Король-крестоносец

…Грядет, грядет… В окружении дам придворных. Нет, не грядет, плывет, как лебедь белая. Мраморное чело сияет под повязкой, словно месяц. Очи горды, но милостив их взор. О, краса! Непревзойденная! Волшебней грез поэта!…

Прекраснейшая подошла, склонилась к рыцарю и на челе его сладчайший поцелуй запечатлеть изволила…

Но что это? Как холодно высокое чело… как неподвижен лик…

Бесстрашный рыцарь мертв… Усоп от…»

Певец испуганно прервался в середине фразы, ибо в комнате послышалось весьма звучное фырканье: принцесса Изабелла, пихая в рот тонкий льняной платочек, напрасно силилась удержаться от смеха. Сибилла взглянула на нее и тоже фыркнула. Вслед за ними зафыркали и прочие слушательницы. Комната огласилась заразительным молодым смехом. Смеялись все, даже тучноватая ленивая Марфа.

Поэт побагровел.

– В чем дело, ваши светлости? Что случилось?

Ответить ему никто не смог, ибо перепуганное лицо гостя вызвало новый приступ веселья; дамы тряслись от хохота, точно безумные.

Певец в отчаянии отбросил виолу и, заломив руки, выскочил вон.

– …Усоп… от поцелуя!… – заливалась неудержимым смехом Сибилла.

Агнесса де Куртене, слушавшая пение из соседней комнаты, высунула из двери голову и укоризненно произнесла, глядя на Изабеллу:

– Зря вы его на смех подняли. Теперь Бог весть чего про вас наплетет. С рифмоплетами лучше поосторожнее…

– Матушка! – крикнула Сибилла. – Да разве можно удержаться от смеха, когда нашу славную бабку Годерну величают неприступной башней?

– «По добродетелям же хоть бери на небо!» Ха-ха-ха!

Невольно поддавшись общему веселью, Агнесса со смехом заметила:

– Только на небе ее не хватало! Покуролесила княгиня Трипольская вволю… Как, впрочем, и все ее сестрицы, кроме, разве что, Иветты… А этого самого рыцаря де Блэа Раймунд II приказал потихоньку убрать от греха подальше…

– Многих же пришлось ему убрать от греха подальше!

– Этот был самый опасный, стихи кропал и мог ославить на всю Европу… А теперь угомонитесь наконец, ребенок заснуть не может.

Агнесса удалилась, затворив за собой дверь. Тут в комнату вошел улыбающийся, как всегда, Ренальд из Сидона, стараниями которого был отыскан и приведен во дворец злополучный певец. Ренальд, правда, ожидал иного действия высокого искусства, но радовался от души, что повеселил скучающих дам.

– Нынешнего дня бедняге не пережить, – уверял он. – Слезно жаловался, что никогда еще не претерпевал такого позора. Обычно, слушая его, благородные дамы плачут, а то и в обморок падают от волнения…

– Мы тоже плакали, только от смеха. Неужели в Европе дамы все еще так чувствительны?

Ренальд, задумчиво погладив бороду, ответил:

– Сомневаюсь. Люди везде одинаковы, и кровь у всех одинаково красная… Думаю, дело тут вовсе не в дамах, а в мужчинах: они стараются воспитывать своих жен на высоких образцах добродетели.

– Ничего себе образцы добродетели!… А что вы нам приготовили на завтра? Вы же обещали развлекать нас до тех пор, пока рыцари не вернутся из похода!

– Обещал и ума не приложу, как я выкручусь, если Имад аль-Дин окажет упорное сопротивление. Но на завтра развлечение уже готово: я вам раздобыл старичка невиданного возраста. Сто шесть годков, каково?

– Это и вправду нечто новенькое! Сто шесть? А где вы его достали?

