Питирим (Человек и боги - 1)

      - М-да, - вздохнул он, дослушав до конца, - трудно царю... Угождая дворянам, он губит себя, и казня дворян - тоже.
      - Трудно и губернатору, - вздохнул и Ржевский. - Провинциал-фискал с его тремя помощниками якобы при мне состоят, а за мною шпионят. Это я знаю. Один у Ивана Михайловича даже под постелью ночевал. Моего помощника проверяют...
      Питирим улыбнулся.
      - И донес оный фискал будто твой Иван Михайлыч с игумном из Печер целую ночь вино тянули, - сказал епископ. - Или тебе неведомо?
      В эту минуту дьяк Иван доложил о приводе диакона Александра.
      - Давай его сюда, - приказал Питирим. - С честью.
      Ржевский и епископ переглянулись после ухода дьяка. Питирим насмешливо кивнул головой в сторону двери, откуда должен был появиться диакон Александр. Ржевский услужливо хихикнул.
      В сопровожденье дьяка тихою походкой вошел Александр. Прямой, высокий, бледный и с тем же выражением непокорства на лице, с каким некогда шел в земляную тюрьму. Он поклонился и застыл на месте.
      - Здравствуй, святой отец. Поедешь с нами, - сказал ему Питирим. - В гости к вам отправляюсь, в Пафнутьево.
      И, некоторое время подождав, спросил:
      - Ну что же молчишь? Или не рад гостям?
      Александр посмотрел удивленно в лицо епископа:
      - Нищ и убог я - како гостей буду принимать? На пустынных древесах пиршество волкам токмо, плотию человеческой питающимся...
      Питирим ответил ласково:
      - Вместо музыки, вместо песен, я и пением птиц удовольствуюсь и кукованием кукушки. Не велик человек я... Жил и в палатах лесных, живу и в палатах каменных, - повсюду мудролюбец божий будет богат, свободен, пригож, понеже он честен; правды ради страдает... понеже проникнут любовью к жизни и государству своему. Не так ли?
      Александр ничего не ответил епископу и даже отвернулся от него.
      - Помни, - сказал епископ: - обижаемые должны защищаться от обиды и не должны пренебрегать защитою! Защищаться - дело справедливое и доброе, а не защищаться - дело неправильное и дурное. И ты должен обороняться от меня. Иди!
      Вслед старцу Александру Питирим покачал головой.
      - Мой отец вот такой же был. Жаль человека, но без таких беден был бы род человеческий. Такие люди тоже нужны.
      Встал и строго сказал:
      - Веди, Юрий Алексеевич, солдат.
      Высоко подняв в одной руке факел, в другой - крест, говорил гвардейцам Питирим:
      - Блажени миротворцы, яко тии сынове божии нарекутся. Меч принесет нам мир. Закону должно идти на помощь, а с беззаконием ратоборствовать. Враги ополчились на православную кафолическую восточную церковь. Церковь крепчайшая опора монашьего трона и орудие обуздания злодейств и беспорядков, могущих возбудить общество. Путь вам предстоит не беструдный. Да отвратится слух ваш от всякого воровского навета, а коли придется, да бряцает грозно ваш меч истребления. Пускай беспощаден будет он, как огонь небесный.
      Гвардейцы слушали епископа, обнажив головы. Лица их были деревянные, тупые. Моросивший с утра дождь мочил их головы, темнил зеленые мундиры с красными обшлагами.
      Здесь же, в кремле, около Духовного приказа, шеренгою во главе с учителем монахом Савватием, обучавшим эллино-греческой науке, и Тимофеем Колосовым, обучавшим славяно-российскому догмату, вытянулись поповские дети, ученики духовной школы.
      - И к вам обращуся я. Будь проклят тот, кто соблазнится омерзительным примером беглого вора и отступника, разбойника Софрона. Смерть лютая его ожидает через колесование, яко неблагоугодного, неверного раба, и бесчестие вечное после казни. Вы поедете с нами в Пафнутьево же видеть методу вразумления и увещевание раскольщиков.
