Питирим (Человек и боги - 1)

      На воле ревели деревья, хлопали где-то у церковных окон незакрытые щиты. Охватил холодный воздух, и все же стало легче здесь, чем в келье.
      На дворе была сторожка. Жил в ней старикашка-привратник Иван Еж. Мал ростом, сухощав и необычайно бородат, любил рассказывать про нижегородскую старину, про чудеса, был весел, но любил рассуждать и о смерти. К нему в окно и постучала Елизавета. Из трубы сторожки шел дымок. Видимо, старик не ложился спать. Дверь отворилась не сразу. Иван Еж сначала подробно расспросил, кто и зачем, но, узнав, что Елизавета, радушно распахнул дверь.
      - Вот-вот, боярышня, мне тебя и надо... Лежит бумага у меня. Чудак какой-то занес, с серьгой в ухе. Григорием Никифоровым зовут. За ответом он придет. Да другого он приводил; тот придет к вечерне. - И, понизив голос: - Тайно поговорить с тобою. Демидом Андреевым зовут его. Чей сын не знаю...
      Иван Еж на ухо Елизавете прошептал:
      - Потаенный раскольщик он. Тоже говорил о тебе... Да еще с ними приходила наша старица Анфиса. Знает она Демида-то. С Керженца оба...
      - Анфиса?! - удивленно спросила Елизавета. Анфису она считала дурочкой, сторонилась ее.
      - Она, она...
      Елизавета села на скамью. "Чудно все!" В избе пахло гарью, кислой овчиной, но девушке показалось здесь так уютно, так хорошо и так спокойно теперь. Дедушка Еж ласково смотрел на нее и, приметив ее волнение, стал успокаивать:
      - Не робей, девушка. Свои люди... Вот бумага-то.
      Она подошла к светильнику, стоявшему на рундуке перед Псалтырем, и прочитала записку:
      "Ищу видеть тебя, скоро буду... Софрон".
      Елизавета не ожидала этого. Она считала его погибшим и на молитве каждодневно поминала за упокой. Радостью наполнилась лачуга Ивана Ежа. Девушка обняла и поцеловала старика, смутив его до крайности.
      Первая мысль, которая пришла Елизавете: Софрон жив и может спасти ее. Елизавета думала много раз сама убежать из монастыря, но куда? Она могла бы задушить игуменью Ненилу, ведь это Ненила увезла ее из кремля, ведь это она следила за каждым ее словом и шагом и, конечно, она наговаривает на нее, Елизавету, епископу, когда бывает у него. О, как она ненавидит игуменью! Да разве она одна?! Все в монастыре знали, что была гулящею некогда Ненила, ходила по монастырям, что она кликушествовала и что сидела у Питирима в Духовном приказе, а потом сделалась его ближайшей помощницей, ближнею подругой. И по этой причине и определил он ее игуменьей в монастырь.
      - Беги, не хватились бы, - добродушно проворчал дед Иван.
      Хоть и не хотелось Елизавете уходить от старика и страшно было почему-то возвращаться опять к себе в келью, но пришлось. На дворе снова охватили холод и ветер. На монастырском кладбище чернели кресты. Но... Елизавета чувствовала теперь себя бодро, хорошо. Есть надежда. Не все погибло. Софрон жив и спасет ее!
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      Нижний, как и прочие города, отторжествовал "по-питерски" наступление нового, 1720 года. Пировали сначала у Ржевского, потом у Пушникова, потом у Олисова. Много истребили вина, много и браги и немало оттараторили здравиц "за его царское величество", - в ушах звенело от этого шума. Целую неделю веселились купцы и дворяне. (Спесь дворянская растаяла в эти дни перед купецкой мошной.)
      У Афанасия Фирсовича Олисова побывал и Питирим. Появился епископ вдруг, неожиданно, и именно тогда, когда трапеза уже клонилась к перелому и у многих из них "душа с богом уже беседовать начала".
      Большое смятение произошло среди городового дворянства и купцов, облепивших стол.
