Судный день ('Иом-Кипур')

      "Эге, это уже, видно, становится на свете полночь",- подумал он про себя и, зевнув во всю глотку, стал быстро спускаться под гору, думая опять о своем стаде. Ему так и виделись его карбованцы, как они, точно живые, ходят по разным рукам, в разных делах и все пасутся себе, и все плодятся. Он даже засмеялся, представивши, как разные дурни думают, что стараются для себя. А придет срок, и он, хозяин стада, опять сгонит его в свой кованый сундук вместе с приплодом.
      И все это были мысли приятные. Только воспоминание о жиде опять испортило эти приятные мысли. Мельнику стало скучно, что жид захватил себе все пастбища и его бедным карбованцам нечем кормиться, негде плодиться, точно стаду баранов на выгоне, где уже побывали жидовские козы... Тут уж, известно, не раскормишься.
      "Э, чтоб его чертяка забрал, проклятого!"-подумал мельник, и ему показалось, что вот это самое и есть то, отчего ему так скучно... Вот это самое только и есть плохое на свете. Проклятые жиды мешают крещеному человеку собирать свой доход.
      Тут, в половине горы, где тихий и будто сонный шум воды в потоках слышался уже без перерывов,- мельник вдруг остановился, как вкопанный, и ударил себя ладонью по лбу.
      - Ба, вот была бы штука!.. Право, хорошая штука была бы, ей-богу! Ведь нынче как раз судный день. Что, если б жидовскому чорту полюбился как раз наш шинкарь Янкель?.. Да где! Не выйдет. Мало ли там, в городе, жидов? К тому же еще Янкель - жидище грузный, старый да костистый, как ерш. Что в нем толку? Нет, не такой он, мельник, счастливый человек, чтобы Хапун выбрал себе из тысячи как раз ихнего Янкеля.
      На минуту в голове мельника, как беспокойные муравьи, закопошились другие мысли:
      "Эх, Филипп, Филипп! Нехорошо и думать такое крещеному человеку, что ты себе теперь думаешь. Опомнись! Ведь у Янкеля останутся дети, будет кому долг отдать... А второе-таки и грешно,- Янкель тебе худого не делал. Может, другим и есть за что поругать старого шинкаря, так ведь с других-то и ты сам не прочь взять лихву..."
      Но на эти неприятные мысли, что стали было покусывать его совесть, как собачонки, мельник выпустил другие, еще посердитее:
      "Все-таки жидюга, так жидюга, не ровня же крещеному человеку. Если я и беру лихву,- ну и беру, этого нельзя сказать, что не беру,- так ведь лучше же, я думаю, отдать процент своему брату, крещеному, чем некрещеному жиду".
      В эту минуту и ударило в последний раз на колокольне.
      Должно быть, звонарь Иван Кадило заснул себе под церковью и дергал веревку спросонок,- так долго вызванивал полночь. Зато в последний раз, обрадовавшись концу, он бухнул так здорово, что мельник даже вздрогнул, когда звон загудел из-за горы, над его головой, и понесся через речку, над лесом, в далекие поля, по которым вьется дорога к городу...
      "Вот теперь уже все спят на свете,- подумал про себя мельник, и что-то его ухватило за сердце.- Все спят себе, кому где надо, только жиды толкутся и плачут в своей школе, да я стою вот тут, как неприкаянная душа, над омутом и думаю нехорошее..."
      И показалось ему в тот час все как-то странно... "Слышу,- говорит,- что это звон затихает в поле, а самому кажется, будто кто невидимка бежит по шляху и стонет... Вижу, что лес за речкой стоит весь в росе и светится роса от месяца, а сам думаю: как же это его в летнюю ночь задернуло морозным инеем? А как вспомнил еще, что в омуте дядько утоп,- а я немало-таки радовался тому случаю,- так и совсем оробел. Не знаю - на мельницу идти, не знаю - тут уж стоять..."
      - Гаврило! Эй, Гаврило! - крикнул он тут подсыпке-работнику.- Так и есть, на мельнице пусто, а он, лодырь, опять помандровал на село, к девкам.
      Вышел Филипп на светлое место, на середину плотины. Слышит: вода просасывается в шлюзах, а ему кажется, что это кто-то крадется из омута и карабкается на колеса...