      Юнцы испуганно ежились, не понимая толком, в чем дело. Многие из них с большою бы радостью последовали примеру Софрона. Отцы всеми мерами старались не отдавать их в питиримовскую духовную школу. "Да разве это школа? - говорили они, - это солдатские казармы или тюрьма". И многие из попов придумывали всякие способы, чтобы обмануть епископа. Тайно они приписывали своих детей к ведомству крестьян. Недаром Питириму пришлось рассылать строгие указы "к духовным судиям, дабы они через нарочно посланных от себя посыльщиков" направляли поповских детей "с особыми смотрителями". И, слушая теперь питиримовскую речь, не особенно бодро выглядели ученые юноши - таилось в их взглядах недоверие и страх.
      Ржевский стоял рядом с Питиримом, толстый, румяный, ростом на голову ниже своего друга. Когда дошла до него очередь говорить, он выкрикнул скороговоркой:
      - Верные сыновья доблестного войска государева! Послужить вы должны честно, не жалея жизни. Крамольников бить до смерти, и чтобы после смерти помнили они, окаянные!
      Питирим одернул его.
      - Бить никого не будем. Мы идем не на битву, а на состязание мудрецов. Солдаты - охраны ради.
      Ржевский закашлялся, снова уступил место Питириму. Епископ сказал гвардейцам, чтобы они меч свой не вынимали из ножен, пока к тому нет нужды никакой. В лес они идут - на случай защиты от разбойников.
      - А противу старцев, - сказал он, - имею я оружие более верное, чем пищаль или меч. Оружие превыше всех страстей земных, превыше пушек и мушкетов. Оружие оное - слово. Огонь рубить мечом не должно.
      Гвардейцы, вытаращив глаза, стояли навытяжку перед епископом и в ответ на его вопрос, готовы ли они постоять за веру в случае надобности, ответили:
      - Слово и дело!..
      Ржевский широко, самодовольно улыбнулся, когда солдаты гаркнули выученные по его приказу слова.
      II
      Студеные утренники пригибали траву к земле, закручивали листья колечками, серебря их. Но, как только из-за стен Макарьевского монастыря показывалось солнце, тут же сбегало и серебро, и травинки поднимались, и земля становилась влажной, курилась душистой дымкой. И Волга, слегка волнуясь, отгоняла от себя мороз - всходившее солнце разрывало в клочья студеные туманы. Макарий, вынырнув стенами и башнями из воды, одобрительно поглядывал в Волгу, расплывался белыми пятнами в ее темных водах, посматривал кругом, как удачливый монах в своей лукавой улыбке.
      В одну из таких утренних зорь, вниз по течению, к высокому берегу причалило несколько стругов. Сидели в них люди смирнехонько, не шевелясь, - в руках ружья, пищали и сабли. На одном из стругов на корме стоял богатырь Софрон. А в ногах у него, сгорбившись, примостился старичок. Версты за две от Макария остановились. Привязали струги к кустарникам, и все повыскакивали на берег. Прохладно, особенно на воде. Теперь все стали отогреваться, прыгая по земле, толкаясь друг с другом.
      - Не весело, братья, в бегах быть, а главное - где же бегать-то? По своей же земле хоронясь якобы во вражеском стане... - сказал Софрон, поднявшись на берег и оглядывая окрестности.
      - Холодно, студено, атаман... - съежившись в своем кафтане, пробормотал Истомин. - Надобно о теплой одежде позаботиться...
      - Господь бог не оставит нас, горемычных, - отозвался поп.
      - Что за жизнь наша? - тоскливо проговорил один из ватажников. - Ни жены своей не видишь, ни детушек. И что с ними там, на деревне? Живы ли они? И что думают они обо мне, злосчастном?! Побираются, чай?!
      На его слова никто не отозвался, только лица у всех стали еще более угрюмыми, суровыми.
      Один Софрон проговорил строго:
      - Полно горевать, лишнее! От того лучше не будет.
      Старик остановился у высокой сосны, указал на нее рукой.
