалых, относился к ним с большим уважением, сразу же приблизил Петра к себе, как первого советчика.
      На следующий день после приезда Рахили в ватагу, атаман отдал приказ плыть на низа. Для него и Петра с Рахилью приготовили один из самых просторных стругов, раскинули на нем шатер, покрыли днище коврами и втащили на струг маленькую пушку, взятую некогда на расшиве.
      Рахиль испугалась, когда два дюжих ватажника подхватили ее на руки и перенесли в струг. Все собрались на берегу в том месте, где стоял струг атамана, громко выражая удовольствие, что с ними в поход отправляется девушка. Они весело подшучивали над испугом Рахили, отыскивавшей глазами в толпе Петра. Увидев его, она протянула к нему руки, как к спасителю. Петр, подвернув штаны, торопливо пошел по воде, высокий, смуглый, сильный. За ним, таким же образом, двинулся и атаман Заря.
      Все бросились к стругам. Развернулись паруса; словно лебеди, забелели они над темной, слегка волнистой водой. Струги медленно поплыли вниз. Грянула песня. Тихое летнее утро огласилось могучими голосами ватажников:
      Шел, пошел наш воевода
      Вдоль по Волге погулять;
      Вдруг ненастная погода
      Пришлось дома тосковать.
      Под окошком его скачет
      Мужик с бабою сам-друг:
      Не горюет он, не плачет,
      Дует клячу во весь дух.
      Ах вы, горе-воеводы!
      Нет удачи вам в гульбе.
      Много чести - без свободы,
      Черт ли в этакой судьбе!
      У вас каменны палаты,
      Уж куда как высоко,
      Вы и знатны и богаты,
      Лишь от счастья далеко!
      Рахиль с удивлением и любопытством прислушивалась к песне ватажников, прижавшись плечом к Петру, как бы боясь, что кто-то ее отнимет у него.
      - Смотри, какой простор! - улыбнулся Михаил Заря. - Ватажники - народ не опасный. В сей тихой и мирной дружбе с нами скоротечно проведете вы время, а там, в Астрахани, у меня есть надежный рыбак. Доставит вас в полной сохранности по Каспию, а если пожелаете, то и в Персию... И в Персии есть у меня купцы знакомые... А сыщики царские со своею глупостию, пронырством и невежеством больше вам не опасны... - И, немного подумав, вздохнул:
      - Э-эх, уж скорее бы конец...
      Неохватная ширь Волги, солнечное тепло, кроткая, полная любви улыбка Рахили - все это немного сгладило на душе Петра грусть об утрате им положения в обществе, об утрате им мнимого дворянства и непрочного офицерства.
      - Прощай, Нижний!.. - сказал он теперь так же, как некогда сказал: "Прощай, Петербург!"
      Рахиль крепко сжала его руку.
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      Соборный колокол звал к заутрене. Глухо текли по обледеневшим улочкам и переулочкам печальные звуки меди. Бревенчатые домишки скорчились, прижатые к сугробам.
      Под тяжелыми шагами ночных караульщиков - нахтвахтеров, отбивающих восемь часов утра, гулко скрипит снег. Неуклюжие, в больших широких тулупах, стоят часовые у кремлевских ворот.
      В поле, на Арзамасской дороге, рогаточные караульщики все до единого на ногах: к городской заставе движется великая колодничья толпа. Издали слышен звон цепей и крики конвойных солдат. Еще накануне полицеймейстер объявил о предстоящем прибытии в Нижний партии мордовских бунтовщиков.
      Обмороженные, измученные, еле переступая скованными ногами, идут они, прихрамывая, падая и опять поднимаясь. Их шапки, бородатые, заросшие лица белы от инея, обвешены сосульками. Цепи посеребрились, оттаяв в поручнях. Сквозь лохмотья проглядывает опухшее голое тело, желтое, блестящее, как кость. Лапти у некоторых на ногах - одна видимость, какие-то растрепанные мочальные култышки. Если бы не мороз - свалились бы они с ног. Глаза арестованных из-под белых бровей глядят черно, дико, упрямо.
      Впереди всех тяжело шагал Несмеянка Кривов, а рядом с ним бобыль Семен Трифонов. Не в пример прочим, они были окованы и в плечные железа, называемые "стулом". Трудно было идти, неся на себе, вместе с ручными и ножными кандалами, два пуда железа. Согнулись оба, но лица их сурово нахмурены, глаза с ненавистью впиваются в конвойных тюремщиков.