      Питирим благословил трапезу и провозгласил здравие царя. Все повскакали, звеня посудой и шумя скамьями. Питирим произнес:
      - Велик наш государь, рачительный хозяин столь великого дома, какова Россия, не упускающий ни малейших дел! Дай ему, господь бог, здравствовать многая лета!
      Купцы проглотили свою порцию столь поспешно, что, пока Питирим успел только пригубить чарку, некоторые из них уже ухитрились выпить за здравие его величества еще по две чарки. Подобное усердие не могло ускользнуть от епископа, и он, улыбнушись, заметил:
      - Далеко ехали, да скоро приехали...
      Находившийся здесь же, в толпе гостей, Нестеров язвительно шепнул соседу: "Намекает"... И не нужно было этого объяснять - каждый догадался, о чем говорит епископ. А говорил он этими словами о том, что, мол, долго купцы, вышедшие из староверов, были холодны к царю, а ныне проявляют редкостное усердие, выпивая за его здоровье даже подряд по три чарки. Епископ ничего и никогда не говорит спроста. Сам он почти не пил ничего. В такие вечера он больше наблюдал и слушал, а это тяготило гостей. И на этой пирушке у Олисова даже протрезвели некоторые, встречаясь глазами со взором епископа.
      Но... случилось событие, которому очень порадовались гости, хоть событие это впоследствии послужило причиною великих горестей для самих же почтенных гостей (купцов) нижегородских. Одним словом, в зал вошел гвардеец - вестовой губернатора и объявил, что в Духовном приказе дожидается "его преосвященство" гонец из Питербурха с письмом царя.
      Питирим поспешно со всеми простился и уехал.
      Письмо, которое вручил этот гонец епископу, гласило:
      "Преосвященный епископ! Письмо ваше из Нижнего 1 сего числа ноября месяца мы здесь получили с великою радостью, что господь бог через ваш труд истину святыя своея Церкви прославити и противников оной безответных сочинити изволил. Пред некоторым временем один раскольщик письмо в соборной церкви на патриаршее место положил, который с оным сюда прислан и ему сии отречения керженских жителей объявлены, но он тому веры ять не хочет, требует видеться с тамошними их учителями; о чем просил, дабы ему позволено к ним писать, что ему и позволено, которое его письмо при сем прилагаю. Извольте призвать их к себе, им оное объявить, и чтоб они сюда ехали, без опасения, для объявления ему, что они учинили; также и ты изволь приезжать с ними сюда и подлинные пункты от них вам данные и от вас им ответственные, также и письмо их отрицательное о своих пунктах и прочие тому надлежащие письма привезти с собою.
      Из С.-Петербурха в 20-й день декабря.
      Петр".
      Прочитав письмо, Питирим нахмурился, потер озабоченно лоб. Приходится ехать, а путь не ближний. Хоть епископ и рад был услужить царю и повидаться с ним, рассказать о своих успехах, но то, что он задумал, еще не сделано. Оно - цель жизни его теперь, оно интересовало теперь его больше всего. План своего решительного наступления на раскольников потихоньку он уже стал осуществлять.
      Ржевский и Волынский стоя выслушали письмо царя, вытянулись по-военному, как будто царь сам был здесь перед ними. Питирим в их глазах вырос еще выше после этого, да и сам он держался так, будто хотел дать понять губернатору и его помощнику о своей обширной невозбранной власти над губерниею. Он тотчас же приказал составить ему справку о собранном окладе с раскольщиков, а также и о том, сколько их сидит в острогах и сколько сослано на каторгу с вырыванием ноздрей.
      - Помните, - назидательно говорил Питирим, - сила их, раскольщиков, еще приумножилась за сорок восемь лет, а не преуменьшилась. Занимают они ныне наивыгодные для промыслов и торговли места, а их восемьдесять шесть тысяч душ. Ныне, отбывая в Питербурх, прошу я вас надзор иметь за еретиками неотложный. В острогах не будет места - гоните в монастыри, в кремлевские башни... А когда возвращусь, всею силою двинемся мы в поход на раскол, для его истребления.