      - Вот она, эта сосна, растет. Повесили на ей вольные люди разиновские одного боярина. Лютый был холоп царев тот боярин. Заслужить хотел любовь цареву. Стал губить мужиков за двуперстие и неприятие посылаемых книг и икон. Пришел час - повесили его. Царь и распорядился тогда разыскать эту сосну и порубить. Заявились палачи... давай божье творение подсекать. Хлоп раз, хлоп два, хлоп три! Рубили два дня и две ночи. Срубят сосну, не успеют оглянуться, - а она опять выросла. Срубят опять, - она вырастает вновь. Рубили-рубили, замаялись и ушли. Вот она и растет. Она самая.
      Старик нежно погладил ствол.
      Софрон взглянул на дерево. Высокое, гордо покачивает своей косматой верхушкой, цепляясь за белые комья облаков. Толщина - около полуторы сажени в обхвате. Зеленые, пухлые лапы восьмиконечным колючим крестом раскинулись над головой. Пестреют врезанные в ствол медные образки, крестики, складни... Казалось, дерево живет, - не иконки это на нем, а застывшие молитвы, слезы и проклятия "подлых людей", скрывающихся в лесах.
      - А зовут ее "крестовая сосна", - продолжал старик. - Вся в крестах она в мужицких. А что такое крест? Известно всем. Это наша горькая доля, наше мучение. Вот за то мы ее и любим, и паломничаем сюда... Горе наше в ней, в ее стволу.
      Софрон, сдвинув брови, взял нож и вырезал на сосне кривую саблю.
      - Это наша метка... здесь будет наш стан. Разобьем шатры тут, выкопаем пещеры.
      Все с ним согласились. Многим было удивительно, какое понятие имеет человек о "красоте божьего мира". Главное, и Макарий отсюда виден, с его зубчатыми стенами, и башни, и поля, горы, леса, Волга. И память о Степане Разине. Выбора лучше не придумаешь.
      - Как сосна, так и наш брат, - весело сказал он товарищам. - Ее рубят - она вырастает. Так и с нами: нас убьют, казнят, - другие на наше место появятся... Поняли? Никуда отсюда мы не пойдем. Это наше место и есть. Тут мы и будем сторожить Питирима.
      И все опять с ним согласились, а беглый поп, вскочив на пень, как галка, воскликнул что было мочи:
      - Рази их, подобно архистратигу Михаилу!
      На лице его выступила злоба. Это всем понравилось, и поэтому стали его все со вниманием слушать. Отец Карп принялся ругать царя.
      - Хищник, ограбитель, озлобитель! На пиру его иродовом едят людей, пиют кровь их да слезы, пиют кровавые труды человеческие, а бедных крестьян своих немилосердно мучат. Им до пресыщения всего довольно, а крестьянам и укруха хлеба худого недостает. Сии объедаются, а те алчут. Сии упиваются, веселятся, а те плачут на правежах... Хорош царь!
      Истомин за косичку попа дернул, а тот ни с того, ни с сего обернулся и сказал:
      - Дай мне, господи, сто рублев покрыть нужду мою горькую!
      - Пойди в Макарьев, зарежь купца, - вот те и монеты, только бороды не трогай... Царю оставь. Они с Питиримкой сто рублей за нее сдерут. На корабли...
      Захохотали ватажники. Над волжскими водами заскакало эхо, грохоча, как воплотившаяся в жизнь давнишняя буйная мечта беглых. И вдруг все смолкли - забрезжило в уме у каждого что-то радостное и загадочное, как белый парус в синей дали волн. Кто там под парусом? Неизвестно. Что сулит он? Тоже. Однако глаз от него не оторвешь. Так и эта мысль волнует теперь всех.
      - Час приближается, - сказал Софрон. - Здесь, именно здесь, пойдут питиримовские струги. Здесь станем в засаде.
      Все беспокойно и озабоченно взглянули вверх на реку. Там было зловеще тихо и пустынно. Сосна крестовая со значением, а за ней сыр-бор дремучий на многие растянулся версты. На случай поражения есть куда животы упрятать от гибели. Об этом тоже не забывали подумать.
      - Ратные люди вольные, место это отныне наше. Здесь мы будем караулить Питиримовы струги. Здесь же и опустим, после казни, в водяную епархию его преосвященство.