      Когда Несмеянка шел по дороге к Нижнему, он страдал не от того, что был арестован, а от того, что надежды на успех дела рухнули, мордовское ополчение было разгромлено. Те добрые, хорошие товарищи, с которыми он провел около двух лет, с которыми делил и горе и радость, попадут теперь в еще более страшную кабалу.
      "Языческие и православные жрецы, - с горечью думал он, - посеяли предательство и страх в мордовских селениях. Напрасно неутомимый боец Семен Трифонов пытался примирить русских крестьян с мордвой, - ничего не получилось. Сустат Пиюков под охраной солдат принял православие, горячо призывал к тому же и остальную мордву, убеждая ее покориться царской воле, не проливать понапрасну ни своей и ни чужой крови: "Чам-Пас добровольно уступил христианскому богу, - говорил Сустат, - Чам-Пас против пролития крови родного ему народа и велит принять новую веру и следовать указам царицы".
      Это тот самый человек, который еще недавно с ожесточением проповедывал ненависть к русским и к их православному богу? Который постоянно бичевал Несмеянку перед его родным народом за то, что он, Несмеянка, принял христианство! Как же это так понять? Как мог человек так играть своими словами и своею честью, предавая свой родной народ? Ему нужен был Чам-Пас, чтобы поссорить мордву с русскими, предать ее полиции и попам, а затем уничтожить и самого его, Чам-Паса, чтобы помочь попам окончательно овладеть мордвой.
      Стало быть, вот кто он, жрец Сустат Пиюков! Недаром у них была дружба с Турустаном!
      Многое теперь стало ясно Несмеянке.
      В те дни, когда мордва уже стала ослабевать, в помощь Сустату явился из Нижнего и Турустан под охраною команды солдат. Собрал в деревнях народ и заявил:
      - Губернатор милостиво назначил меня, мордвина, вашего брата, в Терюшево старостой, и приказную избу отдал мне под начало. Не бойтесь теперь ничего. Я - мордвин и отстою вас, а Несмеянка вам добра не желает. Он немало погубил людей своим бунтом, а если захотите слушать его далее, то никого из вас в живых не останется.
      Пала духом мордва окончательно.
      Два года тянулась война между нею и губернаторскими войсками: много произошло кровавых стычек и боев за это время, много было убито солдат и полицейских, но не мало легло и мордвы. До самого последнего боя не сдавались терюхане, но, когда в этом бою взяли в плен Несмеянку и Семена Трифонова, двух главных вожаков мордвы, дрогнули они.
      День был тихий, морозный. Сосны украсились жемчугом. Снежное поле пестрело убитыми, покрылось лужами крови. Всюду по полю были разбросаны ружья, рогатины, вилы, кистени... Мордва, охваченная страхом перед пушками, бежала.
      Драгуны догоняли, рубили ее беспощадно.
      Это - последнее, что помнит Несмеянка. Дальше - головная боль, беспамятство. Когда вернулось сознание... факелы, кузнец, солдаты, цепи, стук наковальни... Конец свободе!
      Но где Мотя? Ее нет среди арестованных. Жива ли она? Во время боя Несмеянка видел ее в поле, окруженную драгунами. Она отчаянно старалась пробиться сквозь их кольцо. Удалось ли ей?
      Размышления Несмеянки нарушил грубый окрик сержанта. Толпа замерла. Застава!
      - Эй, вы, голодаи! Уши после потрем. На столованье прибыли... Подтянись!.. - кричал сержант.
      Караульные ринулись наводить порядок среди кандальников: сбивали их в шеренги, толкая прикладами и неистово матершинничая. Каждый норовил выслужиться перед начальством.
      Колодники ежились, загораживали руками бока, грудь, живот, гремя цепями. Раздались их стоны, выкрики, звериное урчанье. Хлыст сержанта впивался то в одну, то в другую спину. С большим трудом удалось конвою построить арестантов, как того требовал начальник.
      - Эй, столбы! Начальству кланяться в ноги, когда будем в Нижнем! Чтобы мне вас не трясти. Умел тилибонить* - умей и покоряться! Ну, айда в город! - крикнул сержант. Увидев, что одна из женщин отстает, подбежал к ней, шлепнул ее хлыстом: "Сука!"