      После этого Питирим благословил по очереди губернатора и его помощника. Обоим протянул руку. Облобызали ее с чувством и почтением.
      Питирим вызвал к себе дьяка Ивана и Филарета (игумена Печерского монастыря), которого оставлял при своих отъездах заместителем, и передал им сочиненную им, Питиримом, "клятву раскольщика". Эту клятву должен был подписывать каждый вновь обращенный.
      Начиналась она такими словами:
      "Проклинаю всех тех, которые святейшего патриарха Никона называют еретиком и неправославным, да будут они прокляти и анафема!
      Проклинаю всех таковых, которые ныне не исповедают и не веруют во святей восточней и великороссийской церкве от архиереев и иереев совершающееся под видом хлеба тело Христово и под видом вина кровь Христову, да будут они прокляти и анафема!
      Проклинаю всех таковых, которые ныне не веруют и не исповедают во святей восточней и великороссийской церкве от архиереев и иереев совершающихся всех святых седьми тайнах и о прочем их церковном действии, да будут они прокляти и анафема!"
      Прощаясь на другой день с Ржевским, епископ сказал ему:
      - Не должно унывать ни при каких обстоятельствах. И в трудных - не очень падай духом, и в счастливых - не спеши радоваться, а сперва высмотри конец дела. Не верь сердцу своему... Больше думай. Ум видит и ум слышит. Все остальное слепо и глухо. Жаль, что ты не знаешь греческого языка... Научись. Эллинские мудрецы большую помощь мне принесли. На тебя оставляю Нижний, охраняй его, дабы не повторилось того, что было.
      Ржевский собрал сотских со всего города у себя в канцелярии и сделал им строжайшее распоряжение иметь неослабный надзор за рогаточными караульными, которые большею частью спят у себя в будках, пьют и якшаются с бездомными грабителями.
      Рогаточные караульные назначались из дворовых людей и крестьян тех помещиков, чьи дома были на улице. Благонадежность их зависела от большей или меньшей склонности к пьянству. Грабители взяли в обыкновение таскать по ночам с собой бочонок вина и спаивать караульщиков.
      - Кто идет? Что несешь?! - окликает рогаточный.
      - Вино! - ответ.
      Дальше следует выпивка, и грабители спокойно хозяйничают в пустынных улочках и переулочках.
      Ржевский обо всем этом хорошо был осведомлен и под строгой угрозой обязал сотских накрепко смотреть за десятскими и караульщиками у рогаток, да к тому же велел он сменить малолетних и дряхлых рогаточных, которые не только не могут бороться с ночными разбойниками, но и самих их надо охранять, чтобы их не убили. Недавно такой случай уж был.
      У Ковалихинского моста мальчишку-караульщика зарезали и бросили в речку Ковалиху, а в будку посадили ворону, привязав ее за ноги к железному крючку лампады. "Все масло пролила, окаянная, икону святую, стерва, обгадила". Ворону казнили.
      Смотрели-смотрели на это посадские, да и взялись сами за дело. Поймав вора, тут же его пристукивали "до мокроты". А это строго запрещалось. Убивать воров, судить их, рвать им ноздри, ломать кости и всякие другие "заботы" такого рода - все это лежало на обязанности губернаторских приказов, и незачем им было мешать.
      И об этом еще раз напомнил сотским начальникам губернатор Ржевский.
      - На то нам и власть дана от государя, чтобы вершить суд и расправу в народе. И за каждого убиенного не нашими руками человека будем взыскивать с вас по три рубля штрафу... Бог вам в помощь!
      Ржевский был так запуган теперь Питиримом, что ни одного приказа не писал без того, чтобы не вставить слова "бог", и ни одной речи не мог вести, чтобы не упомянуть этого слова. Писал "божественно" и много.
      Сотские проявили безграничное терпение, выслушав до конца своего губернатора, а выйдя, облегченно вздохнули, потихоньку между собою переговариваясь:
      - Не к добру оные строгости и пустословие. И сам, видать, сбился с толку Ржевский. Тут что-то да кроется, да что-то замышляется. Не Питирим ли тут чего мутит? Так и знай - везде он!
