Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Агентство 'Золотая Пуля' (№8) - Дело о картине Пикассо

ModernLib.Net / Детективы / Константинов Андрей Дмитриевич / Дело о картине Пикассо - Чтение (Весь текст)
Автор: Константинов Андрей Дмитриевич
Жанр: Детективы
Серия: Агентство 'Золотая Пуля'

 

 


Андрей Константинов


Дело о картине Пикассо

(Агентство «Золотая пуля» — 8)

ДЕЛО О ВЛЮБЛЕННОЙ КЛЕПТОМАНКЕ

Рассказывает Светлана Завгородняя

«Работает корреспондентом репортерского отдела фактически с момента создания Агентства. До прихода в „Золотую пулю“ пять лет была фотомоделью и манекенщицей. Легкость в общении, непосредственность, коммуникабельность в совокупности с привлекательной внешностью дают высокий результат при получении важной для Агентства оперативной информации.

Натура творческая, но увлекающаяся, что сказывается на рабочей дисциплине.

28 лет. Не замужем…»

Из служебной характеристики


Я точно знаю день и час, когда пойму, что сошла с ума. Это будет пятница, восемь вечера. Будет лить дождь, я потеряю заколку от волос, и все прохожие, наверное, будут видеть во мне облезлую кошку. Эту заколку очень не любил один человек: он говорил, что с распущенными волосами под дождем я выгляжу как прекрасная нимфа. Или он говорил — как наяда? Неважно. Этот человек — из прошлой жизни. Он тогда тоже не знал, что однажды со мной начнут происходить поистине мистические события. Вернее, так мне казалось поначалу, что это просто мистика. Я ведь тоже не знала, что однажды в пятницу, в восемь вечера, я окончательно пойму, что сошла с ума.


***

За двадцать дней ДО ЭТОГО…

— Ну?

И замолчал. Как умер.

Это «ну?» я узнаю из тысячи других невразумительных междометий.

«Ну?» — ласково спрашивал шеф в коридоре, и любой из сотрудников Агентства, случайно попавшийся на пути венценосному «золотопульцу», за секунду должен был сообразить, с какой ноги утром встал Обнорский и является ли это «ну?» просто мимоходным приветствием или потянет за собой выяснение обстоятельств совершенного проступка. Причем о факте проступка на тот момент младший по званию коллега — и это, с учетом ласковости вопроса, было самым ужасным — мог и не подозревать. Дурацкую привычку начинать разговор с междометий переняли у шефа и другие наши сотрудники. Нонна Железняк как-то призналась, что когда после очередных разборов полетов на планерке Спозаранник зависает над ней со зловещим «ну?», ей хочется снова забеременеть и уйти в декрет с четвертым ребенком. Причем, забеременеть тут же, от любого.

— …Ну? — еще сильнее нажал в трубке Обнорский.

— Что — «ну?» — Я пыталась оттянуть время, лихорадочно соображая, что я умудрилась натворить.

Прошедшие два дня я по поручению Соболина наводила контакты с новыми источниками. После того как в июле начальник ГУВД Павлинов ушел в отпуск и не вернулся (в смысле — не вернулся на должность), в Управлении произошли большие изменения. Новый московский начальник провел некоторую чистку кадров, и на разных местах — важных для Агентства с точки зрения получения и проверки информации — оказались новые люди.

С двумя из трех нужных людей у меня все получилось сразу. Один через десять минут разговора заверил, что открыт для общения с очаровательными журналистками, только вопросы сотрудничества с прессой удобнее решать не в чиновничьих кабинетах, а где-нибудь на нейтральной территории, например, в баре. Я с ним была абсолютно согласна.

Другой в конце беседы, взяв меня под руку и проводив аж до дежурного на выходе, трепетно вздохнул: я страшно напоминала ему жену, безвременно покинувшую его в молодые годы; с тех пор он очень одинок, все не может встретить новую вторую половинку, а тут я… Я еще никогда в жизни никому не напоминала покойниц, но я помнила о задании Соболина, а главное, о том, что он милостиво разрешил мне после знакомства с новыми источниками не заезжать в Агентство, а проводить остатки рабочего дня по собственному усмотрению. А усматривала я в эти дни поход в парикмахерскую и на массаж.

А вот с третьим источником у меня не вышло ничего. Гееобразный майор Парубок (это ж надо — полная дискредитация фамилии!), в отличие от первого источника, сразу заявил, что с журналистами намерен общаться только через пресс-службу. А с некоторыми журналистками (равнодушный взгляд на мою маечку) и вовсе никак не намерен. С голубыми я общаться не умею — кроме своего парикмахера Жеки (с Женькой Мирзоевым мы — одноклассники, его нестандартную ориентацию я заметила еще в девятом классе: при виде любого красивого парня его азиатские глаза-миндалины становились блудливо-порочными, наполнялись влагой). «Придется, Вовка, эту Дивчину тебе брать на себя», — сказала я сразу запаниковавшему Соболину.

— …Есть проблемы? — вкрадчиво спросил шеф.

Я не помню случая, чтобы Обнорский сам звонил мне домой. Если я была нужна срочно, меня обычно отыскивала его секретарь Ксюша.

А может, вдруг решила я, он из другого города звонит? Ведь я пару дней не заглядывала в приемную и потому не знала, на месте ли Андрей. Последние полгода у нас в Агентстве активно развивались два новых проекта, и Обнорский вместе с Повзло, Кашириным и Кононовым мотались по земному шару: от Киева до Усть-Илимска. А поскольку исчезали они всегда неожиданно, увозя с собой авиабилеты с открытой датой, никогда не было известно, кто в какой момент присутствует в конторе, а кого нет. Может, и сейчас сидит себе шеф где-нибудь в украинском шинке и тоскует: не дозвонился ни до Скрипки, ни до Лукошкиной и хочет хоть чей-то родной голос услышать, узнать, как у нас дела…

— В Агентстве, Андрей, все в порядке. Ты когда будешь?

В моей трубке повисла напряженная тишина. Или это — помехи?

— Андрей! — закричала я в телефон. — Ты когда будешь?

— Где? — в голосе Обнорского мне почудились обескураженные нотки.

— В каком смысле — «где?».

— Это я тебя спрашиваю — где буду?

— А я у тебя хочу узнать — «когда?».

— Что — «когда?».

Андрей, обычно говорящий четко, отрывисто, сейчас странно растягивал слова, делал длинные паузы.

«Батюшки! — вдруг сообразила я. — Да он же пьяный!» Ну конечно, обычно так старательно выговаривают слова Кононов с Кашириным, когда не хотят, чтобы кто-то заметил, что они выпили. Вот это номер! Здесь нам не разрешает, чуть ли не обнюхивает всех по понедельникам, а сам… Хотя, если разобраться… Я ведь не знаю, чем они там занимаются. И если он там уже неделю сидит, а проблемы сложные, то поневоле запьешь.

— Ничего, Андрей, бывает. Ты только не забудь аспирина выпить. Шипучего. Мне Васька говорила — помогает. В смысле — разжижает кровь.

Снова тягостная тишина в трубке.

— Света…— через некоторое время вдруг с каким-то даже облегчением сказал Обнорский. — Ты… выпила?

— Когда? — обалдела я: на часах было девять утра.

— Вчера.

Я прикусила язык. Вчера я вообще не была в офисе. Что он имеет в виду?

А Обнорского вдруг разозлило мое молчание.

— Ты бы уж лучше, Завгородняя, коль решила следить за мной, что-нибудь серенькое надевала, чтобы с сумерками сливаться. А то светишься в красном — как фонарь…

— Что-о? — поперхнулась я кофе, забыв о том, что он только что с плиты.

И он отключился.


***

Звонок был ранний. В смысле — ранний для меня. Трудоголик Спозаранник, наверное, уже подруливает к офису. Я не люблю рано вставать, поэтому Соболин не требует от меня приходить в Агентство к десяти, а отправляет обычно на пресс-конференции — они раньше одиннадцати не начинаются: ведь пресс-секретари, в основном, из недоделанных журналистов и тоже спать по утрам любят.

Звонок был странный, и я решила, что надо мной в очередной раз сгущаются тучи. Мысль о пьянстве шефа я отбросила быстро: пьяный Обнорский — это все равно, что плачущий большевик.

Тогда — что?

Честно говоря, в последнее время отношения с шефом у меня не очень-то складывались. После случая в Репино. Тогда Андрей неожиданно появился на пляже в тот самый момент, когда я, абсолютно голая (мои шмотки раздавил чистящий пляж фейдер), требовала — в качестве компенсации — штаны с проштрафившегося тракториста. Я была так зла на этого пропахшего соляркой придурка, да и на этого — зашедшегося в гомерическом хохоте — Обнорского, что чуть не упала, отшвыривая в сторону рваный шелк. И упала бы. Но Андрей поддержал меня почти на уровне песка…

Потом, правда, я искренне решила, что та незатейливая интрижка должна была сблизить нас с Андреем. И потому всячески подчеркивала, что мы с ним — носители маленькой тайны. Но Обнорский от этого почему-то только злился.

Объективности ради надо сказать, что отношения с шефом после этого разладились не только у меня. Чуть не уволилась, разругавшись с шефом, Лукошкина. Периодически дерзила ему Агеева, солидарная со мной и Анной. Часто дулся на шефа Коля Повзло…

А, может, наоборот: все у меня — хорошо, и этот странный утренний звонок — обычный дружеский розыгрыш?

Так, подкрашивая глаза, рассуждала я, собираясь на работу.


***

В коридоре меня перехватила Агеева.

— Светуся, золотце, выручай! Просто разрываюсь на части: завалили работой — продыха нет. И все валят и валят, вешают и вешают… Как в теплый Киев ехать, искать под цветущими каштанами голову Горделадзе, так Каширин с Повзло, командировочными в гривнах, а как пропавших синяков по холодным помойкам — так Марина Борисовна со своими девочками. А еще справки, а еще новеллы… Тут не то что постареешь до времени, скоро вперед ногами вынесут… Нет, надо искать спонсора и завязывать с этим Агентством.

Марина нервно закурила и присела на обшарпанный коридорный диван. Но при виде проходившего мимо Князя она лучезарно улыбнулась:

— Гамарджобат, сихварули чеме!

Любит наша Марина все-таки чернявых мужичков.

Гвичия картинно встал на носки, раскинул руки в сторону, как в лезгинке, и таким образом плавно засеменил в буфет.

— Как ты думаешь, — хихикнула Агеева, — Зурик сойдет за спонсора?

— Аск! — одобрительно кивнула я. — У него там, небось, в заначке либо чайная фабрика в Зугдиди. либо цех по переработке мандаринов в Сухуми.

— Сухуми — это Абхазия, — машинально поправила Марина.

— Да? — удивилась я. — Кто бы мог подумать… А это что — не Грузия?

Агеева на секунду задумалась, но я, вспомнив о возможном отпуске в сентябре, снова спросила:

— А Ялта?

— Ялта — уж точно не Россия.

— Ну ничего себе! А мама моя в юности всегда в Ялту ездила и говорила, что это — русский город.

— Ну, это когда было… Еще до Хрущева.

— Ба, девчонки, да вы никак геополитикой увлеклись, — тормознул возле нас Каширин.

— Нет, Родька, ты только подумай: уже на бархатный сезон некуда съездить! — искренне возмутилась я.

— Ничего, я скоро вас всех в Аргентину приглашу на свое ранчо.

Совсем Родька одурел от своего наследства.

— А я — патриотка! — заявила я ему.

— Брось, Светик, небось опять паспорт заграничный просрочила, а в ОВИР лень идти.

В ОВИР действительно идти не хотелось, но и поддаваться Каширину не было настроения. Поэтому я встала, завершая разговор, и направилась к своему кабинету. Но Агеева придержала меня за руку.

— Света, ты же дала согласие помочь…

— Да? — изумилась я: вроде про море и мандарины говорили. — А что случилось?

— Да понимаешь, у меня Соболина заболела, а в Агентство сейчас одна дама едет — кто-то у нее там пропал; она так рыдала по телефону, что я толком ничего не поняла. Может, ты хоть первичную информацию снимешь, а?

— Так у нас же из отдела Горностаева откомандирована с психами работать! — Мне совершенно не светило вытирать слезы какой-то незнакомой даме: небось, мужик бросил, а она — сразу в розыск.

— Да бедную Вальку уже Глеб припахал: она в заповеднике какое-то убийство расследует. Света, ну что ты за человек, выручить не можешь?

— Ладно, только с условием, что эта твоя, дама — не из «Китеж-града».

Марина фыркнула, вспомнив недавний скандал в Агентстве, чмокнула меня в щеку, и мы вместе пошли в ее кабинет.

Прием посетителей — самая неприятная нагрузка, но, к сожалению, по воле Обнорского, мы все вынуждены по очереди этим заниматься. Нормальные люди в «Золотую пулю» обращаются крайне редко, но если такое и бывает, то их проблемы решить нашими силами невозможно. Обычно они просят найти какого-нибудь пропавшего без вести родственника — поскольку на милицию у них надежды уже не осталось.

В свое время Анюта Соболина, затосковавшая, видно, в архивно-аналитическом отделе по живой работе с людьми, так активно начала поиски одного пропавшего человека, что сама не заметила, как вляпалась в почти криминальную историю. Оказалось, что исчезнувший человек был убит, причем убит по самой банальной причине — из-за квартиры. А фирма, оформлявшая сделки купли-продажи недвижимости, по сути оказалась фирмой-убийцей; тихой Соболиной каким-то невероятным образом удалось выяснить, что уже не первый раз люди, продавшие свое жилье с помощью риэлтеров «Китеж-града», потом бесследно исчезают.

В общем, поняв, что журналистка верно идет по следу, руководство риэлтерской конторы приняло решение скомпрометировать Соболину. И это им удалось. Бедную Соболину обвинили чуть ли не в вымогательстве. Что творилось в Агентстве! Обнорский рвал и метал. Аня ходила как тень. Народ «Пули» разделился на тех, кто верил Соболиной, и на тех, кто считал, что она запятнала «полковое знамя»…

Я, честно говоря, ни секунды не сомневалась в том, что Анюта ни в чем не виновата. А она так убивалась… Я однажды не выдержала и говорю Железняк: «Раз кто-то сомневается, надо просто проверить Соболину на детекторе лжи. Установить датчики на голове, на груди и где гам еще их устанавливают?.. И не давать пользоваться „Рексоной“, подсунуть какой-нибудь другой дез…» Но Нонка рассудила так, что если повести Соболину в милицию подключать к детектору, то Анька, наоборот, решит, что ей уж точно никто не верит: возьмет, мол, еще после этого и повесится. И Нонна придумала другую идею: спрятать Соболину где-нибудь за границей (предварительно инсценировав ее убийство), не сообщив даже мужу…

В общем, в итоге все обошлось, но с тех пор особого энтузиазма в поиске потеряшек за сотрудниками Агентства не наблюдалось. Однако я обещала Марине…

Пришлось отменять поход к Жеке.

— Какая жалость, роднуля, — запричитал Женька. — А я только сегодня хотел тебе одного парнишу показать. У Феклы в мужском зале такой клиент появился: ноги, походка… Хотел с тобой посоветоваться…

— Жека, а не боишься, что отобью?

— Фу на тебя!

— Да ладно, шучу, — рассмеялась я. — Мы с тобой, подружка, никогда не пересечемся. А я завтра забегу.

— Давай, в любое время — без записи. У меня такая кассета с Борей Моисеевым появилась — закачаешься…


***

Отрыдав положенное и выпив всю нашу валерьянку, посетительница наконец смогла что-то внятно объяснить.

У нее, Юлии Николаевны, есть в Самаре любимая подруга — однокурсница Алла. После Политеха они виделись всего несколько раз, но постоянно созваниваются, знают все друг о друге. В Самаре Алла вышла замуж, у нее родилась дочка. И вот девочка выросла и решила учиться в Питере. Поскольку Юлия Николаевна не замужем, а квартира, оставшаяся ей от родителей, весьма вместительна, то она сама и предложила Алле: пусть Оленька на время учебы поживет у нее. «Может, и ты тогда скорее ко мне в гости выберешься», — смеясь, сказала она подруге. Порешили. И вот вчера Оля приехала. Оставила вещи и тут же помчалась в свой институт. Из института позвонила и сказала, что обо всем договорилась в деканате: завтра ей нужно сдать деньги на коммерческом отделении и вопрос с зачислением будет решен (экзамены она сдала уже в своем городе — в филиале питерского института).

— После меня она еще перезвонила Алле в Самару, — снова вытерла набежавшие слезы Юлия Николаевна, — и после этого — пропала. Ко мне домой она не вернулась…

Мы помолчали.

— В милиции были? — спросила я.

— Не берут заявление, — сглотнула женщина комок. — Говорят, у этих молоденьких девочек есть такая особенность — исчезать на день-два и появляться, когда сами захотят. Они просто не знают нашу Оленьку…

— Ну вы, извините, ее тоже до этого ни разу не видели, — вставила я.

— Это не важно. Я знаю Аллу. И верю ей. Оля — тихий, домашний ребенок. Она, понимаете, не такая, как вы…— Юлия Николаевна выразительно глянула на разрез моего мини-платья и покраснела. — Извините… Ей ведь нет еще и семнадцати, в октябре только исполнится.

Я пропустила мимо ушей ее реплику. Я представила себе эту Олю — провинциальную тихоню, которая элементарно просто, выбравшись из-за маминой печки, могла забрести с новыми подружками куда-нибудь в ночной клуб, потом — в гости. Хотя… Все могло быть и не так.

— Я не хочу вас обидеть… Она — не наркоманка?

— Ой, что вы! — замахала женщина руками. — Она даже не курит.

Я понимала, что Юлия Николаевна, не знавшая Олю лично, могла завышать ей оценки, но женщину по-человечески было жалко: подруга присылает ей единственного ребенка, а тот исчезает.

— Деньги за учебу были при ней? — уточнила я.

— Да, — кивнула женщина. — Она думала, что в тот же день придется платить. А вы что думаете?..

— Я ничего не думаю. Я пока просто спрашиваю. Здесь каждая деталь может играть важную роль.

Эта фраза успокаивающе подействовала на просительницу. Она уважительно посмотрела на меня, впервые обвела взглядом кабинет. Потом как-то очень долго задержалась взглядом на фотографии в рамочке, стоящей на соседнем столе: Аня и Вовка Соболины с маленьким Антошкой гуляли по дорожкам Павловского парка.

— Кто это? — не к месту спросила женщина.

— Мои коллеги. Главный репортер и главная розыскница Агентства. Семья Соболиных.

От этих высоких титулов, которыми я наградила ребят, Юлия Николаевна еще больше присмирела и даже носом перестала шмыгать.

— Ну, пожалуй, я все у вас спросила. Теперь давайте фотографию вашей Оли.

— Да в том-то и дело, что у меня ее нет, — снова расстроилась женщина.

— Как нет?

— Так получилось, что Алла за эти годы прислала мне всего пару фотографий дочери, но там она еще дошкольница.

— Ну и как же мы будем искать вашу Олю?

— А по приметам — нельзя?

— Может, лучше у матери срочно фото получить?

— Ой, что вы! Алла же ничего еще не знает! Ну как мне, посудите, ей такое сказать?

— Да ведь такое же не скроешь!

— У Аллы, к счастью, нет домашнего телефона, а с работы и от соседей она не может звонить часто. Вот я ей пока и говорю, что Оля либо в институте, либо уже спит, уставшая… Только на вас и надежда, Светлана Аристарховна!

Да, ситуация. Спасибо вам, Марина Борисовна, удружили. Я выразительно глянула на Агееву. Та моментально уткнулась в монитор своего компьютера. Вот уж поистине: кто людям помогает, тот тратит время зря.

Юлия Николаевна, увидев мое недовольное лицо, стала быстро описывать Олю:

— Маленькая такая, худенькая. Темные короткие волосы, темные глаза…

На этом приметы заканчивались. Особых — не было.

— Ну не знаю…— Я закурила. — Полгорода таких девушек. Может, она на кого-нибудь похожа? Ну на певицу, на актрису. На Анжелику Варум, например, или на Зару?

— Похожа, — с готовностью подхватила Юлия Николаевна. — Вот на эту карточку, — и она кивнула на семейное фото Соболиных.

— Что — на всех сразу?

— Нет, — смутилась посетительница. — На девушку. Она, правда, здесь в профиль и старше Оли. Но сходство есть. Такая же незащищенная…

Да, хорошие «особые приметы».


***

Посетительница засобиралась. Я за ее спиной показала кулак Агеевой и, простившись, отправилась в свой кабинет за сумочкой: мы договорились пообедать вместе с моей новой подружкой Асей. Но в кабинет в поисках Соболина заглянул Обнорский. Я вспомнила наш утренний разговор, поправила ремень на своем сером платьице и прошлась вокруг Андрея:

— А так — хорошо?

Шеф читал вчерашнюю информационную ленточку и глянул на меня поверх очков.

— И так хорошо, и по-другому. Я же говорил: тебя ничем не испортишь, — и он снова уткнулся в текст.

Я обиделась на такое откровенное равнодушие: сам же просил, чтобы я ходила в сером. Я села за компьютер, но уже через секунду не выдержала и глянула на Обнорского поверх монитора.

— И вовсе я за тобой не слежу.

— А что же ты сейчас делаешь? — рассмеялся Андрей. — Смотришь исподтишка, как я читаю информации, следишь за выражением моего лица, так? Разноса боишься? Зря. Хорошо вчера отработала кражу картин из военно-морского училища, молодец!

Выкрутился, ничего не скажешь. Но я решила не сдаваться:

— А чем тебя мое красное платье не устраивает?

— Да все меня устраивает, — вроде как даже раздраженно сказал шеф. — Ходи ты как сумеречная дива, или светись, как фонарь — лишь бы работала хорошо… Жаль вот только, что с тобой по-хорошему нельзя. Стоит только похвалить, как ты сразу начинаешь капризничать, садиться на голову. Тебя, Света, постоянно нужно держать в узде.

И он, недовольный, вышел из кабинета.

Какой свинтус! Сначала дурилку мне утреннюю устроил, а потом ни с того ни с сего нахамил средь бела дня.

Я не знала тогда, что ТОТ день еще не наступил. Что это пока — цветочки.


***

За месяц ДО ЭТОГО…

Сопля малохольная!

Сначала ее согнуло пополам так, словно подлый хоббит неожиданно воткнул свой деревянный меч прямо ей в солнечное сплетение. Потом она изрыгнула весь свой утренний завтрак — йогурт с вишней, омлет и что там еще едят по утрам пьющие красавицы? А потом уткнулась своей роскошной физиономией прямо в центр белой раковины общественного туалета на «Ленфильме», собираясь, похоже, захлебнуться.

— Где это ты вчера так набралась? — Рядом у соседней раковины я пыталась замыть блузку.

Аська высвободила свою симпатичную мордашку из-под струй хлорной воды, провела рукой по мокрому лицу:

— Спасибо, Светик, уже лучше.

Ну злости у меня на нее не хватает! Сидит себе, зеленая, на корточках, и не соображает, что у нас с Беркутовым только-только все начиналось. Он увидел меня на площадке, махнул рукой в сторону оператора — «стоп, камера!» — и вальяжной походкой героя-любовника первой столицы подплыл к нам с Аськой. «Вы — Света?.. Я давно вас ждал, чтобы познакомиться. Я читал сборники „Все в АЖУРе“, сценарий и был уверен, что Ася — это не вы! Хоть и режиссер, и Обнорский настаивали. Так вот вы какая — Света… Так вот какая ты — моя красавица-коллега Снежана Прибрежная».

В этот момент актриса Инга Карасева, играющая героиню нашей Анечки Соболиной, закричала: «Ребята, Барчик плохо!»


***

Ася Барчик — студентка Театрального института и якобы мой двойник. В последнем меня уверяют все в Агентстве и на съемочной площадке, кто хоть раз видел нас вместе.

Чушь собачья! Я не верю в абсолютное внешнее сходство двух человек (если, конечно, они не однояйцевые близнецы). И лишний раз убедилась в этом, когда нас с Аськой познакомили на совместной пьянке актеров съемочной группы, играющих в новом телесериале журналистов из вымышленного агентства «АЖУР», и их прототипов — нас, сотрудников «Золотой пули».

Встречу эту Обнорский задумал давно, лишь только приступили к съемкам первых серий. Но была одна загвоздка. Уже вовсю шли натурные съемки, а продюсеры с главрежем все никак не могли найти актрису на роль моей Снежаны Прибрежной. И в Москве искали, и в Питере, и по театрам, и по киноинститутам — впустую. Обнорский злился. Ребята на работе меня подкалывали: «Ну, Светка, не родилась, видно, вторая такая красавица в России! По всему, придется тебе самой свою героиню играть…» Я отмахивалась, хотя ситуация интриговала и меня: да что же это такое? Героини, что ли, перевелись?

И вот однажды Обнорский пришел на планерку страшно довольный. Все, говорит, нашлась Прибрежная. И не вторая красавица, а первая.

А через неделю мы познакомились.

…Мы, наверное, целую минуту молча рассматривали друг друга в коридоре Агентства, где происходило братание актеров с прототипами своих киногероев («Зудинцев прибыл?» — выспрашивал через головы наш Георгий Михайлович, а потом долго и доброжелательно жал руку актеру Юрию Птичкину. «А Глеба Спозаранника разве не будет? На задании?..» — расстроенно заглядывай в кабинеты актер Михаил Беляк, играющий в сериале нашего главного расследователя). Потом Соболин скажет, что в тот момент мы с Аськой были похожи на двух породистых собак, принюхивающихся друг к другу при первой встрече. А Агеева еще позже добавит, что на самом деле, говоря о собаках, Вовка, подчеркнул их половую принадлежность.

Я заметила в руках Аси букет. Она перехватила мой взгляд и протянула цветы.

— Это — вам… Тебе!.. — И, вздохнув, добавила: — Я так и знала: мне никогда не сыграть такую.

И она чмокнула меня в щеку.

Ася пахла моими духами.


***

Барчик оказалась страшной болтушкой. За час я узнала про нее все. Родилась в Ленобласти, в городе Запорожье («Мы, Светочка, с местными девчонками называли себя запарижанками»). Воспитывалась у бабушки (отца не было с рождения, а мама рано умерла). А когда не стало и «бабуси», оказалась в детдоме. Там было весело. Аська хорошо училась, на школьных вечерах пародировала друзей и воспитателей: все считали, что одна ей дорога — в артистки. В общем, была любимицей.

Но еще до Театрального Ася в 17 лет победила в местном конкурсе красавиц и попала «на Россию». А уже там обошла всех «Мисс Тула» и «Мисс Тверь». В Театральном ее заметили еще на первом отборочном туре (в тот год не хватало героинь), и на остальных она уже появлялась формально.

Когда шел отбор актеров для съемки сериала, она была на Кипре со своим другом, поэтому ее так долго не могли отыскать.

— А кто твой бой-френд? — спросила я.

— Да какой «бой»! — фыркнула Ася. — Ему уже полтинник. Жирок, залысины — все как полагается.

— Он, по всему, тебе не очень нравится? — меня удивила ее пренебрежительная интонация. Я не могла вспомнить, чтобы хоть раз в жизни спала с теми, кто мне не нравился.

— Мне очень нравится его счет в банке, — отмахнулась Ася. — Моя новая однокомнатная квартира на Васильевском. Цветы, подарки. За это я могу раз в неделю и потерпеть его худосочный росток. — Аська звонко расхохоталась. — Знаешь, Света, у меня были и женатые, и хромые, и черные, и высокопоставленные. Я давно все про них поняла. И ты запомни: в мужчине важнее не твердая мошонка, а тугая мошна.

С Асей было просто. Ее непосредственность, даже грубоватость, цинизм были милыми, незатейливыми. Мы были во многом схожи. Курили одинаковые сигареты «Вог» и любили шампанское-брют. Обожали раннюю весну и тихо умирали в дождливые октябрь и ноябрь. («Уже даже август, Света, это все равно, что вечер воскресенья»).

И при этом — я настаиваю! — мы были не похожи. Я слушала ее невесомую болтовню и пыталась представить Асю в роли моей Прибрежной. Что-то не складывалось. Ася казалась чуть ростом ниже, чем я. В отличие от меня — любительницы шелковых блузок, туфель на высоком каблуке, — она была «джинсовой девочкой»: носила брюки, куртки, ботинки «барбудос». Но это, несомненно, было не столь важным. Может, меня смущало, что она — стриженая брюнетка? Но для съемок это тоже не имело значения: любой светлый парик исправлял ситуацию (главреж сериала считал, что Прибрежная, как и я, должна быть блондинкой). Тогда что?..

Постоянно мимо нас прохаживались актеры сериала. Я видела, с каким любопытством они посматривали в нашу сторону. Пару раз я сделала попытку ответить на их призывные взгляды, но Ася цепко держала меня в своем узком кругу.

— А Беркутова, что, нет? — невпопад спросила я у Барчик.

— Нет, и слава Богу! Он мне на площадке надоел, москвич выпендрежный. А ты, что, интересуешься? — вроде как даже с ревностью переспросила она.

— Да, в общем-то, любопытно взглянуть на человека, который будет играть Обнорского, — искренне созналась я.

— И смотреть нечего. Во всяком случае… Он тебя не стоит, предупреждаю.

— Да? — изумилась я. — А кто стоит?

— Никто не стоит! — решительно казала Ася. — Ни один мужик! Даже Обнорский, хоть я его сегодня первый раз увидела.

— Ну ты даешь! — развеселилась я. — Что же мне теперь — без мужиков сидеть?

— Знаешь, Света, — вдруг торжественно сказала Ася, — я убеждена, что крепче женской дружбы нет ничего на свете!

Я, конечно, ничего не имела против веселого девичника, но как же…

— А секс?

— Секс? — переспросила Ася. — «Без секса жить нельзя на свете, нет!» — пропела она приятным низким голосом. — Секс, конечно, нужен. Но ведь не со всеми же мужиками секс хороший получается…

«Бедная Ася», — вспомнила я ее спонсора.

— Секс, Света, он разный бывает. И — с разными. И — по-разному…

Странно. Ася не выглядела прожженной потаскушкой. И при этом от нее откровенно тянуло каким-то жизненным опытом, которым даже я не владела.

— У тебя есть подруга? — спросила Ася.

— Есть. Вася. Подруга из детства.

— Все, отбрасываем первую букву и твоей подругой навсегда становится Ася.

Я лишь на секунду почувствовала себя предательницей по отношению к Василиске. Но тут же отбросила эмоцию-иголку в сторону. Хоть Аська и младше меня, тем не менее мы вполне могли бы стать неплохими подругами.

— И где же это ты все-таки так вчера надралась? — снова спросила я, отряхивая с блузки капли воды.

— Во-первых, не так уж и надралась: посидела с девчонками в баре, сначала — по коньячку, потом — шампанского…

— Да ты ополоумела! Кто же градус понижает? Всем известно, что…

— …Во-вторых, ты же вчера не взяла меня с собой…

— Я ведь тебе объяснила: встреча с «источником». Важную информацию доставала для «Пули». Мне даже Скрипка под это дело денег дал.

— Знаю я этих источников! Небось, с твоей груди глаз не спускал весь вечер.

— Ну и не спускал. А как же? Он же не педик.

— Лучше бы он был педиком, — вдруг зло сказала Ася и, вытерев лицо, направилась к съемочной площадке. — И, пожалуйста, не ходи за мной, — вдруг жалобно сказала она. — Не могу при тебе работать на камеру.


***

За восемнадцать дней ДО ЭТОГО…

Юлия Николаевна звонила по пять раз на дню. Я упросила знакомых розыскников из ее района принять заявление, но дело не продвигалось. Хочешь — не хочешь, а пришлось ехать в Олин институт.

К счастью, секретарь приемной комиссии, порывшись в компьютере, вспомнил «некую Рожнову из Самары».

— Да, экзамены она сдала заранее, появилась в назначенный день. Но деньги за первые два семестра не принесла, поэтому в наших списках уже не значится: все зачисленные студенты приступили к учебе.

Секретарь комиссии не вспомнил ничего странного в поведении девушки в тот день: немного волновалась, но ведь и все так.

Как я и предполагала — полный ноль в расследовании.

Скучая, я побрела по институтским коридорам. Первокурсники безошибочно выделялись веселой бесшабашностью, громким гомоном. Нестреляные птицы!

Возле курилки я подошла к пестрой стайке вчерашних школьниц, спросила про Олю.

— Да, я помню ее, — с готовностью откликнулась одна из птах. — Я за ней была в очереди в приемную комиссию, она меня потом еще подождала, и мы вместе вышли из института.

— А потом?

— Потом, возле рынка, она пошла к таксофону: сказала, что надо маме и тете позвонить. И мы попрощались.

— А возле рынка ты больше никого не запомнила?

— Да там разные люди были — рынок все-таки. Один кавказец на старой «пятерке» все к людям цеплялся: предлагал довести недорого в любую точку города; наверное, частным извозом промышляет. Но я на метро пошла… А Оля потом в институте не появилась, передумала, наверное. Дорого у нас все-таки учиться.

Слова про кавказца с «пятеркой» мне совсем не понравились. Но и это ничего не меняло в скудной информации, собранной до этого. По всему, еще одно дело о пропавшей девушке можно отнести в разряд «глухарей».


***

За десять дней ДО ЭТОГО…

С утра из дома позвонил Жека:

— Светка, ты чего не идешь? Я, представляешь, с тем парнем познакомился; ну, который у Феклы подстригается. Не поверишь, мать, он — мент! Никогда не думал, что «наши» в ментовке работают. Класс! Игорь зовут. Чуешь, какое имечко — И-горь! Ну прямо — князь! Зайди хоть глянуть. Он стал раз в неделю к нам в салон заходить, по пятницам. Чувствую, Светик, все у нас получится… Я так хочу вас познакомить. Можно я про тебя ему расскажу, про своего «тайного агента»?

— Не перестарайся, Жека. Еще спугнешь. Вдруг заревнует?

— Что ты, Света, зуб даю, что он — «наш».

— Я рада за тебя, Женька. Только плохо слышу. Что у тебя там за музыка орет?

— «Орет»! — передразнил с обидой Жека. — Это мой любимый гей — Джимми Соммервиль.

— Ладно, не обижайся: у меня же слуха нет. Я забегу на днях.

Этот день был относительно свободный, и я решила навестить свою старинную приятельницу. Четыре года назад мы вместе принимали участие в конкурсе «Мисс Бюст-98»: я победила, а Муза стала вице-мисс. Потом она вышла замуж за какого-то бизнесмена, и он в качестве свадебного подарка преподнес ей некий изначальный капитал для создания собственного бизнеса. Поразительно, но Музка оказалась очень предприимчивым человеком. Она создала модный дом «Афродита», где десятка два специально обученных барышень создавали красивые аксессуары женской одежды. Тончайшие шифоновые шарфики и палантины, вышитые гладью, стоили в разных бутиках города от двухсот до тысячи долларов. Популярность изделий «Афродиты» была настолько велика, что у Музы некоторое время назад даже начались неприятности. В частности, один из известных питерских модельеров подал в Арбитражный суд исковое заявление на «Афродиту»: Муза, мол, со своими мастерицами нарушают исключительные права истца на запатентованный метод вышивки гладью. У моей приятельницы в тот период было много проблем, мы на какое-то время даже перестали вместе пить кофе. Но умница Муза в той конкурентной борьбе победила. А огласка конфликта между двумя модными домами лишь обернулась хорошей рекламой, упрочив Музины позиции. И сегодня, как я слышала, она вовсю собирала новую коллекцию для поездки в Париж — на выставку моды pret-a-porte.