      Антошка Истомин подбросил в воздухе кистень. Повертелся со свистом кистень наверху и шлепнулся вновь ему в руку:
      - Подползу к епископу да кистенем его по гриве!
      - Какой Ягорий храбрый объявился! - засмеялся Филатка, отойдя от Антошки. Тот сверкнул белками:
      - Душно, Филатка! Дай хоть тебя поглажу... испробую. Снизойди!
      Филатка отступил еще несколько шагов назад. Все рассмеялись. Улыбнулся и Софрон, покачав головой.
      - Храбростию не кичись. Нужен разум.
      Солдат Чесалов и другие вязали узлы с добром, набранным раньше в боях и позавчера в одной вотчине, и по церквам. Тут были и мундиры гвардейских капралов, побитых и брошенных в Волгу, и монашеские рясы, и церковная утварь, кресты и ризы от икон, золото и серебро, и купецкие кафтаны, и товары, отбитые у макарьевских торговых людей, было и оружие и даже книги. Атаман хранил их для себя. Всякую свободную минуту он читал.
      Много хлопот причиняло это богатство ватаге. Отца Карпа пришлось отставить. Стяжал два креста и привязал их на ремешке под рубахой у чресел, опоганив кресты. Солдат Чесалов рассвирепел так, что едва не утопил батьку под Работками. Насилу откачали убогого. Антошка Истомин спас попа. Когда отец Карп пришел в себя, выдрали его сообща на отмели с приговорками и велели клятву дать всем решительно товарищам, что больше не польстится ни на что, не будет красть у своих.
      Софрон в хранители богатства назначил солдата Чесалова.
      - У этого - не забалуешь. Зубами скрежещет, когда близко кто-нибудь подойдет, не то что.
      Ватага численностью своею росла не по дням, а по часам. Все новые и новые люди приставали к ней. Теперь уже считали более двухсот. Не легко Софрону было с ватагой. Не позволял он пьянство, - ворчали многие. Он говорил:
      - Надо любить умеренные пиры, какие у благорассудных римлян были в обыкновении. На пиру приятнее человек не пьяный, а в добрых делах - не беззаконный.
      И рассказывал он своим товарищам о Риме, о войнах, о Греции, о мудрецах.
      - Кто хочет препятствовать тому, чтобы кремлевский тиран не опережал и свыше нас не подымался своею силою, тот да противустоит влечению страсти, не поддается голосу слабости, которые не укрепляют, а губят. Солнце часто омрачают облака, а рассудок - страсти. Каждый из нас должен быть силен, здоров и разумен, как славные спартанцы или железные римские воины.
      Слова Софрона дышали заботой о товарищах и разумной любовью к свободе. Это чувствовали даже каторжные душегубы, имевшиеся не в малом числе в его ватаге. Они тяжело вздыхали, опускали взор. Не смотрели атаману в глаза. Им было не по себе, холодило кожу. Боялись они Софрона, и не всем им было понятно. И нет-нет да и прорывалось у кого-нибудь из них: ограбить на дороге крестьянина. Хоть и не богаты пожитки, а все хватит пображничать. Одного такого грабителя Софрон убил из пистоли у всех на глазах. Но все же эти люди не могли себя побороть и решались опять и опять делать то же.
      Один из таких сказал однажды Чесалову по секрету:
      - Друг, уничтожь меня, слаб я, сам робею - помоги... Зипун мой возьмешь и семь рублей деньгами. Не по себе мне от таких порядков.
      Чесалов дал просителю по загривку и, ни слова не сказав, пошел опять паклевать струги. Горлапаны, драчуны примолкли, стали побаиваться Софрона.
      Теперь все были настроены особенно серьезно. Важный момент подходил: истребить Питирима с отрядом монахов и солдат и губернатора Ржевского. Его помощник Волынский остался в городе. Питирим должен спуститься до Макария, а там пройти по Керженцу до села Пафнутьева лесом. Все известно Софрону. Верные люди рассказали. Сам Питирим этот путь назначил; в Нижнем каждый знает об этом на посаде. Питирим не скрывал о своем походе на Керженец.