      "Э, лучше пойду-таки спать",- подумал он про себя... Только прежде еще раз оглянулся.
      Месяц давно перебрался уже через самую верхушку неба и смотрелся на воду... Мельнику показалось удивительно, как это хватает в его маленькой речке столько глубины - и для месяца, и для синего неба со всеми звездами, и для того маленького темного облачка, которое, однако, несется легко и быстро, как пушинка, по направлению из города.
      Но так как глаза его уже слипались, то удивлялся он недолго и, отворив отмычкой наружную дверь и запершись опять изнутри задвижкой, чтобы слышать, как вернется гуляка-подсыпка,- отправился к себе на постель
      IV
      "Эге-ге, встань, Филипп!.. Вот так штука! - вдруг подумал он, подымаясь в темноте с постели, точно его кто стукнул молотком по темени.-Да я ж и забыл: ведь это возвращается из города то самое облачко, которое недавно покатилось туда, да еще мы с жидовским наймитом дивились, что оно летит себе без ветру. Да и теперь ветер, кажись, невелик и не с той стороны. Погоди! История, кажется, тут не простая..."
      Сильно клонило мельника ко сну. Но... Вот он вышел босиком на плотину и стал на самой середине, почесывая себе брюхо и спину (на мельнице-таки было не без блох!). В спину ему подувал с запруженной реки ветерок, а спереди прямехонько на него катилось облачко. Только теперь оно было уже не такое легкое, летело не так ровно и свободно, а будто слегка колыхалось и припадало, как подстреленная птица. Когда же оно налетело на луну, то мельник уже ясно понял, что это за история, потому что на светлом месяце так и вырезались черные крылья, а под ними еще что-то и какая-то скрюченная людская фигура, с длинною, трясущеюся бородою...
      "Э-эй! Вот тебе и штука,- подумал мельник.- Несет одного. Что ж теперь делать? Если крикнуть: "Кинь, это мое!" - так ведь, пожалуй, бедный жид расшибется или утонет. Высоко!"
      Но тут он увидел, что дело меняется: чорт со своею ношей закружился в воздухе и стал опускаться все ниже. "Видно, пожадничал да захватил себе ношу не под силу,- подумал мельник.- Ну, теперь, пожалуй, можно бы и выручить жида,- все-таки живая душа, не сравняешь с нечистым. Ну-ко, благословясь, крикну поздоровее!"
      Но вместо этого, сам не знает уж как, он изо всех ног побежал с плотины и спрятался под густыми яворами, что мочили свои зеленые ветви, как русалки, в темной воде мельничного затора. Тут, под деревьями, было темно, как в бочке, и мельник был уверен, что никто его не увидит. А у него в это время уж и зуб не попадал на зуб, а руки и ноги тряслись так, как мельничный рукав во время работы. Однако брала-таки охота посмотреть, что будет дальше.
      Чорт со своею ношей то совсем припадал к земле, то спять подымался выше леса, но было видно, что ему никак не справиться. Раза два он коснулся даже воды, и от жида пошли по воде круги, но тотчас же чертяка взмахивал крыльями и взмывал со своею добычей, как чайка, выдернувшая из воды крупную рыбу. Наконец, закатившись двумя или тремя широкими кругами в воздухе, чорт бессильно шлепнулся на самую середину плотины и растянулся, как неживой... Полузамученный, обмерший жид упал тут же рядом.
      А надо вам сказать, что наш мельник уже давно узнал, кого это приволок из города жидовский Хапун. А узнавши - обрадовался и повеселел: "А слава ж тебе, господи,- сказал он про себя,- таки это не кто иной, только наш ново-каменский шинкарь! Ну, что-то будет дальше, а только кажется мне так, что в это дело мне мешаться не следует, потому что две собаки грызутся, третьей приставать незачем... Опять же моя хата с краю, я ничего не знаю... А если б меня тут не было!.. Не обязан же я жида караулить..."
      И еще про себя думал: "Ну, Филиппушка, теперь твое время настанет в Новой-Каменке!.."