      _______________
      *аТаиалаиабаоанаиатаьа - воровать, поворовывать.
      На улицах пустынно. Бабы у колодцев при виде надвигавшейся на них громадной, пестрой толпы арестантов и солдат бросились в ворота. Подняли на ноги домочадцев. Через калитки робко просунулись встревоженные лица; к окнам прильнули женщины и дети.
      - Где же он?! - напряженно таращили глаза.
      - Кто он?
      - Вожак-то их?!
      - Говорят - пойман.
      - Ой-то, слава богу! Ой-то гоже!
      Крестились суетливо, в большом волненье. Целых два года всяк за свою шкуру дрожал, боясь нашестия "мордовской орды". Страх ходил на посаде. Пугали на базарах. Пугали монахи. Пугали попы и приказные. Пугали полицейские. Нагнали такого страха - деваться некуда. Одна заботливая тетка на Печерских выселках зарыла кубышку с деньгами в землю, в огороде десять червонцев (всю жизнь копила, убогая!), а их кто-то и выкрал. Баба рехнулась, на цепь посадили. Вот до чего добрых людей доводят страхи. И все какой-то там Несмеянка! Хуже зверя расписывали его. Василиску подобный изверг, как демон кровожадный. Не загубив в сутки нескольких православных душ, спать, сатана, ни за что не ляжет! Крови требует! И вдруг такому бы чудовищу, да в самом деле Нижний в лапы достался, что бы он сотворил с ним?! Всех бы жителей мордва перерезала.
      Ведь это самый злой народ на свете!
      Так об этом вдалбливали в церквах попы в головы своих прихожан. Страшно!
      - Вон, вон, двое впереди-то, закованные наглухо! Должно быть, они и есть! Вокруг четыре дюжих солдата... Конечно, они самые! Который же тут будет Несмеянка?!
      И решили, что большой, а поменьше - его есаул.
      Но где же мордовка-разбойница, которая у маленьких детей, будто рысь, горло перегрызает и кровь невинную тут же высасывает?! Нет ее! Какие-то бабы, правда, ковыляют позади. Но нет. Ее повели бы отдельно и оковали бы так же, как и этих двух передних! Вот бы над кем посадские бабы учинили свой суд и расправу! Кровь у младенцев? А-а-а-а! Господи!
      Главная улица Нижнего хотя и опустела, но была наполнена невидимым оживлением. За воротами, заборами, в окнах и чердаках - везде притаились люди, везде глаза и уши, везде шепотливые, таинственные разговоры, везде радость, что наконец-таки губернатор победил мордву, спас Нижний Новгород от ее кровавого нашествия.
      - У! Отребье! - шипели купцы. - Что значит нехристи! Сразу видать! Ишь, глазищи-то!
      Около Ивановской башни, у кремлевского острога, необычайное оживление. В башне приготовлен уже и каземат, отведенный теперь тюремным начальством для особо опасных преступников.
      Одна половина расположенного у подножья башни острога вмещала в себя преступников, отправляемых на каторжные работы в Петербург или Регервик, другая - подследственных арестантов.
      В застенке, под самой кремлевской стеной, в некотором расстоянии от острога, шли свои приготовления. Палачи раздували огонь в очаге, налаживали дыбу, один из губернаторских секретарей сидел уже перед большой прошнурованной книгой и задумчиво ковырял в носу. Московский кат вспотел от хлопот, покрикивая на двух нижегородских своих собратьев, "приучая их к делу". Он был в черном фартуке; на голове, словно архиерейская митра, большой парчовый колпак, рукава засучены до самых плеч. На голых руках клейма. Безбровое и безусое лицо его в отсветах очага блестело, будто покрытое лаком. Он велел своим помощникам приготовить две рубахи и порты для приговоренных к смерти. Сам с серьезным видом стал высыпать из банки в чашку порох для клеймения.
      - Возьми голик! Подмети! - крикнул он. - Срамота!.. Волосья, тряпье, ногти... В печь бросай!
      В застенок заглянул поп.
      - Не привели воров? - крикнул он заискивающе кату.
      - Нет. Отходную, что ль, служить?! Завтра приходи.
      - Его преосвященство приказали присягу взять.
      - А ну-ка, батя, благослови!