      Большая часть ватаги оставлена была Софроном под Васильсурском на реке Суре. Чувашины и черемисы помогали прокормить ватагу, а также и уведомляли ее об опасностях, сторожили ее покой. И когда воевода из Курмыша сунулся со своим войском разорить становище Софрона, в лесу все деревья начали стрелять и земля разверзалась ямами, куда и проваливались всадники с головой. Воевода, не доехав до становища, спасся бегством. Понял он, что не только каждый мужик и каждая баба, но и каждое дерево и каждая птица в лесу и, казалось, само небо, земля и вода на стороне "разбойников". Отступил в ужасе и окопался в Курмыше. Соседние воеводы давно уже об этом позаботились и сидели в боязливом ожидании. Со времен Ивана Грозного это место служило убежищем для разбойных ватаг.
      Всех губернаторских гонцов из Нижнего перехватывали ватажники, и почту отбирали, а самих забирали к себе в плен. Воеводы были отрезаны от губернской власти. А мужики пускали слухи, пугавшие воевод, сбивавшие их с толку. Софрон не беспокоился за свое главное становище. Но время шло минул день, другой, третий, а питиримовских стружков не видно. Софрону казалось, что, уничтожив епископа, он облегчит народу жизнь. День и ночь мечтал он о том, как он казнит Питирима, собрав деревенских, высказав все епископу в лицо, и отрубленную голову отошлет в Нижний Волынскому. Но... давно бы епископу нужно было появиться на Волге, а его все нет и нет.
      И вот однажды на рассвете разбудил Софрона Чесалов и сообщил, что из лесов ожидает человек. Хочет поведать атаману что-то важное. Вышел из шатра своего Софрон, наскоро захватив оружие. Неизвестный ему монах сказал, что прислан он-де с Керженца "лесным патриархом", отцом Авраамием, уведомить о том, что Питирим переправился через Везломский перевоз, у самого Нижнего, а дальше поехал на конях, лесами. На стругах по Волге плыть он передумал.
      Теперь стало ясно, что и тут Питирим схитрил, всех обманул, объявляя на посаде, что он отправляется на Керженец через Макарьево.
      Софрон ушел в шатер, бледный, задумчивый. Стыдно ему было и перед ватагой. Зря людей морил. Питирим ускользнул из его рук. Какой же он атаман после этого?
      III
      Через Волгу переправлялись на двух новеньких паромах. Поставили по двадцати коней на каждом. Епископ - в лисьей шубе, покрытой атласом крапивного цвета. Шубу он накинул, садясь на паром. Люди ежились около коней. Питирим, положив ногу на ногу, тихо рассказывал что-то Ржевскому, кивая головою на кремль. С Волги кремль со своими зубчатыми стенами, башнями и соборами, в зелени садов был прекрасен, и даже хмурые гвардейцы залюбовались им. К красоте были глухи они вообще; какая красота... И все-таки... Никто не может не залюбоваться этими горами над Волгой. Клочья тумана таяли в лучах восходящего солнца. Небо чистое, нежно-голубое дышало бодростью; разбивалась гладь реки двумя дюжинами весел; бушевали пенистые круги около паромов.
      Глаза снова и снова невольно обращаются к Нижнему. У берегов множество торговых судов с мачтами и без мачт, некоторые только что подходят, причаливают к берегу, свертывая паруса; среди прибрежных садов гремит перезвоном мелких колоколов строгановский храм, красный, с сверкающей на солнце главою. Колокольный перезвон дрожит над водой. Лошади шевелят ушами, косятся на воду.
      Впереди левый берег Волги, а на нем, среди леса, Никольская Боровская слобода. Диакон Александр и раскольники, освобожденные из тюрьмы, сидя на другом пароме, точно сговорившись, отвернулись от Нижнего, который звали они "великим градом падений, темным Вавилоном со адовыми темницами в нем". Набожно осенили они себя двуперстием при виде леса, странно оживились. И, конечно, этого нельзя было утаить от взоров епископа: видел он, как раскольники крестились, как, при виде леса, с улыбкой перешептывались. И то, что они отвернулись от Нижнего, не прошло мимо его глаз. Он тихонько толкнул в колено Ржевского. Тот прикусил губу и нахмурился, крикнув на гребцов, чтобы скорее гребли. Солдаты, видя сердитое лицо начальника, вытянулись, а ученики духовной школы спрятались за коней. Вместе со всякими догматами святой церкви они крепко усвоили правило: по возможности, меньше мозолить глаза начальству, особенно епископу.