      II
      Неспокойно стало в скитах после размена ответами и вопросами с епископом. "Лесной патриарх", старец Авраамий, уводил некоторых старцев в лес и там по секрету, под клятвою, рассказывал, что ему приснился сон, будто между старцами завелся "Иуда-предатель" и что тот Иуда решил сгубить керженские скиты, разорить все скитское общежительство... И намекал он при этом на Варсонофия.
      - Кто волком родился, тому лисой не бывать, - кричал на всех перекрестках он. - Постникам вашим я не верю. Нечего гордиться постом. Всякий бо скот мясо не ест, ни вина не пьет: и вол, и осел, и овца. Постимся мы, а людей едим, предаем. Якобы правду глаголем, а лжем. Льстим и коварствуем. Вот наша правда...
      Старцы почли его теперь умалишенным. Уходили от него, крестились, отплевывались в страхе. А "лесной патриарх" на другой же день после того, как в скитах появилось новое воззвание епископа Питирима и Ржевского "о непротивлении сбору окладов", для каковой цели направлялись из Нижнего десять человек сборщиков, повел повсюду горячую речь и против царских денег. Он говорил:
      - Истинным христианам нельзя брать в руки денег, заклейменных царской антихристовой печатью. Ни один странник не должен владеть собственностью, а все свое имущество должен отдавать в пользу общины...
      Скитники возмутились, полезли в спор:
      - Земля землей, вода водой, ими володеть нам не желательно, а деньги... Как без них быть?
      "Лесной патриарх", выпучив глаза, кричал:
      - Глаголы "мое", "свое" - проклятые и скверные, вся бы вам обща сотворил бог. Все вкупе и имяху вся общая, не так ли сказано в деяниях святых апостолов?
      Поднялись крики, ругань. Александр дождался, когда стихнет, и обратился к "лесному патриарху":
      - Опасное ты проповедуешь, отец Авраамий, как быть без земли и денег? Скитаючись по миру, много ли прибытку добудешь? А без прибытку не может быть и ни один скит, и ни один монастырь. И врагов приумножишь, и лютости на бедняков еще и еще навлечешь. Царь свое дело делает, мы - свое. И не гоже мешать друг другу... Запрещаю!
      - Как же не мешать?! - в исступлении кричал Авраамий. - Надо мешать!..
      Шуму было много. И что удивительно - сторону Авраамия принял священник православной пафнутьевской церкви, отец Иван; он зазвал к себе в дом "лесного патриарха" и до полночи беседовал с ним.
      А на другой день пропали из Пафнутьева и Авраамий и поп Иван. Словно сквозь землю провалились. Бегали по лесу скитники, везде их искали, но нигде найти не могли. Ездили на разведку в Нижний, но и там толку не добились. Ходил Демид к Фильке Рыхлому, но того трудно и увидеть теперь завод железный приказано ему строить на Оке, под Кунавином, для ковки цепей якорных, плотовых и тюремных. Степанида от Духовного приказа и от Нестерова отстала - ничего не знает, да и знать ничего не хочет. Другая она какая-то теперь, беззаботная, и песни без дела поет, и ленточки в косы какие-то вплетает перед зеркалом. Вином угощала и сама тянет не меньше мужика. Через нее также ничего не смог узнать Демид.
      И вернулись керженские разведчики ни с чем. Провалился куда-то Авраамий вместе с попом, - куда? Одному богу известно. Чудное дело! Особенно жалели "лесного патриарха" на деревнях. Никто, кроме него, так близко не сошелся с крестьянами. И многих он учил, куда и как обращаться с теми или другими челобитьями, и сам писал даже мужикам челобитные грамоты.
      От мирских дел не отмахивался он, как другие старцы. Что было в его силах, тем помогал он пахарю и его домашним; давал советы по хозяйству, по промыслам; лечил ребят, учил правильному рыболовству, столярству и многому другому.