      V
      Долгое время оба-и бедный жид, и чертяка-лежали на плотине совсем без движения. Луна уже стала краснеть, закатываться и повисла над лесом, как будто ожидала только, что-то будет дальше. На селе крикнул было хриплый петух и тявкнула раза два какая-то собака, которой, верно, приснился дурной сон. Но ни другие петухи, ни другие собаки не отозвались,- видно, до свету еще было порядочно далеко.
      Мельник издрог и стал уже подумывать, что это все ему приснилось, тем более что на плотине совсем потемнело и нельзя было разобрать, что там такое чернеет на середине. Но когда долетел из села одинокий крик петуха, в кучке что-то зашевелилось. Янкель поднял голову в ермолке, потом огляделся, привстал и тихонько, по-журавлиному приподнимая худые ноги в одних чулках, попытался улепетнуть.
      - Эй, эй! придержи его, а то ведь уйдет,- чуть было не крикнул испугавшийся мельник, но увидел, что чорт уже прихватил шинкаря за длинную фалду.
      - Погоди,- сказал он,- еще рано... Смотри ты, какой прыткий! Я не успел еще отдохнуть, а ты уже собрался дальше. Тебе-то хорошо, а каково мне тащить тебя, такого здоровенного! Чуть не издох.
      - Ну,- сказал жид, стараясь выдернуть фалду,- отдыхайте себе на здоровье, а я до своей корчмы и пешком дойду. Чорт даже привстал.
      - Что такое? Что, я тебе в балагулы [Балагула - известный в Западном крае специально еврейский экипаж, нечто вроде еврейского дилижанса; длинная телега, забранная холщовым верхом, запряженная парой лошадей, она бывает битком набита евреями и их рухлядью (бебехами). Балагулой же называется и возница], что ли, нанялся, возить тебя с шабаша домой, собачий сын? Ты еще шутишь...
      - Каково могут быть шутки,-ответил хитрый Янкель, прикидываясь, будто он совсем не понимает, чего от него нужно чорту.- Я вам очень благодарен за то, что вы меня Доставили досюдова, а отсюдова я дойду сам. Это даже вовсе недалекое расстояние. Зачем вам себя беспокоить?
      Чорт аж подскочил от злости. Он как-то затрепыхался на одном месте, как курица, когда ей отрежут голову, и сразу подшиб Янкеля крылом, а сам опять принялся дышать, как кузнечный мех.
      "Вот так! - подумал про себя мельник.- Хоть оно, может быть, и грешно хвалить чорта, а этого я, все-таки, похвалю,- этот, видно, своего не упустит".
      Янкель, присев, стал очень громко кричать. Тут уже и чорт не мог ничего поделать: известно, что пока у жида душа держится, до тех пор ему никаким способом не зажмешь глотку,- все будет голосить. "Да что толку? - подумал мельник, оглядываясь на пустую мельницу.- Подсыпка теперь гуляет себе с девками, а то и лежит где-нибудь пьяный под тыном".
      В ответ на жалобный плач бедного Янкеля только сонная лягушка квакнула на болоте да бугай прокинулся в очерете и бухнул раза два, точно в пустую бочку: бу-у, бу-у!.. Месяц, как будто убедившись, что дело с жидом покончено, опустился окончательно за лес, и на мельницу, на плотину, на реку пала темнота, а над омутом закурился белый туман.
      Чорт беспечно затрепыхал крыльями, потом опять лег, заложив руки за голову, и засмеялся.
      - Кричи, сколько хочешь. На мельнице пусто.
      - А вы почем знаете? - огрызнулся еврей и продолжал голосить, обращаясь уже прямо к мельнику: - Пан мельник, ой, пан мельник! Серебряный, золотой, бриллиантовый! Пожалуйста, выйдите сюда на одну, самую коротенькую секунду и скажите только три слова, три самых маленьких слова. Я бы вам за это подарил половину долга.
      "Весь будет мой!" - сказало что-то в голове у мельника.
      Жид перестал кричать, понурив голову, и горько-прегорько заплакал.
      Прошло еще сколько-то времени. Месяц совсем ушел уже с неба, и последние отблески угасли на самых высоких деревьях. Все на земле и на небе, казалось, заснуло самым крепким сном, нигде не слышно было ни одного звука, только еврей тихо плакал, приговаривая:
      - Ой, моя Сура, ой, мои детки, мои бедные детки!..