– Вы все его хорошо знаете, благородные дамы. Седой как лунь, борода до пояса, во время торжественных процессий выступает вслед за патриархом, несет меч…

– Меч Готфрида Бульонского! Старик вроде бы его оруженосец… Только говорят, будто он – ряженый, будто держат его специально для шествий…

– Сей недостойный слух пущен в обращение мною, но это клевета. Нынче я самолично убедился, что старик не ряженый, а самый настоящий. Ему действительно сто шесть лет, и он служил оруженосцем у первого нашего короля Готфрида. Зовут его Робер де Корбье. Завтра я его доставлю во дворец. Старичок еще довольно резв, память не угасла, можно послушать.

– А послезавтра?

Ренальд глубоко вздохнул.

– Пока не знаю, но если не осенит меня какая-нибудь блистательная мысль, усопну от стыда, не всем же, как рыцарю де Блэа, умирать от счастья. Позвольте откланяться, дорогие дамы!

* * *

Память у Робера Корбье и вправду не угасла. Как это нередко бывает со старыми людьми, близкие события он забывал и путал, зато давние воспоминания, отлившиеся в яркие картины, хранились в душе неповрежденными.

Усаженный в мягкое кресло и напоенный вином, он с любопытством поглядывал на окружавших его дам и с придурковатым лукавством ухмылялся.

Дамы… В последний раз он прикасался к женщине лет этак пятьдесят назад… Странные создания…

– Расскажите нам, как вы брали Иерусалим, – уговаривал его Ренальд.

– Да что там рассказывать, благородный рыцарь? Давно уж все записано в книги. Ученые люди много чего понаписали, каноник д'Агилер и каноник Фуше де Шартр… Его преосвященство архиепископ Тирский Вильгельм тоже меня не раз призывал и выспрашивал, а потом заносил мои слова в книгу…

– То, что в книгах написано, мы знаем. Но всегда интересно послушать человека, видевшего все собственными глазами… Расскажите про штурм.

– Да… штурм… Жарища тогда стояла невыносимая, прямо пекло. Тут летом всегда так, но мы-то поначалу без привычки были. И в воде испытывали большой недостаток… Платили по два динара за кварту, точно помню… Ну и вот, ходили мы вкруг стен с молитвами да с крестом, а магометане на тех стенах верещали и всячески на наш крест паскудили… И такое нас разбирало зло, такая лютость, что каждый готов был эти стены зубами грызть и драть ногтями, лишь бы ухватить поганцев… На другой же день пошли на штурм… Одну из трех самых больших башен захватил государь наш Готфрид с братом своим. При них был и я, а еще принцесса из Бургундии со своим мужем, датским принцем…

– Расскажите о принцессе! – хором потребовали слушательницы.

Старик в замешательстве пожал плечами.

– Да что я о ней знаю! Флориной звали, герцога Бургундского дочка.

– Про это мы читали. А что-нибудь еще? Как она выглядела?

Де Корбье снова пожал плечами. Как выглядела? В памяти всплыла охваченная бушующим пламенем башня, изящная головка, из-под шлема струятся золотые волосы… Но как об этом скажешь? Его язык был проще и грубее памяти.

– …Она сгорела, – кратко сообщил он. – И все мы чуть не сгорели, уж дух стало спирать от жара, и башня затрещала, но тут Господь подал нам в умерших помощь…

– В умерших?

– Ну да. На горе показалось войско призраков умерших, и мусульмане дрогнули…

– И вы их видели собственными глазами?

– Как вас, благородные дамы, и никогда этого не забуду, проживи я хоть еще сотню лет… Все их видели, все… и наши, и сарацины… Их было много, тьма тьмущая, занимали весь склон горы, впереди епископ… С их помощью мы и захватили город…

Робер де Корбье замолк. Морщинистое лицо его, с которого исчезла глуповатая ухмылка, посуровело. Старик вглядывался в синеющую далеко за окнами Масличную гору, словно надеялся отыскать на ней следы призрачной рати, явившейся с того света на помощь сражавшимся братьям.