      Кат смиренно подошел к попу, сложил ладони в пригоршню, склонился:
      - Благословен господь наш, иже во святых святей. Да подкрепит дух твой и да простит тебе прегрешения твои. Аминь.
      Кат звонко поцеловал поповскую руку.
      После ухода попа, глядя насмешливо на присмиревших в углу нижегородских палачей, он сказал:
      - Простота человека к богу приводит. Вот что. Наше дело такое - по Деяниям апостолов живем! Христианству помогаем. С апостолами заодно.
      Тихо засмеялся - безбровое лицо покрылось морщинами, бородка затрепыхалась, как у козла в минуты озорства.
      Вбежал вратарь с изрубцованным лицом:
      - Эвона! Казались! - И скрылся.
      Палач шагнул к двери:
      - Благоразумные слобожане! Встречайте народ! - крикнул он торжествующе.
      Вместе с клубами морозного воздуха в застенок хлынул шум голосов, звон цепей, свист, лай собак. По кремлевскому съезду к острогу быстро, почти бегом, спускалась толпа колодников. Усердно работали хлыстами и палками конвойные солдаты.
      Московский кат с ног до головы осмотрел Несмеянку и бобыля Семена, как будто мысленно оценивая их.
      - Не люблю крамольников! - вздохнул он.
      - Чего? - поинтересовался секретарь.
      - Глубина человеческая в них! Вечному воздаянию задержка. Вот на этих голубчиков мне Ванька Каин в Москве и указывал... Уж не атамана ли еще Зарю ведут?!
      Секретарь промолчал. Он с тревогой ожидал появления в застенке "страшного бунтовщика", мордовского вождя Несмеянки Кривова, о котором он исписал столько бумаги и о котором по губернии ходило столько жутких рассказов. Под начальством этого человека мордовские ватаги почти два года непрерывно разбивали губернаторские команды.
      Несмеянку и Семена провели прямо в застенок. Пожаловал сюда и сам губернатор, а с ним полковник гарнизона и поп.
      Губернатор оглядывал Несмеянку и Семена Трифонова презрительно прищуренными глазами. Полковники зло насупились, держась на всякий случай за рукоятки сабель. Казалось, вот-вот они сейчас выхватят их и изрубят колодников.
      Палачи, секретарь и поп, а с ними и конвойная команда, очистили перед губернатором место. Красный, с пухлыми щеками, в громадном седом парике, парадно разодетый, губернатор воинственно надвинулся на колодников.
      - Который мордовский вор? - крикнул грозно.
      - Вот он! - метнул лезвием в сторону Несмеянки конвойный офицер.
      - А этот?!
      - Русский смерд... бобыль... его есаул.
      Губернатор покачал головою:
      - И не стыдно тебе заодно с нехристями? Эх ты! Какой же ты россиянин?! Какой же ты христианин?!
      - Я тоже христианин, - усмехнулся Несмеянка.
      Друцкой опять прищурил глаза:
      - Востер на язык, видать!.. Изрядно! Желательно было бы, однако, от тебя услышать: знаешь ли ты, что всякой вещи, всякому имению есть свой владелец?
      - Знаю.
      - Какой же ты христианин, коли посягнул на чужое добро?
      - На чье добро?
      - На земли, которые тебе не принадлежат, на людей, которые в крепости у тебя не состоят, а являются подвластными вотчинникам?! Христианин не должен грабить.
      Губернатор обернулся к попу:
      - Не так ли, батюшка?!
      - Истинно так, ваше сиятельство, - поспешил отозваться поп и, обернувшись к Несмеянке, закричал: - Не христианин ты, а грабитель! Велика твоя вина перед богом и земными властями! Покайся! - И поднял поп высоко над собою крест и Евангелие.
      Несмеянка и Семен Трифонов переглянулись.
      - Э-эх, отец, подумай и сам ты! За что страдаем? - ответил мордвин. Мы ничего не похитили у хозяев нашей земли, но они отнимают у нас все: и собственность и жизнь! И почему ты, как честный слуга Христа, не назовешь их (Несмеянка кивнул в сторону губернатора и полковников) грабителями и душегубами?!
      Поп смутился, опустив крест и Евангелие. Полковники судорожно сжали рукоятки оружия. Московский кат смотрел на Несмеянку снисходительно, с улыбкой, как будто говоря глазами начальству: "Ладно, пускай потешатся перед концом! Тоже люди!"