      Чорт немного отдышался и сел, все еще сгорбившись, на гати. Над гатью, хоть было темно, мельник ясно увидел пару рогов, как у молодого телка, которые так и вырезались на белом тумане, что подымался из омута.
      "Совсем как наш!" - подумал мельник и почувствовал себя так, как будто проглотил что-то очень холодное.
      В это время он заметил, что жид толкает чорта локтем.
      - Что ты толкаешься? - спросил тот.
      - Нет! Я что вам хочу сказать...
      - Что?
      - Скажите вы мне на милость, и что это у вас за мода - хватать непременно бедного жида... Почему вы не возьмете себе лучше хорошего гоя. Вот тут живет недалеко отличный мельник.
      Чорт глубоко вздохнул. Может, и ему стало-таки скучно около пустой мельницы над омутом, только он пустился в разговор с жидом. Приподняв с головы ермолку, из-под которой висели длинные пейсы,- он заскреб когтями в голове так сильно, как самый злющий кот скребет по доске, когда от него уйдет мышь,- и потом сказал:
      - Эх, Янкель, не знаешь ты нашего дела! К ним я не могу и приступиться.
      - Ну! И что тут долго приступаться, что за большово хитрость? Я сам знаю, как вы меня сразу хапинули, что я не успел даже и крикнуть.
      Чорт весело засмеялся, так что даже спугнул какую-то ночную птицу на болоте, и сказал:
      - Что правда, то правда: вас хватать легко... А знаешь ты, почему?
      - Ну-у?
      - Потому, что вы и сами хапаете здорово. Я тебе скажу, что такого грешного народа, как вы, жиды, и нет другого на свете.
      - Ой-вай, удивительно! А каково же это на нас греха?
      - А вот послушай...
      Тут чорт повернулся к жиду и стал считать по пальцам.
      - Дерете с людей проценты - раз!
      - Раз,- повторил Янкель, тоже загибая палец.
      - Людским потом-кровью кормитесь-два!
      - Два.
      - Спаиваете людей водкой - три.
      - Три.
      - Да еще горелку разбавляете водой - четыре!
      - Ну, пускай себе четыре. А еще?
      - Мало тебе, что ли? Ай, Янкель, Янкель!
      - Ну, я не говорю, что этого мало, а только я говорю, что вы не знаете своего собственного дела. Вы думаете, мельник не берет проценты, вы думаете, мельник не кормится людским потом и кровью?..
      - Ну, не бреши на мельника. Он человек крещеный! А крещеный человек должен жалеть не только своих, а всех людей, хотя бы и вас, жидов. Нет, Янкель, трудно к крещеному приступиться.
      - Ой-вай, каково это ошибка! - крикнул жид весело.- Ну, так я вам вот что буду говорить.
      Он вскочил, и чорт также приподнялся, и оба стояли друг против друга. Жид что-то прошептал, указав через спину на яворы, и, загнув палец, показал его чорту:
      - Раз!
      - Брешешь, не может этого быть! - сказал чорт, немного даже испугавшись, и сам посмотрел на яворы, где притаился Филипп.
      - Пхе, я лучше знаю! А вы погодите. Он опять прошептал и сказал:
      - Два! А это вот,- и он еще раз зашептал чорту на ухо,- будет три, как честный еврей!..
      Чорт покачал головой и повторил в раздумья:
      - Не может быть.
      - Давайте об заклад побьемся. Если моя правда, то вы через год меня отпустите целого и еще заплатите мне убытки...
      - Ха! Я согласен. Вот это была бы штука, так штука! Тогда бы я не дал маху...
      - Ну, я вам говорю, вы сделаете славный гешефт!.. В это время на селе крикнул тот же петух, и хотя крик был такой же сонный и на него опять никто нигде не откликнулся среди молчаливой ночи, но Хапун встрепенулся.
      - Э! Ты мне тут все сказки рассказываешь, а я и уши развесил. Лучше синица в руки, чем журавль в небе. Собирайся!