Невольно стали серьезны и остальные; любопытные дамы приумолкли. Даже Ренальд из Сидона не смеялся, а думал о чем-то с глубокой печалью, словно предчувствовал, что не пройдет и семи лет, как он, беспечный шутник и полуараб, сложит голову за Святой Крест, подобно своим славным дедам…

Старик выпил вина, отер рукою бороду и первым прервал молчание:

– А как вошли мы в город, такая началась резня, страсть! Не знаю, писал ли об этом каноник д'Агилер, больно уж он мягкосердечен. Про такую бойню и вспоминать страшно… Кровища по улицам лилась потоками, кони в нее по грудь забредали… От тоски, от ужаса смертного язычники выли, точно волки, отовсюду слышался этот нечеловеческий вой… Пробовали бежать, да бежать-то некуда было… Те только и спаслись, кого рыцарь Танкред – он потом сделался князем Галилеи – пустил в Храм Гроба Господня…

– Танкред, кажется, был хорош собой? – полюбопытствовала Изабелла.

– Ничего себе, а уж силы поистине львиной. Он одно время вместе с Готфридом бился, и я его тогда частенько вблизи видел. Когда брали Вифлеем, он тоже с нами был… И на Горе Соблазна…

– Ах, вот о чем вы нам расскажите! О Горе Соблазна!

– Да что там рассказывать, – скривился старец. – Мы туда завернули по пути в Вифлеем… Рыцарь Танкред, как только эту мерзость увидел, приказал разрушить, так гора и стоит в развалинах по сю пору…

– А что именно он увидел? Что там было?

– Скверна, – коротко ответил старец, явно не желая говорить на эту тему.

Безуспешно пробовали расшевелить его принцессы, которых Гора Соблазна интересовала чуть ли не больше всего прочего. О таинственном этом месте ходило множество зловещих слухов.

По преданию, на этом взгорье, расположенном неподалеку от Иерусалима, ютилось когда-то капище, возведенное Соломоном для своих языческих жен. Брошенный и наполовину разрушенный памятник грешной слабости великого монарха заново отстроил Ирод, царь иудейский. Он окружил бывшее капище высокой стеной, за которую редко кому удавалось проникнуть, и частенько туда наезжал. Утверждали, что после явления Вифлеемской звезды он закрылся в сем непотребном месте и именно там ожидал возвращения трех волхвов. Далее предание гласило, что во время избиения младенцев именно туда сносили вырванных из материнских рук малюток и там предавали их смерти. Сведущие люди уверяли, что вход на гору днем и ночью караулят черти. Ничего удивительного, что зловещее взгорье, отягощенное самым страшным в истории человечества убийством, считалось проклятым. С давних времен его издалека обходили все – мусульмане, греки, сирийцы, и даже простодушные арабские пастухи не заглядывали туда. Латинские рыцари, прибывшие вместе с Танкредом, сравняли капище с землей: подпилили колонны, и потолок рухнул, завалив вход грудой обломков. Оставленные ими руины до сих пор загромождали взгорье, скрывая под собою тайну, в которую пока никто не проник.

А этот самый Робер де Корбье, замшелый, трясущийся старичок, был там и многое знает, вот только рассказывать ни о чем не хочет.

Старик действительно упорствовал в своем нежелании говорить о Горе Соблазна, и даже вид туго набитого кошелька не сделал его уступчивее. На все уговоры он только качал головой.

– Не помню, – уверял упрямец, и невозможно было уличить его во лжи.

– А все остальное помните? – пытался вывести его на чистую воду Ренальд.

– Все остальное помню, а это позабыл.

– Но почему так?

– Почему? – старик задумался на какой-то миг и убежденно повторил: – Потому что скверна.

Больше от него не удалось ничего добиться, и он тут же запросился домой. Лучше, мол, ему прийти в другой раз. Тогда расскажет о короле Балдуине I. А сейчас устал и покорнейше просит отпустить его.

Де Корбье отпустили, не скрывая обиды, что о самом интересном он промолчал.

– Охота же из всего делать тайны! – брюзжала Сибилла. – Придется мне самой туда поехать и хотя бы посмотреть, как выглядят руины. Ехать надо перед полуднем, когда в храмах звонят колокола, – черти от колокольного звона разбегаются.