      На деревнях его уважали и радовались каждому его приходу. Мало таких было скитников. Не так давно на починок Прудище напали воры. Отец Авраамий ночевал эту ночь в починке. Он смело вышел к ворам и стал ругать и стыдить их:
      - Не туда вы попали! Идите к дворянам и купцам, в церкви и амбары, а бедняка-крестьянина какая корысть трогать? Сами такие же.
      Воры его выслушали спокойно и сказали:
      - Хоть и в рясе ты, а оказывается - прямой. Возьми вот этот нож, и если кто-нибудь из нас начнет воровать в этом починке, зарежь того.
      Авраамий не отказался, принял нож и спрятал его под рясу. Воры переночевали в починке и ничего не тронули. Нож не пригодился. Тихо, зарею, ушли воры из Прудища. Отец Авраамий нож отдал старосте починка и сказал:
      - Если я когда-нибудь примкну к какому-нибудь согласию - убей меня. Хотя я и ревнитель древлего благочестия, но я не ревнитель бесчестия, подхалимства властям и покорности. Во имя отца и сына и святого духа.
      Вот почему вести об исчезновении старца Авраамия с большей скорбию, чем в скитах, встретили по деревням. Мужики ходили как потерянные, бабы плакали.
      Старец Варсонофий стал распространять слухи о "лесном патриархе", что он-де "продался властям", и теперь горе будет керженским скитам. Авраамий - "царский шпион" и, если что случится со скитами, в этом никто не будет виноват, кроме Авраамия. Он припоминал все его речи, все его смелые слова и доказывал, что "патриарх" нарочно вводил в грех, испытывал скитников, а тем более - с православным попом знакомство свел и с ним же скрылся из скитов. Добра теперь не жди.
      Кое-кто этому и поверил. Напрасно диакон Александр доказывал, что не может старец Авраамий быть таким, знает его давно, - встревоженные мысли заполнили головы скитожителей: где-то изменник готовит нападение на скитожителей. Это пугало. Варсонофий возражал диакону, умоляя его не верить самому себе, - отец Авраамий совсем не такой, каким кажется. Он вредный. Он - скрытый предатель, тайный фискал Питирима. Говорил Варсонофий со слезами на глазах, прося диакона не верить своим чувствам.
      - Не ради себя, - говорил он диакону, - а ради тебя и всей братии скитской.
      Диакон растерянно пожимал плечами. После отъезда Питирима, после размена с ним ответами, того, что было в скитах раньше, теперь уже не стало. И между диаконом Александром и его помощником Варсонофием тоже не стало прежнего. Пробежала черная кошка между ними.
      Питирим в споре поповцев с беспоповцами принял сторону поповцев. Отсюда началась смута. Беспоповцы обвиняли поповцев в неустойчивости и нетвердости вероучения их, приятного якобы сердцу Питирима. Те тыкали пальцем в Варсонофия: ответы-де он, помощник диакона Александра, вручил Питириму. Они не видали и не подписывали и никогда бы и не подписали их, ибо "в ответах уступки догматические явно сказаны и показаны", и Питириму это наиприятнее всего. За Варсонофия заступались брачники (беспоповцы, поссорившиеся с другими беспоповцами, которые стояли против брака), прозванные федосеевскими "новоженцами".
      - Брачное сожитие, - говорили они, - основывается на обетовании творца раститься и множиться, и потому потребность жизни лежит глубоко в естестве человеческом, а по учению святого Иоанна Златоуста закон никогда не дается на истребление человеческого естества и его требы...
      Питирим писал и говорил то же и жестоко осуждал безбрачие. Брачники слышали тайно от Варсонофия, что диаконовцы также склоняются на сторону федосеевских новоженцев. Сам Варсонофий всегда защищал брак и "естество убо пола", да и сам Александр диакон был на стороне новоженцев. В этом споре беспоповцы разбились на два лагеря: одни за брак, другие против брака, и началась между ними борьба великая.
      Все это послужило причиною больших несогласий в скитах. Но Питирим настойчиво указывал, а в своих ответах напирал на это особенно, что не может человечество развиваться, будучи безбрачным, и что, кроме разврата и непотребства, безбрачники ничего не добьются. Привел он даже стихи самих же раскольников:
      Адска гидра пожирает,
      Бракобор, что взаконяет
      Повсеместное убийство,
      Явно гнусное бесстыдство...