      Он взмахнул крыльями, взлетел сажени на две над плотиной и опять, как коршун, кинулся на бедного Янкеля, запустивши в спину его лапсердака свои когти и прилаживаясь к полету...
      Ох, и жалобно же кричал старый Янкель, протягивая руки туда, где за рекой стояла на селе его корчма, и называя по имени жену и деток:
      - Ой, моя Сурке, Шлемка, Ителе, Мовше! Ой! господин мельник, господин мельник, пожалуйста заступитесь, скажите три слова! Я ж вижу вас, вот вы стоите тут под явором. Пожалейте бедного жида, ведь и жид тоже имеет живую душу.
      Очень жалобно причитал бедный Янкель! У мельника будто кто схватил рукою сердце и сжал в горсти. А чертяка точно ждал чего,- все трепыхался крыльями, как молодой стрепет, не умеющий летать, и тихо-тихо размахивал Янкелем над плотиной...
      "Вот подлый чертяка,- подумал про себя мельник, прячась получше за явором,- только мучает бедного жида! А там, гляди, и петухи еще запоют..."
      И только он подумал это, как чорт захохотал на всю реку и разом взвился кверху... Мельник задрал голову, но через минуту чорт казался уже не больше вороны, потом воробья, потом мелькнул, как муха, как комарик... и исчез.
      А на мельника тут-то и напал настоящий страх: затряслись коленки, застучали зубы, волосы поднялись дыбом, и уж сам он не помнит хорошенько, что с ним было дальше...
      VI
      - Стук-стук!..
      - Стук-стук-стук!.. Стук-стук!.. Что-то стучало в дверь мельницы, так что гул ходил по всему зданию, отдаваясь во всех углах. Мельник подумал, уж не чертяка ли вернулся,- недаром шептался о чем-то с жидом,- и потому он зарылся с головой в подушку.
      - Стук-стук!.. Стук-стук!.. Эй, хозяин, отчиняй!
      - Не отчиню.
      - А почему так не отчините? Мельник приподнял голову.
      - Э, кажись, голос подсыпки Гаврилы... Гаврило, ты?
      - А то кто?
      - Побожись!
      - Ну?
      - Побожись!
      - Да ну же, ей-богу, я! Где ж это видано, чтоб я да не я был? Еще и божись. Вот чудасия...
      Мельник все-таки поверил не сразу. Он взошел наверх и тихонько посмотрел из оконца, что было над дверьми. Действительно, внизу у стены спокойно стоял подсыпка и делал такое дело, что, пожалуй, никто и не слыхал, чтобы черти когда-нибудь такое делали. У мельника отлегло от сердца, он сошел вниз и отпер дверь.
      Подсыпку даже отшатнуло, когда он увидел мельника в дверях.
      - Э, хозяин, что такое с вами?
      - А что?
      - Да побойся бога, зачем это ты морду всю в муке вымазал? - белая, как стена!
      - А ты, часом, не по-над речкою ли шел?
      - А по-над речкою.
      - А не глядел ли кверху?
      - А может, глядел и кверху.
      - А не видал ли, часом, того?
      - Кого?
      - Кого!.. Дурень! Того, что хапнул шинкаря Янкеля.
      - А какой его бес хапнул?
      - Какой!.. Известно какой-жидовский Хапун! Не знаешь разве, какой у них сегодня день!..
      Подсыпка посмотрел на мельника мутным взглядом и спросил:
      - А вы на селе, часом, не были?
      - Был.
      - А в шинок не заходили?
      - Заходил.
      - А горелки не выпили?
      - Тьфу! Вот и говори с дурнем. Горелку я пил у попа, а все-таки своими глазами вот сейчас видел: чертяка на плотине отдыхал вместе с жидом.
      - Где?
      - Вот тут, на самой середине.
      - Ну, и что?
      - Ну, и...- мельник свистнул и махнул рукой по воздуху.
      Подсыпка посмотрел на плотину, потом, задравши голову, на небо и почесал в чуприне.
      - Э, вот это так чудеса! Что ж теперь будет? Как же теперь без жида?
      - А на что тебе непременно жид, а?
      - Э, не говорите, хозяин: без жида как-то оно не того... без жида не можно и быть...
      - Тю!.. Дурень, так дурень и есть!