– И я с тобой! – обрадовалась Изабелла. – А рыцарь Ренальд поедет с нами для охраны.

– О, нет! – решительно возразил рыцарь. – Лучше я съезжу туда один, а потом расскажу вам, благородные принцессы, об увиденном. Хотя я уверен, что ничего там нет, кроме груды обломков, но вам туда ездить не годится.

– Почему же? – обиделись принцессы.

– Потому что государю это не понравится. Место проклятое, позорное, и не гоже королевским дочерям любопытствовать о вещах, о которых стесняются говорить воины…

– Король об этом даже не узнает!

– Ибелин из Рамы тоже такой затеи не одобрил бы…

– Ибелин! Только его одобрения мне не хватало!

Ренальд не смог удержаться от смеха.

– Вот слова, достойные послушной супруги. Нет, с вами, благородные принцессы, я не поеду, а вот один могу произвести разведку.

– Обойдемся и без вас. Я хочу увидеть. Непременно! И как это мне раньше в голову не пришло…

– Возьмем с собой Онуфрия де Торона, – предложила Изабелла. – Он будет делать все, что мы велим, и никому не скажет.

– Онуфрий подойдет! Бедняжка! Ну и натерпится же он страха!

Ренальд задумчиво гладил свою бороду.

– Вижу, придется и мне ехать с вами, – кисло объявил он. – Знаю по опыту, что женского каприза не переломить, а де Торона для охраны недостаточно. Чертей, да еще среди бела дня, можно не бояться, а вот разбойникам в развалинах самое место.

Довольные принцессы захлопали в ладоши.

– Значит, поедем вчетвером! Прелестно! А когда?

– Лучше пораньше, пока рыцари не вернулись из похода.

– Но я же кормлю ребенка! – расстроенно воскликнула Сибилла. – Совсем об этом позабыла! Мать меня не пустит. Что делать?

– Ничего, – ответил Ренальд с облегчением, – отложим затею до той поры, пока вы станете посвободнее. Гора Соблазна никуда не убежит.

– Гора-то, конечно, не убежит, но что-нибудь непременно помешает… Когда все вернутся в город, уже не вырвешься… Достанется же такая судьба!… Всегда так!… Всегда все наперекор… Несчастнее меня нет никого на свете!…

Глава 10

ПРОСТИ, БРАТ!

Моав – царство пустыни. С запада простирается Мертвое море, окруженное венцом гор. На выступающей скале, нависшей над недвижимо застывшими волнами, высится фигура окаменелой Лотовой жены, праматери моавитян, наказанной за любопытство.

В этих краях яснее, чем где-либо еще, ощутимо, что Бог не любит противления своим делам. Пейзаж грозен, суров и неприступен для крикливой тщеты людских дел. Все, что здесь случалось когда-то, оставило свой след на века: обитавшее в древности племя великанов эмим пробороздило дикие ущелья и вырезало стремнины гор, а пришедший с ассирийцами Ваал, называемый также Вельзевулом, угрюмый бог, алчущий человеческой крови, затянул горы красновато-ржавым налетом, похожим на застывшую сукровицу. Давно уже исчезли великаны и забылось имя кровожадного божества, но горы, над которыми они трудились, насупленно нависают над дорогой, и ветер сметает с них на караваны бурую пыль. Даже парящие в высоте башни пограничного замка франков, хоть и возведенные в новые времена, кажутся вросшими в эту древнюю землю издавна и навсегда.

Проходя такими краями, можно мыслить только о Боге: в пустыне присутствие Его ощущается с особой силой. Здесь владычествует только Он. О Нем думает эмир аль-Бара, совершающий обратный путь из Мекки.