Муза при виде меня закудахтала:

— Светуся, как я рада тебя видеть! И как ты вовремя пришла. Я как раз собиралась посылать тебе приглашение на презентацию новой коллекции. Господи, если бы ты знала, как я волнуюсь. Ведь половина работ сделана по моим эскизам. Меня просто колотит всю от страха. Представляешь, жена губернатора обещала быть…

Муза носилась по собственному кабинету как торпеда: одновременно она разливала нам кофе, отдавала распоряжения секретарю, подписывала приглашения. Настоящая деловая женщина. Мы немного поболтали, вспомнили общих знакомых, и я ушла, унося в сумочке красивую открытку — приглашение на два лица.


***

Вечером ко мне забежала Аська. Меня уже не удивляла ее манера являться без звонка. «Меня ведь может не оказаться дома», — увещевала я ее поначалу. «А я всегда чувствую: дома ты или нет», — отмахивалась моя новая подружка. И действительно, не было случая, чтобы она ломилась в пустую квартиру.

Я в этот момент перебирала вешалки в шкафу, решая, в чем пойти на презентацию. Аська заглянула в шифоньер через мое плечо и ахнула:

— Света, какое платье!

Еще бы: Аська безошибочно определила мой лучший наряд — красное платье, которое несколько месяцев назад я за бешеные деньги купила в Гостинке на галерее высокой моды.

— От Сони Рикель, единственный экземпляр! — Самодовольства мне не занимать.

— А можно мне померить?

— Пожалуйста, не жалко.

Странно, но Аське это роскошное платье не шло. Может, из-за того, что она была ниже ростом. Она разочарованно смотрела в зеркало.

— Да, как на корове седло…

— Может, украсить чем? — пыталась я подбодрить подругу.

Аська порылась в моих шкатулках и выбрала серебряный гарнитур: браслет, серьги и цепочку с моим знаком зодиака, который мне подарила Агеева.

— Да, так лучше, — похвалила я.

— А что толку? — вдруг окрысилась Аська. — Ты же не берешь меня на эту презентацию.

— Ну, во-первых, на презентацию я сама в этом платье пойду, — наконец сделала я выбор. — А во-вторых, я тебе уже говорила, что иду на выставку с Беркутовым. А потом «Стрелой» мы едем в Москву на выходные: Андрей пригласил меня на свою премьеру в театре.

Аська закурила и молча уставилась в окно. Я только сейчас заметила, какой у нее упрямый лоб — как у молодого бычка.

— Света, он тебя недостоин.

— А тебе-то что? — Моему терпению приходил конец. — Давай я сама буду определять — с кем мне встречаться, а с кем — нет.

— Но я — твоя подруга, — упрямилась Аська. — Я должна тебя предупреждать об опасности.

Я хотела поставить зарывающуюся Аську на место, но в этот момент мне позвонила вернувшаяся из очередной командировки Василиса.

— Светик, ты не заболела? Мама говорит, что ты вчера была очень бледной и голос — хриплый. Спасибо, что не забыла поздравить ее с днем рождения. Твой букет лилий до сих пор как будто только что срезан. Только мама говорит, что ты даже не посидела с ней: она-то специально эклеров напекла. Что, на работе запарка? Или все время Беркутов отнимает?

Я закусила губу. И — не верила своим ушам. Еще за день до дня рождения Нины Дмитриевны я очень хорошо помнила о том, что Васьки нет в городе и нужно непременно поздравить ее маму. А вчера напрочь забыла об этом. И вспомнила только сегодня днем. И даже побаивалась Васькиного звонка, потому что не люблю оправдываться.

— Эй, ты там что — уснула?

— Вася, встретиться бы надо. — Я не готова была тут же сознаться в своем грехе. И уж тем более обсуждать при посторонних здоровье Нины Дмитриевны. А с головой — в этом я была уверена — у Васиной мамы было не все в порядке. Старческая забывчивость — кажется, это называлось болезнью Альцгеймера.

Мы договорились встретиться через пару дней в баре «Антракт».

— Ты что — и в поезде поедешь в этом платье? — снова завела свою шарманку Аська.

— Нет, — отрезала я, давая понять, что разговор о моей поездке в Москву закрыт. — Я переоденусь у Музы — хозяйки выставки. А в поезде поеду в костюме.


***

За восемь дней ДО ЭТОГО…

…Мы выпили уже по три чашки кофе. Васька даже уже перестала горячиться.

— Света, уверяю тебя: у мамы с головой все в порядке. Ну мне-то ты можешь верить? Я же специалист!

— А мне ты поверить можешь? Я не была у Нины Дмитриевны! И уже извинилась перед тобой за это.

— Тогда кто к ней приходил?

— Думаю, что а — к ней никто не приходил; б — приходила какая-нибудь ее подружка, а она в тот день много думала о тебе и обо мне, а потом у нее все в голове перепуталось.

— А цветы кто подарил? Твои любимые — лилии?

— Может, та подружка и принесла? Может, у нее они тоже — любимые?

— Прекрати пороть чушь! Ты на что намекаешь? Ты что считаешь, что я не способна продиагностировать старческое слабоумие?

— Способна. Но — не у собственной матери.

— Света, мы сейчас с тобой поссоримся, — опять закипятилась Василиса.

Безнадежно влюбленный в меня несколько лет бармен Слава, понимая, что у нас с подругой серьезный разговор, никого не пускал к нам в кабинет. И только периодически менял пустые кофейные чашки на полные.

Какое-то время мы сидели молча. Потом Васька поднялась.

— Ты когда в Москву уезжаешь?

— Завтра вечером.

— Ладно, до понедельника. Только знаешь, Света… Ты какая-то странная стала. Не родная. Отодвигаешься как-то…

Ты как будто… придвигаешься, — вспыхнула я.

Мы вышли на Фонтанку. Над водой ползли туманы от лесных пожаров в области, пахло гарью. Мы шли вдвоем, но чувствовалось, что каждой из нас было одиноко и тоскливо. Как будто мы шли в разных направлениях.

Оставалось всего метров двадцать до Ломоносовского моста, когда сзади мы услышали хриплое прерывистое дыхание, и остановились. В двух шагах от нас стоял запыхавшийся бармен Слава. В руках он держал крошечное блюдце из-под чашки от кофе.

— Вот…— смущенно протянул он мне фарфоровый кружок. — Вы вчера унесли в сумочке из бара чашку. Я подумал — не комплект. Возьмите и блюдечко…— и Слава, ссутулив плечи, поплелся назад к «Антракту».

— Ты начала воровать из баров чашки? — мертвым голосом спросила Василиса.

— Вася, я не была вчера в «Антракте»!

Василиска смерила меня презрительным взглядом и бросилась наперерез машинам.

— Я думаю, что у мамы моей была именно ты. Только почему-то врешь.

Тормознув «девятку», она быстро села в машину, гулко хлопнув дверцей.

Этот звук прозвучал над гнилой водой как выстрел. Кажется, его называют контрольным.


***

За семь дней ДО ЭТОГО…

Выставка-презентация Музиных шарфиков проходила в ее выставочном зале и начиналась поздно — в половине одиннадцатого. Предполагалось, что торжество будет идти всю ночь, и гости разъедутся лишь к утру.

Да, в понятии «бомонд» моя приятельница разбиралась отменно. Светским хроникерам было чем заполнять свои неряшливые пухлые блокноты. Важной персоной из приглашенных явно считался вице-консул по культуре консульства Франции в Петербурге (его Муза обхаживала больше всех). Депутаты разных мастей шумной стаей крутились возле ломящихся столов. Среди гостей были замечены потертый временем рок-музыкант, страшно популярный и не сходивший со страниц музыкальных журналов лет пятнадцать назад; страшно популярные нынче актеры из телесериала «Менты» (некоторые из них оказались знакомы Беркутову, и они радушно обменялись похлопываниями по плечам); модный художник, издающий модный питерский журнал; было много длинноногих девиц — то ли манекенщиц, то ли моделей (мы обменялись с ними лучезарно-фальшивыми улыбками); и еще куча других — известных и не очень — людей…

У нас с Андреем было мало времени до «Красной стрелы», поэтому, обойдя столы стороной, я сразу направилась к экспонатам выставки.

Да, Музе было чем гордиться. Невесомые шифоновые палантины всех цветов радуги и их производных оттенков висели на изящных кронштейнах, были художественно присборены на худощавых пластиковых манекенах, подвешены к специальным легким петлям, кое-где спускающимся с потолка. К тому же по залу кружили «живые манекены»: несколько Музиных девиц на себе демонстрировали изящество и красоту этих изысканных аксессуаров одежды.

Но главным в этих палантинах была все-таки вышивка. Золотошвейки «Афродиты» добились невиданного эффекта: машинная гладь с обеих сторон ткани выглядела абсолютно одинаковой. Уж каким там особым натяжением нитей катушки и шпульки это достигалось, я не знаю, только перспективы вышивки отлетных деталей одежды (воротнички, манжеты, шарфики) подобным методом были невиданными. Молодец, Муза Веселовская, что и говорить!

Запрокинув голову, я невольно залюбовалась одним из палантинов, тихо раскачивающимся в такт шагов скользящих мимо людей. Он был дымчатого цвета — с дымчатыми же букетами цветов. Однако вышивка не сливалась с основным фоном шелкового полотна, а была яркой, выпуклой. Все цветы были вышиты одной и той же серой шелковой нитью, при этом складываюсь полное впечатление, что незабудки в букете были голубее, ромашки — белее, а маки и вовсе полыхали всеми возможными производными от красного. Как-то Муза пыталась мне объяснить, что этот эффект достигается разными наклонами и длиной стежков (мол, учились этому у самих владимирских мастериц, вышивающих белым — по белому), и все же я была не готова к подобному. Аи да Муза!

— Примерь! — Хозяйка бала решительно сдернула палантин с воздушной петли. — Только осторожно, — шепнула она мне на ухо, — это — мой лучший образец, единственный экземпляр…

Она виртуозно обмотала мое красное платье дымчатым шелком, осторожно завязав концы палантина на бедре, и отошла в сторону. Стоявшие рядом с нами гости ахнули.

— Муза, продай! — мне не хотелось расставаться с этим роскошеством.

— Я же тебе русским языком сказала: единственный экземпляр! Девчонки пытались повторить узор на другом палантине — жалкие копии получаются. Это как вдохновение: либо есть, либо нет. Так что это теперь — выставочный экземпляр. Раритет!

— И мне не продадите?

Народ вокруг нас расступился, и Муза расцвела от удовольствия маковым цветом: возле нас стоял сам губернатор. Он как всегда был высок, улыбчив, только, как показалось мне, слегка погрузнел за последнее время. Светские хроникеры тут же выставили диктофоны, защелкали камеры фотоаппаратов.

— И вам… Уж простите, — смущенно сказала Муза. — Любой другой даже подарить могу…

— Тогда я его у тебя украду! — встряла я в их разговор под дружный взрыв смеха окружающих.

Губернатор тоже улыбнулся:

— Берегите шедевры, Муза Гурьевна. Такие красивые молодые женщины уж если поставят перед собой цель — ни перед чем не остановятся.

И губернатор, одобрительно кивнув моему серо-красному изваянию и взяв под локоть хозяйку вечера, пошел здороваться с высокопоставленными гостями. А я, с сожалением сняв палантин и передав его одной из Музиных помощниц, направилась в кабинет Веселовской переодеваться: мы договорились, что я оставлю у нее до понедельника свое платье от Сони Рикель.

На выходе из ночного клуба, где меня поджидал Беркутов, в тени за колонной я заметила чернявого молодого человека. Мне показалось отдаленно знакомым его лицо. Но, заметив, что я всматриваюсь, юноша полностью отошел в тень.


***

За пять дней ДО ЭТОГО…

В понедельник из Москвы я вернулась одна: у Беркутова питерские съемки начинались только в четверг, и он остался в столице на несколько дней утрясать график своих театральных постановок, сказав на прощание, что даже не знает, как дожить ему до этого четверга.

С вокзала я заехала домой и в Агентстве оказалась только к обеду.

Горностаева быстро глянула на меня в коридоре и отвернулась. Как-то очень бледно выглядит Валя в последнее время, подумала я машинально.

А вот Соболин… Соболин посмотрел на меня так, словно у меня на лице была маска из клубники.

— Чего уставился? Соскучился?

Вовка встал от компьютера, обошел вокруг меня, разглядывая с невыразимым изумлением.

— Кол проглотил, я спрашиваю?

— Ты что… газет сегодняшних не читала? Ничего не знаешь?

— А что я должна знать? Я только что с поезда.

Вовка положил передо мной три номера понедельничных газет: «Смену», «Известия» и «КоммерсантЪ» — последние две были вывернуты питерскими страницами наружу. Три заметки были жирно обведены красным маркером. Я быстро пробежала глазами по заголовкам: «Гладь для дамы бубей», «"Афродита" лишилась своего раритета», «Незабудки исчезают в полночь».

— Что это? — Я почувствовала легкое беспокойство.

— Да ты хоть на снимки посмотри, — печально сказал Соболин.

Две из трех заметок сопровождались фотографиями. На обеих… была я. Только в одном случае я стояла фактически одна (другие гости были скрыты размытым фоном) — упакованная в серый палантин; на другом — я же, в том же палантине, но уже кокетливо поглядывающая на губернатора (задник этого снимка тоже был размыт).

— И что? — успокоилась я. — По-моему, я неплохо получилась.

— Подпись к снимку прочти хотя бы…— Вовка как будто даже устало вернулся к своему столу.

— «"Тогда я его у тебя украду!" — сказала журналистка „Золотой пули“ Светлана Завгородняя хозяйке вечера Музе Веселовской… К концу презентации раритетный экземпляр исчез с выставки», — прочитала я вслух. — Вовка, что это значит?

— А то и значит: сначала наша красавица грозит известному модельеру воровством, если та по-хорошему не продаст шарфик, а потом этот шарфик, стоящий немереных зеленых, благополучно исчезает с выставки в неизвестном направлении…

— Ты что хочешь сказать?.. — прошептала я.

— …Только то, что сказал. Дело приобрело огласку, сама видишь, фотодокументы налицо. Ты — главная подозреваемая.

— Ты что, действительно считаешь, что это я украла? — я аж поперхнулась.

— Ничего я не считаю! — отмахнулся Соболин. — Только Обнорский уже с утра помчался к Парубку.

— А Парубок-то тут при чем? Это дело районных ментов.

— В том-то и дело, что из-за скандала — сам губер был на выставке! — дело из района городу передали. А Парубок, сама говорила, испытывает к тебе личную неприязнь.

— Зато тебя будет любить долго и крепко, — от злости я воспользовалась запрещенным приемом: Соболин был устойчивым гомофобом.

Вовку передернуло:

— Чем язвить, лучше бы подумала, как отмываться будешь.

— А почему это именно я должна отмываться? Там больше ста человек гостей было. Этот палантин все видели, все руками щупали. Может, его губернатор спер! Муза ведь ему тоже отказала в покупке!

— Совсем чокнулась! — Вовка снова вскочил из-за стола. — Сиди и никуда не двигайся. Скоро шеф вернется.

В кабинет вбежала запыхавшаяся Лукошкина.

— Света, не волнуйся, я все знаю. И — помогу.

— Нет уж, мои дорогие! В нашей «Пуле», похоже, самому себя защищать придется. И подписку о невыезде я еще пока никому не давала…

В подъезде я чуть не смела с ног Барчик.

— Ты почему трубку отключила? — обиженно спросила она. — Я даже не. знаю, вернулась ли ты из Москвы.

— Аська, тут такое творится…

Пока мы ехали в машине, я сбивчиво рассказала ей о том, что произошло на презентации, и о том, что написали утренние газеты.

— Ну и гады! — Аська даже кулаки сжала. — Я думала, что только в актерской среде бывает такой сволочизм. А Соболин твой — последний гад! Как он вообще посмел так с тобой разговаривать!.. Ты сейчас куда?

— К Музе, конечно. Надо же узнать подробности. Заодно и платье заберу.

— Тогда подбрось меня до «Ленфильма», — засобиралась Аська. Потом немного помолчала и тихо спросила: — Света, а у тебя с Беркутовым уже… было? Ты с ним… спала?

— Нет, я с ним в ладушки в Москве играла, — разозлилась я; нашла время глупые вопросы задавать.

— …Вот не послушалась меня — потащилась с этим Беркутовым сначала на выставку, потом в Москву, вот все так и получилось…

— Да Андрей-то тут при чем? — это я прокричала ей уже в спину.


***

— Не строй из меня идиотку! — Муза закуривала очередную сигарету, откладывала ее в пепельницу, забывала об этом и тащила из пачки новую, снова прикуривала. — Я не утверждаю, что ты — воровка. Я просто сказала следователю, что меня удивило, когда ты вдруг еще раз попросила примерить палантин.

— Я не трогала его второй раз!

Муза стала нервно бегать по кабинету.

— Света, ну вспомни, пожалуйста, это поможет следствию… Ты подошла ко мне где-то через час после отъезда губернатора… (Знаешь, я все-таки всучила ему маленький голубой шарфик — в подарок жене…) И попросила еще раз примерить палантин. Я рассмеялась и сказала: бесполезно, все равно не продам.

— А я? — Я не верила своим ушам, но почему-то испытывала мазохистское желание дослушать этот бред до конца.

— Ты? Ты взяла палантин и обернула себя им точно так, как я тебе до этого показала. Я еще тебе сказала: смотри, мол, Светка, как тебя состарило неисполнимое желание…

— Я что — в тот момент старой была? — ахнула я.

— Не старой, а ниже ростом. К старости ведь люди всегда мельчают в параметрах.

— Ниже ростом? С чего бы это?

— Не знаю. Ниже — и ниже.

— Как сейчас? — Я встала.

— Нет, сейчас ты нормальная.

— Значит, тогда это была не я.

— Ну, знаешь…— Муза раздраженно смяла сигарету. — В таком случае, сейчас перед тобой тоже не я, а кто-то другой.

— Не исключено…— хмуро буркнула я.

Какое-то время мы посидели молча. Поразительно, но бред, который несла Муза, меня просто завораживал. До этого я никогда не замечала за собой особой любви к мистике, но сегодня с каким-то непонятным вожделением я хотела знать все новые и новые детали этой невероятной истории: вот я методом телепортации одновременно оказываюсь в разных концах света, вот я на глазах изумленной публики улетаю в окно на метле…

— А мой спутник?.. Во второй раз рядом со мной был мой спутник?

— Нет, ты была одна.

— Правильно, потому что он ушел со мной. В первый раз ушел. И не вернулся. Потому что сел в вагон московского поезда. А поскольку телепортировать умею только я, то он сидел со мной в вагоне, а я в это время — туда-сюда, туда-сюда…

— Света…— осторожно спросила Муза, — а ты уверена, что… ездила в Москву?

— Все! С меня хватит! Отдавай мне мое платье, и я ухожу.

Муза, как ужаленная, подскочила с кресла.

— Знаешь что, Света, если у меня украли дорогой палантин (а я, заметь, до этого часа тебя не подозревала), то это не означает, что в отместку лишь за возможную вероятность подозрения можно валить с больной головы на здоровую и начать подозревать в воровстве меня…

Муза так лихо завернула, что я не поняла ни слова из того, что она сказала.

— Что ты несешь?

— У меня нет твоего красного платьица. И ты это прекрасно знаешь. Потому что ты, видно, передумала оставлять его у меня и ушла с выставки именно в нем.

Как-то всего этого было уже много.

Я встала, медленно убрала в сумочку сигареты и взглянула на приятельницу уже только в дверях.

— Запомни, дорогая. Я уходила с твоей идиотской выставки в костюме! Английский такой — пиджачок и юбочка. У пиджака — одна пуговичка, у юбочки — маленькая шличка. Все — темно-оливкового цвета. Знаешь, ягодки такие бывают — оливки. С косточками или с анчоусами. Иногда — с лимоном…

— …Прекрати этот фарс! — взвизгнула Веселовская. — В красном платье!

— …Для тех, кто не понял: в кос-тю-ме! Темно-олив-ко-вом!

И я шарахнула дверью.


***

Напротив Музиного офиса был сквер. Лишь только я выскочила из подъезда, как с одной из лавок поднялся мужчина и пошел мне наперерез. Парубок! Только его мне сейчас и не хватало. Я резко дернулась в сторону, сделав вид, что не узнала его, но Игорь Сергеевич решительно преградил мне дорогу. Тогда я взяла сумочку под мышку и с вызовом протянула ему обе руки:

— Не стесняйтесь! Захлопывайте свои наручники.

Он улыбнулся, взял меня под руку и повел к своей насиженной скамейке.

— Зачем же сразу так? В наручниках ходят преступники. А вы — всего лишь свидетель. Правда, один из самых важных свидетелей.

— Свидетель? — обалдела я. — Не подозреваемая?

— А кто вам сказал, что вас подозревают? Муза Гурьевна? — мягко улыбнулся Парубок.

Я устало откинулась на спинку лавки. Кто бы знал, как я устала за сегодняшний день.

— «Подозревают» — это мягко сказано. Все просто уверены, что этот чертов палантин свистнула я.

— И вы очень расстроились. С Веселовской вот, видно, поссорились…

— А вы бы не расстроились?

— Я бы просто отбросил эмоции и стал рассуждать здраво. К тому же, Светлана, вы, оказывается, совсем не знаете Уголовно-процессуальный кодекс. Надо будет при случае сделать Обнорскому замечание.

— Я — журналист, а не милиционер.

— Во-первых, вы — красивая женщина, а потом уж — журналистка…

Батюшки, с каких это пор геи стали делать комплименты женщинам?

— …Хотя — журналистка «Золотой пули», — продолжил Игорь Сергеевич. — И должны бы знать, что подозреваемым считается человек, которого взяли на месте преступления с поличным. Либо если на него указали другие люди: видели, мол, как он воровал. А вас видели только примеряющей этот палантин.

— …И угрожающей хозяйке выставки украсть его, если не продаст…

— Да, это вы, Светлана, конечно, погорячились, — искренне рассмеялся Парубок, и я впервые обратила внимание на то, какая у него хорошая, открытая улыбка. — Но и это, к счастью, ни о чем не говорит. В смысле — ни о чем плохом. Ведь покинув выставку, вы тут же «Красной стрелой» уехали в Москву: вагон №3, место №11. И не исключено, что кто-то из гостей после полуночи еще видел этот палантин на выставке. Главное — найти этого человека. Я бы на вашем месте с этого и начал…

Я поняла, что Парубок не терял время зря — иначе откуда бы ему знать даже номер моего спального места в вагоне. Я облегченно вздохнула: хоть кто-то мне верит.

— Но их там было больше сотни! Все ходили, выходили, жевали, пили. Каждый до утра успел пообщаться друг с другом по многу раз. Попробуй потом вспомнить, когда ты кого видел — до полуночи или после. С одной стороны у всех — коллективное алиби, с другой — все на подозрении.

— Вы разумно рассуждаете, Светлана. И все-таки это шанс. Поговорите с теми, с кем вы успели на выставке пообщаться, кто дольше всех вас видел. Мы со своей стороны тоже работаем, но ваша помощь была бы бесценной.

Я с благодарностью посмотрела на Игоря Сергеевича. В этот момент позвонил мой мобильник. Васька слегка извиняющимся голосом (ведь мы очень плохо расстались в пятницу) спросила:

— Ты поссорилась с Беркутовым?

— С чего ты взяла?

— Тогда почему так быстро вернулась из Москвы?

— Вернулась, как и планировала, сегодня утром.

На том конце провода повисла нехорошая тишина. Васька кашлянула, словно у нее перехватило горло.

— Света…— она говорила медленно, словно подбирала слова, — я боюсь за тебя. По-моему, тебе надо лечиться. Поверь мне, как психологу. Патологическое вранье без выгоды для себя — это болезнь.

— С чего ты взяла, что я вру? — я начинала тихо ненавидеть свою подругу.

— С того, что ты вообще не ездила в Москву!

— Что-о?

— То! Ты физически не смогла бы так быстро обернуться. А в субботу в обед я видела тебя в бутике на Невском. Ты мне даже рукой сквозь витрину махнула. Мне очень жаль, Света, но ты — бессовестная лгунья!..


***

Игорь Сергеевич внимательно слушал меня. (Последний звонок Васьки был настолько нелепым, что, даже дав отбой, я еще какое-то время молча сидела на скамье, не умея собраться с мыслями.) Он сам подтолкнул меня к этому разговору: «Новые проблемы?»

Я начала со странного звонка Обнорского, перешла на «тронутую» Нину Дмитриевну, заразившуюся от нее дочь, не забыла даже про чокнутого бармена с его кофейной чашкой…

— Я так и понял, что не все здесь так просто…— задумчиво сказал Парубок. — Поверьте, Света, так не бывает: чтобы в одночасье все ваше окружение вдруг… сошло с ума. Я — материалист и в мистику с чертовщиной не верю. Скорее, кому-то очень хочется выбить вас из седла: доказать, что сумасшедшая — вы.

— Но — кому?

— Это нам и предстоит выяснить… А пока рекомендую вам все-таки встретиться с кем-нибудь из участников той презентации.

— …Игорь Сергеевич, а почему вы мне верите? — запоздало спросила я.

— Не знаю. Опыт. Интуиция. Или просто не верю в то, что красивые женщины так глупы: сначала пригрозить воровством, а потом это воровство и совершить. Как-то это очень примитивно.

Он помолчал, затушил сигарету.

— А потом… Знаете, Света, у нас с вами, оказывается, есть общие знакомые. С некоторых пор я тоже подстригаюсь у вашего мастера — у Евгения.


***

Поскольку с Музой я уже наобщалась вдоволь, то сразу направилась к знакомому фотокору Тофику Абдуллаеву, чьими фотографиями были украшены криминальные заметки утренних газет.

Тот даже не чувствовал за собой никакой вины.

— Светик — это же мой хлеб. Я отщелкал две пленки, сдал их в наше агентство, а уж купят снимки или нет — дело не мое. Я даже не знаю, вышли ли мои снимки сегодня в газетах.

Я положила перед ним две газетные вырезки.

— Да, моя работа. Особенно горжусь, что успел нажать на камеру, когда к тебе губер подошел. Смотри, как ты улыбаешься хорошо.

Тофик, как выяснилось, до этого ничего не знал о моих проблемах, а выслушав меня, лишь развел руками: извиняйте, мол…

— А негативы у тебя сохранились?

— Зачем тебе?

— Хочу посмотреть, кто на замытом фоне.

— Это я тебе и без негативов покажу, — и Абдуллаев «открыл» фото на компьютере.

Снимки сразу видоизменились. Теперь уже на них кроме нас с губернатором появились другие гости: вот художник-редактор с рюмкой водки в руке, вот — с заискивающей улыбкой — хозяйка Муза… А это кто? На обоих снимках на заднем плане стояла молодая девушка, зачарованно смотрящая прямо в объектив. Лицо ее показалось мне отдаленно знакомым, но — убейте меня! — я не могла вспомнить, кто это.

— А ты укрупнить можешь? — спросила я Тофика.

— Нет проблем. — И он начал виртуозно работать «мышкой». Однако при увеличении задний план расползался, и черты лица той девушки только расплывались. Ничего не получалось.

— Кого хоть идентифицируем? — наконец спросил Тофик.

— Не знаю, — расстроенно ответила я.

— Ну ты даешь, — обиженно сказал Тофик, — целый час ищем того, кого сами не знаем.

Однако мой коллега, видно, вошел в раж охотника и продолжал щелкать другими кадрами пленки.

Так мы проработали еще около часа, пока на одном из кадров не нашли то, что искали. На этом фото я тоже была, но как раз размытой, покидающей зал. Зато девушка, хоть и вполоборота, была видна достаточно четко. Мне хватило одного беглого взгляда… Батюшки!

— Аня! Соболина!

— Которая? — Тофик заглянул мне через плечо.

— Да вот же — Анька! — я ткнула пальцем в экран. — Но откуда она взялась на выставке? Я ее там не видела…

— Она там была всего минут десять, — как-то вдруг смутился Абдуллаев. — А ты так была увлечена собой в палантине…

— А ты знаешь нашу Анюту?

— Это не ваша Анюта, — снова смутился Тофик. — Это моя подружка. Оля. Она попросилась со мной на выставку. Девочка из провинции, ни разу не была на светском рауте.

— А чего так смущаешься, если подруга?

— Да понимаешь… Она еще маленькая. Ей только семнадцать в октябре исполнится. Ну так получилось, она живет у меня…

— Ну ты даешь.

— Да у нас, Света, все серьезно. Я жениться собираюсь. Вот тысячу долларов соберем и выйдем из подполья.

— А зачем вам эта тысяча?

— Тут, понимаешь, такая история вышла. Она приехала учиться в Питер, а у нее сумочку у рынка срезала. А эту тысячу у нее родители чуть ли не пять лет собирали… Я когда ее встретил, она аж сознание от слез теряла. Я ее подвести хотел, а ей и ехать-то некуда: в Питере только подруга матери, а Оля сказала, что, скорее, умрет, чем сознается в пропаже денег…

Смутные сомнения стали закрадываться в мою душу.

— А твоя Оля случайно не из Самары? Не Рожнова?

— Рожнова, — обалдел Тофик.

— А ты, стало быть, тот кавказец с рынка? Частный извозчик?

— Что ты обзываешься? — обиделся Тофик. — Знаешь, как у нас мало платят? Вот и приходится подрабатывать…

— Абдуллаев, да тебя убить мало!.. Из-за этой вашей тысячи долларов две женщины скоро в ящик сыграют. Дурак неумный! Соображать же надо!..

Мы еще минут десять переругивались, и Тофик пообещал мне, что лично, на правах жениха, позвонит Юлии Николаевне и Алле и во всем повинится за двоих.

Уходя, я последний раз глянула на монитор. Как все-таки эта Оля похожа на нашу Соболину. Уже собираясь закрыть файл, я заметила сбоку от Оли-Ани молодого человека, который, как я вспомнила, прятался в конце презентации от меня за колонной. Второй раз у меня возникло ощущение, что лицо его мне знакомо. Но думать над этим мне было уже не интересно. Оля нашлась!


***

За два дня ДО ЭТОГО…

Совет Парубка не дал результатов. Два дня я беспрерывно общалась с теми, кто видел меня на презентации. Я опросила с десяток людей. Все они выражали мне сочувствие по поводу случившегося, но все путались во времени. Одни уверяли, что будто бы им кажется, что я была на празднике с ними до утра («Ну как же, Светочка, мы еще пили с вами часа в три ночи на брудершафт»); другие помнили меня в самом начале праздника, еще до приезда губернатора; как и во сколько я уходила — не помнил никто.

Эти два дня я не появлялась в Агентстве, отключила мобильник, дома попросила маму не звать меня к телефону. Я даже не хотела думать о том, что происходило на работе.

Парубок тоже не объявлялся.

Вечерами я пыталась тщательно разобрать все мистические события минувших дней, но они рассыпались мозаикой, никак не желая складываться в единую логическую картину. Да и какая логика могла быть в том, что кто-то мечтал свести меня с ума…


***

В ТОТ день…

Наступила пятница. Я поняла, что не могу больше находиться в изоляции. Я злилась на Обнорского. Обижалась на бросивших меня Василису и Аську. Не понимала, почему не найдет меня Шах. Я должна была, наконец, выйти из подполья. И пусть меня уволят. Для себя внутренне я уже поняла, что после всего случившегося, после разговора с Соболиным вряд ли смогу работать в «Пуле». Сама не смогу. Но до этого я должна была встретиться и объясниться с Обнорским. Лично встретиться. И — без предупреждения.

С утра пошел мелкий дождь. Наступало самое противное для нас с Аськой время года. Еще торговали бабули у метро последними — до заморозков — георгинами. Еще квартиры и офисы хранили — до включенных батарей — тепло уходящего лета. Но небо уже затянуло обложным дождем. Август — не август, сентябрь — не сентябрь.

Вечером я натянула на себя джинсы, тонкий шотландский пуловер и поехала к дому Обнорского. Я буду стоять у этого подъезда, пока он не выйдет из своего джипа.

Итак, была пятница. Восемь вечера. Лил дождь. Я потеряла заколку от волос, и все прохожие, наверное, видели во мне облезлую кошку. Хотя когда-то один знакомый мне человек говорил, что под дождем я выгляжу, как лесная нимфа. Или — наяда?..

А вдруг он не приедет? А вдруг его вообще нет в городе? Я поняла, что встретиться неожиданно не получалось. Тогда я с сожалением набрала номер его мобильника.

— Андрей? Это Светлана. Нам обязательно нужно поговорить… Сегодня. Сейчас.

Андрей помолчал, а потом устало сказал:

— Ты ведь только что мне звонила: зачем повторяешься, я же все понял. Стой, как и стоишь, возле моего подъезда. Я уже подъезжаю…

Я стояла с мокрыми распущенными волосами возле подъезда шефа и думала о том, что смертельно устала от всей этой мистики.

Сзади меня темнел проем его парадной. Впереди мигнули фары его машины. Я поежилась. Буквально кожей почувствовала приближение смутной угрозы. Я не знала тогда, что в этот миг мистика закончится. Что я действительно пойму, что сошла с ума.

Лампочка у подъезда качнулась на ветру, и я увидела, что навстречу мне шагнула… я.

Я была в красном платье от Сони Рикель. Мои длинные светлые волосы, не любящие заколок, свободно струились по плечам. Я улыбалась мне моей особой улыбкой, которой в одно мгновение могла смести на пути и Зураба, и Бориса-купца, и валаамского аборигена Марэка, и даже самого Обнорского. Я улыбалась сама себе этой улыбкой. Я торжествовала над всем миром. И кровь от этого торжества просто застыла в жилах.

Я не заболела? Я в своем уме?

— Ты заболела, Света. Ты не в своем уме! — сказала я себе своим голосом и, отодвинув меня же самою плечом в темный угол парадной, сделала шаг в сторону первой ступеньки лестницы.

— Хватит уже, Ася! — сказал кто-то из угла голосом Парубка. — Поиграла и — хватит!..


***

Мы сидели с Аськой и Игорем Сергеевичем в его машине у подъезда Обнорского. Андрея, оказавшегося в парадной в тот момент, когда я тихо сползала по стене, Парубок отправил домой, обещав через десять минут все объяснить. Обнорский, увидев меня в двух лицах, в состоянии полного раздвоения личности, только махнул рукой:

— Игорь Сергеевич, я так устал от нее! Что бы она ни сказала… Я устал от нее.

…Аська была уже без парика. Ее короткие черные волосы упрямо топорщились крутыми завитками. Прямо при Парубке она начала в машине сдирать с себя мое платье, только из-за тесноты и многочисленных пуговиц это не получалось. Она твердила, как заведенная:

— Забирай! Оно все равно на мне, как на корове седло.

— …Игорь Сергеевич, — помолчав, спросила я. — Вы когда все поняли?

— Заподозрил еще тогда, на лавочке. Меня заинтересовала история, в которой вы, Света, за месяц приобрели новую «верную подругу», рассорившись с той, с которой дружили двадцать лет. Я встречался с Василисой. Она, Света, действительно переживает за вас.

Я сглотнула ком. Прости меня, Васька!