      И брачники втайне говорили "спасибо" Питириму, хотя и считали его своим врагом.
      Разноречие пошло вавилонское по лесам из-за борьбы бракоборцев с безбрачниками, а особенно еще потому, что и здесь замешалось имя епископа Питирима. Безбрачники кололи глаза новоженцам, что, мол, "вы заодно с Питиримкой". А когда в леса пришли ландраты сдавать подряды на лес на выгодных условиях, брачники зазывали их к себе в избы, угощали их брагой и солеными грибами и говорили:
      - Мы согласны... Мы ведь не скитники, мы, хотя и раскольщики, а не против жизни... Мирское всяческое не чуждо нам... Да и домовиты мы, а не бродяжны.
      И вместе с ландратами знатно посасывали брагу, а потом горланили песни. Жены подносили вареное мясо и огурцы к столу, заботливо ухаживали за ландратами.
      После этого в лесах бойко застучали топоры брачников-федосеевцев и многих поповцев. А глядя на этих, пошли в лес и многие сафонтьевцы и онуфриевцы. Питирим, узнав об этом, прислал им подарков разных, а больше того обещаний.
      Старцы, преданные старозаветным догматам, приходили и упрекали лесорубов, что "в антихристово время не следует брать от власти ни паспортов, ни каких других рукописных бумаг и книг, а тем паче - приказов и наказов их исполнять, не следует брать денег и ради обогащения на царя работать". Лесорубы бойко отвечали:
      - Забыли вы слова преславного и мудрого Андрея Дионисовича поморского, а сказал он нам: "Богови - богово, царево - цареви..."
      Старцы сердито хмурились, глядели с тоской на поваленные деревья и, потоптавшись уныло около валки леса, уходили со вздохами и молитвами к себе в скиты.
      Были у лесорубов противники и из мирян. Например, Демид-беспоповец, заломив треух, ходил в лес глядеть на лесорубов и говорил:
      - Бог в помощь, рабы Питиримовы, слуги губернаторовы, товарищи ландратовы!..
      Лесорубы помалкивали.
      И началась такая смута среди керженских раскольников, что сам диакон Александр в страхе разводил руками. Глаза его день ото дня становились задумчивее.
      - Питирим добился своего, - грустно говорил он: - посеял смуту в наших скитах.
      С ним соглашались, но мириться никто не хотел, всякий толк крепко держался своего.
      - Народ любит о нутре пещись более, нежели о боге, - жаловался он Варсонофию. Варсонофий молчал.
      Об исчезновении "лесного патриарха" и пафнутьевского попа все позабыли, как будто их и не существовало никогда. Все заняты были своими делами. И вот тут из Нижнего на Керженец заявился опять боевой солдат Матвей - всегдашний гонец епископа. Пришел и, вызвав на волю Варсонофия, вручил ему пакет. А в пакете оказался приказ Варсонофию немедленно явиться в Нижний под конвоем солдата Матвея.
      Побелел весь Варсонофий, затрясся. Побежал в молельню лбом стукаться. Диакон Александр и тут хотел прийти человеку на выручку:
      - Могу пойти за тебя и я, - сказал он Варсонофию, но солдат Матвей воспротивился:
      - Приказано Варсонофию. Ты, батя, посидел под приказом, и буде с тебя...
      На следующее утро солдат Матвей увел Варсонофия в Нижний. Опять поднялся шум в скитах. И многие начали молиться за старца Варсонофия, как за мученика, которому предстоит пострадать за керженских братьев.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В один из тех вечеров, когда Филька торжествовал на новогоднем купеческом разливанье и там же, у гостя Олисова, заночевал, к его домику на Печерском овраге подкрался человек. Подошел к окну и крепко постучал, сквозь зубы насвистывая что-то себе в усы.
      Степанида отворила с радостью. Догадалась. Гость прошел в горницу и уселся на лавку, словно хозяин дома.