Хотя слуги ведут за ним богато навьюченных верблюдов, старый эмир идет пешком, как и все остальные паломники. Погруженный в раздумья, он не чувствует усталости. Тело пошатывается, в глазах жжение от несносного солнечного жара, но душа легка, словно приготовилась к отлету…

Что нужно страннику в этом мире? И есть ли в нем что-то, достойное познания? К концу подходят сроки мои…

Напрасно, словно в напоминание о радостях сего мира, манят его взор миражи – прельстительные картины, порождаемые дрожащим от солнца воздухом. Тенистые рощи, фонтаны, башни, заколдованный град Ирем, некогда вознесенный духами в воздух. Старый эмир глядит на все приманки равнодушно. Ему это не нужно, нет! Единственное обретение долгих лет состоит в познании, что все, кроме Бога, из тлена вышло, окружено тленом и уходит в тлен. Мудрость в том, чтобы угасить чувства и прикрыть глаза, не впуская в себя ничего из видимого мира.

Эмир шагает в длинной, бесконечной веренице паломников. У каждого под белым тюрбаном – собственные мысли. Кто думает о Боге, как аль-Бара, кто о доме, об урожае, о стадах, надолго оставленных без хозяйского присмотра. Глаза суровы, в пальцах коротенькие четки из янтаря. Идут налегке, ничем себя не обременяя. Узлы с одеждой и пропитанием тащат для тех, кто побогаче, верблюды, для тех, кто победнее, – жены. Внушительная толпа этих приравненных к вьючным животным существ тащится вслед за паломниками, сгибаясь под тяжестью плетенных из лыка коробов, жбанов с водой, иногда детей. Все в порыжелых от солнца черных одеяниях, у всех закрыты лица. Их сердец хадж [12] не возвысил, ибо женщины к святыне не допускаются. Довольно с них и того, что им из внутреннего двора разрешено увидеть кровлю святой мечети, хранящей камень Каабы [13].

Вполне довольно! У них же нет души, они ни за что не отвечают, ибо Пророк отказал им в даре различать добро и зло. Понятия у них не больше, чем у осла или верблюда, и гораздо меньше, чем у коня.

Клонившееся к западу солнце заиграло на башнях франкского замка. В горном прозрачном воздухе он видим уже давно, представляясь то далеким, то совсем близким, и долго еще предстоит паломникам шагать мимо горной крепости.

Эмир аль-Бара глядит на зажженные солнцем башни с неясным волнением – это дает себя знать латинская кровь. Его всегда тянуло к франкам, о которых он столько слышал, но которых совсем не знал. Всю жизнь он тайком надеялся узнать их поближе, но так и не сделал этого, а теперь стар уже, видно, так и придется уйти из мира с этой неисполнившейся надеждой. Минуту назад ему казалось, что все, положенное ему в жизни, он исполнил. Оказывается, нет.

Почему он всегда упускал столько раз представлявшиеся возможности? Ведь ему не возбранялось отправиться к франкам с посольством, или с купцами, или просто так… Почему же он не поехал? Быть может, из тайной боязни разочарования? Из страха, что они окажутся совсем не такими, какими их описывала мать?

…Мать!… Франкский замок на горизонте и еле слышный гомон навьюченных женщин позади него навеяли воспоминания о матери. Ни на кого не похожая, гордая, мудрая, она поражала всех, кто с нею сталкивался… Женщина… Те, что позади него тащат кладь, тоже женщины… Но между ними – целая пропасть…

…Мать… Сколько раз говорила она ему: «Рассуди сам, сын мой, разве не лучший довод в пользу моей веры та несправедливость, которую вы чините женщинам? Взгляни на меня и ответь по чести: разве нет во мне души, равной твоей?» У нее и вправду была душа, какая и не всякому мужчине дается. Рыцарская, отважная душа. Но у женщин, нагруженных узлами и стадом бредущих позади каравана, души нет. Это точно. Пророк не мог ошибиться.

– Пророк ошибается, – дерзко утверждала мать. – Познай мою веру, сын мой, сравни со своей – и сам убедишься, какая из них лучше!

Об этом же просила его, умирая, и он обещал познать веру франков, но обещания своего не сдержал.