— Потом навел справки про Асю, — продолжал Парубок. (Аська при этих словах дернулась в машине, но тут же застыла). — Ася, оказывается, еще в детдоме… подворовывала. Не корысти ради, спортивного интереса для… Некая разновидность клептомании.

— Я не хотела… Я хотела быть, как Света, — горько вздохнула Барчик.

— Она завидовала вам, Света. Вашей красоте. Удачливости. Легкости.

— Я — легко живу? — вспомнила я весь кошмар минувшего месяца.

— Так Асе казалось. Она хотела побыть в вашей шкуре, что ли… Хотела даже в некотором роде заменить вас в этой жизни. От имени вас поздравлять с днем рождения Васину мать. Пить кофе в вашем любимом баре, выслушивая комплименты бармена. Кокетничать с Обнорским по телефону (Ася ведь хороший голосовой имитатор). Для этого она и придумала весь этот карнавал. К тому же, Света… э-э… вы ей понравились. И она вас ревновала. И к Беркутову, и к Обнорскому… Хотела поссорить с обоими… Поверьте, я в этом кое-что понимаю…— Мне показалось, что Парубок покраснел (хоть и было темно).

Какое-то время мы сидели молча. Только Аська пыхтела, все еще пытаясь освободиться от платья.

— Значит, тот первый, странный разговор Обнорского…

— Это Ася звонила вам. Поэтому Андрей ничего и не понял, когда вы стали приставать к нему с вопросами о любимых расцветках платья…

Я досадливо поморщилась. Я ведь почувствовала тогда странную растяжку в его словах. Вот что значит — нет слуха.

— А когда вы окончательно поняли? — продолжала я.

— Вчера. Но до этого я — после вас, кстати, Света, — побывал у фотографа Тофика. И он показал мне снимки, которые вы тоже рассматривали. Только вы, Света, заинтересовались девушкой и совсем не обратили внимания на молодого чернявого человека рядом.

— Я обратила внимание.

— Но не узнали в нем… переодетую Асю.

Как же я не догадалась! Те же внимательные глаза, тот же упрямый лоб, как у молодого бычка…

— А Ася в тот день все время ходила за вами следом. А потом повторила все те же манипуляции с палантином. И ушла с выставки в вашем платье и в шифоне.

— А дальше?

— А дальше, вчера, я поехал на съемочную площадку, разговаривал с актерами. Рассказал о своих подозрениях Беркутову. Он, кстати, Света, по-моему, не на шутку в вас влюблен, — улыбнулся в темноте Парубок. — И Андрей предложил мне остаться, поскольку съемочная группа праздновала день рождения Барчик.

— Так это вы — «школьный приятель» Беркутова? — удивленно переспросила Ася.

— Да, и тоже с детства люблю маскарады. Андрей порылся в реквизитах и нашел для меня приличную шкиперскую бороду и усы… Так вот. Я увидел, как эта девочка, прожившая много лет в детдоме, со слезами принимала цветы, подарки. Понял, как ей не хватает дома, тепла, подруг… Понял также, что она хочет стать хорошей актрисой и постоянно примеряет на себя разные роли…

— Но как вы убедились… в главном? — снова спросила я.

— Я обратил внимание на то, что на Асе был серебряный гарнитур. В частности, цепочка с тельцом. Это ведь ваш знак зодиака, Света? А у Аси должна быть дева.


***

Мы еще какое-то время помолчали в машине. В это время мне позвонила Муза.

— Света, ты не дуешься? Перестань.

— Твой палантин нашелся.

— Да фиг с ним! Тут такие дела!.. Мне из Парижа факс пришел. До них как-то дошли твои снимки из газет. Ну где ты и губернатор рядом. Текст они, наверное, не читали… Ну извини… В общем, администрация парижской выставки дает мне льготные условия по аренде стендов, а также предлагает помощь в знакомстве с возможными партнерами. Но… При одном условии: что именно ты будешь вживую демонстрировать палантины на выставке. Света! Это такая удача для нас обеих. Контракт на год! Соглашайся! Выручай! Хоть сейчас сразу не отказывай. У нас на раздумье — сутки. А дальше — Париж, Канны, Бретань… Белые пароходы…

— Новые проблемы? — второй раз за эти дни спросил Парубок.

— Да нет. Нет проблем.

Как я все-таки устала за эти дни.

— У меня предложение, — сказал Парубок. — Дело — к ночи. Я развезу вас по домам. Утром вы, Ася, возвращаете палантин Музе Гурьевне. А вы, Света, должны хорошенько выспаться и — в «Золотую пулю». Разговор с Обнорским я беру на себя.

— Спасибо, Игорь.

…Возле дома меня ждала… Аня Соболина. Она, рыдая, бросилась мне на шею.

— Света, ты такое для меня сделала! Ты даже сама не знаешь, что ты сделала для меня…

— Аня, да что произошло? — у меня не было сил даже удивляться.

— Света, ведь ты же Олю Рожнову нашла?

— Да, а при чем тут ты?

— Ой, Света! Мама ведь мне никогда ничего не рассказывала. Она развелась с моим отцом, когда я была маленькая (она говорила, что мой отец умер). А отец, оказывается, уехал в другой город, на Волгу. Там женился, у него родилась дочь… Два месяца назад, ты знаешь, у меня умерла мама. Я думала, что у меня теперь кроме Вовки и Антошки больше никого нет на свете. А как оказалось, есть отец и сестра Оля. Ты ведь, наверное, не знаешь, я до замужества была Рожновой. Света, ты для меня такое сделала! Я только сегодня все узнала…

И Аня снова заплакала. Теперь, как я уже понимала, от счастья.

— Света, я побегу машину ловить: у меня мужики одни дома остались. Они знают, что я, не дозвонившись, к тебе поехала. Завтра Алла Михайловна прилетает, Юлия Николаевна будет, Тофик с Олей. Ты придешь?

Я подняла голову и взглянула в светящиеся окна своей квартиры. Я знала, что в черной августовской ночи этого города мерцают сейчас и другие светлые квадраты: окна Соболиных, Парубка, Аськи, окна Обнорского. Выстраиваясь в теплую желтую вереницу, они представились мне огнями красивого уходящего вдаль белого парохода. Уходящего в моря с теплыми течениями к далеким новым берегам…

«Картинка» с этим морем была настолько реальной, что я просто физически ощутила соленую влагу на щеках и губах. Брызги волн? Соленый ветер?.. Вот только я не могла рассмотреть в этом ярком видении… себя. Я — где? С кем? С веселыми, но незнакомыми людьми на палубе этого парохода или — на берегу с родными мне Шахом, Анютой, Родькой, Князем? Те, с палубы, улыбались и манили: «Давай с нами!» Эти, на берегу, стояли с грустными лицами: «Останься!» Нонка таращила глаза, пытаясь вглядеться вдаль. Обнорский виновато хмурился.

Где же я-то?

— …Света! Ты — что? Ты придешь? — Анюта поежилась на холодном ветру.

Я увидела ее словно уже со стороны.

— Беги, Аня, замерзнешь. Я очень за тебя рада. И обязательно приду. — Я еще раз взглянула на окна-иллюминаторы. — Как только вернусь из ОВИРа…

ДЕЛО О ТРУПАХ САНИТАРОВ

Рассказывает Георгий Зудинцев

«Зудинцев Георгий Михайлович, 44 года, корреспондент отдела расследований. Бывший сотрудник органов внутренних дел, подполковник милиции запаса. Имеет большой опыт оперативно-розыскной работы.

После увольнения в запас в 1998 году поступил на работу в только что созданное Агентство. К настоящему времени полностью овладел навыками работы журналиста. Умело использует опыт оперативника при проведении сложных расследований.

По характеру целеустремленен и упрям. Непримирим к преступникам. Физически развит, владеет приемами боевого самбо.

Неоднократно поощрялся руководством Агентства. За успешное журналистское расследование по делу Андрея Удаленького награжден пистолетом ПБ-4 «Оса»…»

Из служебной характеристики


— Посмотри, Глеб Егорович, на каких шикарных тачках ездят санитары. — Я оторвался от экрана монитора, увидев входящего в кабинет начальника отдела расследований Спозаранника. — «Тойота Ленд Крузер-100». Такой джип на полсотни тонн баксов потянет…

Спозаранник посмотрел на экран, быстро пробежал глазами текст сообщения и хмыкнул.

— Действительно странно. Санитар морга — и такая машина… Вот что, Георгий Михайлович, надо бы найти полный текст сводки ГУВД по этому эпизоду. Наши репортеры могли напутать.

Оказалось, все правильно, ничего не напутали:

«Убийство. Левобережное РУВД.

3 сентября 2002 года около 24 часов возле здания городского морга (Елизаветинская, 11) с огнестрельным ранением головы обнаружен труп Умнова В. А., 1957 г. р., санитара указанного морга, прож. ул. Новаторов, 8-2-… Труп находился на водительском сиденье автомобиля марки «Тойота Ленд Крузер-100», госномер…, принадлежащего покойному…

КП — 1091 по 62 о/м, уг. дело по ст. 105 ч. 1 УК РФ. Сообщено: ст. наряда УУР Грабко».

Из этой же сводки я узнал, что Умнов однажды имел терки с законом и более того, откинулся, то бишь освободился, совсем недавно — в 2001-м, отмотав три полновесных года по хулиганке. Вообще-то, для сорокалетнего мужчины в таком возрасте сесть по хулиганке как-то несолидно. Руководствуясь исключительно этими соображениями, я позвонил в УУР, дабы выяснить, чем был знаменит покойный. Увы, мне не повезло. Трубку взял совершенно незнакомый мне новичок-опер, который решительно отказывался давать какую-либо информацию. Лишь после перечисления мною нескольких фамилий главковских начальников он все-таки слил, что это дело вел мой бывший подчиненный Мишка Лякин, который, к сожалению, полгода как ушел на гражданку.

Еще один старый боевой товарищ, Вадик Резаков из УБОП, говорил со мной сухо и кратко, из чего я заключил, что в данный момент он находится в кабинете не один. Вадим пообещал перезвонить и отключился, не попрощавшись. Я же испытал чувство некоторой досады: ну вот, блин, нормальные мужики занимаются нормальным делом, а я тут…

После этого мне ничего не оставалось, как сунуть сводку в ящик стола. «Займусь этим делом при случае», — подумал я и неторопливо направился в буфет…


***

Случай не заставил себя ждать. Процесс поглощения пищи был бесцеремонно прерван Спозаранником, который деликатно, но твердо согнал примостившуюся было рядом со мной Железняк, и занял ее место. Признаюсь, прежнее соседство радовало меня гораздо больше.

— Ну что там с этим санитаром? — спросил Глеб.

— Тачка действительно его, — ответил я, судорожно проглатывая кусок котлеты. — У моих, — я мысленно отметил, что до сих пор называю ребят своими, — пока глухо.

— Что ж, вы, Георгий Михайлович, опытный оперативник и разбираетесь в «убойных» делах лучше меня. — Спозаранник снял очки и протер стекла безупречно чистым носовым платком. — Вам, как говорится, и карты в руки. Начинайте работу.

— Глеб Егорыч, может, чуть повременим? — Я почесал затылок. — Честно говоря, никак не могу закончить эту долбанную новеллу. Не идет — и все тут! А сроки сдачи поджимают…

— Георгий Михайлович, это ваши проблемы. — Спозаранник, давно убедивший шефа в своей неспособности к художественному творчеству и поэтому не участвующий в проекте сборника «Все в АЖУРе», был неумолим. — Об этом и речи быть не может. Насколько я знаю, все пишут свои дурацкие новеллы в свободное от основной работы время.

— Но, Егорыч… Шеф сказал, чтобы кровь из носу, но новеллы сдать в срок. Вон, уже телесериал вовсю снимают.

Спозаранник поморщился:

— Возможно, для определенной части населения до сих пор из всех видов искусств важнейшим является кино, но для нас с вами главное, чтобы газета вышла в срок и ее номер был интересен для читателя… Ладно, — смилостивился он, приметив мое душевное смятение. — Даю вам один день на завершение новеллы. Но параллельно все-таки начните зондировать морговскую тему.

Обед, естественно, был испорчен напрочь. Я вернулся к себе в кабинет, однако приступать к расследованию сегодня мне не хотелось. Я с ненавистью посмотрел на открытый файл со своей незавершенной нетленкой. «Твою мать, чем я занимаюсь? Ну поработал журналистом, худо-бедно освоил другую специальность. Может, хватит? Порой так не хватает ментовской ксивы и Макарова в наплечной кобуре. Вот тогда бы я весь этот морг на уши поставил. Как говорится: и живые позавидовали б мертвым».


***

Я дозвонился до Мишки Лякина, и на следующий день с утра мы пересеклись в центре. Впрочем, ничего существенного о санитарах он мне поведать не смог. Правда, все же припомнил этого самого покойного с умной фамилией. Оказывается, Умнов проходил по делу о землекопах с Южного кладбища, которые во второй половине 90-х здорово бились с «казанскими» за место под солнцем. Апофеозом этой войны стала разборка 1997 года, на которой было убито по несколько человек с каждой стороны, включая бригадира землекопов, некоего Кулыгина. По словам Михаила, участвовал в этой разборке и Умнов. Ему тогда светила реальная «незаконка с оружием», однако благодаря вмешательству неких высших сил дело до суда дошло исключительно по «хулиганке».

— Где вы болтаетесь, Георгий Михайлович? — посмотрев на часы, строго спросил меня Спозаранник, едва я вошел в свой кабинет. И не дожидаясь ответа, протянул лист бумаги. — Читайте. Опять санитар. Они там, похоже, вконец озверели…

Я пробежал глазами сообщение. В нем говорилось, что ночью в подсобке городского морга покончил с собой санитар Твердохлебов. Орудие самоубийства — пистолет ПМ — валялся рядом с трупом.

— В общем, так, Георгий Михайлович, бросайте свою беллетристику и срочно занимайтесь этими санитарами. Кстати, удалось что-нибудь дополнительно узнать по Умнову?

— Да пока немного. Мой человек сказал, что Умнов в середине девяностых работал в бригаде землекопов на Южном кладбище. Ну а наша «похоронка», Егорыч, сам знаешь — сицилийская мафия просто отдыхает.

Спозаранник заметно оживился.

— Отлично. Дело, похоже, вырисовывается интересное. Вот что, Георгий Михайлович, подключайте к этой теме Шаховского. Пусть по своим старым связям пройдется, может, кто-то что и слышал. Да, и еще, я распорядился — сегодня к вечеру Агеева должна собрать досье на обоих санитаров. Родственники, фирмы, машины — все по полной программе… Словом, Георгий Михайлович, активизируйтесь. В конце концов, два трупа за три дня — это интересно. Тем более в морге. Что у них там — своих покойников не хватает?

Спозаранник отправился на выход, но у самой двери остановился, обернулся и назидательно произнес:

— Только я вас очень прошу, не забывайте о штабной культуре. Все справки оформите, как положено, в отделе. Срочно — не означает кое-как…


***

Шах врубился в тему с ходу, достал свой сотовый и вышел в коридор, как он выразился, «перетереть тему». Конфиденс продолжался недолго. Через некоторое время он довольный вошел в кабинет и, улыбаясь, процитировал:

— Давай, однако, Михалыч, десятку. Керосинку покупать будем.

По интонации я понял, что Шаховский сумел найти нужного человека и теперь требует денег на оперрасходы. Надо сказать, что Шах постоянно встречался со своими источниками в кабаках, причем умудрялся выбирать наиболее дорогие и навороченные.

Я безропотно направился к Скрипке выбивать деньги и, слава богу, у меня хватило ума слукавить, что на встречу пойдет Спозаранник, славящийся своей практичностью. Посему Алексей Львович, немного попричитав и поохав, выдал-таки мне пятьсот рублей, напомнив об обязательном предоставлении счета, заверенного старшим смены общепита, и кассового чека. Шах брезгливо взял у меня пятисотенную, пробурчав, что «с такими деньгами приличные люди ходят только в „Макдоналдс“» и испарился.

Мне же ничего не оставалось, как нанести визит в морг. С сожалением отметив, что придется тащиться к черту на кулички, я выключил компьютер, предварительно сохранив файл с недописанной новеллой. «…Мы шли по следам убийцы, и он об этом догадывался. Вычислив, наконец, адрес его любовницы, решили устроить там засаду…». Елки-палки, о чем я пишу? Ну какую засаду могут устроить журналисты?


***

В том, что сегодня я привезу из морга пустышку, сомнений у меня практически не было. И действительно, на момент моего визита работники морга, подвергнутые уже второму перекрестному допросу за два дня, пребывали в состоянии безнадежного пессимизма и на контакты с прессой шли, мягко говоря, неохотно.

Я выяснил, что убиенный Умнов в морге работал относительно недавно, ни с кем по работе особо не сходился, и толком охарактеризовать его никто не смог. Впрочем, о том, что ранее он был судим, знали многие. Что же касается Твердохлебова, то тут и вовсе ничего не ясно. Работал он в морге уже пятый год, причем последние три года — старшим санитаром. Человек в высшей степени интеллигентный, бесконфликтный. Между прочим, кандидат наук. Какого черта ему вдруг вздумалось стреляться, к тому же еще на работе, и откуда у него вообще ствол — непонятно.

Всю эту информацию я получил от медперсонала и морговской обслуги, а вот толкового разговора со здешним начальством не получилось. Директриса от всех этих потрясений ушла на больничный сразу же после того, как последняя оперативная машина отъехала от ворот морга. С главным же патологоанатомом — профессором Румянцевым, седовласым стариканом, сцена разыгралась и вовсе неприличная. Когда я упомянул в разговоре Твердохлебова, Румянцев моментально озверел и, выкрикнув что-то типа «туда ему и дорога», вызвал в кабинет двух дюжих мужиков-санитаров. Я счел благоразумным удалиться самостоятельно, второй раз за день пожалев об отсутствии на руках ксивы и табельного оружия.

Вернувшись обратно в Агентство, я бегло просмотрел подготовленные Агеевой материалы по морговским покойникам, но что-либо дельное почерпнуть из них не смог. По Умнову вообще был полный голяк, а биография Твердохлебова изобиловала сплошными «не»: не состоял, не привлекался, не участвовал, не учреждал. Разве что тачка у него тоже была неплохая — «БМВ» 1998 года выпуска.

От этих размышлений меня отвлек звонок жены.

— Привет, журналюга. Ты не забыл? В восемь мы встречаемся у Базилевича.

— Да-да, Галюша, — запоздало сообразил я. — Конечно, помню. Уже еду.

Сергей Базилевич — наш с Галкой германский знакомый. В Европе он оказался еще в детстве, по воле родителей. Несколько лет назад Базилевич, уйдя на свою немецкую пенсию, решил заняться в Питере совместным бизнесом с нашими доморощенными предпринимателями. Парочка таких экземпляров капитально запудрила ему мозги и попыталась кинуть на весьма приличную сумму. В ОБЭПе это дело расписали в Галкин отдел, она довольно быстро раскрыла преступление, и баксы благополучно вернулись к Базилевичу. С тех пор немец испытывает самые добрые чувства к Галине, регулярно шлет красочные поздравительные открытки, а когда прилетает в Питер, непременно приглашает нас обоих в ресторан.


***

Ужин в «Тройке» начался замечательно. Пили «Русский стандарт», закусывали красной икрой, креветками, осетриной. Курили напропалую. Принесли горячее. Лично мне уже есть не хотелось, но когда еще в нашей скромной жизни появится возможность посидеть в хорошем ресторане и не думать о том, во сколько это обойдется? «Кушайте, Марфа Васильевна, за все уплачено».

В самый разгар застолья к нам подошел официант и торжественно водрузил на стол бутылку шампанского. «Вот, просили передать, — с пафосом произнес он, обращаясь к Галине. — С наилучшими, так сказать, пожеланиями». Он неопределенно махнул рукой куда-то в глубь зала и церемонно удалился. Я с ревнивой укоризной посмотрел на жену, которая зарделась и смущенно опустила глаза в тарелку. Базилевича же эта сцена, наоборот, весьма восхитила: «Браво, Галина! Похоже, не я один здесь, в этом зале, готов отдать дань восхищения вашей красоте!»

Я же этого самого восхищения отнюдь не разделял, а потому пристально всмотрелся в обозначенном официантом направлении. Несмотря на полумрак и плотную завесу табачного дыма, я сумел различить в самом дальнем сидящих за столиком трех мужиков, в одном из которых узнал… Шаховского. Извинившись перед своими спутниками, я демонстративно направился в сторону сортира и боковым зрением заметил, что Шах последовал за мной.

— Вот так вот, Георгий Михайлович! Я тут вкалываю на благо Агентства, а вы, извиняюсь, в свободное от работы время благородные напитки кушаете…

— Витька, ты-то что здесь делаешь?

— Между прочим, выполняю ваше поручение. Работаю с источником с Южного кладбища. Кстати, прошу вас завтра в свидетели. Вы уже ознакомились со здешним прейскурантом? За пятьсот рэ тут можно разве что от пуза поесть мороженого.

— Ладно, Шах, не парь мне мозги. Лучше скажи, есть что-нибудь по нашей теме? Что это за люди с тобой?

— Михалыч, ты же меня знаешь, если за дело берется Шаховский…

— Погоди, в нашем деле главное — конспирация, — пробормотал я и решительно затащил его в кабинку, после чего закрыл дверь на щеколду.

— Удалось что-нибудь узнать по санитарам?

Включившись в нашу шпионскую игру, Шах тихо сообщил:

— В общем, тот мужик, что покрупнее, — это Винт. У него сейчас собственный бизнес, а когда-то он от «тамбовских» курировал куст кладбищ, в который входило и Южное. Второго мужика я не знаю, его привел Винт и представил как Севу. Этот самый Сева рассказал, что примерно за неделю до убийства Умнова он кирял с ним в одной компании, и тот рассказывал про какую-то серьезную запутку со старшим санитаром морга.

«Нет, все-таки Шаховский — человек абсолютно незаменимый в нашей бездарной (в оперативно-розыскном смысле) организации», — подумал я.

— А еще что-нибудь у этого Севы есть?

— Да хрен его знает, — признался Шах. — Говорит, что Умнов на пьянке трепался про морг. Мол, там творятся совершенно отвязные вещи, — на покойниках стригут бешеные бабки, и в этой теме Твердохлебов вроде как один из центровых… Да, еще что-то про профессора, якобы тот тоже в доле…

— Фамилия профессора случайно не Румянцев?

Шах задумался.

— Слушай, Михалыч, я тебе завтра притараню диктофонную кассету, и ты все сам послушаешь. Ладно? А сейчас давай уже разбежимся: а го боюсь, как бы нас с тобой здесь, — Шах кивнул в сторону двери кабинки, — за гомиков не приняли.

Я утвердительно кивнул, и мы молча разошлись. Конспиративно: сначала Шах, а где-то через минуту — я.

Я вернулся к нашему столику и застал Галину в одиночестве. Она рассказала, что уже порядком поднабравшийся Базилевич заказал бутылку виски и направился к собеседникам Шаха с ответным алаверды. Вскорости вернулся и сам Сергей. Выглядел он несколько обескураженным.

— Ты знаешь, Георгий, я где-то уже видел этого человека.

— Какого из них? — попытался уточнить я.

— Того, который пониже. Светловолосого.

— Его зовут Сева. Это имя тебе ничего не говорит?

Базилевич задумался.

— Нет. Но я точно помню, что где-то его видел. Знаешь, Георгий, у меня очень хорошая память на лица…

— А ты его самого не спрашивал?

— Да я как-то постеснялся. И потом… у них, у обоих — такие лица…

— Какие?

— Ну такие, что спрашивать о чем-либо почему-то расхотелось.

— Понятно… Ладно, не переживай, Сережа. Давай-ка я лучше покажу тебе, как готовится коктейль «Белая медведица». Будешь там у себя в Германии знакомых бюргеров шокировать…

Завершение вечера помню смутно. Пели песни. Запомнились «Москва златоглавая» и «По долинам и по взгорьям». Вторую песню бог весть откуда взявшиеся и подсевшие к нам за столик русские эмигранты знали как «Марш дроздовцев», правда, с незнакомыми словами. «Из Румынии с походом шел дроздовский славный полк», — подпевал Базилевич эмигрантам. «Чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот», — дружно подхватывали остальные.

Получалось здорово. Главное — громко…


***

На следующий день я смог добрести до Агентства лишь во втором часу дня. Голова болела неимоверно. Я медленно перемещал свое тело по улице Зодчего Росси и явственно ощущал, как сзади нагоняет меня моя смерть. Как ни странно — ласковая и добрая, шепчущая на ухо: «Ну что, устал, Жора? Так отдохни, поспи. Хочешь — вот прямо здесь, на тротуарчике?» Как мог, я пытался сопротивляться этим сладостным искушениям и упорно волочил тело к заветной цели. Помнится, в последний раз я так напивался аж пять лет назад, когда в ментовке мы обмывали мои подполковничьи звезды.

У финишной арки я наткнулся на худокормовских киношников. Они тащили на себе свое барахло и загружали его в чрево стоящего неподалеку автобуса. «Слава Богу! — подумал я. — Хоть одной проблемой меньше. Никто уже сегодня не будет громыхать в коридоре, хлопать дверьми и ругаться матом в мегафон».

Актер Юра Птичкин, играющий в сериале роль журналиста Олега Дудинцева (по замыслу Обнорского, прототипом Олега Дудинцева выступал именно я), увидев меня, поставил на землю какую-то коробку и полез в карман за папиросами.

— Гению сыска, привет! Вот видишь, Георгий Михайлович, вживаюсь потихоньку в твой образ. — Он смял в руках «Беломорину». — Боюсь, как бы язву не нажить… Ты чего такой мрачный?

— Да нет, Юра, все нормально, — ответил я, стараясь не дышать в его сторону. — Просто вчера у меня был тяжелый день.

— Понимаю, — гоготнул догадливый Птичкин.

Я предпочел не реагировать на его иронию и сменил тему:

— Смотрю, на сегодня уже закончили?

— Да, теперь только через пару деньков у вас нарисуемся. Будем снимать сцену убийства. Кстати, не хочешь поработать консультантом?

— Нет, Юра, спасибо. Я, вообще-то, на раскрытии убийств специализировался, а вот по части их организации, признаться, полный дилетант.

— Ладно, Михалыч, еще увидимся. — Мы пожали друг другу руки, и Птичкин, подхватив коробку, побежал догонять своих.

«Блин, мне бы вашим заботы», — подумал я, посмотрев вслед своему, скрывшемуся в автобусе, высокохудожественному воплощению и печально вздохнув, поднялся в контору.


***

Шаха на месте не было. Что ж, возможно, сегодня ему было еще хуже, чем мне. Я добрел до своего кабинета, плюхнулся в кресло и разложил перед собой все имеющиеся в настоящий момент материалы по моргу. В любой момент мог нагрянуть Спозаранник и поинтересоваться тем, как идет расследование по санитарам.

Еще раз ознакомившись с содержимым всех имеющихся документов, я вынужден был признать, что до сих пор ничего существенного нарыть не удалось. Была одна более-менее реальная зацепка: какая-то «терка» между Умновым и Твердохлебовым. Я еще раз набрал местный Шаха — у репортеров никто не отвечал. Помедитировав в течение десяти минут над холодного чашкой кофе, я принял решение поговорить с сыном Твердохлебова. Во-первых, других близких родственников у покойного не было; во-вторых, я чувствовал, что мне крайне необходимо проветриться, и, наконец, в-третьих, мне очень не хотелось, чтобы в моем нынешнем состоянии меня застукал кто-то из наших.

Володя Твердохлебов, симпатичный парнишка семнадцати лет. похоже, еще до конца не оправился от шока. Ему было крайне необходимо выговориться, и — не стану скрывать — в моем лице он нашел весьма благодарного слушателя.

Из Володиного рассказа мне удалось выяснить, что Александр Твердохлебов попал на работу в морг по приглашению своего бывшего научного руководителя — профессора Румянцева. Должность была не бог весть какой, но отец согласился. Возможно, из-за денег. И действительно, получать он стал гораздо больше. Некоторое время спустя Твердохлебов уже занял должность старшего санитара, купил машину, а впоследствии обменял ее на более престижную «БМВ».

Карьерный рост покойного, конечно, интересовал меня, но гораздо в меньшей степени. Поэтому я ненавязчиво пытался склонить Володю к более приземленным морговским делам. Однако тот, казалось, уже не слышал моих вопросов. Он достал из шкафа альбом, и мы стали внимательно рассматривать семейные фотографии. На одном из групповых снимков я без труда узнал и своего давешнего знакомого — экспрессивного профессора Румянцева. Надо признать, в то время он выглядел весьма импозантно. Неподалеку от него стояла улыбающаяся, обалденно красивая девушка с роскошной темной гривой, которая держала за руку скромного белобрысого паренька в мешковато сидевшем на нем пиджаке.

Володя уловил мой заинтересованный взгляд и пояснил:

— Это Ира Михайлова. Отец мне иногда рассказывал про нее. Она была его первой любовью и, как мне кажется, он любил ее всегда. Она потом стала женой профессора Румянцева. Не представляю, как можно выйти замуж за человека, который старше, как минимум, лет на двадцать…

Я снова попытался направить наш разговор к более грустным, нынешним вещам, но тут Володя, устав сдерживаться, заплакал. Я сочувственно потрепал парня по плечу (по-моему, получилось немного фальшиво) и торопливо попрощался. Однако ж оперское начало взяло свое: прощаясь, я попросил Володю дать мне на время ту самую групповую фотку… И удалился, кляня себя за наглость и неприкрытый цинизм.

Нет, все-таки в ментовке подобные вещи можно было объяснить хотя бы возможностью реально помочь попавшим в беду людям. А здесь… Жора, ради чего ты все это делаешь? Ради двухполосного материала в очередном номере газеты? Для того, чтобы, как сказал Спозаранник, этот номер был интересен читателям? Как ни верти, Георгий Михайлович, а определение всему этому только одно — блядство.


***

Когда вечером я снова объявился в Агентстве — Шаховского на месте все еще не было. Я решительно отправился на его поиски по кабинетам и от вездесущей Агеевой узнал, что Шах, оказывается, какое-то время сегодня был в конторе (видимо, мы с ним разминулись), но потом уехал. И не просто уехал, а внезапно отбыл в отпуск. Причем в неизвестном направлении. Это уже была подлянка! В сердцах я плюнул на все и поехал домой.

Сразу же с порога Галина объявила, что в течение всего вечера мне названивал Базилевич. Час назад он улетел обратно на родину и напоследок просил передать, что вспомнил-таки, где мог видеть вчерашнего Витькиного собеседника. Со слов Сергея, блондин из «Тройки» был автором недавно вышедшего в Германии бестселлера «Кости для Запада». По крайней мере именно его фотография якобы была помешена на задней обложке этой книги, речь в которой идет о русских, занимающихся контрабандой из России на Запад человеческих органов для пересадки. Как сказал Базилевич, эта книга, написанная в жанре документального детектива, произвела большой фурор в Германии.

Слова Сергея я не воспринял всерьез, прекрасно представляя, что там за границей пишут о «русской мафии». Опять же, несмотря на свою хваленую фотографическую память на лица, Базилевич, будучи вчера здорово пьян, в данном случае мог и ошибиться. Но с другой стороны, как версия, объясняющая происхождение крутых бабок, делаемых в морге, это тема выглядит вполне логично. А ведь, как не устает повторять живой классик Обнорский, почти за каждым убийством, не считая бытовухи, лежат большие или не очень, но — деньги.


***

Утро началось с небольшого облома, который мне преподнес Вадик Резаков. Он позвонил мне на трубу и, узнав, что я хотел поговорить с ним о деле санитаров, исключительно по старой дружбе слил мне конфиденциальную информацию.

Оказывается, экспертизой установлено, что Твердохлебов застрелился из того самого ствола, из которого днем раньше замочили санитара Умнова. Милицейское начальство жутко обрадовалось, распорядилось объединить эти два дела в одно и поскорее прекратить их на хрен. Мол, картина ясная: старший поссорился с подчиненным, шмальнул в него, а потом, по причине тонкой душевной конституции, пошел и застрелился. Не вынесла душа поэта…

Я, признаться, даже расстроился. В принципе, сказанное Вадимом отчасти соотносилось с информацией источников Шаха из «Тройки». Но ведь у меня вчера вечером только-только стала вычерчиваться эдакая изящная схема контрабанды трансплантантов, в которой нашлось бы место и давешним покойникам, и вспыльчивому профессору. А теперь получается, все пошло прахом?

Вадим куда-то торопился по своим ментовским делам, и мы договорились пересечься вечерком, чтобы поговорить в менее суетливой обстановке.

Избежать встречи с вышестоящим начальством мне уже не удалось. Я вкратце доложил о том, что мне удалось собрать. Приговор оказался скор и суров.

Спозаранник высказался в том духе, что последние несколько дней его подчиненными (то бишь мной) были отработаны вхолостую. Скрипка потребовал вычесть из зарплаты Шаховского пятьсот рублей, которые были истрачены им на личные нужды, а именно — на распитие спиртных напитков. В общем, почти все присутствовавшие на совещании посчитали резонным морговскую тему закрыть.

Словом, в «Пуле» уже никто из начальства не верил в то, что смерти в морге могут быть подняты и раскручены. Не скрою, что таким образом мое ментовское самолюбие было здорово задето, потому я решил продолжить свое расследование, что называется, в частном порядке и, вернувшись в свой кабинет, полез во всемирную паутину.

Нет, что бы ни говорили, Интернет — убойная штука. Меньше чем через час в ходе моих дилетантских поисков Николай Гаврилович Румянцев превратился из незначимой было фигуры в главного подозреваемого. На медицинских сайтах я прочел, что Румянцев получил докторскую степень за труды именно по трансплантологии. При этом в нескольких работах Румянцева, суть которых постигнуть мне было не дано, давались сноски на монографии и господина Твердохлебова. На нескольких страницах проскочило и упоминание книги «Кости для Запада». В свете полученной информации эта книга интересовала меня все больше. Поэтому я нанес визит Агеевой и буквально вымолил у нее согласие поискать этот фолиант в недрах иностранного фонда главной городской библиотеки.

Ну а ближе к вечеру снова объявился Резаков. Место встречи было традиционным — пивная, где мы когда-то коротали вечера.

— Слыхал, Михалыч, последние недели доживаем в этом здании, — сказал Резаков, пожав мне руку и качнув головой в сторону старинного особняка, где размещался УБОП, — выселяют нас к едрене фене.

— Кто выселяет?

— Ты что, правда не в курсе? Теперь здесь будет Главное управление МВД по Северо-Западу, а нам нашли какое-то аварийное здание на Римского-Корсакова. Ты бы видел эту развалюху времен царя Гороха! Ну, что там у тебя, Жора? — Резаков поднял бокал с пивом и посмотрел его на свет.

— Меня, признаться, больше интересует, что там у вас, Вадим? Как ты понимаешь, я имею в виду санитаров морга. И, естественно, версию кулуарную, а не официальную, про которую ты мне рассказал утром.

Резаков тяжело вздохнул:

— Знаешь, Михалыч. Будь сейчас на твоем месте любой другой журналюга, я бы его откровенно послал. И ты сам знаешь куда…

— Во-первых, я не журналюга. Я онером был, опером и остался… Ну не томи, выкладывай. Я же по глазам вижу, что сам-то ты не больно веришь в эту бредятину с самоубийством на почве убийства. Вот скажи мне, откуда у этого ботаника в очках мог быть ПМ?