      Когда паромы подошли к берегу, поднялась суета. Заржали кони, забеспокоились, стуча копытами о палубу, жались один к другому. Вскочили люди с своих мест. Старцы перекинули через плечо котомки, готовясь к высадке, перешептывались. На лицах их было написано упрямство и самоуверенность. Гвардейцы "ели глазами" начальство.
      Первым с парома сошел Питирим, опираясь на посох и накинув на плечи шубу, поддерживаемый монахом. За ним - его послушник, чернец Андрей, потом Ржевский, а затем с грохотом, под гиканье гвардейцев, упираясь передними ногами и фыркая, потянулись по мосткам кони. Старцы шли самыми последними.
      Епископ и Ржевский с бугра наблюдали за высадкой. Когда все оказались на берегу, раздалась команда Ржевского. Тридцать молодцов построились с конями в колонну. Питирим и Ржевский сошли вниз. Им подали двух коней. Ржевскому - белого, епископу - вороного. Ловко, по-военному, сел и Питирим в седло и, дернув повода, загарцевал на берегу. Восемь учеников духовной школы тоже уселись на коней. Только старцы остались пешими.
      - Для вас коней не припасли, - сказал чернец Андрей, подъехав к раскольникам. - Его преосвященство приказал отряду ехать шагом, дабы вас не истомить.
      Старцев пустили в середине. Сзади них поехал Андрей с учениками.
      Солнце уже поднялось из-за реки и золотило сосны, играло в воде... Когда вошли в лес, сразу стало теплее, тише, уютнее.
      Епископ впереди всех. Шубу он сбросил, отдал Андрею, сам остался в теплом подризнике, подбитом беличьим мехом. На голове - бобровая шапка с бархатным донышком, наперсный крест и панагия (круглый образок "божьей матери") - на груди. Держался в седле он прямо, молодцевато. Лошадей знал с детства, и в Стародубье хаживал с воровской конницей на царских ратников. "Чего не видел и не знает епископ?" - думал послушник Андрей, следуя позади него. Бывали такие минуты, когда епископ говорил с Андреем, как с равным, и многое рассказывал ему из своей жизни, из истории войн и церкви. И невольно Андрей проникался уважением к епископу. Он следил за каждым его словом, за каждым движением. Это был не страх перед начальством, а удивление и привязанность к всезнающему архиерею.
      Конь под епископом вдруг упал на оба колена, готовый нырнуть в болото, но епископ ловко удержался и опытной рукой с силой натянул повод, подняв коня. Раскольники перешепнулись между собою: "Бог не хощет, чтобы он ехал в скиты".
      - Тихо, с оглядкой! - крикнул Ржевскому епископ. - Болота...
      Справа и слева среди сосен потянулись знаменитые золотовские болота, трудно видимые глазом, покрытые ржавчиною, мохом и мелким кустарником. Вместо дороги - узкая гать, по которой проедешь, только хорошо зная местность. А когда гать кончилась, пошла песчаная тропа, обезображенная корневищами столетних деревьев. Великаны-сосны, уходя ввысь, делали лесное утро сумерками. Нудно каркало воронье, вспугнутое людьми, шмыгали зайцы в чаще. В последние дни шли непрерывно дожди, и кругом было сыро и мрачно.
      Питирим уверенно вел отряд. Родился и вырос он в керженских лесах все лесные тропы ему были известны. Ржевский растерянно глядел на обманчивую гладь, окружившую их со всех сторон между деревьев, и зорко следовал по тем местам, по которым шел конь епископа.
      - Ничего. Не робей, Юрий Алексеевич! - сказал, обернувшись к нему, Питирим. - Тут спокойно. Хорошо.
      Ржевский, раздувая ноздри, оглянулся по сторонам.
      Можно ли назвать покоем эту загадочную тишину?
      Ржевский подозрительно осмотрелся кругом.