Солнце скрылось, запало в морскую бездну. Желтовато-ржавые краски пустыни гасли, синели, напитывались трупным холодом.

Паломники укладывались спать прямо на земле, для тепла тесно грудясь вокруг животных.

Слуги эмира окутали своего господина толстыми теплыми одеялами и оставили одного, как он хотел. Лежа навзничь, он смотрел в глубину усеянного звездами неба, ждал сна, разматывал клубок мыслей дальше.

…Мать… Кем же она все-таки была?… Как звалась? Как ее окликали родители? Быть может, она оставила среди франков мужа и сыновей… Может, кто-то из ее родичей живет в этом замке… Хорошо бы прийти к нему и сказать: «Брат! В наших жилах одна кровь…»

Он подумал, что на свете нет слова лучше, чем это: брат! Сладостней имени любимой или ребенка, благородней золота. Мир изменился бы как по волшебству, если бы люди стали называть друг друга этим словом…

…В Коране сказано (и в святых книгах христиан также), что все люди, призывающие одного Бога, – братья… Одного Бога… Конечно, одного, двух и быть не может! Верно говорила мать, что все одного Бога славят, только каждый по-своему. Значит, все люди, славящие Бога и желающие царствия Его на земле, – братья…

…Даже если владелец замка не одной с ним крови, завтра же эмир аль-Бара пойдет к нему и скажет: «Брат, расскажи мне о твоей вере…»

…Пойдет непременно…

* * *

«Пойду непременно», – думал эмир аль-Бара на следующий день, вышагивая вместе с караваном в солнечном пекле и клубах пыли.

С каждым шагом замок франков оказывался все ближе. Идущие впереди паломники затянули четвертую суру Корана, отдохнувшие за ночь дервиши выкрикивали слова особенно пронзительно и громко. Старому эмиру показалось даже, что громче обычного, – их визгливый крик прямо-таки резал уши.

Крик становился все визгливее и громче, многие, подобно дервишам, стали метаться из стороны в сторону или крутиться на месте, воздев руки кверху…

Эмир неохотно замедляет шаг. Он не любит дервишей, и в этом крике, заразившем уже всю толпу, чудится ему нечто странное. Крик переходит в плач. Передние ряды пятятся, напирают на задние, начинается давка.

Что случилось? Неужели лев? Впечатление такое, будто кто-то выскочил навстречу каравану…

Нет, не навстречу. Теперь уже кричат и с боков, и сзади; в красноватой пыли различимы головы коней, стальные шлемы, блеск оружия. Звучит ненавистная чужая речь. О меч Пророка! То не львы, а франки!…

Железные рыцари побивают безоружных паломников, колют копьями, рубят мечами, топчут павших, на конях врезаясь в самую гущу толпы и не давая несчастным добраться до верблюдов, дабы никому не удалось спастись. Женщины, побросав тюки, воют от ужаса. Убийцы срывают покрывала с их лиц, молодых вяжут, а старых и некрасивых приканчивают ударами кинжалов. Вырванных из материнских объятий детей умерщвляют на месте, не щадя безгрешных душ.

Поначалу онемевший от ужаса, старый эмир преисполняется ярости.

– Убийцы, изверги, палачи! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Пророк его!

Со старым кличем своей веры, которой он теперь уже не изменит, бросается аль-Бара на первого же попавшегося под руку разбойника. Вырывает у него копье и начинает остервенело раздавать удары направо и налево. Пример его действует вдохновляюще. Многие паломники, оправившись от ужаса, вступают в ожесточенную схватку с вооруженным противником. Дерутся отчаянно, хотя и без всякой надежды на победу. Что значит горстка отчаявшихся мужчин против целого отряда? Голые кулаки против стальных мечей?

Вот и пал уже старый эмир аль-Бара, за ним полягут и остальные. Битва оказалась недолгой. На земле остаются трупы, на их лица медленно оседает коричневая пыль.