— Ну чего ты цепляешься, Михалыч? По мне — так нормальный расклад. Да, дело явно шитое, явно белыми, но с другой стороны — сейчас этих убиенных по десять штук на дню. Работать некому, а показатели требуют такие же, как и в старые добрые комсомольские времена. Ты вон. я так понимаю, этими санитарами исключительно из любознательности занимаешься? Эксклюзива ищешь? Ну потратишь неделю-другую, не раскопаешь ничего — да и фиг-то с ним. За новенькое что-нибудь возьмешься?..

Хреновый у нас получился с Вадимом разговор: он ответил — я вспылил. Хорошо еще, не подрались, та еще была бы картина. Однако минут через пять все устаканилось. Взяли мы еще по кружечке пивка, раскурили по «Беломорине». Да и что нам в сущности с Вадькой делить? Уж с кем-с кем, а с ним мы всегда понимали друг друга. Но, если честно, задели меня слова его. Ох, как задели! К тому же он и еще мне соли на хвост подсыпал: сказал, что в Главке сейчас усиленно человека ищут на должность начальника убойного в УУР. Мол, по слухам, и меня в связи с этим вспоминали.

В общем, разбередил душу по самое некуда. Что же касается морга, то кое-что интересное он мне все ж таки подбросил.

— Ладно, вот тебе для сведения… Только я этого не говорил! Из ствола этого, который рядом с Твердохлебовым нашли, стреляли в 97-м на Южном, когда местная братва с «казанскими» разбиралась. Одного татарчонка тогда завалили, а вот сам ствол так и не нашли. Только на днях в морге он и объявился, а откуда… хуй знает. Словом, тут ты прав, Михалыч. Логичнее было бы, если б этот ствол Умнову принадлежал.

— Слушай, это была та самая разборка, где еще главного землекопа убили?

— Та самая. Я, между прочим, в свое время Кулыгина плотно отрабатывал, интересный был человек…

— Верю. Вот только действительно — был…

Надо сказать, что после разговора с Мишкой Лякиным я заинтересовался этим бывшим начальником Умнова, но, пробив его по ЦАБу, выяснил, что он действительно был убит в 1997 году. (Вернее, говоря официальным языком: убыл из адреса прописки по причине смерти.)

— Не, Михалыч, тут все не так просто, — покачал головой Резаков. — Пару лет назад мне один человечек при случае нашептал, что тогда Кулыгин якобы живой остался.

— Это как?

— А вот так. То, что стреляли, — это факт. Стреляли, да, говорят, недострелили. Ну а с официальной регистрацией смерти… Жора, тебе ли не знать, что такие вопросы решаются элементарно. В общем, это, конечно, слухи, к делу их не подошьешь, но говорят, что успели тогда Кулыгина куда-то за границу переправить раны зализывать.

— И кто же это о его здоровье так пекся? Что-то я не припомню случаев столь трогательной заботы о каком-то там землекопе. Пусть даже и старшем бригадире.

— Я ж тебе говорю, Михалыч, Кулыгин очень непростым парнем был. С одной стороны, к быкам он никакого отношения не имел, однако у братвы явно в почете ходил. Шибко умный был, между прочим, высшее медицинское образование имел. Видать, нужен он был местным авторитетам, потому и берегли его… Ты о чем задумался, Жора?

— Да так, размышляю о превратностях человеческих судеб. Был человек аспирантом — стал землекопом. Был вроде мертвым, а теперь — вроде как и живой.

— Да какие там превратности, обычное дело — бабки. Молодой парень, стипендия, как водится, небольшая, помнится, жена у него была молодая. Ну и пошел человек подхалтурить, а там… затянуло, засосало…

Вадик засобирался. Это мне сегодня уже на работе можно не появляться, а у ребят в ментовке вечером самая служба начинается.

Пожали мы друг другу лапы. Резаков ушел, а— я заказал себе еще кружечку и в ожидании заказа полез в карман за очередной «Беломориной». Ну вот, теперь еще и некто «восставший из ада» объявился. Нехреновая подобралась компания: кладбище, морг, мертвые с косами стоят и… тишина. В смысле — ну ни одной толковой идеи.


***

Марина Борисовна совершила настоящий гражданский подвиг, сумев-таки достать мне экземпляр книги «Кости для Запада». Правда, в оригинале и всего на один день. И хотя языками я не владею еще со школы, разве такая малость теперь могла служить для меня препятствием? Кстати, Базилевич не ошибся — на обложке действительно была помещена фотография автора, некоего Ивана Дьякова. (Что ж, фамилия вполне созвучная морговской тематике.)

Нет, все-таки Галка у меня — мировая жена! А умная… Жуть! Конечно, когда я попросил ее взять отгулы, чтобы заняться переводом с немецкого, Галина сказала мне пару ласковых. Естественно, по-русски. И все же… Жена моя — мент, причем мент не по странному стечению обстоятельств, а так же, как и я, — по жизни. Ведь только такой мент способен пойти на подобную авантюру: посвятить несколько дней переводу со словарем трехсотстраничного немецкого текста.

С каждой, с трудом переводимой страницей моя версия о контрабанде трансплантантов получала все большее подтверждение. Фамилии персонажей книги оказались лишь слегка измененными, и я без труда узнавал некоторых героев нашего морговского расследования. Главным действующим лицом был профессор Ротвангиг (нем. Rotwangig — румяный), непосредственно руководивший санитарами и организовывавший отправку человеческих органов в Западную Европу. Схема нелегального бизнеса была расписана довольно подробно. Переправка трансплантатов осуществлялась в специальных контейнерах, обложенных льдом, из порта Прибалтийск на берегу Финского залива в Германию. Только туда, ибо срок консервации этих материалов не превышал двух суток.

Несмотря на то, что книга была художественной, содержащаяся в ней информация красноречиво указывала на возможную причастность профессора Румянцева к этим преступлением. А отсюда цепочка напрямую вела уже и к недавним убийствам санитаров морга. Что ж, мои титанические усилия следовало вознаградить рюмочкой-другой чего-нибудь благородно-вкусного.

Галка же всерьез увлеклась этой книгой. С чисто женским любопытством она занялась переводом тех мест, где была прописана сквозная любовная история. На мой взгляд, эта линия была нужна автору исключительно для внешнего антуража и не несла в себе никакой смысловой нагрузки. Или хотя бы эротической.

Я удобно устроился на кухне, включил видик и погрузился в любимую всеми мужчинами триединую нирвану — «на бочок — коньячок — боевичок». Однако от этого занятия меня вскоре оторвала жена, настойчиво штудировавшая книжицу.

— Послушай, Жора, это же интересно, — она ткнула меня носом в книгу, — вот здесь. Престарелый профессор Ротвангиг, его молодая жена и ее любовник, симпатичный врач-эксперт. Если перевести на русский, его фамилия будет звучать как Сухарников. Или Сухариков.

Занятно! Кто мог быть прототипом Сухарникова? Без вариантов — Твердохлебов. Что ж, теперь у меня появился хороший повод подкатиться к Ирине Сергеевне Румянцевой.


***

Салон мадам Румянцевой размещался на первом этаже «сталинского» дома неподалеку от станции метро «Парк Победы». Я расплатился с водителем, поднялся по мраморным ступенькам к входной двери и нажал На кнопку звонка. Где-то вдалеке послышалось традиционное для наших дней бездарное треньканье «а-ля Моцарт», и некоторое время спустя стройная ухоженная блондинка открыла мне дверь и томно спросила о цели моего визита. Я назвал свою фамилию и сказал, что мне нужно к Ирине Сергеевне и что мне назначено. Блондинка утвердительно кивнула и поманила меня за собой на второй этаж. (Я не лукавил — мне действительно было назначено: примерно два часа назад я позвонил в салон и, представившись эдаким нуворишем, затребовал личную аудиенцию у хозяйки на предмет консультации по вопросам стоимости мероприятий по превращению своей жены-лягушки — прости, родная! — в Василису Прекрасную.)

В просторном представительском помещении, где за большим столом восседала Ирина Сергеевна, была еще одна дверь, которая вела в соседнюю комнату. Судя по всему, там хозяйка принимала исключительно VIP— персон, либо просто отдыхала от трудов своих праведных. В. любом случае меня туда не пригласили.

Надо сказать, что Румянцева совсем не производила впечатление бизнес-леди. Маленькая, смуглая, с короткой стрижкой, в очках без оправы, она больше походила на школьную учительницу. Однако после того, как в ответ на мое приветствие Ирина Сергеевна улыбнулась, сравнение с училкой улетучилось. Улыбка была потрясающей. Хотя… Все женщины, как известно, прирожденные актрисы.

Я присел в любезно указанное мне кресло:

— Прошу прощения, Ирина Сергеевна! Я вынужден сразу же признаться вам в маленькой лжи: я не являюсь потенциальным клиентом вашего салона. Я всего лишь журналист, — с этими словами я вытащил из кармана красную книжицу удостоверения, — и мне крайне необходимо побеседовать с вами. Еще раз прошу прощения, просто во время нашего телефонного разговора у меня не было полной уверенности в том, что вы захотите пообщаться с прессой.

— Что ж, вы не ошиблись, Георгий Михайлович, такого желания у меня действительно не было, — произнесла Румянцева после того, как внимательно изучила мою ксиву. — Согласитесь, вы повели себя не слишком достойно. Как журналист и… как мужчина. Поэтому мне ничего не остается, как попросить вас удалиться. Тем более что у меня сейчас должна состоятся очень важная встреча.

— То есть, как понимаю, если бы я был вашим потенциальным клиентом, пару минут вы все-таки смогли бы мне уделить.

— Ну хорошо… Я готова уступить вашей настойчивости и уделить вам немного времени. Но не более пяти минут. Что вас интересует? «Отлично, — подумал я, пряча удостоверение. — По крайней мере не придется снова, как в морге, разбираться с местными вышибалами. И это уже радует».

— Спасибо. Я хотел бы побеседовать с вами о вашем муже, а также об Алексее Твердохлебове. Вы в курсе, что недавно с ним случилось, э… несчастье? Она машинально кивнула и, заметно побледнев, взяла со стола пачку легкого «Винстона». Прикурила, при этом пальцы ее предательски дрожали.

— И что же вы хотели узнать?

— Вы знакомы с содержанием книги «Кости для Запада»? Какие из фактов, изложенных в ней, соответствуют действительности?

Румянцева не ответила, однако я понял, что о книге она, безусловно, знает. Я достал из папки фотографию институтского выпуска и положил ее на стол перед ней.

— Ирина Сергеевна, скажите, Александр Твердохлебов действительно был вашим… другом?

Она злобно посмотрела на меня и машинально стала щелкать зажигалкой. Красный огонек появился лишь на пятый раз, после чего она все-таки решилась:

— Где вы взяли эту фотографию? Впрочем, объяснять не нужно. Я так понимаю, что вы почерпнули эти… сведения исключительно из грязной немецкой книжонки?

Тут я, признаться, сблефовал, намекнув ей, что в тайну ее взаимоотношений с Твердохлебовым меня посвятили также некоторые работники морга. Она поморщилась:

— Скоты… Да, Саша был моим другом. Больше чем другом. Если хотите — любовником, хотя это слово звучит весьма вульгарно… Словом, он был единственным мужчиной в моей жизни, которого я по-настоящему любила. Это-то вы можете понять?

Теперь уже наступила очередь кивать мне.

— И все-таки, чего вы хотите? Все равно Сашу уже не вернуть…

— Понимаете, Ирина Сергеевна, я не верю, что Твердохлебов покончил с жизнью сам. У меня есть подозрение, что его убили.

Она вздрогнула:

— Ну что ж… Саша влюбился в меня сразу, еще на первом курсе. А я… Я была глупая, взбалмошная, непутевая девчонка. Уже на пятом курсе я вышла за его друга, за Лешку… Это был такой удар для него. Саша очень переживал, хотел даже бросить институт, а потом, назло мне, взял и женился на моей подруге Светке.

— А я думал, что вы сразу вышли замуж за Румянцева…

— Нет, это у меня второй брак. Мой первый муж тоже учился с нами в одной группе. Вот он, — она показала пальцем на белобрысого паренька, который на фотографии держал ее за руку. — Леша был очень умный мальчик, ему предрекали блестящую медицинскую карьеру…

— А почему был?

— Потому что его уже нет в живых. Он умер.

— Извините…

— Ничего страшного, — Румянцева снова потянулась за сигаретой. — Но, по-моему, мы несколько отошли от интересующей вас темы. Вы сказали, что считаете, что Сашу убили? У вас есть какие-то доказательства?

Я, естественно, ничего не стал говорить ей о своих умозаключениях и информации, скинутой мне Резаковым, и попытался перевести наш разговор в несколько иную плоскость.

— Скажите, Ирина Сергеевна, то, что писалось в книге о злодеяниях профессора Ротвангига, — насколько это все правдоподобно? Я имею в виду: ваш муж, он действительно может быть причастен к контрабанде человеческих органов?.. Хотя вы вправе не отвечать на этот вопрос…

— Нет, отчего же, — перебила меня Румянцева. — Я отвечу вам честно: теперь я уже ничего не могу знать наверняка. Сначала, когда я прочитала эту книгу, я подумала, что все это полный бред. Но потом, по реакции мужа… Словом, мне стало казаться, что какая-то доля правды во всем этом может быть. Вы удивлены моей откровенностью?

Я неопределенно пожал плечами, и она продолжила:

— Знаете, сейчас, после смерти Саши, мне уже все равно.

— Я очень благодарен вам, Ирина Сергеевна, за то, что вы со мной столь откровенны. Тогда еще один вопрос: как вы думаете, кто мог быть автором этой самой книги?

На этот раз Румянцева задумалась надолго. Глядя на нее, мне показалось, что она и сама уже не раз задавалась подобным вопросом. Но тут неожиданно у нее на столе зазвонил телефон. Она взяла трубку:

— Слушаю… Это вы?… Да-да, конечно…— (Я отметил, что Ирина Сергеевна была чрезмерно взволнована). — Хорошо… только у меня здесь посетитель. Подождите, мы сейчас закончим разговор…

Она положила трубку, снова потянулась за сигаретой и с явной растерянностью в голосе произнесла:

— Прошу прощения, Георгий Михайлович, но я вынуждена просить вас удалиться. Ко мне сейчас придет очень важный клиент. К тому же, — она посмотрела на часы, — мы, кажется, и так уже чрезмерно превысили нашу с вами первоначальную договоренность.

Мне ничего не оставалось, как распрощаться. Я закрыл за собой дверь кабинета, отметив, что за какие-то полчаса получил возможность наблюдать эту странную женщину в совершенно разных, непохожих друг на друга ипостасях. Она была ранимой, беспомощной, злой, решительной, циничной, кокетливой… Словом, разной. Вот только улыбку напоследок она мне все-таки не подарила.

Да и ладно, как-нибудь обойдусь.

В полутемном коридоре я неожиданно столкнулся с мужчиной, который явно чего-то ожидал здесь. Завидев меня, он стремительно шагнул в сторону, куда рассеянный неоновый свет не попадал совсем, и я лишь на долю секунды успел увидеть его лицо, которое показалось мне знакомым.

Мужчина без стука вошел в кабинет Ирины Сергеевны и закрыл за собою дверь. Видимо, это и был тот самый, напугавший Румянцеву, посетитель, из-за визита которого она столь внезапно прервала нашу задушевную беседу. Я прислушался — звука защелкиваваемого замка не последовало. Любопытство распирало меня, и под надуманным предлогом («Ох, извините, не у вас ли я случайно оставил свои перчатки?»), я решил вернуться и тихонько открыл дверь. В кабинете никого не было. Дверь в соседнюю комнату была закрыта, и это означало, что данный посетитель, в отличие от меня, под статус супер-VIP, безусловно, подпадал. Я на цыпочках пересек кабинет и прильнул ухом к двери.

«Н-да, дожил, Георгий Михайлович! Седина, блин, в бороду… Ну а бес, соответственно, в табло».

— Я так понимаю, Ирина Сергеевна, после произошедших событий заказ подлежит аннулированию? Но поскольку договором форс-мажор предумотрен не был, я имею право не возвращать полученный аванс… Ну что вы молчите?

После долгой паузы голос мадам Румянцевой решительно произнес:

— Заказ остается в силе.

— Я вас правильно понял?

— Вы меня правильно поняли. Когда? Вы затянули уже на целых два дня.

— Согласитесь, что при сложившихся обстоятельствах спешить было бы неразумно. Впрочем, завтра, я думаю, это будет реально… Вы можете гарантировать, что к трем часам дня клиент будет вести себя согласно оговоренного распорядка?

— Да. Я постараюсь. А вы подготовили все необходимое?

— Об этом можете не беспокоиться. Что касается вашего алиби, то у вас будет две минуты. Пожалуйста, заранее продумайте причину своего возвращения. Не суетитесь, но и особо не медлите. Две минуты я вам гарантирую твердо.

— Вы уверены в результате?

— Уверен. И вы сами сможете в этом убедиться. Завтра мы с вами опровергнем тезис о том, что люди не летают. Еще как летают. Да и «мерседесы» тоже. Причем очень высоко. Хотя недолго.

— Перестаньте, это не смешно.

— Полностью согласен с вами, Ирина Сергеевна, какой уж тут смех…

Невидимый собеседник Румянцевой слишком близко подошел к двери, поэтому я счел разумным от греха подальше незамедлительно ретироваться. По-моему, я и так уже услышал слишком много.

«Аи да Ирина Сергеевна! Вот это баба! Это кого же она решила отправить в полет? Никак своего уважаемого супруга?» Я быстренько спустился в холл. Давешняя блондинка проводила меня до дверей и выпустила на свет божий… Вернее, в темень божью.

Я приехал домой и сразу же собрался залечь спать, решив переварить свалившуюся информацию на свежую голову. В любом случае немного форы у меня есть — «акция» запланирована на завтра на 15.00. Самое дурацкое, что я до сих пор не могу нащупать главного — мотива. На хрена Ирине убивать своего мужа?.. Ладно, все — завтра. А сейчас спать.

Около двенадцати ночи меня разбудил телефонный звонок. Рассыпавшийся в извинениях дежурный по Главку сослался на то, что не смог найти меня в течение дня, и передал просьбу своего начальства послезавтра подъехать для важного разговора на Суворовский. Затем он доверительно и под большим секретом сообщил, что, по циркулирующим в УУРе слухам, мне будет предложено восстановиться в органах в должности начальника «убойного» отдела. Стоит ли говорить, что после такого, с позволения сказать, «секрета», я не смог уснуть, проведя всю ночь на кухне в компании кофейника и «Беломора». К утру я уже точно знал, что сегодня отвечу большому генеральскому хуралу и совершенно не представлял, что после этого скажу Обнорскому.


***

Румянцев, к счастью, был в своем кабинете, что-то писал. Он недовольно посмотрел на меня и отложил ручку.

— Это опять вы? Я ведь, кажется, еще в прошлый раз вам все доступно объяснил. Вы сами уйдете или мне снова просить, чтобы вас вывели? — И он потянулся к телефону.

— Николай Гаврилович, похоже, вы немного недооцениваете нашу контору. Нам известно все, чем вы занимались с Умновым и Твердохлебовым. — Лицо Румянцева побагровело. — Может, вам стоит оформить явку с повинной? Могу адрес подсказать…

— Пошел вон, мудак! — заорал Румянцев, схватил меня за куртку на груди и стал тащить к выходу из кабинета. — Сейчас позову кого нужно! Мальчишка! Он еще советы мне будет давать!

«Это же злостное неповиновение без пяти минут будущему сотруднику правоохранительных органов! Надо пресекать», — подумал я, резким движением обеих рук освободился от профессорского захвата и втолкнул его обратно в кресло.

— Да успокойтесь же, наконец, вздорный вы старик! Объясняю последний раз: я пришел сюда единственно для того, чтобы спасти вашу грешную душу. Вы не понимаете?.. Хорошо. В свое время вам, профессор, наставили большущие рога. Но это дело банальное, с кем не бывает (тем более в вашем почтенном возрасте). Однако же сегодня эти самые рога вам попытаются обломать, причем довольно садистским способом. Вы верите в левитацию, профессор? Нет? А я со вчерашнего вечера, представьте себе, верю…

Николай Гаврилович неожиданно охнул и схватился за сердце. Мне ничего не оставалось, как броситься оказывать первую медицинскую помощь. Не хватало еще, чтобы он тут на моих глазах окочурился.

Нет, все-таки зря я на него так откровенно наехал. Грубить старичкам — последнее дело. Тем более невиновным.

После того как нашатырь, валидол и пятьдесят граммов спирта вернули Николая Гавриловича в этот мир, преисполненный, как выяснилось, лжи и обмана, мы с ним очень мило побеседовали о рабочих и семейных делах. Причем о последних я расспрашивал с особым пристрастием. Надломленный профессор рассказал мне все без утайки, и я понял, что выстроенная мною версия есть не что иное, как полное дерьмо. Таким образом, я лишний раз убедился, что особое журналистское «фантазийное» мышление очень часто способно завести в такие дебри, лезть в которые обычному оперативнику и в голову бы не пришло.

Моя главная ошибка заключалась в том, что я не удосужился установить предыдущую фамилию Ирины Сергеевны. В девичестве она была Михайловой, в настоящее время — Румянцевой, а вот во времена первого замужества носила фамилию… Кулыгина!

Оказывается, Леша Кулыгин действительно был весьма толковым студентом, а впоследствии подающим надежды аспирантом. Он работал над своей кандидатской по патологоанатомии, параллельно зарабатывая деньга для молодой семьи в качестве землекопа на Южном кладбище. Молодая супруга в отсутствие мужа откровенно скучала, чем не замедлил воспользоваться еще бодрый тогда господин профессор, который фактически увел юную красавицу у ничего не подозревающего мужа. В довершение к этой напасти неожиданно блестяще защитил кандидатскую лучший друг Кулыгина — Саша Твердохлебов, до этого особых звезд с неба не хватавший. Причем несколько идей из его диссертации сразу же легли в основу серьезных научных разработок в области трансплантологии.

Порадоваться за своего друга Кулыгин не мог по одной причине — материал своей диссертации Твердохлебов попросту нагло свистнул у него, Кулыгина! И самое главное — похоже, в этом деле не обошлось без участия Ирины Сергеевны, которая, будучи профессорской женой, успела закрутить роман с Твердохлебовым. Профессор, правда, в то время об этом еще не знал наверняка — лишь подозревал.

Лишившись в одночасье и жены, и друга, Кулыгин сломался окончательно: ушел из аспирантуры, связался с кладбищенской мафией, а вскорости стало известно о его смерти. Когда же некие злопыхатели подсунули профессору злополучную книгу «Кости для Запада», он понял, что написать ее мог только один человек — Кулыгин. Видимо, обиженный на профессора, он решил таким образом отомстить Румянцеву, выставив научное светило в глазах медицинских бонз циничным бандюганом и законченным мошенником.

Румянцев не стал никому говорить о своих догадках, но, прочитав в книге о романе жены профессора Ротвангига с Сухарниковым, начал присматривать за Ириной Сергеевной с удвоенной энергией. Ведь именно она настояла на том, чтобы Румянцев взял Твердохлебова на работу старшим санитаром.

Дальше — больше: оказалось, новенький «БМВ» Твердохлебова есть не что иное, как подарок мадам Румянцевой на сорокалетие своему возлюбленному. Этого Николай Гаврилович вынести уже не мог и потому однозначно указал своей супруге на дверь. Но тут как раз случилось это непонятное убийство Умнова, а еще через день застрелился и Твердохлебов. Отныне им с женой вроде как делить стало нечего. Тем более что она со слезами вымолила у него прощение. Да и сам профессор уже не слишком настаивал на разрыве — остаться на старости лет одному, это, знаете ли, не очень-то приятно.

Теперь мне все было более-менее понятно: этот самый злосчастный ствол времен «казанских» войн, который не давал покоя Резакову, всплыл по причине возвращения своего законного владельца. Кулыгин замочил из него своего бывшего соратника по лопате Умнова, а потом из этого же ствола грохнул и Твердохлебова, изящно инсценировав самоубийство последнего. Непонятным оставалось только одно: почему Ирина все-таки решила избавиться от профессора (раз уж он ее простил)? Где я мог видеть этого мужика из салона? И вообще, правильно ли я понял суть их разговора?

Румянцев рассказал, что сегодня Ирина действительно к трем часам собирается приехать к профессору в морг, после чего они на его «мерее» должны поехать на дачу. Так что, в принципе, все сходится. Однако Николай Гаврилович категорически отказывался верить тому, что его машина должна взлететь. Я даже предложил профессору вызвать парочку своих знакомых экспертов, дабы они пощупали машину на предмет наличия взрывных устройств, но он категорически был против. Устав убеждать Румянцева, я понял, что проверить мои догадки можно было лишь одним способом — практическим.

— Николай Гаврилович, ваша машина застрахована?

— Да, а почему вы спрашиваете? — профессор еще не догадывался, к чему я клоню.

— Знаете, иногда для того, чтобы убедиться в истинности тех или иных фактов, следует заплатить. Причем достаточно высокой ценой. Впрочем, простите, я немного увлекаюсь.. Николай Гаврилович, подскажите, где у вас находится дача?.. В Комарове? Отлично. У меня к вам большая просьба: не могли бы вы с супругой подбросить меня до Черной Речки? Кстати, Ирине Сергеевне вы можете представить меня, ну, скажем, как старого знакомого. Договорились?

Явно ничего не понимающий профессор лишь молча кивнул.

Насколько я смог понять, взрывное устройство должно было привестись в действие после поворота ключа зажигания. После этого у Ирины Сергеевны было две минуты на то, чтобы удалиться на безопасное расстояние, сославшись на некую женскую рассеянность. Ну что-нибудь типа «прости, милый, я забыла сходить по-маленькому, сейчас вернусь, а ты пока прогревай машину».

Слава богу, сегодня машина профессора покоилась на служебной стоянке одна. Когда профессор с женой подошли, я уже поджидал их рядом с машиной.

— Вот, Ириночка, познакомься. Это мой знакомый, Георгий Михайлович, журналист, — заученно произнес Румянцев. Голос его немного дрожал, но в целом со своей ролью он справился. — Подбросим его на Черную Речку, нам ведь все равно по пути.

Ирина Сергеевна испуганно посмотрела на меня, молча протянула руку и, обращаясь к мужу, вопросительно спросила:

— Милый, мы же с тобой сначала собирались поехать по магазинам. Холодильник на даче совершенно пустой. Удобно ли будет Георгию Михайловичу делать такой круг?

— Что вы, Ирина Сергеевна, — любезно встрял я. — Я ни в коей мере не хочу быть для вас обузой. Бог с ней, с Черной Речкой, просто выбросьте меня где-нибудь у ближайшей станции метро.

Румянцева злобно сверкнула глазами, на мгновение задумалась, после чего решительно тряхнула головой.

— Хорошо, если вы так хотите, поехали.

Она пискнула брелком сигнализации, открыла салон и уселась на водительское сиденье. Рядом пристроился профессор, я, соответственно, разместился сзади. Сердце предательски колотилось. Неужели я ошибся? А если нет? Такие эксперименты, Жора, могут ой как хреново закончиться. Ирина вставила ключ в замок зажигания и повернула его. Мотор затарахтел — обратный отсчет пошел. Ну и?..

— Ой, любимый, — повернулась Румянцева к не менее напряженному профессору. — Я забыла у тебя в кабинете свою сумочку. Дай, пожалуйста, ключ — я сбегаю. Извините, Георгий Михайлович, — это она уже обратилась ко мне. — Я быстро.

С этими словами она стремительно выпорхнула из машины.

— Милый, не выключай, пусть салон немного прогреется — сегодня так холодно.

Вот сука! А я, признаться, надеялся, что присутствие постороннего человека послужит уважительной причиной для отсрочки приведения приговора в исполнение.

— Выключайте зажигание, — рявкнул я профессору.

Однако тот сидел «как статуй».

— Да выключайте же, мать вашу. — Я с трудом сумел дотянуться до передней панели и повернул ключ. Виртуальный обратный отсчет, надеюсь, прекратился.

Но тут все испортил Румянцев, который, как обиженный капризный ребенок, которого постоянно шпыняют родители, решил взбунтоваться и обозначить свою независимость.

— В конце концов, что вы себе позволяете? — с негодованием взревел профессор и вернул ключ зажигания в прежнее положение.

Я снова явственно ощутил, как застучали невидимые часы, отсчитывая заданные две минуты.

Вот ведь придурок! Я выскочил из салона, распахнул дверцу и за шиворот выволок Румянцева из машины. Он упирался — тогда я вырубил его несильным ударом в бок и, подхватив обмякшее, довольно грузное тело, потащил его в безопасное место. Мы успели добежать до здания и свернули за угол. И в это время раздался взрыв…

Я осторожно выглянул из-за угла — черт, а ведь и правда — «мерседесы» действительно летают. Интересно, сколько Ирина Сергеевна заплатила за то, чтобы испытать подобное ощущение? За спиной раздался приглушенный вскрик — профессор Румянцев медленно оседал, снова схватившись руками за сердце. Я присел на корточки и стал массировать старику область груди. Н-да, сегодня явно был не его день…


***

«Что случилось? Георгий Михайлович, что случилось?» — это над нами склонилась госпожа Румянцева. Надо отдать ей должное — держалась она молодцом.

— Нашлась сумочка?

— Да, — Ирина Сергеевна продолжала демонстрировать полнейшую неосведомленность по поводу произошедшего. — Объясните же наконец, что происходит?..

— Нитроглицерин, валидол, что там еще — есть?

Румянцева порылась в сумке и протянула мне пластиковую коробочку. Я достал таблетку и сунул профессору под язык. Румянцев рефлекторно зашевелил губами. «Да, ты еще крепкий старик, Розенбом!» — подумал я, поднялся и достал папиросу.

— Огоньку не найдется, Ирина Сергеевна? А то я, похоже, оставил зажигалку в вашей машине, — и я кивнул в сторону красиво полыхающего «мерса».

Вокруг уже вовсю сновали высыпавшие из здания морга люди в белых халатах и случайные прохожие. Кто-то кричал «Пожар!», кто-то звал милицию. Словом, царила обычная в таких случаях суматоха.

Между тем Ирина Сергеевна, не сводя с меня пылающих ненавистью глаз, молча протянула мне позолоченную «зиппо». Я с наслаждением сделал пару затяжек и взял ее под локоток.

— Нам надо поговорить. Думаю, несколько минут у нас с вами еще есть.

Она покорно дала отвести себя в сторону, подальше от активно делающего сосательные движения профессора, и вопросительно взглянула на меня.

— Значит так, Ирина Сергеевна. Мне известно, что вы заказали убийство своего мужа… Прошу вас, не перебивайте. Ваше счастье, что профессор не пострадал. (Кстати, можете за это поблагодарить меня… Не хотите? Не надо.) Теперь у вас есть два варианта: первый — вы немедленно сдаете мне киллера, то есть адреса, явки, пароли. А также удовлетворяете мое любопытство по части того, зачем вы вообще решились на такой, мягко говоря, некрасивый поступок. В этом случае я оставляю вас в покое, вы забираете своего мужа и окружаете его заботой и вниманием. В которых он, — я посмотрел на привалившегося к стене профессора, — в настоящее время остро нуждается.

— А второй? — нервно перебила меня Ирина.

— Второй вариант очень простой. Сейчас сюда приедет милиция, и я сдам вас как предполагаемого заказчика убийства. Возможно, впоследствии каким-то образом вы и сумеете выкрутиться, но длительную экскурсию в изолятор временного содержания с питанием и проживанием я вам гарантирую твердо.

— Дайте сигарету!

— К сожалению, у меня только «Беломор».

— Все равно. — Она схватила папиросу и дрожащими пальцами стала щелкать зажигалкой. — Хорошо, я все расскажу. Но поверьте, я… действительно его не знаю…

До приезда милиции Румянцева успела рассказать мне, что частное расследование, которое профессор провел после прочтения небезызвестного бестселлера, действительно увенчалось уличением Ирины Сергеевны в супружеской неверности. Испугавшись перспективы остаться на бобах и лишиться не только статуса профессорской жены, но и собственного салона, она решила организовать убийство мужа.

К разработке способа и деталей убийства Ирина подключила Твердохлебова, заявив, что хватит тому сидеть на шее любовницы — пора что-то сделать своими руками. Для общего, так сказать, счастья.

Твердохлебов, естественно, поначалу испугался, но Ирина была неумолима. Поскольку совершить убийство самостоятельно Саша был не в состоянии («кишка тонка»), он обратился за советом к единственному среди его подчиненных судимому — санитару Умнову. Тот пообещал помочь и через некоторое время свел Твердохлебова с человеком, с которым был знаком еще со времен работы на Южном кладбище. Этот человек, имени которого Ирина не знает, взялся за решение проблемы, пообещав взорвать машину профессора. Все контакты проходили через Твердохлебова. Именно через него Ирина передала аванс на исполнение заказа — десять тысяч долларов. Заказ должен был быть исполнен еще позавчера, однако неожиданно застрелили Умнова, а на следующий день погиб Саша. Ирина была в шоке, она не знала, что подумать и что делать дальше. Но этот самый человек неожиданно появился вчера у нее в салоне, и она… дала согласие на доведение первоначального замысла до конца.

Твою мать! То, над чем я столь долго и безуспешно ломал голову, объяснялось до идиотизма банально и просто: в сложившейся ситуации ее в большей степени устраивала роль богатой вдовы, нежели перспектива в скором будущем стать женой-сиделкой (профессору-то ведь было уже далеко за шестьдесят).

В этот момент почти одновременно показались пожарные, «скорая» и милиция. «Что-то мои сегодня на удивление оперативно подъехали», — подумал я, поймав себя на мысли, что снова называю ментов «своими».


***

Поскольку на место происшествия прибыла в том числе и группа Резакова, со всеми положенными в таких случаях ментовскими формальностями я расправился довольно быстро. Правда, все равно с меня взяли расписку о том, что я обязуюсь прибыть «куда надо» по первому зову доблестных правоохранительных органов. Покидая кабинет профессора, на время превратившийся в штаб проведения первоначальных оперативно-розыскных мероприятий, я поймал благодарный взгляд Ирины Сергеевны. Что ж, я действительно умолчал о ее роли во всей этой истории. Однако уверенности в том, что ей гарантировано счастливое и безоблачное будущее, у меня, честно говоря, не было.

Наверняка Винт (а теперь я понял, что это именно его разговор с Румянцевой я вчера подслушивал) или сам Кулыгин были где-то неподалеку и видели, что «мерседес» отправился в полет без пассажиров. Какие выводы они сделают и что предпримут, оставалось только гадать. Я вспомнил вечер в «Тройке»: нет, только Шах мог словить такой «фарт» — договориться о встрече с двумя убийцами и целый вечер жрать с ними водку ни о чем не догадываясь. Хорошо еще, что тогда мы только начинали влезать в тему. Не удивлюсь, что владей Витька чуть большей информацией, его могла бы постигнуть участь тех же Умнова и Твердохлебова. Но версию они ему подкинули красивую — разборки санитаров, большие бабки, замешан профессор. «Н-да, но ты-то, старый опер, куда смотрел? Купился, как последний придурок».