      - Что вы лаетесь? Я и сам не скажу, что умный, а все-таки знаю, что просо, а что гречка; работать иду на мельницу, а водку пить - в шинок. Вот вы и скажите мне, когда вы такой умный: кто ж у нас теперь будет шинковать?
      - Кто?
      - А таки кто?
      - А может и я?
      - Вы?
      Подсыпка посмотрел на мельника, вылупивши глаза, потом покачал головою, щелкнул языком и сказал:
      - Ну, разве что так!
      Тут только мельник заметил, что подсыпку плохо держат ноги и что парубки опять подбили ему левый глаз. Харя была у этого подсыпки, сказать правду, такая паскудная, что всякому человеку, при взгляде на нее, хотелось непременно плюнуть. А поди ты: до девчат был самый проворный человек, и не раз-таки парни делали на него облаву и бивали до полусмерти... Что бивали, это, конечно, еще не большое диво, а то чудно, что было-таки за что бить!
      "Вот ведь нет на свете такой паскудной хари,- подумал, глядя на него, мельник,- которую бы ни одна девка не полюбила. А то и две, и три, и десять... Тьфу ты пропасть!.."
      - Вот что, Гаврилушко,- сказал все-таки мельник ласковым голосом,- поди ляг со мною. Когда человек видел такое, что я видел, так что-то бывает страшно.
      - А мне что? То и лягу.
      Через минуту какую-нибудь подсыпка начал уже посвистывать носом. А скажу вам, такого свистуна носом, как тот подсыпка, другого и не слыхал. Кто этого не любит, так уж с ним в одной хате не ложись,- всю ночь не уснешь...
      - Гаврило,- сказал мельник,- эй, Гаврило!
      - А что еще? Чего бы я это и сам не спал, и другому не давал?
      - Били тебя опять?
      - Ну, так что? - Где?
      - Все надо вам знать. На Кодне.
      - Уж и на Кодне?.. Зачем тебя туда понесло?
      - Зачем... Чего бы я спрашивал, гы-гы-гы!..
      - Мало тебе ново-каменских девок!
      - Тьфу! Мне на них и смотреть уже на ново-каменских обридло. Ни одной по мне нет.
      - А Галя вдовина?
      - Галя... А что ж такое Галя?
      - А ты к ней ходил?
      - Так неужели же нет?
      Мельника даже подкинуло на постели.
      - Брешешь, собачий сын, чтобы твоей матери лихорадка!
      - Вот же и не брешу, я и никогда не брешу. Пускай за меня умные брешут.
      Подсыпка зевнул и сказал засыпающим голосом:
      - Помните, хозяин, как у меня правый глаз на всю неделю запух, что и не было видно...
      - Ну?
      - Она это, собачья дочка, так угостила... Тьфу на нее, вот что!.. А то еще: Галя!
      "Разве что так",- подумал мельник.- Гаврило, а Гаврило!.. Вот, собачий сын, опять засвистел... Гаврило!
      - Что еще? Загорелось, что ли?
      - Хочешь ты жениться?
      - Сапогов еще не сшил. Вот сошью, тогда и подумаю.
      - А я бы тебе справил чоботы на дегтю... И шапку, и пояс.
      - Разве что так. А вот я что вам скажу, так это будет еще умнее.
      - А что?
      - А то, что уже на селе петухи кричат. Слышите, как заводят?
      И правда: на селе, может быть в Галиной хате, кричал-надрывался горлан-петух: ку-ка-ре-ку-у...
      - Кук-ка-ре-ку-у... ку-у... ку-у! - отвечали ему на разные голоса и ближние, и дальние, с другого конца села, так что от петушиных криков точно в котле кипело, да и в стенах каморки побелели уже все, даже самые маленькие щели.
      Мельник сладко зевнул:
      - Ну, теперь они далеко! Поминай Янкеля как звали... Вот штука, так штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать, то, пожалуй, брехуном назовут. Да мне об этом, пожалуй, и говорить не стоит... Еще скажут, что я... Э, да что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое, а тут я ни при чем. Что мне было мешаться в это дело? Моя хата с краю, я ничего не знаю. Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами; дурень кричит, а разумный молчит.:. Вот и я себе молчал!..