День гаснет в глазах эмира аль-Бары, но сознание его не покидает. С ужасающей ясностью видит он, что творится вокруг. Грудь, из которой уходит дыхание, разрывает смех – желчный, злой. Всю жизнь мечтал он познать франков – и наконец познал. Доподлинно, в их настоящем обличье. Вон он стоит – вождь благородного воинства, перебившего безоружных странников. Да, несомненно вождь: над ним стяг, а на стяге – крест…

«Кабы хватило сил, – думает аль-Бара, – я бы встал, чтобы плюнуть ему в лицо… Так вот какова она, твоя вера, матушка?!»

Из последних сил он всматривается во врагов с отвращением и безмерной обидой и видит, как в их ряды врывается какой-то человек. Только что прибежавший. Измученный, хрипящий, старый. Такой же старый, как аль-Бара, с растрепанной седой бородой. Он ломает руки, плачет, грозит стоящему под стягом рыцарю. Мечется среди трупов, разыскивая живых, с плачем склоняется над ними.

Укладывающие на верблюдов добычу воины глядят на него с недоумением.

Залитое слезами лицо старого человека склоняется над холодеющим телом аль-Бары.

– Брат мой!… – бормочет он по-арабски. – Прости, брат…

Брат… Раненый с усилием приподнимает голову… Брат… Ночью ему снилось это слово… И вот оно – пробуждение…

– Прости, брат… – повторяет старый человек так упорно, словно не знает других слов.

Слезы из его глаз падают прямо на лицо эмира. Губы умирающего кривит горькая усмешка:

– Моя мать была христианкой… Говорила, будто ваша вера самая лучшая… Она лгала…

– Нет! Нет! Она не лгала! Она говорила правду, брат мой! Правду!…

– Отчего же вы… такие подлые?!

– Не знаю, брат мой… Вера тут ни при чем… Где люди, где Бог?! – в отчаянии кричит Вильгельм, архиепископ Тирский, ибо это – он.

Он может говорить что угодно. Эмир аль-Бара его уже не услышит.

Глава 11

CHRISTUS VICIT [14]

Почти одновременно с возвращением архиепископа Вильгельма Иерусалим облетела весть о том, что султан Египта Салах-ад-Дин объявил королевству войну. Потрясенный до глубины души разбойным набегом, учиненным людьми Ренальда Шатильонского, и смертью своего старого воспитателя эмира аль-Бара, Саладин – так называли его среди франков – повелел по обычаю вынести на площадь перед дворцом семихвостый бунчук, посылая его взмахами угрозы в сторону Запада.

– Довольно терпеть вероломство! – вскричал он. – Да свершится моя воля над королевством гяуров!

И боевые трубы возвестили начало «джихада» – священной войны с неверными, а пограничные гарнизоны были отозваны к столице.

Никогда еще положение королевства крестоносцев не было таким отчаянным. Хотя на север во весь опор поскакали гонцы, чтобы вернуть из-под Алеппо светское рыцарство и отряды воителей церкви, не вызывало сомнений, что, как бы ни спешили гонцы и как бы ни торопились обратно те, за кем их послали, прежде чем придет помощь, Иерусалим будет взят. Город охватила паника. Нескончаемой вереницей тянутся к Яффе богатые итальянские купцы, увозя с собой самое ценное. За ними едва поспевают паломники: помолиться – помолились, а к сарацинам в ясыры им не хочется. Местные же жители, которым бежать некуда, бесцельно бродят по улицам и сетуют на судьбу.

Лишь король Балдуин IV не теряет головы. Тот, кто уже не одну неделю лежал чуть ли не трупом, не видя белого света, при вести о подступающей беде вдруг воспрял и ожил. Он собственноручно скрепляет большой королевской печатью бесчисленные грамоты-приказы: vidi[15]! Не в силах вывести гниющими пальцами свою подпись, он ставит печать – а архиепископ Тирский приписывает ниже слова: «Клянусь Страстями Господа нашего Иисуса Христа, что государь мой король сам к сей грамоте руку приложил».