***

Во внутреннем дворике перед входом в Агентство царила та особая суета и неразбериха, которую умеют создавать исключительно киношники. Многочисленная толпа зевак наблюдала за тем, как Ян Геннадьевич Худокормов совершал спринтерские рывки от камеры к ассистентам, от ассистентов к звукооператору, от звукооператора к осветителям, сопровождая свои перемещения потоками красноречивой брани. Полностью отвести душу Худокормову, скорее всего, мешали лишь наблюдающие за съемкой зрители.

Сгрудившаяся под аркой группа поголовно куривших актеров наблюдала за этим с неприкрытой иронией. Мол, «папа сегодня опять не в духе». Я потянул за рукав Юру Птичкина, оживленно болтающего с Мишей Беляком, на чьи плечи был возложен тяжкий груз увековечить светлый образ самого Спозаранника.

— Здорово, Юра! Как продвигается ваше убийство?

— А, Георгий Михайлович! Привет! Да вот сам видишь — никак не продвигается. Третий час не можем снять пустяковую сцену: Худокормов ждет каких-то особенных, зловещих сумерек, а они все никак не наступают. Осветители ему говорят: погода не та сегодня, пасмурно, а он, видишь, тучи руками разгоняет.

Действительно, глядя со стороны на жестикуляцию режиссера, можно было усмотреть нечто подобное. Но в этот момент Худокормов поймал, наконец, нужный свет.

— Так. Все по местам. Начинаем работать. И побыстрее — времени мало, скоро совсем стемнеет. Олечка, — обратился он к миловидной ассистентке, — ну, и где у нас покойник?.. Я же просил вас… Нет, все, что вы мне до этого показывали, — это тихий ужас. Неужели нельзя найти достойный типаж?

Неожиданно Птичкин подбежал к режиссеру, что-то пошептал ему на ухо, и они уже вдвоем подошли ко мне.

— А что, очень даже недурно. Только вот куртку надо снять и заменить на плащ. Такой, знаете ли, бежевый. — Худокормов повертел по сторонам и взглядом выхватил из группы статистов нужный предмет гардероба. — Вот этот… Олечка, распорядитесь!

Подскочила находившаяся поблизости Олечка, стащила с бедолаги-статиста плащ и решительно направилась ко мне.

— Юра, какого черта! Что здесь происходит?

— Михалыч, выручай! затараторил Птичкин. — Мы все уже здесь просто закоченели… Ну чего тебе стоит? Сыграешь маленькую роль, в ней и слов-то почти нет. Подойдет киллер, стрельнет в тебя — и ты упадешь. Ничего сложного. Вот и плащ тебе несут, так что даже куртку свою не запачкаешь. Опять же, жена по телевизору тебя увидит. Да и гонорар заплатят.

— Да идите вы со своим гонораром, знаете куда! — рявкнул я, но было уже поздно.

Заботливые, но настойчивые женские руки меня сначала раздели, затем приодели, а потом бог весть откуда подскочившая старуха принялась пудрить мне нос и расчесывать металлическим гребешком.

Рядом стояла вездесущая Олечка со сценарной папкой и бубнила:

— Значит так. Выходите из подъезда. Неторопливо. К вам подходит человек, спрашивает: «Узнал?» Вы вздрагиваете. Испуганно спрашиваете в ответ: «Кто вы?» Человек отвечает: «Я — смерть твоя» и достает пистолет. Камера отъезжает. Крупный план. Вы что-то говорите ему, он отвечает (что говорить — не важно, план идет со спины). Затем вы поворачиваетесь и бежите. В вас стреляют. Вы падаете. Всё. Запомнили, или еще раз повторить?

— Запомнил, — проскрипел я, и старуха умудрилась сыпануть пудры мне на язык. Видимо, чтобы не говорил лишнего.

Между тем проблемы киношников одним покойником явно не ограничивались.

— Где киллер? — носился по площадке разъяренный Худокормов. — Где этот чертов Хозиков? Опять в пивной? Уволю, уволю к едрене-фене! Ну что вы все стоите? Ищите его!

Актеры, ассистенты, статисты и прочие разом пришли в движение, изображая активный поиск. Однако желанные сумерки сгущались, а неведомый мне актер Хозиков не находился.

— Все, хватит! — раздался властный голос Худокормова. — Ждать больше нельзя. Киллером будет… киллером будет…— он обвел глазами толпу заворожено следящих за происходящими на съемке событиями зевак, — киллером будете… вот вы, — и он ткнул пальцем в стоящего несколько позади остальных блондина в темной куртке. В отличие от меня, не испытывавшего ни малейшего желания участвовать во всей этой лабуде, приглянувшийся режиссеру мужик весьма охотно стал пробираться сквозь толпу на съемочную площадку. К нему тотчас же подбежали Ирочка со старухой и потащили под прожектора.

— Гримировать и переодевать не будем, так сойдет! — прокричал им вдогонку Ян Геннадьевич. — И не забудьте дать ему револьвер… Так, всем готовность — пять минут…

…Мотор, хлопушка — начали!

Выждав пару секунд (как учили), я вышел из родного агентского подъезда и побрел (опять же как учили) в сторону арки. Откуда-то из-за спины вынырнул блондин-киллер.

— Узнал?

Я обернулся. Нагло ухмыляясь, на меня смотрел… человек из «Тройки» — тот самый Сева, который сидел за столиком с Винтом и Шахом. Человек с обложки книги «Кости для Запада». Человек, убитый в 1997 году во время разборок на Южном кладбище. Сам Кулыгин — собственной персоной…

— Как же, узнал, Алексей Владимирович, — ответил я.

— Я — смерть твоя, — ерничая и явно входя в образ киллера, произнес Кулыгин.

— Да, вижу, — в тон ему ответил я, скосив взгляд на оружие, которое он держал в руке. Однако это был не бутафорский револьвер. Чего-чего, а боевого оружия я в своей жизни перевидал немало. Это был настоящий ТТ.

— Объясни мне, Алексей, зачем ты все это делал? На тебе два трупа и две искалеченные жизни? Не слишком ли много для банальной мести?

— Три.

— Что три? — не понял я.

— Три трупа, — нагло ухмыляясь, пояснил Кулыгин.

— Я так понимаю, третий — это Винт. Господи, его-то за что? Допустим, Умнова ты убрал как нежелательного свидетеля, чтобы зачистить следы. Твердохлебова ты ненавидел уже давно, и тому были причины. С Румянцевыми тоже вроде бы понятно. Но Винт? Это ведь он помог тебе тогда выкарабкаться и остаться в живых?

— Вот за это я его и убил, — ответил Алексей, бешено сверкнув глазами. — Лучше бы я умер тогда, чем такая жизнь, как сейчас. Ты знаешь, сколько мне пришлось перенести, пока эти тут развлекались, сорили бабками, жрали водку и трахались?.. Я хотел убежать от себя. Я провел год в клиниках — сменил внешность. На мне нет ничего своего — все, что ты видишь, пересажено с чужих задниц…

«Да он просто спятил, — догадался я. — Он же самый натуральный псих… Сейчас он застрелит меня, а потом продолжит выслеживать профессора и его жену. И уж на этот раз он не станет выдумывать изощренные хитроумные комбинации. Просто подкараулит и прихлопнет обоих».

— Ты болен, Алексей. Тебе надо в больницу.

— Это вы все тут больные, понял? — Ствол пистолета уткнулся мне в живот. — А теперь давай. Поворачивайся и беги. Тебе же прочли сценарий — классный получится кадр. Ну, быстро…

— Олечка, ну где вы набрали таких дилетантов! — это к нам подлетал разъяренный Худокормов. — Вам же все русским языком объяснили: встретились, две-три фразы, повернулся, стрельнул, упал. Все. Неужели так трудно запомнить? Что вы мне тут устраиваете диалог Чацкого с Фамусовым?.. И позвольте, — обратился он к Кулыгину, — где вы взяли эту игрушку? Где нормальный револьвер, который вам выдали?

— Пошел на хер отсюда, — коротко бросил Кулыгин и на мгновение повернулся к режиссеру.

Этого самого мгновения мне было достаточно, чтобы рубануть его по руке, в которой он держал ствол. Вторым ударом, в который я вложил всю свою ненависть к маньяку, я отправил его в глубокий нокдаун. Кулыгин медленно завалился на асфальт.

— Объясните мне, что здесь, в конце концов, происходит? — вскипел Худокормов. — Это не съемки, это какой-то цирковой балаган. Черт меня дернул связаться с этой «Пулей», здесь же все сумасшедшие.

«Ну все не все, а один-то точно», — про себя отметил я и попросил подбежавшего к нам Юру Птичкина:

— Вызови, пожалуйста, милицию.

И тут раздался выстрел. «Ствол! Какой же я идиот, я же не подобрал ствол!», — сверкнула в мозгу догадка, и я понял, что сейчас умру.

Однако прошла секунда, другая… Я обернулся и увидел, как вокруг головы Кулыгина расплывается темно-красное, отвратительного вида, пятно.

— Юра, и «скорую», пожалуйста, тоже, — произнес я и устало опустился на холодную землю.


***

После нескольких часов переговоров, заслушиваний и собеседований моя кандидатура получила благословение высшего руководства Главка.

Я ехал в «Пулю» со смешанным чувством радости и отчаяния. Я все-таки сделал шаг, о котором так долго и тайно мечтал. Но теперь мне предстоит расстаться с людьми, с которыми я без малого четыре года проработал бок о бок и спина к спине. Зураб, Каширин, Безумный Макс, Спозаранник с его штабной культурой, даже Шах, будь он неладен… А еще… Еще я очень боялся разговора с Обнорским. Я не представлял, как смогу сейчас подойти к нему и, глядя в глаза, сказать: «Извини, Андрей, я наконец решился». Я боялся даже не самой этой фразы, а того, что он может вдруг расценить этот мой поступок как предательство. Ну в самом деле, не буду же я, оправдываясь, объяснять, что все эти годы тосковал по ментовке?

Андрей протянул мне руку и по выражению лица я понял, что ему уже все известно.

— Ну что ж, Михалыч, поздравляю. Как говорится, большому кораблю…

— Знаю — большая торпеда, — попытался сострить я. Получилось плоско, отчего на душе стало еще гаже.

— Надеюсь, теперь у Агентства будет прямой устойчивый выход на ИЦ ГУВД и гаишную базу, а также ежеквартальные распечатки с паролями в ЦАБ?

— Насчет этого, Андрей, обещать не могу. Но бессрочная аккредитация в пресс-службе УУР всем репортерам «Пули» будет обеспечена. Это я гарантирую.

— Ну и на том спасибо, — устало сказал Обнорский, достал из стола початую бутылку коньяка и две рюмки. После этого он выглянул за дверь: — Ксюш, если будут спрашивать — сегодня меня уже не будет.

— Андрей, уже два раза звонил Худокормов, он хотел с тобой срочно встретиться, что-то обсудить по поводу сценария, — донеслось в ответ из приемной.

— А ты пошли его, пожалуйста, от моего имени в жопу… Хотя нет, переключи его на меня. Я сделаю это лично.

И тут я расхохотался. Обнорский обернулся и удивленно посмотрел на меня:

— Ты чего, Михалыч?

— Андрей, знаешь, какими словами заканчивается моя последняя новелла?

— Ну?

Я на секунду зажмурился, мысленно представил себе компьютер, на котором вчера вечером допечатал последние строчки своего многострадального творения, и на память процитировал:

— «Собравшись с духом, Олег Дудинцев сжал кулаки и, не отводя глаз от проникающего в душу взгляда Болконского, твердо произнес: „Я ухожу. Ухожу обратно в милицию. Так мне велят мой долг и моя совесть“. — „Да иди ты хоть в жопу!“ — рявкнул Болконский и вышел, хлопнув дверью. Так мною окончательно были сожжены все мосты».

Андрей улыбнулся:

— Вот что я тебе скажу, Жора. Ты был отличным расследователем и мог стать неплохим репортером. Но вот писатель из тебя — дерьмовый.

Он разлил коньяк, и мы чокнулись за удачное будущее.

Причем в этот раз, как это ни печально, каждый за свое.

ДЕЛО О КАРТИНЕ ПИКАССО

Рассказывает Анна Лукошкина

«Лукошкина Анна Яковлевна, 34 года, закончила юрфак СПбГУ, работала судьей, член Городской коллегии адвокатов. Работает юристом в агентстве „Золотая пуля“. Осуществляет юридическую экспертизу материалов перед публикацией и представляет интересы Агентства в судах.

Разведена. С бывшим мужем — сотрудником УБОП Сергеем Лукошкиным — поддерживает приятельские отношения. Воспитывает сына-школьника.

Экспрессивна, но справедлива…

К начальству относится без должного пиетета».

Из служебной характеристики


* 1*

— Аня! Котомкина! Котомкина, тьфу, Лукошкина! — председатель городского суда Петербурга Полуночников рисковал сорвать голосовые связки. Услышав свою фамилию, я, наконец, оглянулась.

— Недозваться тебя. Ладно я, человек пожилой, плохо слышу, ну а ты-то?! — Виктор Петрович был явно раздосадован тем, что так долго гнался за мной по коридорам горсуда и что происходило это на глазах у коллег, подсудимых и адвокатов.

— Сами виноваты, Виктор Петрович. Зовете меня каким-то несуществующим именем.

Если честно, то, заслышав фамилию «Котомкина», я, конечно, поняла, что окликают меня. Но отождествление меня и моей литературной героини, приключения которой я вынуждена была описывать по требованию Обнорского для наших сборников «Все в АЖУРе», порядком мне осточертело. В общем-то Котомкина, выходившая из-под моего пера, имела, конечно, некоторое портретное и жизненное сходство со мной. Но не до такой же степени, чтобы перипетии ее судьбы воспринимались как мои собственные! Между тем, даже хорошие знакомые, прекрасно осведомленные о том, что я воспитываю сына Петра, то и дело, зачитавшись сборниками «Все в АЖУРе», интересовались, как поживает моя прелестная дочурка. Первое время подобные вопросы ставили меня в тупик — я лихорадочно начинала соображать, какая дочь и как именно она поживает. Но это еще цветочки. В УБОПе и в суде, где я по-прежнему была частым гостем и где меня знали как облупленную, всерьез недоумевали, как это факты и детали жизнеописания Котомкиной, изложенные в пресловутых сборниках, доселе оставались неизвестными. Подруги даже ставили мне это в укор — мол, скрытная ты какая, Котом… Лукошкина!

Хуже всего было то, что я и сама потихоньку начинала страдать раздвоением личности. Придя домой, я несколько минут раздумывала, кого окликнуть — «дочь» Катюшу или сына Петрушу. Я ждала звонков от несуществующих людей и жутко злилась, что они не звонят. Я путала Нонну Железняк с Норой Молодняк, тем более, что и та, и другая (актриса Таня Коробкова, играющая героиню Нонки в телесериале по нашим новеллам) попеременно бродили по коридорам Агентства и обращались ко мне с разными вопросами. Я впадала в замешательство, встречая в кабинете Обнорского популярного киноактера Андрея Беркутова, воплощавшего в том же сериале образ нашего Классика, и подчас даже пыталась высказывать ему претензии, предназначавшиеся Обнорскому…

Короче, жизнь моя превратилась в кошмар, который усугублялся тем, что актриса, игравшая Котомкину, — Алена Каракоз, совершенно не соответствовала образу моей героини. Она скорее напоминала Светку Завгороднюю. Этакая надменная секс-бомба. Каракоз ни во что не ставила меня как автора новелл и всячески старалась дать мне понять, что если книжную Котомкину с реальной Лукошкиной путают, то уж киношная будет сама по себе. Никаких прототипов! Только в одном Каракоз совпадала с Котомкиной и в конечном счете с Лукошкиной — она претендовала на благосклонность Обнорского. Причем не в исполнении Беркутова.

С другой стороны, этот кошмар меня просто спасал. В захлестнувшей меня круговерти я была почти лишена возможности предаться воспоминаниям о Хуго, который со времени нашего расставания позвонил мне только один раз — с тем, чтобы сообщить, что остается с беременной женой, и уверить меня в совершеннейшем своем почтении. Нет, конечно, я утрирую — Хуго говорил много и долго, проникновенно и очень искренне. Просто на результате это никак не сказалось… Мне оставалось только повторять за модной певицей Ализе, которую мы с Хуго слушали в Гааге: «Je ne sais pas ce que se passe. Mais je sais pourquoi on m'appelle „mademoiselle pas de chance“» — «Я не знаю, что происходит. Но я знаю, почему меня называют „девушка-неудачница“»…

Если бы я еще и ушла из Агентства, как собиралась сперва по возвращении из Гааги, то следующим местом моего жительства стала бы клиника неврозов. Но я дала себе слово, что переживу всю эту несостоявшуюся любовь. Более того, я решила, что останусь в «Пуле» — с набившими оскомину Обнорским, Спозаранником, с приторной Завгородней и другими персонажами Агентства. Я буду править их тексты, буду до хрипоты спорить с Глебом, буду ходить на дурацкие летучки и, черт возьми, буду писать новеллы, как того хочет Обнорский!

— Анечка! — Голос Полуночникова вернул меня в действительность. — Ваша «Явка с повинной» пользуется популярностью. Я бы хотел опубликовать в ней свои мысли по поводу нового УПК. Ты могла бы составить мне протекцию?

Я вспомнила всю нецензурщину, которую употребляли в связи с новым УПК знакомые оперативники и следователи, и поспешила уточнить:

— Надеюсь, мысли будут выражены в корректной форме?

Полуночников усмехнулся и заверил меня:

— Несмотря на сложность задачи, я постараюсь избежать ненормативной лексики.


* 2*

С предложением Полуночникова я пошла в кабинет к Обнорскому. Распахнув дверь, увидела уже ставшую привычной картину — Андрей Беркутов, точь-в-точь как Обнорский, возлежал на диване и что-то вещал в потолок. Я в замешательстве осмотрелась, но, кроме меня, только что вошедшей, в кабинете никого не было.

— Простите! — Я поняла, что помешала творческому процессу вхождения в образ.

Беркутов легко (в отличие от Обнорского) поднялся с дивана и галантно поцеловал мне руку.

— Вы мне ничуть не помешали. Даже напротив. Говорят, вы хорошо знаете Обнорского с неформальной, так сказать, стороны. Давайте поговорим об этом. Мне для образа пригодится.

— Ну судя по тому, что вы так непринужденно употребили слова-паразиты, которыми грешит Обнорский, вы уже почти вошли в образ. Даже вжились.

— А… Это вы насчет «так сказать»? — Похоже, Беркутов был наиболее адекватным из всей съемочной группы и совершенно не обижался на мои выпады.

— Верно.

В этот момент в кабинет влетел возбужденный Повзло. По-моему, он отождествил Беркутова с Обнорским, потому что обратился сразу к нему. Похохатывая, он рассказал потрясающую по своему идиотизму историю.

Зайчиков допрыгался! Такой прыгучий оказался, что от оперов в окно выпрыгнул и был таков! Ха-ха-ха! — Видя, что Беркутов не разделяет его бурного восторга, а лишь вежливо улыбается, Повзло, наконец, понял, что Обнорского в кабинете нет, а потому оценить важность новости для города могу лишь я, да и то весьма приблизительно.

А новость действительно была важной. В отношении депутата Зайчикова возбудили уголовное дело. Повод, на мой взгляд, был бредовый: некий коллекционер, имя которого следствие держит в строгом секрете, якобы передал Зайчикову на реализацию картину Пабло Пикассо, а тот ее присвоил. Вот в поисках этой картины следствие и нагрянуло на днях к Зайчикову в офис и домой с обысками. Не знаю, действительно ли Геннадий Петрович присвоил картину, но от следствия он убежал. Причем так, что теперь над следственной бригадой смеется весь город — Зайчиков просто выпрыгнул в окно, благо офис у него находится на первом этаже. Беглеца тут же объявили в розыск. И опять курам на смех, потому как в то время, когда Зайчикова, якобы сбившись с ног, искала вся петербургская милиция, депутат спокойно завтракал, обедал и ужинал в разных ресторациях города. Причем совершенно этого не скрывая. Завидев знакомого, Геннадий Петрович не только не натягивал шляпу на глаза, чтобы не быть узнанным, но, напротив, приветливо окликал и помахивал пухлой ручкой.

Соболин и Спозаранник уже спорили между собой, определяя, что можно давать в Ленту оперативной информации, а что лучше приберечь для публикации в «Явке с повинной». Я попыталась охладить пыл Володи.

— Во-первых, у тебя нет подтверждения тому, что картина действительно принадлежит Пикассо. Кроме того, пока не увижу копии заявления потерпевшего или хотя бы постановления о возбуждении уголовного дела, информацию давать не разрешаю. Имей это в виду.

Мои слова произвели явно благоприятное впечатление на Спозаранника, который торжествующе улыбнулся и отправился разрабатывать тактику и стратегию обработки источников информации, чтобы получить все о «деле Зайчикова». Соболин, напротив, тихо выругался, сказав что-то вроде «есть люди, от которых другим нет никакой пользы, только вред». «Ну это ты, Володя, напрасно», — мстительно подумала я. Если раньше я сама предлагала варианты исправления юридически ущербных фрагментов в соболинских творениях, то теперь палец о палец не ударю. Пусть сам додумывается, а материалы пока полежат, дойдут до кондиции.


* 3*

Очередная летучка началась, как ни странно, вовремя. По всей видимости, в кабинете Обнорского с утра состоялось какое-то совещание, потому что накурено было так, что хоть топор вешай. Это не мешало собравшимся оживленно обсуждать новость последних нескольких дней — дело Зайчикова. Обнорский слушал и хмыкал, потом не выдержал:

— Короче, руководством Агентства принято решение заняться этим делом.

Спозаранник ехидно заметил, что расследовательский отдел уже занялся делом Зайчикова, не дожидаясь санкции руководства. Шефа такое замечание задело за живое.

— Ну тогда что вы скажете на это?! — с этими словами Обнорский достал из-под стола картину.

— Надеюсь, это не та картина, которую ищут правоохранительные органы? — холодея, спросила я. Хватит того, что Агентству и так всякие ужасы приписывают — то сюда невинных отроков в наручниках приводят, то кого-то заставляют напиться вусмерть и рассказать всю правду. Если на картине обнаружат «пальчики» Обнорского, трудно ему будет убедить прокурора в своей непричастности к пропаже картины.

— Дай посмотреть! — с этими словами Повзло и Спозаранник одновременно схватили полотно. И тоже — голыми руками. Я смирилась с тем, что придется оформлять соглашения с тремя указанными лицами для защиты их в суде. — Это что, та самая?

— Фиг ее знает. Просто вчера ко мне пришел знакомый вам гражданин Леха Склеп, известный в Петербурге предприниматель, как теперь принято говорить. Собственно, он и презентовал нам эту живопись, чтобы мы взялись доказать непричастность к скандалу его лучшего друга и братана Геннадия Зайчикова.

Я усмехнулась. Господи, вот доказывай потом знакомым и друзьям, что Агентство, с которым я сотрудничаю, белое и пушистое. Только кого-нибудь объявляют в розыск, а он уже у нас сидит, со Спозаранником чай-кофе пьет и про перипетии своей судьбы рассказывает. Или не успеют чернила высохнуть на постановлении о возбуждении уголовного дела, как фигурант оного уже дает показания по давней дружбе все тому же Спозараннику или Шаховскому. Я уж не говорю о том, что конкурирующие фирмы взяли привычку обращаться к услугам Агентства как к посреднику для разрешения их терок. Нет, я понимаю, что иначе, наверное, не проникнуться духом криминальной среды, не узнать всех тонкостей и нюансов. Но у меня, как у человека законопослушного, такое положение дел вызывает определенные сомнения…

Словом. Леха Склеп тоже не придумал ничего нового — он просто взял картину под мышку и пришел к Обнорскому. Таким образом известный петербургский авторитет предполагал убить двух зайцев сразу. Во-первых, он был более-менее уверен, что Обнорский ему не откажет. Какие-никакие, а все-таки приятели. Во-вторых, Склеп абсолютно точно знал, почему именно шеф «Пули» ему не откажет. Такой информационный повод на дороге не валяется! И, надо сказать, интуиция Склепа не подвела. Обнорский ухватился за каргину, в смысле, за историю с ней. А история, по версии Лехи Склепа, была такова.

Некий коллекционер по фамилии Кауфман еще в незапамятные времена обратился к Ванникову, водившему знакомства среди любителей антиквариата, с просьбой продать картину. Причем не какую-нибудь, а кисти самого Пабло Пикассо. Сейчас уже и не вспомнить, по какой причине Зайчиков передал полотно Склепу. То ли дел было много, то ли еще из каких соображений. Короче, отдал и отдал Зайчиков вверенное ему имущество своему приятелю. Тот сунулся к искусствоведам, а те в один голос принялись его разочаровывать. Де, никакой это не Пикассо, а всего лишь удачная его имитация. Склеп поменял искусствоведов, но и другие тоже придерживались мнения, что кисть Пикассо полотна близко не касалась. Кауфман, узнав о том, что картина представляет собой подделку, до того расстроился, что даже забирать ее не стал — махнул рукой. А Леха Склеп повесил лже-Пикассо на даче и в редкие минуты отдыха, которые в наши дни выпадают авторитету и предпринимателю в одном лице, созерцал написанное.

И вдруг такой конфуз — его другу Геннадию Зайчикову, человеку широкой души, вменяют присвоение этого Пикассо. Да вот она, ваша подделка, берите ее на здоровье (не сомневаюсь, что именно с такими словами картина и была передана Обнорскому)!

Леха-Склеп был абсолютно убежден, что бодяга вокруг картины имеет явно заказной характер и поднята с целью нейтрализации его братана Зайчикова со стороны политических конкурентов. И он, Склеп, живота своего не пожалеет, чтобы найти того, кто эту заказуху организовал. А помочь дойти до истины в этом деле, по мнению Склепа, могут только журналисты «Пули», которые известны своей неангажированностью и неподкупностью. Представляю, какой бальзам пролился на сердце Обнорского, когда он слушал эти дифирамбы!

Как бы то ни было, Спозараннику было дано официальное поручение заняться историей с Пикассо. Саму картину по моему настоятельному требованию, Обнорский «предложил» забрать из помещения Агентства в присутствии понятых руководителю следственной бригады, которая расследовала «дело Зайчикова». Ситуация получилась неоднозначная. Обнорский разговаривал со следователем по громкой связи — с тем, чтобы я, как юрист Агентства, слышала весь разговор и контролировала сказанное. Поэтому удивление следователя, последовавшее в ответ на предложение забрать картину, я расценила как недобрый знак.

— Пикассо? Который по делу Зайчикова проходит? А он точно у вас? — Казалось, гражданин начальник с немыслимой скоростью переваривает услышанное.

— Ну да, тот самый Пикассо, — терпеливо объяснял ему Обнорский.

— Так как же, ведь мы его… То есть конечно, сейчас мы приедем за картиной.

Приехавший в «Золотую пулю» начальник одного из отделов Главного следственного управления оформил протокол выдачи картины, предварительно исследовав ее, по-моему, до фактуры самого холста. Только потом мы узнаем, что следствие изъяло во время обыска у Зайчикова какую-то картину и до последнего момента было убеждено, что она-то и есть Пикассо. Второе полотно явно не вписывалось в планы расследования. Этим, очевидно, и объяснялось некоторое замешательство следователя. Кстати, официальная экспертиза, проведенная специалистами Эрмитажа, потом подтвердит, что переданная Обнорским картина действительно не принадлежит кисти мастера.


* 4*

Заходя в подъезд, я чертыхнулась — здесь было темно, как у негра… Ну сами понимаете, где. В общем-то, я не трусиха. Но и не любительница приключений на свою пятую точку. Поэтому, прежде чем войти, я оглянулась в поисках какого-нибудь попутчика из числа соседей. Тщетно. Открыв скрипучую дверь, я вошла в подъезд — и тут что-то склизкое мазнуло меня по лицу и с диким мяуканьем шмякнулось под ноги. От неожиданности и испуга я заорала во все горло. Крик мой прервался внезапно. Я еще пыталась издавать какие-то звуки, способные привлечь внимание, но они больше походили на сипение, которое вряд ли кто услышит. Раз уж на мой ор никто не отреагировал (кроме 75-летней бабы Сони, да и та прошаркала к двери из любопытства, а не из желания помочь)… Спотыкаясь на каждой ступеньке, я добралась до лифта, доехала до своего 8-го этажа и начала шарить в сумке в поисках ключей. Их там не было. Я перерыла все содержимое моей немаленькой сумки — опять же в темноте. Но металлический холод ключей так и не ощутила. Тут я вспомнила, что демонстрировала сегодня Агеевой брелок, присланный приятелем из Праги, — дом в стеклянном шаре, в котором кружится снег при малейшем движении брелока. Очевидно, забыла на столе в Агентстве. Благо, сын должен быть дома. Я нажала на кнопку звонка.

— Кто там? — прилежно спросил подошедший к двери Петр.

— Это я, — шепнула я ему.

Естественно, сын меня не услышал. Я попыталась повторить свои слова еще раз, в полный голос, но лишь хватала воздух. Спросив для профилактики «Кто там?» еще пару раз, Петр удалился. Решив поискать удачи у соседей, которые открыли бы мне дверь, не спрашивая, я обзвонила две лестничные клетки. Не тут-то было. Все, как один, напуганные ежевечерними криминальными телерепортажами, спрашивали меня через дверь: «Кто там?» и, не услышав ответа, уходили. Я устало прислонилась к стене. Даже если позвонить кому-нибудь на мобильник, меня все равно не услышат — голос не появился, я по-прежнему сипела. Я слышала, как за дверью моей квартиры сын общался с кем-то по телефону, слышала звуки телевизора и музыкального центра, втягивала носом запах еды. Меня потихоньку стало клонить в сон, когда зазвонил мобильник — на экране высветился мой домашний номер. Я, как рыба, беззвучно говорила: «Алло!» Сын меня не слышал. Телефон звонил снова и снова, когда вдруг открылась дверь — это Петр из квартиры услышал, как голосит на лестничной площадке мой мобильник. Я ввалилась в квартиру, чем перепугала своего сына.

— Мама, что с тобой?! — пронзительно закричал Петр.

Я подумала, что сейчас и он останется без голоса. Видя, что мать не произносит ни слова, а лишь хватает воздух ртом, Петр перепугался еще больше и кинулся к телефону. Наверное, звонить отцу. Я протестующе подняла руку и, вырвав из ежедневника страничку, написала: «Сорвала голос. Все в порядке». Однако сын уже разговаривал с Лукошкиным. Прочитав краем глаза записку, он успокоил Сергея.

— Папа обещал завтра заехать. — Я выдавила из себя улыбку. — Но меня с утра не будет — мы с классом едем на экскурсию в Кронштадт.


* 5*

Все, что связано с «Золотой пулей» — лекции в университете, семинары, новеллы, а также консультации, которые я вынуждена давать бесчисленным друзьям Агентства — как-то постепенно заставило меня почувствовать, что мои физические и психические силы не бесконечны. Поэтому выходных я ждала с особым чувством. Нормальные люди обычно планируют, что они будут делать в эти святые для каждого советского человека дни. Я же планировала, чего я делать НЕ БУДУ. Не буду отвечать на телефонные звонки, читать статьи в «Явку», готовиться к очередному делу. Не буду краситься, даже если придется садиться за руль. Не буду обедать в забегаловках — за неделю в них так желудок испортишь! Когда я перечисляла себе все, чего я не буду делать, жизнь представлялась мне прекрасной и удивительной.

В эти планы не был забит пункт о том, чтобы не открывать дверь тем, кто в нее звонит. Я посмотрела на часы — около полудня. Да, даже не попенять непрошеному гостю, что приперся в несусветную рань, да еще в выходной день. Поплотнее закутавшись в махровый халат (осень уже наступила, а отопление включать и не думали), я с мыслями о судьбинушке своей горькой поплелась открывать дверь. На пороге стоял Лукошкин. Что характерно, один. Я как-то намекнула ему, что по-человечески правильнее было бы познакомить меня с новой семьей, чтобы расставить все точки над «i». Но Лукошкин оберегал новую благоверную с маниакальностью оперативника, соблюдающего конфиденциальность своего агента. Я-то абсолютно точно знала, что Лариса (так звали мадам Лукошкину-2) еще долго будет ревновать — даже при отсутствии всяких на то причин — Сергея ко мне. Я сама ненавидела это чувство и старалась (как мне кажется) ни в ком его не вызывать. Что, признаюсь, не всегда мне удавалось. Нынешний визит Сергея это подтвердил.

Лукошкин был мрачнее тучи. Отодвинув меня в сторону, он без приглашения вошел в квартиру. Снял обувь, убрав кроссовки на полку! Такого я не могла добиться за многие годы нашего с ним супружества.

Все еще оставаясь безголосой, я даже не смогла выразить своего удивления. А также сказать Сергею что-нибудь в знак приветствия.

— Могла бы и поздороваться.

Я кивнула.

— Что, уже сказать нечего? — Голос бывшего мужа был полон сарказма.

Я пожала плечами. Начало дня обещало быть увлекательным.

— Весь город, весь УБОП знает, а она прикидывается santa simpli… sipmli…

«Simplisitas» — нацарапала я на листке, теряясь в догадках, о чем же это таком интересном знает не только «весь УБОП», но и весь город.

— Вот именно! Святой простотой! — Сергей, казалось, вот-вот захлебнется от злости.

Шумно вдохнув воздух, он рванулся в сторону кухни, без спросу залез в холодильник, достал подаренную мне благодарной клиенткой-директрисой ликеро-водочного завода полуторалитровую бутылку водки «Убойная сила» и, налив в чашку из чешского сервиза, залпом выпил. Поняв, что в ближайшие полчаса ничего внятного не услышу, я залезла на антресоли и достала огурчики, которые недавно сама мариновала.

«Закусывай», — на стол легла моя очередная записка. Сев рядом с Лукошкиным и подперев рукой щеку, я мысленно прощалась с выходным днем. Если Лукошкин пришел в таком состоянии, значит, это надолго. В общем-то ничто не мешало мне послать его подальше. Пусть истерики устраивает своей новой супруге, я свою миссию уже выполнила. Но какой-то червячок внутри — я даже знаю, что он называется «любопытством» — удержал меня от этого шага.

Наконец Лукошкин созрел для того, чтобы начать свою обличительную речь. Суть ее сводилась к тому, что весь город (Сергей всегда претендовал на то, чтобы мыслить масштабно) уже иначе и не упоминает мою фамилию, как в связи с Обнорским.

— Тебе, может быть, и все равно, — почти дошедший до кондиции подполковник УБОП перешел на шепот. — А мне нет! — Это признание было подкреплено ударом кулаком по столу.

«Тебе-то что? Блюсти меня собираешься? Так тебе есть на ком сосредоточиться». Написала я в ответ почти что претензионное письмо. Признаться, я не могла понять, радоваться ли тому, что все еще не безразлична бывшему мужу, или злиться на то, что он по-прежнему, как собственник, предъявляет мне какие-то претензии.

— Ты, Анька, всегда отличалась хорошим вкусом. Но здесь он тебе изменил, это точно. Обнорский, он же, как этот, как его? Ну который сам на себя налюбоваться не мог?

«Нарцисс», — «подсказала» я.

— Он самый. Нарцисс, бабник и книжки дурацкие пишет. Расследователь хренов. И с бандитами якшается. Вот!