      Губернатор не шелохнулся. Он продолжал негодующе смотреть в лицо Несмеянке.
      - Подумай-ка, хамская харя - на что решился ты и какие разрушения произошли по твоей прихоти, зажигатель?!
      - Ты добр и многосведущ, - ответил Несмеянка губернатору, - но не обладаешь здравым умом. (Опять все испуганно зашевелились, глядя на начальника губернии.) Попав в утробу чудовища, не будешь ли и ты стараться выйти из нее? К тому стремятся мордва и русские тяглые люди.
      Друцкой побагровел.
      - Язык вырву! Падаль! - задыхаясь, крикнул он.
      - Не раздражайся, ваше сиятельство, по поводу всякой малости! вступился за товарища Семен Трифонов.
      Несмеянка вздохнул.
      - Э-эх, князь! Кого ты захотел обмануть! Иди себе... пользуйся пока жизнью! А нас вели казнить! Вот и весь наш сказ. Не дитя ты, и мы не дети!
      Губернатор многозначительно поманил пальцем секретаря и, когда тот мелким бесом подскочил к нему, что-то прошептал в секретарское ухо, а затем повернулся и осанисто пошел в сопровождении полковников вон из застенка. Поп остался на месте.
      После ухода начальства к арестованным приблизился секретарь. Тихо, вежливо изогнувшись, он обратился к Несмеянке:
      - Добрый человек! Его сиятельство не хочет губить тебя, он желает тебе добра.
      Несмеянка, усмехнувшись, поклонился:
      - Бью челом! Но легче от доброго получить злое, нежели от злого доброе.
      Секретарь, будто не слыша, продолжал ласково и вежливо:
      - Одного только мы желаем от вас, честные люди, откройте нам, кто были у вас ближними товарищами в смуте, коя постигла ваши несчастные селения, и не знаете ли вы, где хоронится жалкая разбойница, девка по имени Матрена, беглая дворовая Рыхловской вотчины? Не утаивайте от нас ничего - тогда будете помилованы губернатором и его преосвященством епископом нижегородским и алатырским... И воздаст вам хвалу и славу царская власть.
      Несмеянка гордо поднял голову.
      - Слава состоит в преданности народу, в твердой самоуверенности духа и в бесстрашии...
      Поп и московский кат переглянулись, покачали головами, зевнули от скуки.
      - Говорил я... - шепнул попу на ухо кат. - Человеческую глубину век не испытаешь!..
      - Чего ради удлинять краткий путь ко аду?! Охо-хо-хо! - вздохнул батя.
      Секретарь не смущался и настаивал на своем:
      - Гордиться должны не словом, а делом и подвигом общеполезной добродетели. А что есть полезнее выдачи воров властям?!
      Несмеянка отвернулся, не желая продолжать разговор. Семен Трифонов зло проговорил секретарю:
      - Не будь цепей, укокал бы я тебя, христопродавца!
      - Ну и что же?! А далее что? Боль совести! Не стремись, добрый человек, ко истреблению, но наипаче пекись о сбережении. Такой же я невидный раб божий, как и ты. Чего же для умерщвлять меня?! Все мы люди, все рабы единого господа бога, творца вселенной.
      Московский кат и поп опять переглянулись. Нижегородские палачи, плотно сжав губы, почесали затылки.
      - Какого дьявола, блудник, ты липнешь к нам?! - вспылил Семен Трифонов, рванувшись к секретарю. Тот отскочил назад, наступив на мозоль вскрикнувшему от боли попу. Конвойные вцепились в Семена. Оттащили его. "Ишь, здоровенный какой!" - ворчали они.
      Секретарь смиренно отошел в угол, сел за стол, обмакнул перо в чернила, задумался, что-то деловито написал себе в книгу. После этого с улыбкой кивнул он попу. Тот направился к арестованным, держа в руке крест и Евангелие. Перекрестился.
      - Братие! Воспомяните вечное житие, царство небесное, уготованное праведникам, и тьму кромешнюю, уготованную грешникам, опомнитесь и покайтесь. Отвечайте же мне, братие, стремитесь ли вы душою в райские обители или прельщает вас ад, царство сатаны?!