      - Ждала?
      - Нет, - заотрекалась Степанида. - Нет! Нет!
      - Забыла?
      - Да.
      - А это не беда.
      Сыч поднялся, неторопливо снял кафтан и обнял ее:
      - Напомнить можно.
      Борода его, черная, курчавая, приятно защекотала лицо Степаниды.
      Она вспомнила Кстово. Прижалась к Сычу с улыбкой.
      - Голубиная радость моя...
      И пошло...
      В этот вечер цыган много расспрашивал о Питириме. Как заметила Степанида, добивался узнать у нее - точно ли Питирим собирается из Нижнего уезжать и когда, и куда, и по какой дороге? Степанида сама ничего такого не знала, а если бы знала, то обязательно все рассказала бы этому курчавому красавцу, все без утайки. Поведал Степаниде цыган и о том, что в Нижний собирается атаман. И непременно побывает у нее здесь, в дому.
      Когда сели ужинать, цыган завел разговор о Фильке.
      - Что твой Филька? Болячка!
      - Не твоего тела, и нет тебе дела...
      - Что заступаешься? Не идет он тебе... не той масти.
      - А какой же?
      - Нечестный твой Филька. Будь он тут - удавил бы я его, твоего Фильку!
      - Мели, Емеля...
      - Не нравятся мои слова?
      - Мне все одно.
      - За что ты любишь его?
      - Никогда и не любила и любить не буду.
      - Ух, ты! Голубиная радость! Не люби его...
      И, крепко обняв Степаниду, зарычал, точно кот:
      - Чур, одному: не давать никому.
      Степанида шептала:
      - Он - сукин сын. Он - злосчастных в цепи обряжает. Совесть диаволу продал. Он - Иуда, сребролюбец... волчий ухвыстень...
      - Лебедь ты моя белокрылая... Уйди ты от него, от шелудивого!.. Немало я коней с чужих дворов сводил, и никогда никто не знал того, а тебя сведу - сам царь со всем своим войском не сыщет: ни русский царь, из рогожи деланный, ни король цыганский...
      - А Питирим?
      Степанида с силою разомкнула Сычевы руки, уставилась испытующе в его глаза.
      - Не поминай о нем, - сморщился Сыч, - особливо на ночь... Присниться может.
      - Чтой-то? Ужели такой он страшный?
      - Демон преисподний.
      - Нет! - отрезала Степанида. - Он не такой.
      - А ты откуда знаешь?
      - Стирывала у него... Хорошо знаю... Он не такой...
      - Не тако-ой?! - Сыч подозрительно оглядел Степаниду. - А какой?
      Степанида молчала. Задумалась.
      - Не знаю, но только он ни чуточки не страшный... Филька страшнее. Ой, какой он страшный!
      Хохот цыгана оскорбил Степаниду.
      - Сравнила пупырь с оглоблей!
      - Вот и сравнила. Он страшнее вас всех...
      - И меня?
      - Никого я не боялась! И тебя тоже... - Степанида крепко прижалась к цыгану. - А его боюсь... Он опаснее и тебя и других разбойников... Степанида вся дрожала от страха.
      Сыч недоумевал, но, почувствовав Степаниду, горячо прильнул своими губами к ее губам.
      III
      Ямщик изо всех сил гнал лошадей.
      Епископ был не в духе. На каждой остановке ворчал на ямщика, грозил ему каторгой, плетьми, застенком. Надо было как можно скорее добраться до Питербурха. Слухи ходили: в январе царь опять уезжает за границу. (Не опоздать бы!)
      С тяжелым сердцем покинул епископ Нижний. Пришлось бросить все дела в самый разгар подготовки наступления на раскол. Получилось так, будто стрелка, натянувшего тетиву, взявшего меткий прицел, вдруг схватили за руку со стрелой. Горечь и досада комком свернулись внутри. А главное... Софрон! Расставленные для него сети остались без надзора. Что Филарет?! Что и дьяк Иван? Ни воли, ни разума у людей, - разве они смогут?