Я тихо вздохнула. Одно из двух — либо у Сергея нелады в новой семье, либо его достал кто-то из наших общих знакомых с расспросами о моем мнимом романе с Обнорским. Лукошкин всегда очень трепетно относился как к моей, так и к своей репутации. А поскольку Обнорского он на дух не переносил, то разговоры обо мне и Андрее воспринимал как личное оскорбление.

— Что с голосом-то? — наконец спросил Лукошкин. — Хотя подожди, пойду куртку хоть сброшу.

Сергей действительно сидел на кухне в верхней одежде, которую в запале забыл снять. Из прихожей послышалось звяканье ключей, потом что-то упало на пол. Я усмехнулась: бывший муж по многолетней привычке выкладывал из карманов куртки все, что там находилось, иначе вешалка просто не выдерживала и обрывалась.

— Ну вот и я. — Экс-супруг вернулся в кухню. — В общем, Ань, репутацию потерять легко. И так в ваших идиотских новеллах вы прописаны — ты и Обнорский, или как он там, Вронский («Болконский» — поправила я). Народ-то все за чистую монету принимает.

Лукошкин посидел еще немного, поплакался на то, что работать не дают — в их ведомстве до сих пор переживают прошлогоднюю реорганизацию, — и так и не объяснив, зачем, собственно, приходил, распрощался. Я даже смогла шепнуть ему на прощание что-то внятное.


* 6*

После ухода Сергея я решала, приниматься ли мне за уборку или квартира переживет еще неделю. Взгляд мой зафиксировался на полке шкафа, стоящего в прихожей. Видеокассета в яркой упаковке еще вчера отсутствовала. Так и есть, наверное, Петька взял у кого-нибудь посмотреть мультик и, опаздывая сегодня утром, забыл отдать кассету. «Атлантида. Затерянный мир» — гласила надпись на упаковке, где были изображены мультяшные герои. Я сделала себе кофе, вставила кассету в магнитофон и приготовилась к просмотру мультика. Однако первые же кадры заставили меня усомниться в том, что речь идет о пропавшей цивилизации. Лицо человека, возникшее в кадре, мне было явно знакомо. Да это же Владимир Астров, депутат городского парламента и заместитель спикера! Что-то он в явно неподобающей компании — коротко стриженные люди, чем-то неуловимо похожие друг на друга, были явно из правоохранительных органов. Еще один человек стоял спиной к камере, поэтому лица его я не видела. До последней минуты я не вслушивалась в разговор, записанный на кассете, когда вдруг прозвучала фамилия Зайчикова. Учитывая шумиху, поднятую вокруг Зайчикова, а также интерес, который вызвало это дело у сотрудников «Пули», я стала смотреть на экран с особым вниманием.

Я напрягла слух:

— У меня есть абсолютно достоверная информация о том, что Зайчиков присвоил себе картину Пикассо, которую ему еще несколько лет назад передал для реализации Кауфман. — Коллега Зайчикова по депутатской деятельности Астров многозначительно посмотрел на своих собеседников.

— Пока не будет заявления от потерпевшего, ничего не выйдет, — ответил один из них. — С этим коллекционером еще нужно работать.

— Неужто у вашего ведомства проблемы с методами работы? Подкиньте ему что-нибудь. Мы за ценой не постоим, господа, слово депутата, — убеждал собеседников Астров. — Марк Кауфман, как всякий еврей, терпеть не может насилия, в том числе психологического. Так что надавить на него будет нетрудно. Просто обозначьте коллекционеру его перспективы. И подскажите выход. Он вряд ли будет упрямиться, уверяю вас.

— Можно, например, рассмотреть вопрос о наркотиках. — Человек-спина вдруг повернулся лицом к камере (думаю, он не подозревал о ее наличии), и я вскрикнула от неожиданности — это был Юрий Шипов, «лепший кореш» Обнорского и одновременно директор одиозного охранного агентства «Бонжур-секьюр». Вот уж действительно, совет в Филях!

Так-так, если опер сказал, что дело не возбуждено, значит, это события недавнего прошлого. Очевидно, придуманная депутатом комбинация была в точности реализована оперативниками, следствием чего и стало появление уголовного дела. В его рамках и был проведен обыск в офисе Зайчикова, когда тот свинтил от следователей через окно. Ничего себе борьба за депутатский мандат!

Геннадий Зайчиков в последнее время не скрывал, что не только вновь собирается в городской парламент, но еще и метит в кресло его председателя. Надо сказать, что финансовые ресурсы Зайчикова, а также его бизнес позволяли ему вести себя подобным образом.

Многих коллег Зайчикова такое его поведение раздражало. Поэтому с недавнего времени у него начались неприятности. Причем самого разного рода. Сначала от его имени доброжелатели распространили в округе «учебное пособие» для школьников под названием «Аксиомы безопасности жизни». Родители, нашедшие в своих почтовых ящиках книжку, предназначенную для их дитятей, и случайно заглянувшие в упомянутое пособие, ужаснулись. Самое невинное, о чем писал автор (а на обложке значилось «составлено Геннадием Зайчиковым»), сводилось к тому, как без последствий соблазнить соседку по парте или же опустошить родительский кошелек. Я собственными глазами читала эту дрянь.

На следующий день Зайчиков выступил в телеэфире с опровержением того, что «АБЖ» — его рук дело, и даже провел акцию — все, кто принес в его офис дрянную книжку, получали денежное вознаграждение.

Теперь вот — картина Пикассо. Еще не до конца досмотрев забытую Сергеем кассету, я поняла, что в руках у меня запись, которую (очевидно подстраховываясь) вели оперативники УБОП (иначе откуда она появилась у Лукошкина?). Признаюсь, гражданин Зайчиков не вызывал у меня симпатии — ни как мужчина, ни в каком-либо другом качестве. Однако то, что замыслили его оппоненты, показалось мне делом некрасивым и грязным.

На какое-то время мне показалось, что я снова стала судьей. В руках которого, не побоюсь этого слова, судьба человека. Причем не одного. Однако теперь у меня началось даже не раздвоение, а растроение личности — на судью Лукошкину, адвоката Лукошкину и Лукошкину. которую то и дело подмывает поиграть в расследователя. В конце концов, я решила не мудрствовать в одиночку. То есть возобладал инстинкт самосохранения. Осталось еще придумать, что сказать Сергею, который наверняка будет искать компромат-кассету.


* 7*

Моя версия, изложенная Спозараннику и Повзло, на первого не произвела никакого впечатления — в ходе своих расследовательских изысканий он уже пришел к выводу (что характерно, подкрепленному доказательствами, правда, не такими убийственными, как мое) о том, что это дело — заказное, и даже установил возможных ею «авторов»…

— Мне кажется, Анна Яковлевна, вы несколько превысили свои полномочия. У меня вообще складывается впечатление, что вы — двойной агент. То вы оказываетесь рядом с человеком, который способен помочь завалить Аллоева, то вдруг при вас обнаруживается кассета, за которую конкретные физические лица дорого бы дали. — Глеб говорил абсолютно серьезно. Настолько серьезно, что даже Повзло посмотрел на меня с подозрением.

Дать отповедь Спозараннику мне помешал режиссер Худокормов.

— Анечка, птица моя! Я вас везде ищу! — Худокормов, не обращая внимания на то, что без стука вошел в святая святых — кабинет главного расследователя, ринулся ко мне.

В другое время я бы указала ему на его бесцеремонность, но злость на Спозаранника, который заподозрил меня в предательстве, затмила все остальное. Забрав кассету, я с гордо поднятой головой вышла вместе с режиссером из помещения.

Вообще, фамильярность Худокормова, который был совершенно не в моем вкусе, но пребывал в уверенности, что он абсолютно неотразим, выводила меня из себя. Если бы не этот совместный проект, я бы давно разъяснила мужику, чтобы он искал овощ на другой грядке. Но сложные деловые отношения, тонкая душевная организация творческих работников и т.п. и т.д. не позволяли мне сделать это сразу. Была от Худокормова и маленькая, но польза. Его крики «Анечка! Птица моя!» слышали все вокруг, в том числе и Обнорский, которому, как я подозревала, Аленушка Каракоз нашептала о нашем «романе» с Худокормовым. Обнорский даже поднял вопрос о том, чтобы перенести съемки из Агентства, где они создавали атмосферу филиала дурдома «Ромашка», куда-нибудь на природу, на улицы — чтобы режиссеры не пересекались с юристами, а артисты с журналистами и особенно с посетителями, которые принимали за чистую монету все, что творилось в стенах «Пули» во время съемок.

Помню, как дама, пришедшая за справедливостью в Агентство, с открытым ртом наблюдала, как двое наших «сотрудников» вели по ступенькам молодого человека в наручниках.

— Куда вы его? — рискнула спросить она.

— Справедливость вершить! — ответил Миша Беляк, исполнитель роли Спозаранника, и для пущей убедительности заехал «задержанному» в глаз.

Несмотря на эту сцену, дама все же вошла в Агентство. Но когда в коридоре появился Болконский-Беркутов с пулеметом в руках (такой сюжет, посвященный операции по добровольной сдаче оружия, в свое время крутили по НТВ), разом побелела лицом и кинулась к выходу. Так мы и не узнали, чем могли оказаться полезными бедной женщине…

Пока я сидела в кабинете и крутила в руках злосчастную кассету, Спозаранник доложил об имеющемся у меня материале Обнорскому. Красный от злости оттого, что его первого не посвятили в курс дела, Андрей без каких-либо предисловий потребовал у меня кассету. Вчетвером мы отсмотрели то, с чем я познакомилась еще в субботу. Повзло, любитель сенсаций, злорадно потирал руки и приговаривал:

— Ну, теперь мы покажем всем кузькину мать! Предлагаю сбагрить эту кассету «энтэвэшникам». Только чтобы они указали, что информационную поддержку им обеспечило Агентство.

Обнорский радость Повзло не разделял:

— Ты с катушек съехал, что ли? Там же Шипов светится! Мы потом в такой заднице окажемся…

Свои сомнения выразила и я:

— Эта запись не имеет никакой доказательственной силы, так как явно сделана скрытой камерой. Ее даже никто во внимание принимать не станет. Я имею в виду судебные органы.

Во мне, конечно, говорил юрист. Который, как я уже заметила, чрезвычайно портил мне мою репутацию в Агентстве. И с этим юристом сейчас спорил просто человек, которому очень не хотелось видеть в качестве законотворцев ни Зайчикова, ни Астрова, попытавшегося так грязно подставить Геннадия Петровича и тем самым расчистить себе путь к депутатскому креслу.

Компромисс предложил Спозаранник, которому, с одной стороны, не хотелось ссориться с Шиповым, с другой — упускать сенсацию.

— Давайте опишем все, происходящее на кассете, в «Явке» — с упоминанием того, что у нас имеется видео в качестве доказательства. Только про Шилова ничего говорить не будем.

Ближайший номер «Явки» выходил через несколько дней, а вряд ли кто из конкурентов «Золотой пули» обладал такой же, как мы, информацией о заговоре против Зайчикова, поэтому с предложением Спозаранника вожди согласились. Я же стала подумывать о том, чтобы сделать копию с кассеты: на лекциях по безопасности журналистской деятельности мы учим студентов тому, чтобы важная информация была надежно закреплена и продублирована на случай утраты.

На кофейном столе в кабинете Обнорского лежали кучи кассет с отснятыми сериями «Все в АЖУРе». Худокормов вместе с Андреем имел привычку по вечерам просматривать материал, обсуждать удачные и неудачные моменты. Участвовать в этом тонком и важном процессе больше никто не допускался. Я вышла в приемную.

— Оксана, будь добра, сделай мне дубликат этой кассеты.

Ксюша в ответ на мою просьбу фыркнула, но кассету взяла.

Тут в приемную вплыла, гордо неся свое бренное тело, Алена Каракоз. То обстоятельство, что в последнее время она слишком часто (равно как и Завгородняя) бывает в приемной, а также в кабинете шефа, определенно портило мне настроение. Ослепительно улыбнувшись Ксюше и небрежно кивнув мне, Каракоз заметила кассету на столе и спросила:

— Анна Яковлевна, и вы тоже в кино снимаетесь?

— Что ты, Алена! — поспешила опровергнуть эту крамольную, с ее точки зрения, мысль Ксюша. — Анна Яковлевна у нас юрист, а не актриса. Она все больше в расследователей играет.

— И что расследуем на этот раз, коллега? — Алена сделала ударение на последнем слове, словно давая мне понять, что тамбовский волк мне коллега.

Я выразительно посмотрела на Ксюшу:

— Обнорский велел все держать в строгом секрете. — И направилась в свой кабинет. Следом за мной, загибаясь от смеха, вошел Соболин.

— Нет, Аня, ты почитай, какие резюме нам соискательницы присылают! — Володя протянул мне факсимильный листок.

В репортерском отделе в последнее время наблюдался стабильный кадровый дефицит. Мы напечатали объявление в «Явке» о том, что открыты вакансии «для молодых и энергичных». При этом какие-либо другие качества потенциальных репортеров указать не посчитали нужным. А практика показала, что молодыми и энергичными себя воспринимают люди самых разных возрастов и профессий — дворники, специалисты по Бунину, майоры ФСБ, кулинары и даже санитары морга. То и дело раздавались звонки от желающих попробовать себя на репортерской стезе. Более того, эти люди то и дело шастали в Агентство. Соболин стонал и прятался от соискателей. На сей раз его реакция была даже для меня неожиданной. Я взяла листок и прочитала:

— «Из личных качеств: Добра. Желательна». — Я прыснула. — Сдается мне, Володя, от такого предложения отказываться не стоит.

Соболин побежал рассказывать о доброй и желательной девушке дальше, а я схватила мобильный, в течение минуты уже надрывавшийся у меня в кармане.

— Ань. это я. Я у тебя того, ну, короче, ничего не оставлял? — Сергей явно не знал, как замаскировать свой интерес к пресловутой кассете.

— Кассету оставил. С каких это пор ты на мультики перешел? — Похоже, в этом Агентстве я научусь врать, как заправская обманщица.

— Да так, сказали «хороший фильм», — в голосе Сергея слышалась неприкрытая радость оттого, что я оказалась нелюбопытной и не стала смотреть содержимое кассеты. — Заеду к тебе сегодня вечером?

— Приезжай на Росси, я ее с собой прихватила. Думала, буду рядом, отдам. — Я была само великодушие, потому что искренне надеялась на расторопность Ксюши. К счастью, она моих ожиданий не обманула. Переписав и вернув мне кассету в мультяшной упаковке, копию положила на стол к Обнорскому, сунув ее для пущей «маскировки» в обыкновенную коробку — таких на столе лежало около десятка. Лукошкин примчался так скоро, будто участвовал в очередном заезде «Формулы-1». Нет, с учетом качества наших дорог, скорее, в ралли Париж-Дакар. Подозрительно посмотрев мне в глаза и не увидев там ничего, кроме безмятежности, Сергей взял кассету, послал мне воздушный поцелуй и умчался докладывать начальству, что все обошлось.


* 8*

В кабинете репортеров разговаривали на повышенных тонах.

— Нет, я не написала новеллу! — с истерикой в голосе говорила Соболину Завгородняя. — И нечего мне грозить какими-то штрафами. Я, между прочим, не плюшками баловалась. Я все выходные Витькин труп искала.

Услышав эту фразу, я встала в коридоре как вкопанная. Потом заглянула к репортерам.

— Чей труп ты искала? — медленно спросила я.

— Витьки Шаховского. Всех на уши подняла, начальника отдела уголовного розыска даже ночью от супружеской кровати оторвала — нет трупа, хоть ты тресни! — Завгородняя распалялась все больше. — А Обнорский и Шаховский говорят, что был!

— Минуточку, девушка, вы путаетесь в показаниях. Как Шаховский может что-либо утверждать, если он труп? — Мне казалось, что я схожу с ума, потому что все остальные на высказывания Завгородней реагировали вполне спокойно.

— Как труп?! — разом спросили Соболин и Светка.

— Что значит «как?». Завгородняя сама сказала, что все выходные искала Витькин труп. Я, собственно, поэтому и зашла сюда. Что случилось?

— Ты, Лукошкина, людей до инфаркта довести можешь. Нет, ну надо же такое сморозить: Шаховский — труп. Да он живее всех живых. И всем живым, между прочим, выходные дни испоганил. — Завгородняя принялась обмахиваться блокнотом. — Объясняю популярно: Шаховский позвонил Обнорскому и сказал, что скинхеды насмерть забили человека. Обнорский напряг выпускающих, выпускающие — меня, потому как это мой район. И за выходные там ни одного забитого насмерть не было! Не было! Но поскольку Обнорскому сказал Шаховский…

Дальше Светка могла бы не продолжать. Дело в том, что информация, которую поставлял Шаховский, как правило, была достоверной. Не то, что у Обнорского. Тот однажды позвонил Соболину и сказал:

— Володя! Не знаю, где точно — то ли в гостинце «Москва», то ли на Московском проспекте, то ли на Московском вокзале, то ли в Москве вообще, — короче, захвачен автобус с иностранными туристами. Нужно информацию срочно отработать, пока никто другой ее не дал.

С такими вводными, сами понимаете, работать сложно. Когда Соболин изложил эту фабулу дежурному по УФСБ, тот, наверное, поседел. Доложил куда следует. Наверху, очевидно, подумали, что дежурный напился до чертиков и с несуществующими террористами воюет. Потому что ни у одной оперативной службы — ни в ГУВД, ни в УБОП, ни в УФСБ информации о заложниках не было. Все это Володьке дежурный потом популярно объяснил. Настолько популярно, что никаких вопросов у Соболина не осталось. Когда он позвонил мне, чтобы я через Лукошкина выяснила, имел место такой факт или нет, голос его был полон сомнений в том, что Обнорский ему все это рассказывал. Лукошкин меня, конечно, тоже послал: «Вам там в „Пуле“ только бы преступников ловить!» А Обнорский на следующий день бурно выражал недовольство по поводу того, что информация о заложниках так и не появилась.

— Мой источник утверждает, что такой факт имел место. Просто правоохранительным органам, видимо, дали установку об этом молчать! — заявил он безапелляционно Соболину и мне. Переубедить его в это было равносильно самоубийству.

В эти дни вопросы написания новеллы являлись головной болью всех сотрудников. Дело в том, что подходили сроки сдачи очередной книги, а большинство художественных произведений до сих пор оставались в головах у авторов.

Ко мне с видом заговорщика подошла Марина Борисовна Агеева.

— Ну как дела, Анечка? Ты пишешь свою новеллу? А у меня ничего не выходит, столько работы. То Спозаранник заявками душит, то учебник нужно писать. Да и вообще, устала я. Героиня моя, какая-то блядь перезревшая получается. — Похоже, Агеева настроилась на длинный разговор. — И уж если на то пошло, на фига нам эти романы писать? У нас тут своих достаточно, правда?

— Что вы имеете в виду? — невинно поинтересовалась я.

— Ну как же, вы с Обнорским, как голубки… Хотя нет, я уже все путаю, это твоя Котомкина с Беркутовым… Или все-таки с Обнорским? — Агеевой бы самой играть на сцене, равных бы не было. — А знаешь, — Марина Борисовна понизила голос, — Валька Горностаева уходит.

Об этом я слышала впервые, поэтому заинтересовалась причиной ухода Горностаевой. Правда, мне всегда казалось странным, что Валентина, нисколько не вписывающаяся в интерьер Агентства, разве что только в паре со Скрипкой, продолжает работать в «Пуле». Агеева оказалась не только актрисой, но и телепатом.

— Так а что ей остается делать? Они со Скрипкой наследника ждут! • — выпалив это, Агеева выжидающе уставилась на меня.

Надо сказать, что новость оказалась действительно поразительной. Нет, я замечала, конечно, какие-то изменения в облике Горностаевой — мне казалось, что она чуть располнела, но полнота была ей к лицу… Чудны дела твои, Господи! Еще больше меня порадовала мысль, что Скрипка все-таки настроился на нужный лад, извините за каламбур. Валька, конечно, девушка с гонором, но с Лешей они хорошая пара.

Из приемной и кабинета Обнорского донесся дружный хохот с ясно различимым рокотанием шефа и звонким смехом Каракоз. Что там Агеева говорила про романы? Настроение, поднятое известием о беременности Горностаевой, стало возвращаться на прежнюю, нулевую отметку. Чтобы притормозить этот процесс, я схватила тексты, которые нужно было завизировать, и, не прощаясь с Обнорским, который, кстати, очень просил меня зайти к нему, села в машину и поехала в бильярд-клуб. Катая в одиночку шары в тщетной надежде загнать хоть один из них в скромную по сравнению с размерами шара лузу («американку» я не любила, а в русский бильярд играть толком пока не научилась) и попивая безалкогольное пиво (гадость редкостная!), я в тот вечер была, наверное, главной достопримечательностью клуба. Ибо ко мне с разного рода советами и предложениями подходила масса людей. Надо сказать, что предложения были на редкость приличными. Последнее из них озвучил молодой человек, наблюдающий за порядком в клубе. Пряча глаза, юноша предложил мне:

— Может, вам в другой день попробовать? А то уж не везет, так не везет… Выпейте безалкогольного коктейля за счет заведения!

Признав, что в словах моего собеседника есть резон, я отложила кий и благосклонно приняла бокал с какой-то гремучей смесью, залпом выпила ее и поехала домой. Петька остался ночевать у школьного приятеля. Телевизор смотреть не хотелось, к видеокассетам я с некоторых пор испытывала отвращение. Решив устроить себе праздник моей «маленькой, но все-таки души», я занавесила окна, застелила кофейный столик салфеткой теплого песочного цвета, открыла банку с оливками, откупорила «Мартини». Ананасовый сок был вынут из холодильника, ароматизированные свечи на сделанном по заказу напольном подсвечнике зажжены. Я приготовилась, как говорит моя подруга Лера, к разврату. Однако только мое тело было помещено в мягкое кресло, а рука протянута к треугольному фужеру с «Мартини», как предвкушение праздника прервал звонок в дверь. Вообще я ничего не имела против фуги Баха, мелодия которой была запрограммирована в наш звонок. Но сейчас она прозвучала как-то особенно торжественно. Я бы даже сказала, судьбоносно. Решив не прятать мини-праздничный стол от посторонних глаз (если гость нежелательный — посмотрит, поймет, что пришел некстати, и поскорее уйдет, а если кто-то из друзей — просто присоединится), я пошла открывать дверь, гадая, кого же принесла нелегкая. Удивлению моему не было предела. За дверью стоял Обнорский. С цветами и шампанским. Зрелище не для слабонервных.

Признаться, в начальную пору работы в Агентстве, когда Обнорского я знала еще очень приблизительно, я поддавалась на его мужское обаяние. Окруженный ореолом героизма, о котором в определенный период года напоминала полученная им контузия, известный писатель, прославившийся к тому же своими журналистскими расследованиями, слыл еще и отъявленным сердцеедом. Вокруг постоянно судачили о его романах. Однако мне казалось, что ни к одной женщине он не испытывал серьезного чувства — такого, которое бы и мучило, и радовало, и уничтожало, и поднимало до небес. Была ли причина этого скрыта в его прошлом или же он просто был не способен на такое, я не знала. Иногда я думала, что он просто несчастный человек. Может, он, сильный мужчина, боится такого чувства, считая его проявлением слабости? Или из гуманных соображений не подпускает к себе женщину близко — вечно занятый работой он не может дать ей того душевного тепла, о котором мечтают большинство из нас? Впрочем, Обнорский был настолько неоднозначен, что эти предположения могли быть на следующий день опровергнуты.

Не скрою, что в пору полувлюбленности в Обнорского я даже иногда представляла себе картину, которая явилась мне в этот вечер. Мне казалось, что все его казарменные идиотские шутки, глумливые улыбочки и скабрезные высказывания по поводу женщин — наносное и показное. Сильные мужчины не позволяют себе плохо думать о женщинах. А он был сильным. Иногда Обнорский позволял себе расслабиться — и становился умным рассказчиком, с тонким чувством юмора, восприимчивым к движениям души. Но стоило собеседнику, вернее, собеседнице, повести себя точно так же — Андрей тут же закрывался и становился таким, каким был обычно: властным, безапелляционным, солдафоном и мужланом. Одна девушка, до смерти влюбленная в Обнорского и признавшаяся ему в этом, когда он подвозил ее до дома, в ответ на его глумливое: «Ну тогда раздевайся!», сказала ему: «Ты ходишь по моей душе, не снимая обуви…» Помоему, это отражало суть взаимоотношений Обнорского с женщинами.

Подобным образом он пытался вести себя и со мной. То с кнутом, то с пряником он настойчиво проникал в мою душу. Но, хотя вот уже столько времени самые разные люди болтали о нашей близости с Обнорским, между нами не было ничего интимного. Сальные шуточки, фамильярные поглаживания и похлопывания, даже поцелуи в щечку или лоб — да. Ничего большего. Я не могла позволить человеку, которого, в общем-то, уважала, но чьи манеры и способ общения мне претили, проникнуть в мою душу, чтобы он топтался там, не снимая обуви. Я подозревала, что Андрей знал об этих моих установках. В нашей с ним ситуации, что называется, нашла коса на камень. Я — человек уступчивый, но у меня есть свои принципы.

Обнорский недоумевал: с какими-то рубоповцами-рецидивистами и голландскими адвокатами я могу переспать через несколько дней после знакомства, а с ним, спустя столько лет, — нет. Это и задевало его, и разжигало «спортивный интерес», и даже подчас заставляло мучиться в поисках ответа на вопрос «почему?». Наши с ним отношения напоминали поединок. Укол в его пользу, укол — в мою. Сдаваться на милость Обнорского не имело смысла. Я уже давно отказалась от мысли, что, отдавшись душой и телом Обнорскому, смогу этой жертвой — а для меня такой шаг был бы жертвой — заставить его навсегда стать таким, каким он бывает очень нечасто…

Но сейчас, когда я увидела Андрея стоящим в дверях и обеспокоенно вглядывающимся в глубину моей квартиры, в голове моей мелькнуло: «А вдруг?» Ведь не просто же так он притащился сюда, на окраину города, ближе к ночи? Не для того же, чтобы бросить к моим ногам цветы и распить со мной шампанское? Период «букетно-конфетных» отношений у нас уже давно миновал.

Видя смятение в моих глазах, Обнорский нерешительно (что для него не характерно) спросил:

— Ты не одна? — И застыл в ожидании ответа. Я видела, как заходили желваки на его скулах, как в нетерпении он сжал в руках несчастный букет.

— Одна. — Я посторонилась. — Проходи.

Андрей вошел в квартиру, заглянул в гостиную. Увидев одинокий фужер с так и не пригубленным «Мартини», спросил, без обычного своего подкалывания:

— Выпиваешь? Одна? Случилось чего?

Потом, не дожидаясь ответа, сел в кресло. Осматриваясь вокруг, заметил:

— Уютно у тебя. Не по-мещански уютно. И ты в домашнем халате тоже уютная. Жаль, что ты на работу так не ходишь. — Обнорский говорил мягко, но не вкрадчиво — без желания спровоцировать.

Моя настороженность стала куда-то уходить. Видеть Андрея в этом кресле, в доме, где давно нет любимых мужчин (Петрушу я в расчет не беру), было как-то странно. Но мне эта картина явно пришлась по душе. Хотя, наверное, еще сегодня утром я бы себе такое и представить не могла — не только как возможность, но и как желаемое.

То, что Обнорский не делает никаких телодвижений по отношению ко мне, тоже было странным. Чтобы разобраться со своими мыслями, я направилась на кухню:

— Нарежу лимона.

Солнечные кружочки аккуратно ложились на доску под моим ножом. Внезапно я почувствовала прикосновение его губ к своей шее. Оно было таким бережным, что у меня перехватило дыхание. Повернув меня за плечи, Обнорский прижал мое лицо к своей широкой груди, терпко пахнущей туалетной водой «King». Я казалась себе маленькой в кольце его сильных рук. Мне было хорошо. Я готова была так стоять хоть до скончания века. Мои слабые возражения вроде «Воспользовался беспомощным состоянием потерпевшей» были мною же отметены. Внезапно дыхание Обнорского стало учащенным. Мышцы напряглись, руки стали блуждать по моему телу…


***

Мое забытье прервал звонок телефона. Я долго не открывала глаза — звонок предназначался не мне, у моего мобильного другая «пищалка». В темноте раздался хриплый — то ли от избытка чувств, то ли ото сна — голос Обнорского:

— Я не могу сейчас, папа. Нет. Я не один. Что с мамой? Еду.

Андрей тронул меня за плечо.

— Нюша! — Обнорский первый раз позволил себе такую роскошь — назвать меня ласково по имени. — Матери плохо, нужно срочно ехать.

Я открыла глаза и потянулась. Указательным пальцем Андрей медленно и с чувством обводил линии моего тела.

— Красавица. Если бы не твой характер…— Потом, словно спохватившись, Обнорский зарылся лицом в мои распущенные волосы. То, что он сам себя одернул, показалось мне хорошим знаком.

Я порывисто обняла его, и он тоже прильнул ко мне, будто наслаждаясь нашим единением.

— Увидимся завтра!

Мне казалось, что до завтра — целая вечность, хотя оставалось всего несколько часов…

После ухода Обнорского я отключила все средства связи, выпила «Реланиум» и провалилась в сон. Мне, после долгого перерыва, снова снился Хуго. Только с лицом артиста Беркутова. Он кружил меня по комнате и шептал:

— Я самый счастливый мужчина на свете, Аленушка!

— Какая Аленушка, я же Аня! — чуть не плача сказала я.

— Так это он не тебе и говорит! захохотала невесть откуда появившаяся Каракоз. — Это я Аленушка, а ты — дурочка…

И, взявшись за руки, Хуго-Беркутов и Каракоз пошли навстречу радуге. А я проснулась оттого, что горячая слезинка от повторного разочарования и обиды обожгла мою щеку.


* 9*

Горностаева была первой, кого я встретила, придя утром в Агентство. Она пытливо посмотрела мне в глаза и спросила:

— Ты уже слышала?

Я почувствовала неприятный холодок в груди.

— Что именно?

Узнать, что я должна была услышать, мне помешал Обнорский. Как он из своего кабинета, расположенного в удалении от входной двери, узнал, что я пришла в Агентство, остается для меня загадкой. Наверное, сработала интуиция. Но Андрей вылетел из кабинета, как пуля:

— А вы, Анна Яковлевна, оказывается мастер подковерных игр! — Голос Обнорского не предвещал ничего хорошего.

Следом за Обнорским вышли с довольными лицами Зайчиков и Леха Склеп. Они поспешили подойти ко мне, поочередно приложившись к моей ручке:

— Разлюбезнейшая Анна Яковлевна! Мы очень признательны вам за то, что вы не стали молчать! Благодаря вам все козни депутатов-оборотней вышли наружу, теперь их будут судить не только правоохранительные органы, но и, что самое страшное, их собственные избиратели!

Я слабо понимала смысл этих медоточивых слов. Гости что-то говорили про правовое сознание, про русскую женщину, которая не только в горящую избу войдет, и прочее… Раскланявшись с Обнорским, авторитет и муниципальный депутат покинули нашу скромную обитель, оставив меня наедине с Обнорским, который невероятным усилием воли сдерживал свой гнев.

— Какого хрена?! Кто тебе разрешил отдавать кассету телевизионщикам? Ты знаешь, что было вчера вечером? Ты знаешь, чем все это может закончиться? — Обнорский с пулеметной скоростью задавал вопросы и не давал мне ответить ни на один из них.

Я смотрела на него в тщетной надежде увидеть хоть что-то от того Андрея, который был у меня сегодня ночью. Каждое его слово было для меня словно гвоздь, вбиваемый в гроб с моими надеждами и чаяниями. Я мчалась в Агентство на белом коне, но конь вдруг споткнулся на ровном месте и сбросил меня в грязь.

Отгоняя видения прошлого, я нашла в себе силы сказать:

— Успокойся ты, истеричка! Скажи толком, куда я отдала кассету и что вообще здесь происходит? — В Агентстве и в самом деле была странная тишина.

Куда-то исчезли артисты, сотрудники тихо сидели в своих кабинетах. Даже Горностаева и Агеева не нарушали установленный Скрипкой порядок и не курили в коридоре. Ну Горностаева-то в ее положении — это понятно. Но Агеева!

— Ты что, прикидываешься, что ли, Лукошкина? Мы договорились, что не показываем кассету по телевидению?

— Ну?!

— Что «ну»? «Энтэвэшники» ее вчера в основном выпуске показали. — Лицо Обнорского исказилось, как от сильной головной боли.

— А я-то тут при чем? — ситуация стала меня раздражать.

Ты? Ксюша сказала, что она вчера делала тебе дубликат кассеты. И ты этот дубликат забрала с собой. Вторая кассета лежит у меня на столе нетронутая. И ты… вчера… ни словом…— Андрей словно сдулся. Он говорил усталым, почти больным голосом, в котором, однако, явно чувствовались нотки ненависти ко мне.

— Да я Лукошкину эту вторую кассету отдала, она его, понимаешь? — И мне вдруг расхотелось объяснять Обнорскому, что я не верблюд.

Похоже, уже всему Агентству известно, что эта сволочь Лукошкина отдала кассету телевизионщикам. Зачем? А затем, что господа Зайчиков и Склеп давно предлагают ей солидный гонорар за юридическое консультирование их лесопромышленной группы. И на фиг ей наше Агентство сдалось. Вот почему и Валя Горностаева, с которой мы были в дружеских отношениях, при встрече даже не улыбнулась мне…

— Да пошел ты…— Так грубо я не позволяла себе разговаривать уже много лет. Я знала: то обстоятельство, что я не стала оправдываться и приводить неопровержимые доказательства своей невиновности, Обнорский истолкует по-своему, даже если сам будет уверен, что я не виновата. Однако стерпеть обиду было выше моих сил. Так легко поверить в мое предательство — после всего, что между нами было сегодня ночью! Я с ужасом и отчаянием поняла, что для Обнорского ничего между нами не было. Ничего такого, что могло бы изменить его. Я проиграла этот поединок. Последний укол оказался настолько болезненным, что невидимый мне судья решил остановить бой.

— Держи, Лукошкина! — рядом возникла Оксана со второй кассетой.

— Да, можешь теперь использовать ее, как тебе вздумается. — Ни тени улыбки на лицах, только озлобление и — на Ксюшином — злорадство.

Я взяла кассету, сунула ее в сумку. Молча повернулась и вышла. Железная дверь тяжело ухнула за моей спиной. Как будто в последний раз. Я села за руль и невидящими глазами долго смотрела на девчонок и мальчишек, выходящих из Вагановской академии, на машины, снующие по улице Росси. Я даже не заметила, как застыла моя машина, и еще с полчаса сидела в страшном холоде. Потом, замерзнув, пришла, наконец, в себя и поехала прямиком домой. Достала из бара начатую вчера бутылку «Мартини», хлебнула прямо из горлышка. Вставила кассету в магнитофон и, не раздеваясь, плюхнулась в кресло. Прикрыла глаза, готовясь услышать знакомый голос депутата Астрова.

— Ты, Котомкина, иногда такие вещи говоришь, как будто первый раз замужем. — Я резко открыла глаза.

С экрана на меня смотрел Беркутов. Потом в кадре появилось лицо Каракоз. С интонациями, совершенно не характерными для меня, она игриво ответила:

— А я и была первый раз замужем.