      Так говорил сам себе мельник Филипп, чтобы было легче на совести, и только когда уже вовсе стал засыпать, то из какого-то уголка в его сердце выползла, как жаба из норы, такая мысль:
      "Ну, Филипп, настало твое время!"
      Эта мысль прогнала у него из головы все другие и села хозяйкою.
      С тем и заснул.
      VII
      Вот раненько утром, роса еще блестит на траве, а мельник уже оделся и идет по дороге к селу. Приходит на село, а там уж люди снуют, как в муравейнике муравьи: "Эй1 не слыхали вы новость? Вместо шинкаря привезли из городу одни патынки".
      Вот было в то утро в Новой-Каменке и разговоров, и пересудов, да немало-таки и греха!
      Вдова Янкеля, получив вместо мужа пару патынок, совсем растерялась и не знала, что делать. Вдобавок еще Янкель, с большого ума, да не надеявшись, что его заберет Хапун, захватил с собою в город всю выручку и все долговые расписки с бумажником. Конечно, мог ли бедный жид думать, что из целого кагала выхватит как раз его?
      - Вот так-то всегда человек: не чует, не гадает, что над ним невзгода, как тот Хапун, летает,- толковали про себя громадские люди, покачивая головами и расходясь от шинка, где молодая еврейка и ее ба'хори (дети) бились об землю и рвали на себе волосы. А между прочим, каждый думал про себя: "Вот, верно, и моя запись улетела теперь к чорту на кулички!"
      Сказать правду, так не очень много нашлось в громаде таких людей, у которых заговорила маленько совесть:
      "А таки не грех бы отдать жидовке, если не с процентами, то хоть чистые деньги..." А если уж говорить всю правду целиком,- то никто не отдал ни ломаного ше'ляга...
      Не отдал и мельник. Ну, да мельник себя в счет не ставил.
      Вот вдова Янкеля и просила, и молила, и в ногах валялась, чтобы господа-громадяне согласились отдать хоть по полтине за рубль, хоть по двадцати грошей, чтоб им всем сиротам не подохнуть с голоду да как-нибудь до городу добраться. И не у одного-таки хозяина с добрым сердцем слезы текли по усам, а кое-кто толкнул-таки локтем соседа:
      - Побоялись бы вы бога, сосед! Вы ж, кажется, что-то такое должны были жиду. Отдали бы вот... Ей-богу, надо бы вам хоть сколько-нибудь отдать.
      Но сосед отвечал:
      - А что мне отдавать, когда я ему своими руками все деньги принес до последнего грошика? Второй раз стану платить, что ли? Вот вы, сосед, другое дело...
      - А почему это другое дело, когда как раз то же самое, как и у вас? Незадолго до отъезда пришел ко мне Янкель, да как стал просить: отдай да отдай,- я и отдал.
      Мельник слушал все это, и у него болело сердце... Эх, народ какой! Нисколько не боятся бога! Ну, панове-громадо, видно, при вас плохо не клади,-как раз утянете; да и кто вам палец в рот сунет, тог чистый дурак!.. Нет, уж от меня не дождетесь... Вы мне этак в кашу не наплюете. Лучше уж я сам вам наплюю...
      Одна только старая Прися принесла жидовке два десятка яиц да половину новины и отдала за сколько-то грошей, что осталась должна шинкарю.
      - Бери, небого, не взыщи! Осталось там за мною еще сколько-то, так отдам, как бог даст. Последнее и то принесла.
      - Вот подлая баба!-обозлился мельник.-Вчера мне не отдала, а для жидовки так вот и нашлось. Ну, и народ! Старым и то нельзя стало верить. Крещеному человеку не могла отдать... Погоди, старая, сочтусь я с тобой после...
      Вот собрала Янкелиха своих бахорей, продала за бесценок "бебехи" и водку, какая осталась,- а и осталося немного (Янкель хотел из города бочку везти), да еще люди говорили, будто Харько нацедил себе из остатков ведерко-другое,- и побрела пешком из Новой-Каменки. Бахори за нею... Двух несла на руках, третий тащился, ухватясь за юбку, а двое старших бежали вприпрыжку...