      Раскольники шли позади угрюмо, молчаливо. Старец Александр не пожелал даже одеть новый кафтан, выданный ему дьяком Иваном, и остался в изодранной одежде, в которой сидел в темнице. На людей смотрел он так, как будто ничего с ним и не было. Иногда наклонялся к соседям и подбадривал их. Они слушали Александра почтительно и сосредоточенно, исподлобья косясь в сторону епископа. "Дух ложный, противный, погибельный и убивательный, вскую тщишься доказать нам свою правоту?" - думали, глядя на Питирима, усталые от тюрьмы и похода старцы.
      И были они уверены "в божьей справедливости, в божьей помощи", в своей духовной силе и сочувствии народа. Были уверены они в мудрости своего вождя, диакона Александра, в его неподкупности и прямоте, в его превосходстве во всем над антихристом-епископом... В том, что епископ будет поражен мудростью керженских расколоучителей, никто из старцев не сомневался.
      Скорее бы дойти до Пафнутьева...
      Когда вступили в более широкий проселок, Ржевский, поравнявшись с Питиримом, заметил на его лице волненье. Питирим оглянулся на Ржевского:
      - Все я здесь знаю с малых лет. И тогда так же было... - Он осмотрел с какой-то скорбной улыбкой теснившиеся по сторонам дороги сосны и ели. С отцом ходили в бор, валили сосны. А весной сгоняли плоты по Керженцу. Отец был строгий, но достойный человек. Умер он недавно. Проклял меня перед смертью. - Питирим отвернулся.
      Ржевский хотел как-то успокоить епископа и со вздохом сочувственно сказал:
      - Все слагается и разлагается и снова возвращается туда, откуда пришло: земля в землю, дух к небу... И нам когда-нибудь настанет черед.
      Питирим внимательно посмотрел на него.
      - Нам ли говорить с тобою о смерти? Но, хотя я и не хочу умереть, а смерти не страшусь. Епископом быть, да в нижегородской епархии, улыбнулся Питирим, - куда страшнее! Если бы мой отец то знал, не прозвал бы меня злоречивым, зломысленным, злотворителем. Мои сестры и теперь меня так величают. И, может быть, в Пафнутьево придут они и будут также поносить меня. Но что я могу? Хороший пастух и хороший царь, - говорил мудрец Платон, - меж собой сходственны. Храм божий созидая, ближнего не разоряю я, а хочу, чтобы люди, слушая колокола, от жизни не отрекались и ради царствия небесного не забывали царствие земное, а за оное меня клянут и анафеме предают, и даже отец родной.
      Питирим с сердцем рванул коня, повернулся и строгим взглядом окинул солдат, учеников и старцев. И, вновь подъехав к Ржевскому, произнес строго:
      - Держись благоразумно. Не допускай утеснений солдатами поселян. Народ почитай, а гнев обуздывай. Не походи на апостола Петра, сгоряча не руби.
      И речь епископа полилась плавной спокойной проповедью, которую молча, стараясь быть внимательным, слушал Ржевский, как всегда, половину из того, что говорил епископ, пропуская мимо ушей, а зачастую и вовсе не понимая.
      IV
      После отъезда Питирима и Ржевского на Керженец Иван Михайлович почувствовал себя настоящим "великим князем нижегородским". В ночь на следующие же сутки сотворил он у себя на дому такой пир, что после этого целую неделю на посаде только и разговоров было, что об этом пире.
      Готовиться он начал к нему с самого раннего утра. Заглянул и в знаменитые по древности кремлевские винные подвалы, между Часовой и Тайницкой башнями. Подвалы были заложены дерном, чтобы не смущать людей.
      Пир предстоял многообильный по части пития.
      Иван Михайлович пригласил себе на помощь многоопытного в сих делах мужа, старца Паисия.