Ксюша почему-то отдала мне рабочую версию съемок «Все в АЖУРе». Могла перепутать — в том бардаке, который царил в кабинете Обнорского. Но я же помню, что вчера она положила копию кассеты рядом с другими, но,не вперемешку с ними! Мне казалось, что пока я сидела в машине на Росси, пока ехала домой, я окончательно примирилась с мыслью, что не вернусь в Агентство. Да наверное, и не желание вернуться, а стремление выяснить, что же произошло на самом деле, заставило меня вскочить с кресла, вытащить кассету и снова помчаться в «Пулю». Я ехала, не видя дороги, машинально останавливаясь на светофорах и пропуская пешеходов. Мысли в моей голове напоминали рой пчел. Резко притормозив у арки на Зодчего Росси, я уже хотела выйти из машины, как вдруг заметила хорошо знакомый мне «лендкрузер» Лехи Склепа. «Что еще ему нужно?» — в сердцах подумала я. Однако придумать ничего по этому поводу не успела — из арки выпорхнула Алена Каракоз. Не желая встречаться со своей «героиней», я решила переждать ее дефиле в машине. Внезапно сердце мое забилось птицей: Каракоз шла прямиком к «лендкрузеру» Склепа. Авторитет радостно распахнул дверь, и звезда будущего сериала прильнула к нему в порыве нежности. Автомобиль Склепа стоял рядом с фонарем, поэтому мне было хорошо видно, как Склеп и Каракоз ворковали, будто голубки.

Ничего криминального, конечно. Если не учитывать некоторых совпадений. Например, присутствия Каракоз в тот момент, когда я говорила Ксюше о секретности кассеты. Оксанка любит напустить туману, представляя себя важной шишкой в «Пуле» (ну, не без этого, конечно). Очевидно, она проболталась актрисе о содержании пленки. Каракоз фифа-фифой, но далеко не дура. Особенно, если она имеет какие-то дела со Склепом. Сразу могла сообразить, в чем ценность кассеты. Но как она до нее добралась, ведь пленка была в кабинете у Обнорского? Тут я вспомнила смех в кабинете шефа…


* 10*

В машине было тепло и уютно. Я люблю водить машину. Даже несмотря на то, что в последнее время идиотов на дороге стало великое множество. Я уже молчу о пешеходах. Обычно я езжу с максимальной скоростью. Радио «Русский шансон» настраивало на лирический лад: «Я сегодня ночевал с женщиной любимою…» Кошка, внезапно выбежавшая из-за стоящей на обочине машины, вдруг остановилась прямо перед моей летящей «ласточкой». Я не успела притормозить, и тут же раздался глухой звук. Крутанув руль к обочине, я остановила машину и выскочила на улицу. На пустом мокром асфальте, в свете неона, недвижимо лежал рыжий комочек. Почувствовав приступ дурноты, я вернулась в машину. Руки у меня дрожали, и я никак не могла попасть ключом в замок зажигания. «Без которой дальше жить просто не могу…»


ДЕЛО О СЛУЖБЕ НОВОСТЕЙ

Рассказывает Максим Кононов

«Кононов Максим Викторович, 34 года, образование — три курса филфака СПб ГУ. До прихода в "Золотую пулю " занимался мелким бизнесом, был соучредителем и гендиректором ОАО „Глория“. После дефолта 1998 года лишился бизнеса, начал пробовать себя в журналистике и добился успехов.

Склонен к нестандартному мышлению, неплохо владеет словом, правда, в материалах присутствует некий крен в "желтизну ". Жена и дочь в последние годы проживают отдельно. Иногда злоупотребляет спиртными напитками, однако на рабочей дисциплине это серьезно не отражалось…»

Из служебной характеристики


— Самое сложное в семейной жизни, — радостно тараторила в камеру чернокожая телезвезда Ханга. — это отдавать себе отчет в том, что за годы, проведенные вместе, в людях мало что меняется…

— И иногда, ссорясь с супругом или супругой, — подхватила ее соведущая, — не забудьте сказать себе: я полюбил этого человека со всеми его недостатками. Стоит ли удивляться, что они сохранились?

И они стали шумно прощаться и раздавать автографы. А я, приглушив звук, первый раз в жизни задумался над тем, что сказали мне по телевизору. Юлька торчала у меня в голове, как ржавый загнутый гвоздь в размокшей доске. Вспоминая наши с ней ссоры, я словно раскачивал его клещами и никак не мог вытащить. И вот только что две модные телевизионные тети сказали мне: сам ты, Кононов, дурак, тебя что, заставляли на ней жениться? Ты не знал, что от ее задницы все окружающие мужики рискуют получить сотрясение мозга, вызванное внезапной эрекцией (как выражается Шах)? А может, ты не знал, как она любит в запале зацепить тебя за самое больное и всем своим видом показать, что ты для нее никакая не надежда-опора, а так — паразитирующая бактерия?.. Что она вовсе не считает секс таким уж важным делом и обожает что-нибудь сказануть в самый ответственный момент, а потом еще и обвинить тебя в импотенции? Ах, знал? Так какого хрена ты сначала женился на ней, а потом вдруг стал обвинять ее в этом и дообвинялся-таки до развода?

Мне стало тошно, и я привычным жестом опрокинул в себя полстакана. А потом сделал погромче — на НТВ начинались местные новости.

— Добрый день, — сказала голубоглазая девчушка тоном, не допускающим даже мысли о том, что этот день для кого-то может оказаться добрым. — В эфире новости, которые вам предлагает петербургская информационная служба телекомпании НТВ. В студии Ирина Виноградова. И в начале выпуска — сенсационный материал, который удалось снять нашим корреспондентам…

Она скосила глаза куда-то вниз, что предполагало готовность к подаче сенсационного материала. Мелькнула какая-то картинка и тут же померкла. После нескольких секунд абсолютной черноты на экране вновь появилась ведущая.

Несколько секунд она так и сидела, скосив глаза и, видимо, чувствуя себя полной идиоткой. Потом выражение ее лица стало меняться — наверное, в наушнике раздавались какие-то команды. Она снова посмотрела в объектив и, нервно улыбнувшись, заявила:

— Съемочная группа нашей телекомпании сумела запечатлеть сцену убийства известного предпринимателя Козлова, буквально полчаса назад произошедшего в нашем городе…

Снова повисла неловкая пауза. Я подумал, что увильнуть от работы мне сегодня не удастся. Бизнесмен Козлов, имевший неожиданную кличку Цуцик, был явно «моим клиентом». Тем временем измывательство «энтэвешников» над своей ведущей продолжалось. Бедняжка вздыхала и долго трогала наушник.

— Через несколько секунд вы увидите этот материал…— как заклинание, сказала она беспомощно. Но прошло гораздо больше, чем несколько секунд, и она, наконец, выпалила с натянутой полуулыбкой: — Пока он готовится к эфиру, о других новостях…

Никакого сюжета об убийстве Козлова так и не было показано, поэтому я досмотрел выпуск без всякого интереса. «Любопытно было бы узнать, в каких выражениях эта воспитанная девочка обратится к своим коллегам», — подумал я и выключил телевизор.

В окне ярко сияло осеннее солнышко, и в черном экране телевизоре я разглядел свое отражение.

— А что, Макс, — дружелюбно сказал я ему, — спорим на стакан, что не пройдет и пяти минут, как тебе позвонит Спозаранник и отменит отгул?

Отражение кивнуло, и в ту же секунду на журнальном столике запрыгал пейджер, поставленный на вибросигнал. На дисплее высветилось первое слово: «Немедленно». Я удовлетворенно допил остатки водки. Спор я, по крайней мере, выиграл.


***

В Агентство я входил твердым, выработанным долгими тренировками, шагом. Под языком прохладно болтались две таблетки «Антиполицая», в глазах светилось служебное рвение, а на гимнастическом (по выражению все того же Шаха) торсе похрустывала свежая рубашка. Мало того, я всерьез собирался поразить коллег новехоньким вельветовым костюмом, подаренным на день рождения моим отчимом, а также замшевыми финскими ботинками, приобретенными в кредит у пижона Соболина. Вовка, которого шеф взял с собой в Финляндию на какой-то семинар, так влюбился в эти щегольские шузы, что купил последнюю пару. То, что они были ему велики как минимум на полтора размера, его не смутило. Зато Анюта, увидев, как он набивает ботинки газетами, решительно запретила ему «портить хорошую вещь» и великодушно предложила их мне. Впрочем, по стервозности своей, она заявила, что готова на такую жертву, лишь бы не видеть моих «вонючих древних кроссовок»…

Короче, я был уверен в себе с головы до ног. И войдя в коридор, рассчитывал по меньшей мере на продолжительные овации. Вместо этого в глаза ударил мощнейший прожектор, в луче которого ко мне шла совершенно обнаженная девица.

— Бедрами качай! — послышался голос из-за прожектора, и я узнал бас режиссера Худокормова.

Девица приблизилась, и я разобрал на ней некоторые намеки на одежду — что-то обтягивающее и такое короткое, что блузка казалась шарфиком, а юбка — поясом. Так мощный талант Худокормова рисовал ему образ Завгородней.

Съемки сериала докатились до фазы павильонных, и все мы узнали на своей шкуре, что такое кино. Все, включая Спозаранника, старались как можно реже появляться на работе, поскольку заниматься делом в присутствии съемочной группы было решительно невозможно.

— Стоп, нормально! — прогудел Худокормов. — Ася, еще чуть-чуть блядовитей! Посторонних прошу из кадра, будем снимать!

Красавица-модель Ася Барчик, играющая Прибрежную — альтер-эго Завгородней, тут же ущипнула меня за задницу, когда я попытался проскользнуть в щель между стеной и ее охренительным бюстом, но я отнес этот жест к ее вживанию в образ и протиснулся в арьергард съемочной группы. Переступая через бесконечные провода и спотыкаясь о рельсы, я направился к родному отделу.

У дверей его возмущенно размахивал руками Вася Клушин, игравший меня (о Боже, меня!). Чтобы не мешать съемкам, он возмущенно шипел прямо в ухо художницы по костюмам:

— Почему я должен носить эти отвратительные тряпки? Неужели драные джинсы и это подобие пиджака будут нормально смотреться на экране?

— Потому что твой прототип Кононов так и ходит! — невозмутимо парировала художница Люся. Она-то как никто другой имела возможность изучить мой туалет — после знакомства съемочной группы с прототипами, плавно перешедшего в такую пьянку, что съемки пришлось отложить на пару дней, Люся проснулась в моей берлоге…

Однако я счел нужным обидеться и демонстративно кашлянул. Чтобы меня узнать, киношникам понадобилось пару минут. Но никакого смущения не было и в помине — Люся цокнула языком и подмигнула, а Клушин с еще большим жаром забубнил:

— Ну что я говорил! Нормально одевается парень, а ты!..

— Да уж, заночевал у друга в Доме колхозника, не успел переодеться, — сказал я, чтобы что-то сказать, и зашел в настежь открытую дверь кабинета.

Никакого фурора своим прикидом я не произвел, поскольку кроме Спозаранника в кабинете никого не было. Он же посмотрел на меня недовольно и заявил:

— Когда женщина говорит, что ей нечего надеть, — это значит, что у нее нет ничего нового. А когда то же самое говорит мужчина — это значит, что у него нет ничего чистого. В курсе насчет Козлова?

Я кивнул.

— Начали! — заорал Худокормов в коридоре, и кто-то с грохотом закрыл дверь в наш кабинет.

Спозаранник втянул голову в плечи и сжал губы, чтобы не сказать чего-нибудь нецензурного. После паузы он продолжил:

— Раз в курсе — за дело! Репортеры сейчас забивают в ленту всю свежую информацию. Возьми у них все, что есть, и позвони Зудинцеву — он на месте преступления.

— Где? — по понятным причинам я старался говорить как можно меньше и короче.

— На мес-те прес-туп-ле-ни-я, — раздельно проговорил Глеб, глядя на меня, как на душевнобольного.

— Географически…— уточнил я.

— А… На Петровской набережной. У самой «Авроры».

— Во как…— трудно было представить, что Козлова завалили в самом центре города, средь бела дня, да еще в месте, где постоянно толкутся туристы и практически «дежурят» продавцы сувениров. Ну да ладно, по крайней мере свидетелей у Михалыча будет хоть отбавляй.

— Пошел…— сказал я и направился к дверям.

Попытка открыть их не увенчалась успехом — кто-то из киношников держал ее с той стороны. Видимо, в этот самый момент мимо дверей проезжала операторская тележка. Оставаться в опасной близости со Спозаранником мне не хотелось, и я изо всех сил дернул дверь на себя. Никакого эффекта!

— В другую сторону! — сказал Спозаранник. И в ответ на мой недоуменный взгляд, добавил: — Киношники перевесили. Им надо, чтобы она открывалась в коридор. Так что толкай.

Налицо был редкий случай, когда я разделял раздражение своего шефа и подумал, что пора уходить. Уходить из Агентства, совсем. И эта мысль так меня поразила, что я налетел на Обнорского, даже не заметив его хищной улыбки.

— Два по двести, мускатный орех, «Антиполицай», — сказал он, придержав меня за рукав и принюхавшись.

— У меня отгул, — с достоинством ответил я.

— Был, — злорадно усмехнулся Обнорский. — Пойдем-ка ко мне.

И он потянул меня через полосу препятствий, раскинутую киношниками в нашем коридоре.

В кабинете Обнорского нервно курил Илья Шилькин — главный режиссер питерского НТВ. В Агентстве его недолюбливали — он писал сценарий к этому окаянному телесериалу. И не то чтобы сценарий нам не понравился, просто ему пришлось переделывать все наши новеллы, и в нас играло оскорбленное авторское самолюбие. Обнорский, руководивший сценарными разработками, огрызался на наши язвительные замечания так: вы же сами писали из-под палки, левой ногой! Это же не только для сценария — для газеты в туалете не подходит!

Но несмотря на то, что это была чистая правда, всем было обидно. Особенно Агеевой, которая по-настоящему увлеклась этой писаниной и даже, тайком от Обнорского, писала новеллы и за других. Например, за меня.

Из корпоративной солидарности я едва кивнул Шилькину, чего он не заметил, поскольку был явно не в себе. Обнорский показал мне на стул, а сам растянулся на диванчике.

— А скажи мне, друг Илюша, — с сарказмом сказал он, продолжая какой-то разговор, — прав ли я был, когда говорил, что все телевизионщики конченные мудаки и что…

— Знаешь что, Обнорский…— вскинулся Илья.

— Спокойно, шучу я. — Обнорский сладко потянулся и подмигнул мне. — Слыхал, чего на НТВ стряслось?

— Скорее, видал, — кивнул я.

— Давай, Илья, рассказывай все сначала, только подробно.

Шилькин нервно почесал бородку и кашлянул.

— Ребята снимали обыкновенные видовые планы на «перебивки»…

— На пере… что? — не понял Обнорский.

— На «перебивки». Ну… чтобы перекрывать склейки… неважно. Денис, оператор, «поднаехал» и…

— Поближе, что ли, подъехал? Они из машины снимали?

— Да нет! — Илья сломал сигарету. — «Наехал» — то есть укрупнился, приблизил картинку, что ли…— Он подозрительно посмотрел на Обнорского. — Ты издеваешься?

— Ни-ни…

— Короче, фокус навел…— произнес Шилькин и остановился, явно ожидая вопроса Обнорского про Игоря Кио, например, но тот невозмутимо кивнул. — «Опель» стартует, а на набережной — труп.

— Козлова, — уточнил для меня Обнорский. — Надеюсь, съемочная группа бросилась оказывать первую помощь?

— Она бросилась в редакцию, — раздраженно сказал режиссер. — А туда послали другую группу, чтоб снимали, как милиция работает. Они и сообщили, что убитый — Козлов.

Обнорский снова многозначительно подмигнул мне. Я надеялся, что он не рассчитывает на то, что я что-либо понимаю, и тупо кивнул.

— До эфира было минут пятнадцать, — продолжал Шилькин, — поэтому материал понеслись монтировать — и бегом на пульт. А дальше…

— И что ты хочешь от меня? — перебил его шеф.

— В идеале — вернуть материал. А по минимуму — найти того, кто это сделал, потому что… Ну мы должны знать, кто из нас… Ты поможешь?

Обнорский смотрел на меня. Как-то задумчиво и нежно. Из чего я сделал вывод: добром это дело не кончится. И на всякий случай сказал, вставая:

— Андрей Викторович, пойду я. Мне еще к репортерам надо, и Зудинцев…

— Сидеть! — рявкнул шеф. — Слушай, Илья, а есть у вас такая должность, которая не требует никаких специальных навыков, но везде дает доступ?


***

Голова у меня болела не так чтобы очень сильно, зато настойчиво. К тому же меня заметно поташнивало. Думаю, это было вызвано двумя факторами — полной бессмыслицей, услышанной у Обнорского, и непривычно мягким ходом машины Шилькина — пафосной и напичканной всякими штучками вроде бортового компьютера и климат-контроля.

Ехали мы, естественно, на НТВ, где я должен был приступить к обязанностям администратора, о чем мне полчаса назад, радостно потирая руки, сообщил Обнорский.

— Буфет у вас там есть? — осведомился я.

— Есть, — неприязненно покосился на меня Илья. — Только «этого» там не подают, и вообще бухать на службе не советую. С этим у нас строго.

Я кивнул. Плевал я на вашу строгость.

Машина уткнулась в хвост длиннющей пробки на Фонтанке. Я достал сигарету и вопросительно взглянул на режиссера. Он махнул рукой и нажал на какую-то кнопочку, в результате чего из панели плавно выехала пепельница. Порядком, кстати, загаженная, что вызвало у меня неожиданную симпатию. Я решил навести мосты и дружески поинтересовался:

— Слушай, старик, а что случилось-то? Я так и не понял.

Шилькин прямо-таки вонзил в губы сигарету и принялся со смаком материться, как человек, который на время забыл о какой-то неприятности и вдруг о ней вспомнил. Я с интересом прислушивался, запоминая по ходу дела новые для себя обороты, среди которых встречались даже узкоспециальные, например, «ёб твою, телевизор, мать!». Закончив ругаться, Илья перевел дыхание и, к моему удивлению, довольно быстро и внятно обрисовал ситуацию.

Сегодняшним утром съемочная группа снимала видовые планы для архива. В объектив, кроме красот родного города, время от времени попадали и его жители. И вот, в частности, когда камера двигалась вдоль парапета набережной, в кадре оказалась сценка оживленного разговора троих мужчин. Оператор не придал этому значения, и только когда завизжали шины автомобиля — инстинктивно повернул объектив. С набережной резко уходил черный «опель», а там, где только что было трое — остался лишь один, причем в весьма неловкой позе. Какая-то сердобольная бабуся, выгуливающая собачку, тронула его за плечо, и мужик тут же сполз на землю, имея в районе солнечного сплетения большое кровяное пятно. Опытные новостийщики тут же смекнули, что они умудрились запечатлеть сцену убийства и, вызвав «скорую», понеслись в редакцию.

Материал попал на студию перед самым эфиром. Пока его наскоро монтировали, вторая бригада сообщила, что убитый — Козлов. Это была сенсация вдвойне. И когда ведущая «подвела» к сюжету — всю выпускающую бригаду разбил паралич. Поскольку оказалось, что от материала остался лишь один крохотный кадрик на секунду. А дальше — все стерто.

Илья довольно подробно передал мне содержание последующего разговора с ведущей, и я был вынужден мысленно признать, что такого, конечно, я от нее не ожидал. Хотя, возможно, Шилькин цитировал ее неточно. Учитывая наше предстоящее с ней знакомство, я даже разволновался, отчего сразу же захотел пива.

Тем временем Шилькин повторил, как важно для всей редакции узнать, кто же подкинул ей такую подлянку, и посмотрел на меня с такой надеждой, что мне захотелось пива еще больше, и я стал думать о Юльке, чтобы отвлечься. Стоит ли говорить, что жажда стала просто нестерпимой…


***

На студии мне почти понравилось. Она напоминала уютный, хорошо оснащенный сумасшедший дом. Как в этом бедламе не пропало вообще все, было непонятно.

Картина была следующая: большая светлая комната, по периметру уставленная компьютерами, гудела как пчелиный улей — обрывки каких-то звуковых дорожек, перекрикивание людей, работающий телевизор и беспрерывные телефонные звонки создавали такую какофонию, что мне сразу стало не по себе. За компьютерами сидели журналисты — их я распознал без труда. Хотя «сидели» — это определение было очень условным: какой-то щуплый субъект в кожаном пиджаке печатал стоя. Стриженая девица в чем-то красно-сине-цикламеновом забралась с ногами на крошечный стульчик и подпрыгивала от восторга, глядя в стоящий рядом монитор. Рядом южного вида здоровяк смачно колотил по клавиатуре, нимало не смущаясь тем, что прямо перед ним на столе расположились практически обнаженные бедра жгучей брюнетки с огромными глазищами. Она, впрочем, тоже не особенно смущалась — внимание ее было приковано к тексту, выползающему на экран синхронно с движениями толстых пальцев здоровяка. Из чего я сделал вывод, что он — редактор (в чем впоследствии с гордостью убедился). Картину дополняли кипы газет и исписанных бумаг, чашки с недопитым кофе и разбросанные по всем столам личные вещи работников редакции — от мобильников до пудрениц.

В центре всей этой чайханы (которую все называли по западному — «ньюс-рум») стоял небольшой столик с компьютером, за которым сидела сероглазая красавица с отсутствующим и потому теплым взглядом. В каждой руке она держала по две телефонные трубки. Попеременно прижимая их к плечу, она разговаривала то с одной, то с другой и умудрялась, к тому же, отдавать какие-то указания проходящим, а, вернее сказать, пролетающим мимо людям. Время от времени через ньюс-рум пробегал некто с огромной стопкой кассет, закрывающих его целиком и тем самым не позволяющих определить его пол. Существо вопило странные слова, вроде:

— Брилев!!! Тебе осеннюю развязку?! Пончева! Хватай «досьешного» Крамарева и дуй во вторую, к Норвежцеву!!!

После этого существо улетало, оставив после себя легкое дуновение ветерка и шелест разбросанной по столам бумаги.

К этому нужно добавить, что Шилькин, только войдя, тут же вписался в эту гонку и, едва успев бросить на ходу той сероглазой и многорукой у компьютера, что я — новый администратор Макс, исчез за какой-то дверью.

Я стоял, вжавшись в стену, и гадал о том, что сказал бы Спозаранник, глядя на такую «штабную культуру». И с чего же я начну свои поиски, если в том, что тут кто делает — нет решительно никакой возможности разобраться… Неожиданно под самым моим ухом раздался вопль, заставивший меня вздрогнуть.

— Сколько до эфира?! Ларис! — Я осторожно опустил глаза и увидел рядом с собой ту самую Ирину Виноградову. Узнать в ней ведущую было непросто — в бигуди и парикмахерской накидке она напоминала мамашу, проспавшую молоко на плите.

Сероглазая Шива — Лариса умудрилась высвободить руку и два раза энергично растопырить кисть, что, вероятно, означало «десять минут».

Из-за угла выглянул Шилысин и, проревев: «Нисколько! Марш в гримерку!!!», подмигнул мне и исчез.

Виноградова побежала куда-то по коридору, едва не сбив с ног черноглазого паренька в теплом свитере, держащего над головой кассету, как Чапай — винтовку при форсировании Урала. Не обратив на ее силовой прием никакого внимания, он подскочил к Ларисе и что-то горячо зашептал. Лариса болезненно поморщилась и кивнула на меня. Паренек с сомнением взглянул в мою сторону, и я приветливо ему улыбнулся, отчего парнишка стал испуганно оглядываться, — видимо, улыбаться друг другу тут было не принято. Все же он подошел ко мне.

— Ты новый администратор?

— Скорее, стажер, — осторожно сказал я.

— Давай, закажи перегон на Москву через…— он посмотрел на часы, потом на меня, — минут через сорок.

— А…— начал я уточнять, но юноша испарился, сунув мне в руки кассету.

Зато вместо него материализовалась девушка с обиженным лицом и по последней моде торчащими из джинсов трусиками. На голове ее были наушники, провод от них она держала в руке. Глядя куда-то в сторону, но явно обращаясь ко мне, она громко сказала:

— У меня плеер не работает! Где инженер?

Я не без удовольствия принялся разглядывать ее талию и, ничего не обнаружив, спросил:

— А где у вас плеер?

— Чего? — спросила она, вглядываясь в мои губы.

Я приподнял один из наушников и повторил:

— Ну плеер-то где?

— Да вон же! — раздраженно проговорила она и махнула рукой в сторону огромного видеомагнитофона у окна.

— Понял. А…

Но девушка уже ушла. И я пошел к Ларисе. Дождавшись секундной паузы, во время которой она меняла телефонные трубки, я сказал:

— Девушка… Тут меня просили насчет Москвы и плеер у девушки…

— Да пошли ты ее! — ласково сказала Лариса, поднимая очередную трубку. — Алло, НТВ, минуту… Москва — это дело режиссеров. — Она неожиданно набрала воздуха в легкие и завопила: — Петров!!!

Я снова вздрогнул от неожиданности. Тут же появился флегматичный молодой человек и поинтересовался:

— Чего надо?

— У просмотрового поста голова забилась.

— Сейчас.

Явно обессилев от этого долгого диалога, он поплелся в указанном направлении, бесцеремонно отодвинул девушку в наушниках вместе со стулом и стал ковыряться отверткой в панели плеера. Я подумал, что у меня тоже основательно «забилась голова». И если бы кто-нибудь сердобольный поковырялся бы в ней отверткой, то… Но тут снова раздался вопль. Кричал низкорослый всклокоченный репортер в крохотных очках, сильно смахивающий на маньяка, чей портрет недавно прикрепил к своей «Доске почета» Каширин:

— Пожар на Вознесенском!

— Жертвы есть? — поинтересовался редактор Махмуд.

— Будут, — радостно пообещал «маньяк».

— Поезжай, — распорядилась Лариса и придвинула локтем рацию. — Денис, Слава! На выезд!

Репортер помчался на выход. Лариса мученически посмотрела на меня и сказала:

— Догони. Дай ему кассету.

— Где взять?

— В видеотеке, Господи! — И она быстро зашептала что-то в трубку.

— А где она? — не обращаясь ни к кому, тихо спросил я.

— Пошли, покажу. Кстати, меня зовут Аня. — Это была та самая брюнетка, чьи ослепительные колени ничуть не трогали черствую душу редактора Махмуда.

— Макс…— представился я и едва успел увернуться от группы стайеров, несущихся в дверь, над которой зажглась красная лампочка «On air!».

Впереди, срывая с себя накидку, неслась Виноградова в полной боевой раскраске, за ней поспешала хрупкая девушка с охапкой каких-то кисточек и расчесок. Замыкал группу огромный Махмуд, крепко держа в руках кипу листочков. Дверь, в которую они влетели, медленно стала закрываться, и я услышал истерический вопль Шилькина:

— Тело — в кадр!!! Тишина! Внимание, первый!.. Мотор!!!

Аня потянула меня за рукав. Совершенно обалдев от всего увиденного, я крикнул Ларисе:

— Можно я на пожар съезжу? А то я все равно тут пока…

— Давай, давай! — милостиво сказала Шива, швырнув все трубки на стол и делая погромче телевизор. — Похрустеть чего-нибудь привези.

И я побежал в видеотеку, дабы съемочная группа НТВ не уехала на съемку без кассеты. Видел бы это все Спозаранник…

Видеотекой в этой психушке называлась маленькая комнатка, уставленная стеллажами с кассетами. Между ними чудом умещался столик с ноутбуком. За ним, в свою очередь, совсем уж непонятно как, ютилась крохотная женщина, которую я узнал по голосу — она и была тем загадочным существом, которого не было видно из-под кассет.

— Ленусь, две кассеты этому парню дай! Для Полтешка…— загадочно сказала ей Аня. Я вопросительно посмотрел на нее и на всякий случай щелкнул пальцем по горлу. Та хихикнула и помотала головой: — Полтешок — фамилия корреспондента, с которым ты едешь. Запомни.

— Распишись, — подвинула ко мне журнал Ленуся и протянула две кассеты. — Кто таков?

— Кононов, новенький администратор, — сказал я с легким поклоном.

— Воробьева моя фамилия, — кивнула она.

— Как вы тут разбираетесь, где чего?

— Строгий учет. И никаких проблем!.. До сегодняшнего дня…— Она всхлипнула и посмотрела на меня с раздражением.

— Воробьева!!! — неожиданно донеслось из коридора.

— А-а! — заорала она так, что я снова подскочил.

— Адресные планы Смольного и вчерашний синхрон губера — на пульт!!!

— Несу!!!

С невообразимой скоростью она схватила со стеллажа кассету и умчалась, что-то бормоча. Аня снова подергала меня за рукав.

— Макс, ты чего тормозишь-то? Беги!

— А что, пожар, что ли? — вяло поинтересовался я и тут же вскинулся. — А, ну да, пожар ведь!

Догнать группу мне удалось уже у ближайшего светофора — спасла пробка на Каменноостровском.

— Я с вами…— задыхаясь, крикнул я и шлепнулся на заднее сиденье рядом с оператором, на всякий случай прижавшим к себе камеру. — Кассеты вот… Забыли.!.

Оператор выматерился, а Полтешок невинно пожал плечами.

— Денис! — протянул мне руку оператор и показал на водителя. — Это Слава Шляпников. А это…— он скривился в сторону Полтешка, — Павлик. Наше Золотое Перо.

— Макс…— выдохнул я и прикусил язык, поскольку водитель Слава, устав ждать, резко вывернул руль и помчался прямо по тротуару, объезжая затор. Гаишник только покосился в нашу сторону и сплюнул. Наверное, понял, что мы — на пожар.


***

Наша «четверка» была припаркована рядом с пожарной машиной. Самого пожара я почти не видел, да и фиг ли там смотреть — мне не впервой. Но вот работа телевизионной бригады меня, честно сказать, заворожила.

Пришло на ум, что мы — пишущая братия, редко зависим от кого-то, кроме себя. Ручка да бумага — вот и все необходимые условия для «выхлопа». А эти ребята так крепко завязаны друг на друга, что дай кто-то из них сбой — все пропало, не будет материала. Глядя на то, как грациозно двигался Денис, всматриваясь в видоискатель и нисколько не заботясь о том, куда он идет, что впереди, что сзади — я поражался его спокойствию. А потом понял, что так погрузиться в работу ему позволяет присутствие безмолвной тени за спиной — Славы Шляпникова, видеоинженера. Слава двигался за оператором неотступно — невозмутимый, сосредоточенный, оберегая его от толчков зевак и неверного шага. При этом за Славиной спиной болтался тяжеленный штатив, да еще, как я понял, в его обязанности входило следить за тем, чтобы наматывающий круги Полтешок не запутал микрофонный кабель. Короче, эти двое заставили меня любоваться ими.

И я опять невольно вспомнил Юльку. Ну не хотелось мне быть при ней такой вот оберегающей тенью! И кто же в этом виноват?..

Шляпников смотал микрофонный кабель и положил его в багажник. Я стал помогать ему собирать штатив и, когда подошел Денис, неожиданно вспомнил слова Шилькина в кабинете Обнорского: «Денис, оператор, поднаехал…»

«Вряд ли на студии есть еще один Денис — оператор, — подумал я и, решив, наконец, заняться тем, ради чего я тут оказался, спросил самым невинным тоном:

— Говорят, ты вчера эксклюзив по убийству снял?

— Снял, а толку? — помрачнел он.

— А я никак не пойму — неужели они, мужика этого убивая, по сторонам не смотрели. Как можно камеру не заметить?

— Да я там такую нетленку затеял, — грустно улыбнулся Денис, — под деревом встал. Хотел сквозь ветки Летний сад снять через расфокус. К тому же далеко до них было… И все коту под хвост. И Летний сад не снял, и убийство не вышло.

Шляпников с шумом захлопнул багажник и подошел к нам. Молча сунул в рот сигарету и показал жестом, чтобы Денис дал ему огня.

— Сам-то не подозреваешь, кто спер пленку? — спросил я.

— Да никто ее не пер! — Первый раз за все время подал голос Шляпников. — Монтажеры, уроды, стерли, как всегда! И валят теперь на воров. Еще бы спецслужбы приплели!

После того как я посмотрел на их работу, мне был очень понятен его тон — усталый и раздраженный. Мы помолчали. Я подумал, как бы попроще поинтересоваться — кто такие монтажеры, но тут подбежал довольный Полтешок.

— Поехали, на восемнадцатичасовой поспеем! — радостно сказало Золотое Перо, и мы стали загружаться в машину.


***

Как ни странно, но вопреки усилиям городских властей, полностью перекрывших воздух всем водителям Петербурга в преддверии его юбилея, на «восемнадцатичасовой» мы успели. В редакции творился еще более страшный кавардак, и я даже толком не понял, как отснятый материал появился в эфире.

Не успели мы влететь в студию (а эфир уже шел), вечерний ведущий Градин солидным баском сообщил зрителям, что несколько минут назад был потушен серьезный пожар и что, мол, все подробности зрители смогут узнать из материала Павла Полтешка. А дальше все они, то есть зрители, увидели подробный репортаж с того самого пожара, с которого мы ввалились четверть часа назад, источая запах несвежего шашлыка. За кадром звучал голос Полтешка — спокойный, размеренный, он сопровождал необыкновенно красивые и жестокие кадры, снятые Денисом. И я почувствовал что-то вроде гордости, потому что не представлял, как же это все можно было успеть.

Перед телевизором сидел удовлетворенный Полтешок и шумно жевал «городской» батон, запивая его кефиром.

— Паш, — спросил я его, когда сюжет кончился. — А кто наш пожар… это… монтажировал?

— Монтировал! Деревня…— Полтешок посмотрел на меня снисходительно и кивнул в сторону привалившегося к стене парня. — Вон! Колян Норвежцев! Супер! Сегодня только из отпуска вышел…

— Утром или вечером? — машинально спросил я.

— Вечером…— удивленно ответил Полтешок. — А какая, на хрен, разница?

— Да так…— отозвался я. — А кто тогда убийство монтировал?

— А хрен его знает…— пожал плечами Паша. — У Шилькина спроси.

— Спрошу, — пообещал я и погрузился в просмотр сюжета о развенчании Мисс Галактики, а если по-простому: Оксанки Федорчук — бывшей курсантки милицейской школы.

Ничего неожиданного, для меня по крайней мере, с ней не случилось. История была довольно банальной. По слухам, в Оксанку влюбился один крутой мужик по кличке Карабас. Мой, кстати, клиент, как выражается Спозаранник. Взял он, значит, да и вложил в нее денежку. Причем чужую. Стала Оксанка мисс Вселенной, поездила по городам далекой Американщины, да тут Карабаса и вычислили. Зачем, говорят, ты, сука, такую большую денежку на лейтенанта милиции тратишь, нехорошо! Ну он, натурально, к ней: хорош, говорит, покатались. Пора, моя дорогая, лыжи отсюда смазывать… Уехали. А корону вместе с мантией, стало быть, другой девочке отдали. Вот и вся любовь.

Но в сюжете история выглядела до предела романтичной и мне в общем понравилась. Ну ее, Оксанку эту — один грех с ней…

Тем временем красная лампочка погасла. Из эфирной аппаратной вывалилась выпускающая бригада во главе с Шилькиным, который выглядел как грузчик, только что в одиночку таскавший корабельные контейнеры.