      В полях бушевала вьюга. Заметала дороги, топила в сугробах кустарники, врывалась внутрь кибитки, невозможно было открыть глаза. Небо разбухло, отяжелело от снеговых туч. Куски его свисали, поглощаемые вдали мятущимися снежными чудищами.
      День, а потемнело.
      Варсонофий, утонувший в громадном тулупе, видел только спину ямщика. Чувствовал он себя неважно. Близость епископа и его сердитые покрикиванья, нетерпеливые привскакиванья с места действовали на старца угнетающе. Снег таял на лице, стекал водою за ворот.
      Успокоился епископ, когда поехали лесами. В проселках, прикрытых соснами, стало потише. Кони и сам ямщик приободрились.
      - Скоро ночлег, - наконец проговорил мирно епископ. - Ты не озяб?
      Варсонофий заерзал в тулупе, стараясь обернуться к Питириму.
      - Мне хорошо, ваше преосвященство, благодарствую.
      Ямщик, услышав разговор позади себя, обернулся тоже к епископу и сказал с заискивающей улыбкой:
      - Теперь потеплеет, ваше преосвященство. Вьюга, она к вечеру-то свернется...
      От волков да от рысей (кстати, и от воров) епископ взял пистоль, которую и держал теперь в руке. На днях Волынскому, ездившему в Балахну на облаву беглых, пришлось столкнуться с волчьей стаей у деревни Копосово. Чуть не сгрызли, окаянные, и самого помощника губернатора. Целое сражение произошло. Зверь обнаглел в последнее время, лезет в дома, набрасывается на путников, режет скотину - потерял всякий страх. Говорят старики: кровью человеческой пахнет на земле; ни одно царствование, даже Ивана Васильевича Грозного, так не смердило кровью, как нынешнее царствование Петра. Кровь проливается повседневно и повсеместно и обыкновенно. Дикая бродячая собака больше уверена в своей жизни, чем человек. Ни у одной твари крови не выпускается теперь столько, сколько у него, у человека. Вот почему зверь и задрал нос, стал нахальничать.
      Так думал сидевший на облучке ямщик, так думали, собственно, многие и по деревням; человек на нет сведен - от этого все зло, поэтому и от зверя уважение к нему всякое пропало и страх тоже. Презирает и зверь людей. Заразился от царя. За слабость презирает.
      Возок падал с одного бока на другой, наваливая то епископа на Варсонофия, то Варсонофия на епископа, хотя старец в испуге и делал всяческие усилия, чтобы не валиться на его сторону. Пот выступил от напряжения.
      К вечеру пристали к Гороховцу. Подкатили к дому одного знакомого епископу попа. Погода поутихла. Поп выскочил на крыльцо встречать со всей семьей - все полезли под благословение епископа. Звали попа Панкратий. Бородатый, широкоплечий, с большой лысиной поверх лба. Смотрел весело, не робел.
      - Тоже был раскольщиком, - с самодовольной улыбкой показал на него Питирим.
      Отец Панкратий низко поклонился.
      - Тщанием вашего архиерейского священства приобщен к свету истины... Благодарствую.
      Жена его, рыжая, худая и веснушчатая беременная женщина с кроличьими глазами, тоже поклонилась. Дети, количества которых не мог учесть Варсонофий, толкались кругом, разинув наивно рты, блеяли, как стадо молодых овец. Питирим, важно откинув голову и распахнув лисью шубу, крытую черным штофом, быстро прошел внутрь поповского жилища. Хозяйка принялась возиться у очага, раздувая огонек, стуча горшками.
      Когда уселись по местам, первые слова епископа к хозяину дома были о том, что слышно в окрестности о разбоях. Поп оживился. Жена его вздохнула, перестала возиться.
      - Бабья шайка пожаловала в эти места... Пограбили монастырь, монашенок разогнали... На Владимирской дороге купецкий обоз разбили...
      Самый старший мальчик принес из соседней каморки какой-то листок и положил его перед епископом. Питирим погладил мальчика, потрепал за нос с добродушной улыбкой.