Гонцы доставляют эти послания в каждый замок, в каждую крепость королевства. Всякий, кто жив и может держать оружие, пусть поспешит под стены Иерусалима! Ни единого человека не оставлять в гарнизоне! Забыть обо всем, кроме приказа короля! Гроб Господень в опасности! Король зовет! Король зовет! У кого рука тверда – берись за меч! Бог и король воздадут! Безродный станет дворянином, простой латник – рыцарем… Франки, спасайте Гроб Господень… Гроб Господень!

К оружию! Все как один во главе с королем двинутся навстречу врагу. В самом Иерусалиме не останется даже стражи. Зачем? Против осаждающих горстке воинов все равно не устоять – а кто знает, быть может, Бог даст им силы не подпустить сарацин к городским стенам? Лишь бы, не мешкая, выступили войска из Вифлеема, Лидды, Рамы, Тивериады, Хеврона, Еммауса…

Только в Кирхарешет, что в земле Моав, король не выслал гонца. Владетель Кир-Моава Ренальд де Шатильон в его глазах – изменник, чьей помощи он не попросит даже перед лицом смертельной опасности.

Ожидая войска, Балдуин приказывает принести из библиотеки описания знаменитых битв и войн и сочинения о военном искусстве, и знающий грамоте брат Лука охрипшим от напряжения голосом читает государю вслух: один труд, другой, третий…

– Брось! – кричит король. – Это не то. Давай дальше!

У брата Луки уже голова идет кругом. Записки Цезаря, историю Тацита сменяет победная летопись походов византийских василевсов – Василия Болгаробойцы, Никифора Фоки, Иоанна Цимисха; затем наступает черед жизнеописания Карла Великого, за которым следует хроника Иерусалимского королевства, труд архиепископа Тирского Вильгельма, доведенный им до самых последних дней. Брат Лука читает, а про себя думает: и зачем королю все это… не иначе, сам на войну собравшись, хочет поучиться, как другие бились…

Тут чтец со вздохом облегчения сделал передышку: патриарх Ираклий просил у короля аудиенции. Балдуин закрыл лицо (ибо нос у него уже опух и начал гноиться) и дал знак впустить посетителя.

– Государь, – сказал патриарх, – вот что мы решили с ее милостью королевой-матерью с одобрения рыцарей. Надо войти в переговоры с Саладином и попросить его повременить с наступлением, покуда не прибудут наши главные силы; ведь невелика слава захватить беззащитный город… Этот язычник – рыцарь, может, он и согласится… Я сам, не жалея собственной ничтожной жизни, готов поехать послом!

Король приподнялся на своем ложе.

– Я не ослышался? Кто смел без меня что-то решать?

– Государь, зная, как мучит вас недуг…

– Кто смел без меня решать? – гневно повторил Балдуин. – Никаких переговоров! Никаких послов! Помимо молитв и благословения Святым Крестом мне от вашего святейшества ничего другого не нужно…

– Вы намерены воевать, государь? Простите мне мою дерзость, но это – чистое безумие! Вы ведь…

– Прокаженный, полутруп? Что же из этого? Я – король! И пока я жив, город, да и вся страна не беззащитны.

– Государь, опомнитесь! Откуда нам взять людей?

– Повторяю: все, что мне от вас будет нужно, – это благословение, но не советы. Послезавтра я с горсткой тех, кто соберется по моему зову, выступлю навстречу Саладину. Святой Крест мы берем с собой. Надеюсь, ваше святейшество соблаговолит везти его?

Патриарх заломил руки.

– Святой Крест предать на поругание! Вы хотите, чтобы он стал добычей язычников?

– Язычникам он не достанется, но поможет нам победить, как помогал Готфриду Бульонскому и его брату Балдуину. Так как, ваше святейшество, возьметесь везти его?

– Я?! Здоровье мое не то… Вы же знаете, государь: из-за больной печени я и в седло-то не сажусь. Даже если очень захочу – не смогу.

– Раз так, оставайтесь. Крест повезет епископ Альберт. Тоже старый и слабый человек, но он, думаю, не будет искать отговорок.