      И опять миряне скребли свои затылки. У кого была совесть, тот себе думал: "Хоть бы подводу дать за жидовские деньги..." Да, видите, побоялся каждый: пожалуй, люди догадаются, .что, значит, он с жидом не рассчитался. А мельник опять думал: "Ну, народ! Вот так же и меня будут рады спровадить, если я когда-нибудь дам маху".
      Так-то бедная вдова и поплелась себе в город, и уж бог ее знает, что там с нею подеялось. Может, присосалась где с детьми к какому-нибудь делу, а может, и пропали все до одного с голоду. Все бывает! А впрочем, жиды своего не покидают. Худо-худо, а все-таки дадут как-нибудь прожить на свете.
      Стала после этого громада толковать, кто ж теперь у них, в Новой-Каменке, будет шинкарем? Потому что, видите ли, хоть Янкеля не стало, а шинок все стоял себе на пригорочке, и на дверях остались намазанные белою краской кварта и жестяной крючок...
      И даже Харько сидел себе на пригорочке и покуривал люльку, выжидая, кого-то бог пошлет ему в хозяева.
      Правда, один раз, под вечер, когда громадские люди стояли у пустой корчмы и разговаривали о том, кто теперь будет у них шинковать и корчмарить,- подошел к ним батюшка и, низенько поклонясь всем (громада великий человек, пред громадою не грех поклониться хоть и батюшке), начал говорить о том, что вот хорошо бы составить приговор и шинок закрыть на веки вечные. Он бы, батюшка, и бумагу своею рукой написал и отослал бы ее к преосвященному. И было бы весьма радостно, и благолепно, и миру преблагополучно.
      Старые люди, а за стариками и бабы стали было говорить, что батюшкина чистая правда, а мельнику то слово показалось совсем неправильно и даже обидно.
      "Вот тебе и батько,- подумал он с сердцем,- вот тебе и приятель! Да нет, погоди еще, пан-отче, что будет..."
      - Вот это-такк, батюшка, ваша правда,- льстиво заговорил он,- что от той бумаги будет благополучно... А только, не знаю я, кому: громаде или вам. Сами вы,- не взыщите на моем слове! - всегда водочку из города привозите, то вам и не надо шинка. А таки и то вам на руку, что владыка станет вашу бумагу читать да похваливать.
      Громадяне усмехнулись себе в усы, а батюшка только плюнул от великой досады, нахлобучил соломенную шляпу и пошел прочь от шинка по улице, будто не за тем и приходил...
      Ну, что уж тут рассказывать! Я думаю, вы и без того догадались, что мельник задумал сам корчмарить в той жидовской корчме. А задумавши, поговорил хорошенько с громадою, угостил-таки кого надо в земском суде, с исправником умненько потолковал, потом с казначеем, а наконец со становым приставом да с акцизным надзирателем.
      Вернувшись после всего этого на село, пошел мельник к шинку, а там сидит Харько и покуривает на пригорочке люльку. Мельник только мотнул ему головой, как Харько,- хоть и гордый человек,- тотчас вскочил на ровные ноги и подбежал к нему.
      - Ну, что скажешь? - спросил у него мельник.
      - А что мне говорить? Подожду, не скажете ли вы мне чего-нибудь.
      - То-то!
      Не стал уже теперь мельника словами гвоздить, а сгреб в обе руки картуз и, выслушавши, что ему сказал Филипп, ответил умненько:
      - Рад стараться для вашей хозяйской милости!
      И стал мельник шинковать в Новой-Каменке лучше Янкеля, и стал сдавать людям на выпас свои карбованцы, а как придет срок - сгонять их опять в свою скрыню, вместе с приплодом. И никто уже не мешал ему в Новой-Каменке.
      А что люди не раз от него плакали горькими слезами,- ну, и это тоже правда... Таки плакали не мало: может, не меньше, чем от Янкеля, а может, еще и побольше,- этого уж я вам не скажу наверное. Кто там мерил мерою людское горе, кто считал счетом людские слезы?..
      Никто не мерил, никто и не считал, а старые люди так говорят: идет или ходит, на одно выходит, что клюкой, что палкой - все спине не сладко... Не знаю, как кто, а я думаю, что это правда...