      Осторожненько, соборне с отдыхавшим теперь дьяком Иваном, на заре, когда все спали, приподняли они все втроем куски дерна с цветочным крестом, помолились на небеса и полезли в подвал. Когда на колокольне Спасо-Преображенского монастыря звонарь ударил к обедне, из погреба высунулась голова Волынского, огляделась кругом и вновь утонула в дерне. Еще через несколько минут заговорил колокол и на Казанской церкви - тогда высунулись все трое и, наконец, подпихивая снизу бочонок, красные, отдуваясь и рыгая, появились на поверхности дьяк Иван и отец Паисий. Волынский застрял в погребе. Ему подали руку. Только тогда помощник вице-губернатора получил возможность стать твердой ногою на кремлевскую почву. Все трое, покачиваясь, поволокли бочонок в дом Ивана Михайловича, забыв заложить дерном ход в подвал.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Вечером в доме Волынского начался пир. Первым, как всегда в таких случаях, прибыл обер-ландрихтер Стефан Нестеров, тайно друживший с Иваном Михайловичем, - свела их воедино крепкая привязанность к "ассамблеям" и застольным "филозофиям". Припожаловал в дом Ивана Михайловича, в высокой меховой шапке, в шубе, опираясь по-боярски на посох, и бородатый почтенный гость Афанасий Фирсов сын Олисов, самый видный купец из хлебного ряда с гостиного двора. За ним подъехал в возке и другой герой "гостиной сотни", купец Шилов, прославившийся в рыбном ряду привозимою с низов, с синего моря, рыбою. Не забыл, конечно, своего друга и бургомистр, гордость нижегородского купечества, Яков Пушников. Человек умный, бывалый, - не зря торговые люди выбрали его бургомистром. А главное, к царю ездил и тому пришелся по душе, получил подарок с похвальною грамотой. Царь всемерно поддерживает купечество и даже образовал мануфактур-коллегию для защиты промышленников. Об этой коллегии и повел разговор приехавший на пир к Ивану Михайловичу рудоискатель с Усты, купец Калмовский. Пока дьяк Иван да отец Паисий хозяйничали с Волынским на кухне, Калмовский рассказал о разорении его заводов работными людьми и о главных зачинщиках, Климове и Евстифееве, сидевших теперь в подземелье Духовного приказа. Все тяжело вздыхали и охали: "Ой, как народ избаловался!" Пушников, почесав под бородой, грустно покачал головою:
      - Корабельные леса приказано готовить, но работники, конные и пешие, упорны стали к найму, не идут, разбегаются.
      - Как не бежать! - окружив себя дымом, вступил в разговор Нестеров. В Адмиралтействе в строении кораблей и то произошла остановка. Не дают хлеба достаточно и денег мастеровым и рабочим. Вот плотники и бегут. Даром работать не желают.
      - Оно так и идет, - вздохнул Пушников, - царь сказал сенату: "Немедля потщиться в купецком деле лутший порядок сделать", а где оное видно?
      - Царь велел развивать рудокопное дело, а меня разорили на Усте, меня, рудоискателя, и ниоткуда защиты мне нет и помощи никакой, вклинился в разговор Калмовский.
      Нестеров зло усмехнулся.
      - Попы следствие ведут, к ним и обращайся. Обер-ландрихтера отставили от судейного дела, вот и жди. Расколы ищут во всем и к каждому делу приписывают раскол. Все дела засорили поисками раскола. Царь и в самом деле подумает, что единственные преступники здесь - раскольники, а Питирим - единственный рачитель о государствия благополучии. А мы, судьи, так себе, ушами хлопаем...
      Тут дьяк Иван подтолкнул Нестерова, тихо, с двусмысленной улыбкой, сказав:
      - Батюшка государь, небось, все знает и раскол ставится в вину не попусту, а со значением... Лучше бы нам с тобою о том помолчать.
      - Друзья, похвально ли это! - растерянно спросил Нестеров присутствующих.
      Все нахмурились, промолчали.
      Нестеров продолжал, осмотрев гостей прищуренными глазами:
      - Правильно сказал однажды Остерман голландскому резиденту Деби: "У нас нет ни одного человека, который бы понимал торговое дело".
      Пушников вздохнул:
      - Правильно, да не совсем.
      - Люди есть, - тихо отозвался Олисов, - как не быть.
      - Плутовства только много, вот о чем я и хотел сказать, - смело продолжал Пушников. - Вот в чем суть.