      Несмеянка спокойно ответил:
      - Непокорную чернь вы отправляете в ад!.. Но будет ли она и там терпеть тяготу, кою не хотела терпеть на земле? И если нет, то куда же вы из ада денете ее, егда она сотворит и там бунт?! Ответь мне, ибо ни на земле, ни в аду никто не захочет быть рабом!
      Московский кат фыркнул. "Мозговит!" - прошептал он секретарю. Поп закашлялся, видимо, обдумывая свой ответ колоднику, но у него ничего не получилось, кроме: "Покайся, подумай о смерти, явись перед богом облегченным от грехов, не губи своей души..."
      Кончилось тем, что Семен Трифонов, поблескивая покрасневшими белками глаз и отчаянно ругаясь, вышел из себя, набросился на попа. На Семена навалилось пятеро конвойных, он начал отбиваться, лежа на полу, пихая солдат ногами.. Лапти с него слезли. Обнажились голые ноги. Сержант принялся стегать его по ногам хлыстом.
      Московский кат посмотрел сердито на сержанта.
      Секретарь сорвался со своего места и схватил сержанта за руку:
      - Не полагается. В застенке хозяин - заплечный мастер!
      Семен катался по полу, никого не подпуская к себе.
      Во время свалки Несмеянка был недвижим. Его взгляд вдруг встретился с глазами московского палача. Несмеянка хотел найти в его лице хотя бы крупинку человеческого... но этого не было. На Несмеянку смотрел тупой холодный человек, с масленым краснощеким лицом, поросшим редкой бороденкой. Палач улыбнулся. От этой улыбки, похожей на гримасу зверя, стало холодно, дрожь пробежала по всему телу Несмеянки.
      Семена Трифонова, по приказанию секретаря, поволокли из застенка. Трудно было справиться команде с сопротивлением силача. Солдаты потащили Трифонова в каземат Ивановской башни.
      Когда Несмеянка остался один, поп снова приблизился к нему и тихо спросил:
      - Брат мой, согласен ли ты указать властям воров и злодеев, кои тебе помогали? Вспомни о Страшном суде!
      - Эх отец, - покачал головой Несмеянка. - Лучше бы ты заступился за христианина, коего сейчас били у тебя на глазах. А меня оставь в покое.
      Секретарь сделал знак попу, чтобы он уходил из застенка.
      Поп послушно заторопился. Завернул в черный лоскут крест и Евангелие и вышел вон.
      Палачи облегченно вздохнули.
      Секретарь откашлялся, молча перелистал лежавшие перед ним бумаги и встал, одернув камзол и поправив бант на груди.
      - Милый человек, - заговорил он вкрадчиво. - Ужели мятежи и смуты есть цель жизни человеческой? Не есть ли это лишь застой жизни, разрушение разумной цели бытия? Мятежи ведут к праздности, они расслабляют душевные силы. Но ты нам известен как разумный человек. И должен ты знать, что даже низкое животное и то редко не исполняет своего труда, предназначенного ему богом. Тем более человек создан не для праздности, а он есть раб господина своего. Чего же ради вы зорили своих добрых властелинов, хозяев ваших земель - несчастных вотчинников? Чего добивались вы? Куда и почто вел ты мордву и беглецов-крестьян?!
      Несмеянка ответил:
      - Вы хотите убить меня. По-вашему, это цель жизни человеческой?! Морить народ голодом, держать его в кабале и за всякое недовольство надевать на него колодки, бить батожьем, плетьми... Это ли, по-вашему, цель жизни человеческой?..
      Секретарь кивнул палачам. Они дружно подошли к Несмеянке, деловито стали снимать с него цепи.
      - Если цепи мешают тебе говорить правду, мы снимем их с тебя, улыбнулся секретарь.
      Ерзавшие по телу Несмеянки холодные, липкие, как ужи, пальцы палачей приводили его в содрогание.
      - Ну, брат, цепи сняты. Ждем твоего слова.
      - Предательства не жди! Я не Иуда!
      - А может быть, скажешь?
      - Нет! Не ждите!
      Секретарь сел за стол, поморщился и вдруг шлепнул ладонью по столу.
      Два палача мигом вывезли откуда-то из угла большое деревянное кресло, усадили в него Несмеянку. Железными скобами они приковали его ноги, руки и грудь к этому креслу. Обвязали кругом ремнями, надели ошейник. Несмеянка теперь не мог повернуть головы.