Я подошел к нему и осторожно спросил:

— Илья, кто монтировал убийство утром?

— Майкл, — безучастно ответил он.

— Где искать?

— Там…

И он обессиленно махнул рукой в сторону. Я пошел в указанном направлении, изумляясь перемене, произошедшей в редакции после эфира. Главное, было тихо. Люди двигались по ньюс-руму медленно, негромко переговаривались, улыбались друг другу и вообще наслаждались спокойствием. До последнего выпуска оставалось три часа, и я уже знал, что это затишье — перед бурей, но все равно было приятно.

Дойдя до монтажной аппаратной, на дверях которой красовалась надпись: «Осторожно — Майкл!», я заглянул внутрь. Никого. Надо бы позвонить Обнорскому, пока есть время…


***

Обнорский был «временно недоступен». Спозаранник перманентно занят, Шах на минутку вышел, Модестов говорил по другому телефону, а Железняк пошла в женскую консультацию. Поэтому, сделав несколько пустых звонков и наговорив Ксюше кучу любезностей, я связался с Зудинцевым и выяснил, что он находится в архивном отделе, поэтому прямо сейчас мы устроим «конференц-колл» с присутствующими там же Обнорским и Агеевой.

— Где ты набрался этих буржуазных штучек, Михалыч? — спросил я.

В трубке щелкнуло, и голос Обнорского гордо сказал:

— Где надо, там и набрался. Сейчас не каменный век.

Конференц-колл двадцать первого века, в понимании Обнорского, состоял в том, что они включили телефон на громкую связь, дабы меня было всем слышно, а я, в свою очередь, не слышал бы почти ни хрена, кроме звяканья кофейных чашек да простуженного покашливания Агеевой. Судя по звуку, Обнорский по обыкновению расшагивал по кабинету, поэтому голос его то удалялся, то приближался.

— Давай, Михалыч! — торжественно сказал он.

— Мне кажется, — начал Зудинцев, — Козлова не собирались убивать, во всяком случае, это можно было бы сделать проще. Но они, видимо, не договорились. Убивали уголовники, это точно.

— Что у нас есть на Козлова, Марина Борисовна?

— По моей части немного, — просипела Агеева. — Поднялся на черном металле, потом исчез на несколько лет. Есть сведения, что у него был какой-то нефтяной бизнес в Ингушетии, потом прогорел, вернулся. Стал заниматься здесь строительством и сумел подняться. Фирма «Спешиал Билдинг компани» — в основном долевое строительство. Женат, взрослый сын.

— Скандалы, судимости?..

— Да так, ничего существенного, — послышался шорох бумаг. — Жалобы обманутых дольщиков — впоследствии удовлетворены… Проходил свидетелем по антикварному делу Крагина, но там все чисто. В политику он не лез. Так что…

— Нужно поплотней заняться его семьей…— подал голос Зудинцев.

— Георгий Михайлович, как всегда, за бытовую версию. — Простуда не мешала Марине Борисовне говорить с предельно ядовитой интонацией.

— А ты меня не подкалывай, Марина, — привычно обиделся Зудинцев. — Я, между прочим…

— Брек! — прервал бой Обнорский. — Дал же Бог характер… Есть зацепка — эта несчастная видеокассета.

— Прямо «Блоу ап»! — блеснула образованностью Агеева.

— Какой еще «ап»? — не выдержал я. — «Рыжий», что ли? Чем вы там вообще занимаетесь, коллеги? Вот я, например, на пожар съездил…

На том конце провода повисла пауза. Видимо, обо мне они забыли.

— На пожар? — голосом, не предвещающим ничего хорошего, поинтересовался Обнорский. — Ну и как там, на пожаре?

— Попахивает…— сказал я.

— А что с кассетой?

— С какой кассетой? — невинно переспросил я. — Ах, с кассетой… Пока ничего.

Говорить о том, что я вообще пока что смутно представляю, о какой кассете идет речь, я не стал.

— Ничего, значит, — протянул Обнорский. — А скоро будет «чего»?

— Вот-вот! — пообещал я. — Мне тут не очень удобно разговаривать…

— Ну и заткнись! — оборвал меня шеф. — Так вот… По крайней мере кому-то понадобилось ее выкрасть. И этого «кого-то» необходимо вычислить… Решаем так: Михалыч, проверяй семью, вы, Марина Борисовна, все-таки покопайте, что там с дольщиками, и подождем новостей от Кононова.

— Из вытрезвителя…— пробурчала Агеева.

Я мудро промолчал.

— Из новостей! ~ поправил ее Обнорский. — Слышь, Макс? Новостей из «новостей». Завтра в десять жду тебя в Агентстве с подробным отчетом. И не идиотничай! Я за тебя поручился.

— Не подведу, вашество! — сказал я. — Извините, дела…

Повесив трубку, я побрел в буфет — нужно было подумать. И начать хоть что-нибудь делать по этой истории.


***

Прежде всего нужно было выяснить, о какой кассете все они говорят — ведь насколько я понял, здесь ее стерли. Получалось, что сама кассета никому уже не нужна. Тогда что же они, собственно, ищут? Интересно, конечно, вычислить, кто это сделал, но мало ли какие мотивы были у человека? Да и потом, в таком бардаке вполне возможно стереть материал случайно. Для начала нам нужен Майкл…

Кофе безнадежно остыл. «Вот так ты всегда, Кононов, — сказал я себе. — Вместо того, чтобы встать и что-нибудь сделать, играешь в Спозаранника — думу думаешь… А ну встал и пошел искать Майкла!»

И я встал. И заказал себе еще кофе. Потому что торопиться было все еще выше моих сил. Но о моих силах никто тут, похоже, не заботился, поэтому горячего кофе я так и не попил. Влетевший в буфет Махмуд отправил меня принимать какой-то материал из Москвы. Не успел я с грехом пополам записать все, что меня просили, субтильный корреспондент Лыжков потребовал, чтобы я договорился о какой-то срочной съемке в Эрмитаже. Потом я полчаса носился по редакции, выясняя, где может быть спрятана бумага для факса, а затем составил график ночной развозки для такси, попутно умудрившись продиктовать нескольким операторам, во сколько и с кем у них завтра выезд.

Башка у меня трещала — будь здоров, и я уже серьезно подумывал потребовать от Обнорского компенсации за вредную работу. Но тут примчалась со съемки очередная бригада, и давешняя брюнетка Аня напихала мне в руки кучу кассет, отправив на монтаж к тому самому Майклу. В редакции к этому времени снова начался девятибалльный шторм, и мне ничего не оставалось, как мчаться рысцой в монтажную, подстраиваясь под общий темп.

Влетев в аппаратную, я увидел, что за магнитофонами колдует толстенький, небритый человечек. Дымчатые очки двигались на его носу как живые, а руки мелькали с такой скоростью, что у меня зарябило в глазах.

— Вторая аппаратная тут? Вы Миша? — пытаясь отдышаться, выпалил я.

— Падай! Будешь кассеты подавать. Давай триста восьмую!

— Меня Макс зовут, — сказал я, пихая ему кассету.

— Меня — Майкл. — Кассета исчезла в чреве магнитофона и зажужжала. — Кретин…

— Кто? — обиделся я.

— Да оператор! Ни одного живого плана! Давай двести девятнадцатую!

Протягивая кассету, я завороженно следил за тем, как быстро мелькали руки Майкла, то нажимая какие-то кнопочки, то крутя какое-то колесико. На экране менялись картинки, и наконец что-то начало складываться.

— Красиво…— попробовал я «влиться в процесс».

— Говно! — отрезал Майкл. — Не срастается…

Из висящего на стене динамика раздался голос Шилькина:

— Полторы минуты до эфира!

— Иди в жопу! — отозвался Майкл, не переставая «клеить».

— На себя посмотри! — парировал динамик.

— Он нас слышит? — удивился я.

— Нет. Но и так знает…

— Ты вчера убийство клеил? — ни с того ни с сего бухнул я.

Майкл бросил на меня быстрый взгляд.

— Допустим. И чего?

В аппаратную заглянула рыжая девушка и взвизгнула:

— Майкл, финальный код!

— Две — тридцать три! — отозвался Майкл. — Так в чем дело?

Момент для разговора был явно неподходящий, но деваться было некуда.

— Да вот, некоторые говорят, что ты случайно…— замямлил я.

— Материал затер? — криво усмехнулся Майкл. Нажав какую-то кнопку, он вскочил, выхватил кассету из магнитофона и побежал к выходу. — Здесь сиди, я сейчас!

Из открытой двери послышались уже знакомые команды: «Внимание, первый… Мотор!!! Внимание третий… Видео „Смольный“ со второго! Третий, мотор!»

Вернулся Майкл и прикрыл дверь. Сев на свое кресло, он что-то пробормотал, потом повернулся ко мне.

— Объясняю для тупых. — Он вставил в магнитофон кассету. — Вот кассета, которая пошла на эфир. Чтобы стереть материал так, как он был стерт, нужно было вот так…— он показал на экран, где появилась утренняя картинка с набережной, — промотать первый кадр, поставить метку входа… вот так… и нажать на запись. То есть сделать это специально! А на хрена мне это делать специально?

— Да вроде и ни к чему, — пожал плечами я. — А вот ты говоришь: «Кассета, которая пошла на эфир». А что, была еще какая-то кассета?

— Конечно. Кассета-исходник, которую записывает камера, а мастер-кассета — та, на которую материал монтируется.

— Но тогда в чем проблема? — совсем запутался я. — Взяли бы этот самый исходник и смонтировали бы еще раз!

— Правильно мыслишь. Но в том-то и подлость, что эта сука затерла не весь материал, а оставила первый кадр — он вновь отмотался на самое начало.

— Зачем?

— А затем, чтобы никто до самого последнего момента не понял, что сюжет стерт. Режиссер, перед тем как выдать материал, всегда видит его первый кадр. И только убедившись в том, что это именно он, дает команду «Мотор!».

— И что?

— А то, что когда все поняли, что мастер-кассета затерта, исходника на студии уже не было.

У меня в голове что-то стало проясняться. Так вот какую кассету нужно найти! Значит, убийство на видеопленке до сих пор существует… Я взял след, и меня понесло.

— А когда ты видел исходник в последний раз?

Майкл моего энтузиазма не разделял и встал.

— Слушай, а тебе не кажется, что это не твое собачье дело?

— Просто помочь хочу, — сказал я, понимая, что разговор уже закончен.

— Обойдусь. — Майкл пошел к дверям. — А сперли его во время эфира.

— А кто же тогда затер мастер? — затараторил я вдогонку. Майкл задержался в дверях. — Главное, когда успел?

— Ты, по-моему, не очень-то администратор, — сказал он, внимательно меня разглядывая. — И неспроста тут появился. Так?

— Неспроста, — согласился я. — Работы нет совсем.

Хотя работы-то как раз было навалом.

Окончание последнего эфира сопровождалось такой же умиротворенной расслабухой. Первым из аппаратной вышел Градин. Оказалось, что элегантность его была, как бы это выразиться, половинчатой, что ли. Поскольку пиджак, рубашка и галстук резко контрастировали с разбитными шортами и видавшими виды кроссовками. Перехватив мой удивленный взгляд, он ухмыльнулся и пошел в гримерку.

Потом появился обессилевший Шилькин, за ним потянулись ассистенты.

— Пи-ива…— томно протянул главный режиссер, и сопровождающие его лица согласно закивали. У меня, как у собаки Павлова, немедленно проснулся условный рефлекс, и я сглотнул слюну, что не укрылось от Шилькина, который поманил меня жестом и шепнул:

— Пошли с нами в «Пушкаря». Этот кровавый денек надо запить…

Я мысленно нарисовал себе картину активного сбора информации за кружечкой-другой пивка и остался ей удовлетворен. О том, что завтра утром скажет мне Обнорский, я старался не думать.

В баре на Большой Пушкарской было пустынно. Официанты, похоже, уже привыкли к телевизионщикам и не обращали особого внимания на громогласное обсуждение местных звезд эфира и тонкостей телевизионной технологии.

Сам я после третьей кружки перестал вздрагивать от словосочетаний типа «склейка в стык» и «немонтажный переход». Пора было переходить к делу, пока я еще был в состоянии шевелить мозгами.

Майкл сидел строго напротив и делал вид, что абсолютно не замечает моего присутствия. Зато Шилькин, заметно охмелев, постоянно обращался ко мне, вновь и вновь возвращаясь к утреннему происшествию.

— Макс, да ты пойми, — страдальчески гудел он, — кто-то ведь предал нас, просто предал! А ведь среди наших — некому! А кто-то все-таки предал… И раз уж ты с нами, то…

— Да брось ты, Илья, — перебил я его, опасаясь, что он сболтнет про меня лишнего. — Сколько народу эту пленку видело — соблазн перепродать конкурентам, тем же бандитам, ментам, в конце концов… Думаешь, у вас никто не может быть завербован?

— Никто, — он пристукнул кружкой по столу. — Ручаюсь. За своих ребят — за всех р-ручаюсь.

— За всех, за всех?

Неожиданно встрепенулся Майкл:

— Точно! Вертелся же этот… Стажер! Коль, ну помнишь, такой худенький!

— А разве он на этой неделе приходил? — с сомнением отозвался Норвежцев, отвлекаясь от пространного объяснения Полтешку, как надо и как не надо монтировать.

— Был, — настаивал Майкл. — Точно был! Возле монтажной крутился…

— Кто такой? — меня очень смущала горячность Майкла.

— А хрен его знает, студент какой-то.

— Их к нам толпами присылают…— неожиданно поддержал его Шилькин. — Да у нас такое творится — себя не помнишь!

— Да уж, у вас шумновато, — согласился я.

— А ты-то где раньше работал? — поинтересовался Норвежцев.

— Я-то? — мне вспомнились последние полчаса перед эфиром. — Практически в самом тихом и спокойном месте на земле.


***

Я сидел на любимом диванчике шефа, потирая виски. Обнорский смотрел на меня без сострадания.

— Налаживаешь личные контакты? — язвительно принюхался он. — Молодец…

— Сами просили шифроваться, Андрей Викторович, — буркнул я. — Объявили бы на НТВ честно, так, мол, и так, вот вам великий сыщик Кононов Макс. А то — «новый администра-а-атор…»

— Ладно, не ной. Есть результаты?

Я многозначительно посмотрел в потолок и поморщился — двигать глазами было больно. «Нет у меня никаких результатов, дорогой шеф», — подумал я. И сказал:

— Есть один след. Стажер. Никто его не запомнил. Возможно, профессионал. Буду разрабатывать. Кассету найду.

— Послушай, великий сыщик, — Обнорский присел передо мной на корточки, как воспитательница в детском саду перед клопом, кидающимся камнями на прогулке. — Ты как думаешь, зачем тебя в эти новости послали?

— Кассету искать, — послушно промямлил я.

Обнорский посмотрел на меня брезгливо.

— Кассету?.. И для чего же нам, по-твоему, кассета?

— Так это… Коллегам помогаем. И вообще…— я очень старался на него не дышать.

— Да ты, Кононов, вконец все мозги пропил! — взорвался Обнорский и, встав, шваркнул кулаком по столу. — Ты хоть помнишь, что на кассете этой — убийство! Резонансное, настоящее! Тебе вообще кто-нибудь говорил, чем занимается Агентство, в котором ты работаешь?!

— А…— Плохо мне было, плохо. — Это вы… намекаете, что я должен… То есть, мы убийство раскручиваем… Короче, мне надо…

— Если короче, — процедил шеф, — дело это, Макс, твой последний шанс. Вышибу за пьянку из Агентства к чертовой матери. Пойдешь «администра-а-атором», там такие нужны.

Я собрал последние силы и бодро, как мне показалось, встал.

— Так бы и сказали. Убийство, значит убийство. Формулировать же надо…

Я потихоньку пополз к выходу, но инквизитор не собирался меня отпускать.

— Погоди. Ты этот «первый кадр» внимательно посмотрел?

Я кивнул и поморщился: резких движений моя голова не одобряла.

— Пусто. Козлов и два мужика на общем плане. Ничего не разглядеть. И черный «опель».

— Номер?

— Хрена с два.

— Пустой?

— Номер-то? — не понял я.

— «Опель»!!! — заревел шеф, и я физически почувствовал, как моя бедная голова трещит по швам.

— Вроде пустой…

— Вро-о-оде…— передразнил Обнорский. — Вроде — у бабки на огороде: то ли сморчок, то ли дедок без порток! Катись! И запомни, нам нужна не только кассета, а тот, кому она понадобилась.

Я побрел к дверям, мысленно умоляя кого-нибудь позвонить Обнорскому и отвлечь его от моей жалкой фигуры. С бухлом надо завязывать. Это была моя самая частая мысль за последние несколько лет.


***

На НТВ все было так же, как накануне — народ сидел за компьютерами и ожесточенно печатал, Лариса тарахтела по телефонам, Петров ломал принтер. Придумав какую-то дурацкую байку, я осторожно расспросил их о стажере — никто его не вспомнил. При этом оказалось, что в данный момент на студии стажировалось несколько человек. После непродолжительной консультации с Ларисой выяснилось, что все они — студентки журфака.

Я подошел к Шилькину, яростно ругающемуся о чем-то с Махмудом, и, дождавшись бурного финала, поздоровался:

— А, ты…— Илья явно чувствовал себя не лучше меня. — Привет.

— Материал еще нигде не всплывал? Ну у конкурентов каких-нибудь?

— Нет. А у тебя как успехи?

— Пока никак. Илья, что за стажер здесь крутился в день убийства? Вчера был разговор.

— Стажер? Вчера? — Ему не очень хотелось вспоминать про «вчера». — Не помню… А что, напал на след?

— Есть одна версия…— солидно обронил я, хотя все это пока было чепухой.

Я поинтересовался у присутствующих, не нужны ли кому мои услуги, был отпущен до поры до времени и поплелся в видеотеку.

— Помощь не нужна? — спросил я у Воробьевой.

— Угу, — неопределенно отозвалась она, что-то помечая в блокноте..

— «Угу» в смысле «нет» или «угу» в смысле «да»?

— «Угу» в смысле «чего надо»? — Она посмотрела на меня как на кретина.

— Консультация, — мирно сказал я.

— Легко! — Она подошла к компьютеру и, что-то пролистав, нажала на кнопку. Из принтера вылез листок, который она тут же сунула мне.

— Это что? — спросил я.

— Как что? — Она сверилась с информацией на мониторе. — Сюжет «Консультация» Андрея Фурцева. Мастер 311, код 14.35. Что, не так?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы оценить ее профессионализм и не разоржаться.

— Да нет, я не то имел в виду. У меня пара вопросов.

— А. Ну давай. Только побыстрее.

— Все, работающие тут, могут держать в руках кассету, не вызывая вопросов?

Она немного подумала.

— Да нет. Кассеты в руках может держать либо монтажер, либо оператор, либо корреспондент. Остальным они вроде без надобности. Хотя и редактор может что-то отсмотреть, да и режиссер. С другой стороны — перед самым эфиром? Не знаю. Выходит, что все…

— Может, стажер какой-нибудь? — ужасно мне хотелось, чтобы хоть кто-то вспомнил этого стажера. — Просто я вот думаю: человек взял кассету перед выпуском и пошел с ней в аппаратную, перемонтировать. Туда мог зайти в этот момент кто угодно. И спросить, чего это ты, мол, тут делаешь?

— Если это не монтажер. Или не оператор, который может сказать, что отсматривает снятый материал.

Значит, все-таки монтажер или оператор…— Понятно, что из двух подозреваемых — Майкла и Дениса — мне меньше нравился Майкл. — А вот стажер, тот, худенький. До меня здесь был…

Воробьева прищурилась.

— Не нравится мне этот разговор. Ты что — сыщик, что ли?

— Я хочу найти кассету. А вы?

— Я тоже, — сказала она, вздохнув.

— Тогда дайте мне еще разок посмотреть то, что осталось на пленке. Ну тот «первый кадр».

Воробьева сняла с полки кассету и протянула мне:

— На, — и убежденно добавила: — Сыщик!

По дороге в аппаратную я разыскал Шилькина и заставил его оторваться от увлекательного просмотра выпуска новостей конкурентов. Мне нужен был список всех стажеров, которые могли находиться на студии вчера утром, охранник послал меня куда подальше, и мне уже порядком надоело «работать под прикрытием». Илья долго не мог понять, о чем идет речь, поскольку все время косился на экран и то и дело вскрикивал: «Хрен вам!», «А мы это три дня назад дали!», «Тухляк!» и что-то еще в том же духе. После чего, вникнув, наконец, в суть дела, потащил меня к охраннику и так наорал на бедного старика, что через полминуты у меня на руках был листок с четырьмя фамилиями. Ни одной мужской среди них не было. Нужно было идти к Майклу.

Лично я от предстоящей с ним встречи никакой радости не испытывал, да и он, увидев, что я вхожу в монтажку, помрачнел.

— Чего еще? — вежливо спросил он.

— Нужно найти этого стажера, — сказал я.

— Какого стажера?

— Ты вчера говорил…

Майкл помолчал. Выглядел он свежим, как огурец, что вызывало у меня тихую, но злобную зависть.

— Ну говорил, — неохотно согласился он. — И чего? Где ж его найдешь? Толпами ходят…

— Ну ладно, с кассетой поможешь? — я решил сменить тему.

— Могу, — неохотно протянул Майкл. — Пока не началось.

Я протянул ему кассету, и он вставил ее в магнитофон. На экране появилась та самая злополучная картинка. Через секунду она погасла.

— Эх, растянуть бы эту секунду…— сказал я, вглядываясь в монитор.

— Говно вопрос…— небрежно бросил Майкл и, медленно поворачивая круглый джойстик, стал показывать материал по кадрам, надолго задерживаясь на каждой фазе движения камеры.

— Стоп! — крикнул я. — Ты можешь определить — есть кто-то в машине или нет?

Майкл придвинулся к монитору, и очки его зашевелились.

— Стекла тонированные, фиг разглядишь. Хотя… Кажется, там окно приоткрыто. Так… Вот! Есть там водила.

— Из чего следует? — спросил я, так как абсолютно ничего не увидел.

— Да вот, — Майкл ткнул в экран, — смотри: видишь, дымок из окна? Курит кто-то.

— Точно! — заорал я радостно.

— А что это дает? — Майкл покосился на меня недоуменно.

— А фиг его знает, — беззаботно сказал я. — Все-таки теперь известно, что их было трое. Теперь разберемся с номером…

— Хрен! Он грязью заляпан, да еще снято в движении — ни фига не видно…

— Слушай, но ты же профи! — заныл я. — Ну хоть буковку, хоть цифирку, а?

Майкл беззвучно выругался и стал снова мотать пленку.

— Ну…— неуверенно сказал он. — Возможно, последние буквы «КУ» или «ХУ». Но это так, предположение…

— А модель «опеля» не знаешь случайно?

— Случайно знаю, — буркнул он.-«Вектра», девяносто второго, скорее всего, года. — Переходный кузов — видишь шильдик на радиаторе?

— Ну ты мастер! — с искренним восхищением сказал я.

— Благодарю…— зло отрезал Майкл, и мне в голову пришла одна идея.

Не откладывая в долгий ящик ее воплощение, я положил руку ему на плечо и проникновенно спросил:

— На кого обиженный?

Реакция на это была более чем ожидаемой. Майкл резко сбросил мою руку и замороженным голосом молвил:

— Обиженных опускают…

Я даже невольно рассмеялся — до того все было просто.

— Где сидел? — спросил я, мысленно расхваливая себя за внимание к урокам Зудинцева. Давным-давно Михалыч учил нас особенностям речи и повадкам осужденных. «Например, — поучал он нас, — бывший сиделец чаще всего скажет „благодарю“, а не „спасибо“. А также выдаст себя отношением к слову „обиженный“ — синонимом слова „опущенный“», ну и так далее. Аи да Макс, аи да сукин сын!

Майкл тем временем смотрел на меня с ненавистью и сопел:

— Я же говорил — мент.

И я подумал, что навряд ли пленку потер он. Хотя бы потому, что при детальной разработке все равно всплыла бы его судимость. Следовательно, он все равно стал бы главным подозреваемым и, будь он виноват, доказать это не составило бы труда. На идиота он был не похож, а вот на человека, который обреченно ждет, когда его обвинят — даже очень.

— Не было никакого стажера, — констатировал я. — Дурак ты, Майкл. А я — никакой не мент. И вешать на тебя всех собак я совершенно не собираюсь. Мне бы «опель» вычислить… Бедный Родик…

— Какой еще Родик? — спросил ничего не понимающий Майкл.

— Да так, ты его не знаешь…— сказал я, уже репетируя разговор с Кашириным.

Распахнулась дверь, и в нее влетел взлохмаченный репортер Фурцев.

— Майкл!!! Три минуты до перегона — горю!!! — заорал он, ломая руки.

— Чтоб ты уже сгорел поскорее! — заворчал Майкл и отдал мне кассету. — Слабонервных просят покинуть зал.

Я не стал возражать и смылся.


***

— Ты что, офонарел, Макс? — орал в трубку Каширин. — Да этих «опелей» по Питеру — тысячи три, не меньше! А если он вообще не питерский?! Регион-то ты не знаешь!

Стоя в центре ньюс-рума, наорать на него в ответ я не мог и сказал как можно спокойней:

— Не вопи. Пока единственная зацепка — этот «опель». К тому же меня интересуют только черные, определенного года. Ну плюс-минус… И еще, на всякий случай запиши: Низинин Майкл… тьфу ты, Михаил Вадимович, семидесятого года рождения, судимый. Шли мне все, что найдешь… Вдруг выгорит.

Мне пришлось подождать минуточку, пока Каширин выговорит весь свой фирменный «малый матросский загиб», в котором самым цензурным было слово «хрен». Улучив секунду, я вставил:

— А если — хрен, то Обнорский с тебя семь шкур снимет, понял?

В ответ Каширин разразился еще более цветистыми фразами, и я не удержался.

— Телевизор! — сказал я.

— Что «телевизор?» — не понял Родик.

— Между «твою» и «мать» вставь «телевизор». Вчера научился. Ну все, жду информации.

Повесив трубку, я увидел Аню Пончеву, сидевшую в углу перед просмотровым плеером. На ее безупречном лице застыло выражение такой скорби, что я был убежден — она только что потеряла близкого человека.

— Привет, — безразлично сказала она, когда я подошел. — Как себя чувствуешь на новом месте?

— Привыкаю, — сказал я. — Сегодня уже один раз договорился насчет съемки в морге и целых два раза дозвонился до фан-клуба «Зенита».

— Молодец…— загробным голосом сказала Аня. — А у меня… У меня…— Я вытащил платок и приготовился к потоку слез. — Текст не срастается с видео у меня! Привезли полкассеты в браке!

— А кто виноват? — спросил я, сдерживаясь.

— Славка Шляпников. Видеоинженер, помнишь? Какой-то он опущенный в последнее время. Тормозит на каждом выезде. — Аня поджала губы.

— Ну а как он-то мог набраковать? — не понял я. — Он ведь только оператора страхует да машину водит, разве не так?

— Ну в первую очередь они за камерой следят и вообще — технари! А Славка вообще — ас. Но сегодня вот за балансом не уследил. Все зеленое получилось. Главное, я смотрю…— Распаляясь, она становилась еще красивее, но в данном случае это было не ко времени, и я ее перебил:

— Подожди. А монтировать они умеют?

— Видеоинженеры-то? Ну не как Майкл, конечно, но на элементарном уровне — еще бы! А Славка как-то раз из монтажеров…

— Интересно, — сказал я…— Извини, я отойду.

Идя по коридору, я почувствовал, что утихшая, было, голова вновь заныла. И на кой хрен Шляпникову было стирать этот материал, если это действительно сделал он? И кого мне теперь проверять первым, скажите на милость, его или все-таки Дениса?

Когда я зашел в операторскую, там были оба. Что сразу навело меня на мысль о возможном сговоре. Хотя через минуту я понял, что это — бред: если бы они договорились, на кой черт нужно было вообще везти эту пленку в редакцию?

Денис мирно разговаривал по телефону, а Шляпников, спиной к входу, возился с камерой. Я решил немножко «побутафорить» и громко сказал:

— Ребят, там из милиции звонили, просили список свидетелей вчерашнего убийства…

Плечи Шляпникова вздрогнули, но он не обернулся:

— Лично я не видел ни фига. И ни в какую милицию не пойду.

— Я так им и сказал. — Мне нужно было посмотреть на его лицо, но он все не оборачивался. — Просто, если вызовут, чтоб вы не удивлялись…

— Ну, бли-ин, — протянул Денис. Шляпников швырнул отвертку и пошел к выходу. — Нам только этого не хватало! Славка, ты куда, у нас же выезд!

— Покурить успею, — буркнул инженер и, смерив меня взглядом, вышел.

Физиономия его ровным счетом ничего не выражала. «Ломброзо отдыхает», — подумал я и спросил у Дениса:

— Чего это он?

— Переживает, — вздохнул тот. — Мы же вместе все это снимали. Славка так на студию несся… И все впустую.

— Да. Новости — это сплошной драйв, — сказал я и пошел звонить Обнорскому.

Тем временем драйв усиливался прямо пропорционально приближению эфира. Сумасшедший дом настигало очередное обострение, и я волей-неволей включился в процесс. Рассовав по монтажкам десяток кассет, дозвонившись в сто контор и распечатав триста пресс-релизов, я даже удостоился похвалы редактора, сменившего Махмуда. Редактора звали Марианной, и она была роскошной белозубой и загорелой красоткой, которая, как я успел услышать, вышла на работу после скромного средиземноморского круиза. Она источала прямо-таки сокрушительные улыбки всем и каждому, и когда я, мысленно помирая со смеху, ознакомил ее с несколькими срочными сообщениями из «Золотой пули» (явно высосанными из пальца беременной Горностаевой), она одарила этой улыбкой и меня. Улыбнувшись ей в ответ, я побежал в эфирную аппаратную и услышал за спиной: «Не такой кретин, как кажется». Обернувшись, я увидел на лице Марианны такое невинное выражение, что сомнений в том, что это сказала именно она, у меня не осталось. «Ну ладно, красавица, я тебе покажу кретина», — мысленно пообещал я, быстренько подсчитав, когда у меня последний раз ночевала женщина. Но возбуждение тут же сменилось злостью — перед глазами всплыла Юлька, да еще в таком виде, что я чуть не зашатался. «Вот она какая, белая-то горячка», — подумалось мне…

— Минутку подождите. Макс!!! — оторвалась от трубки Лариса, выдернув меня из опасных грез. — Тебе там почта пришла из «Золотой пули», я запустила на печать сдуру, а там сорок страниц!!!

— Ты это, завязывай с такими объемами, — тут же подключились все присутствующие. — Нам бумагу и так под завязку выдают!

От огромного принтера, выплевывающего листок за листком, уже кричала Марианна:

— Ну кто запустил на печать такую кучу мусора? У меня еще папка для ведущего не прошла!!!

— Пардон! — заорал я. — Это мне почта пришла.

— Никаких распечаток перед выпуском — это закон! — забыв улыбнуться, кричала Марианна, и на лице ее ясно читалось, что она отказывается от только что произнесенного «комплимента» в мой адрес.

Напряжение нарастало. Из гримерки уже несколько раз высунулась Виноградова в одном лифчике, рядом чуть ли не подпрыгивал Шилькин, и вообще, никто не работал, глядя на то, как принтер выплевывает листок за листком.

— Блин!!! — закричала Марианна, взглянув на часы. — Ларка, донесешь, когда допечатается! Воробьева!!! Где планы Пулково?

— Несу!!! — издалека донесся вопль архивариуса.

Из-за поворота вылетел очкастый ассистент Шилькина. Взвизгнув подметками, он затормозил у гримерки и заорал:

— Пять минут до эфира!!! Какого хрена тело еще не в кадре?!!

Словно по команде, из двери выскочила Виноградова, на ходу сдирая с себя парикмахерский фартук, за ней неслась гримерша, пытаясь на ходу поправить ей прическу.

Шилькин подпрыгнул и, проревев что-то нечленораздельное, умчался следом.

Я готов был провалиться сквозь землю и, как только вылез последний лист, отскочил от принтера, как ошпаренный кот.

— Больше не буду, чесслово! — крикнул я подбежавшей Ларисе, хватающей тексты.

— Бог простит, — бросила она и, подхватив листы, унеслась в эфирную.

На стене загорелась красная лампочка, и ньюс-рум опустел.

Я рухнул на стул и перевел дыхание. Но тут из дверей аппаратной вылезла кудлатая голова звукорежиссера Лукоморьева и, оглядев пустое пространство, заорала не своим голосом:

— Эй! Пулей сюда! Ну, быстро!!!

Проклиная все на свете, я помчался в студию. Там стоял такой гам, что с непривычки мне захотелось заткнуть уши.

— Сколько до конца рекламы?!

— На каком посту шапка?

— Две-семнадцать!!!

— На первом стоит!

— Убери сквозняк с третьего!

— Секундомер обнулили?!!

— Губер на пульте!!!

И все это звучало одновременно, да еще сопровождалось монотонным тарахтением «пробегающей тексты» ведущей. Я успел заметить, что сидит она на фоне синей тряпочки, хотя в мониторах за ней волшебным образом менялись декорации.

— Макс! — перекрыл общий хор голос Шилькина. — Садись на суфлер, у нас аврал!!!

— На что?! — попытался я уточнить, но железная рука Лукоморьева схватила меня за шиворот и швырнула в кресло рядом с Шилькиным.

Слева возник Петров и ткнул в стоящий передо мной компьютер, в мониторе которого на черном фоне светились огромные белые буквы: «Здравствуйте, в эфире работает петербургская…».

— Это — суфлер, — спокойно сказал мне в ухо Петров. — Берешь эту ручку и крутишь ее.

Он повернул круглое колесико, и буквы поползли вверх, а снизу выплыло продолжение: «…информационная служба телекомпании…».

— Тишина, внимание!!! — заорал как резаный Шилькин, и меня прошиб холодный пот. — Мотор!!!

И в пятнадцати мониторах передо мной закрутилась начальная шапка новостей.


***

Через пятнадцать минут, опираясь на Шилькина, я выполз из студии. Ноги были ватными, а рубашка — мокрая насквозь. Передо мной все крутились какие-то буквы и даже дружеское «спасибо» Иры Виноградовой не возвращало меня к жизни. Так вот что такое прямой эфир… Так вот что такое драйв… В голове у меня стучал молот, и я присел на заботливо подставленный Шилькиным стул.

Постепенно меня наполняла гордость и сознание того, что несколько минут назад я совершил настоящий подвиг. Из этой нирваны меня вырвал насмешливый голос режиссера.

— Слушай, Кононов, а чего ты так перетрусил? Эту работу у нас стажеры делают… Просто студентка в пробке застряла.

Я открыл глаза и с недоверием посмотрел на него. Илья кивнул и пожал плечами. Чувство подвига растворилось. Я подобрал разбросанные распечатки и поплелся в буфет.

Как я и думал, Каширин прислал мне списки всех «опелей», хоть как-то подходивших под мое описание. Читать их можно было всю жизнь, и я по привычке начал с конца. И чтоб я сдох, если мои глаза в ту же секунду не наткнулись на строчку, увидев которую, я подскочил метра на три и заорал как ненормальный:

— Ну конечно!!!

Буфетчица Света выглянула из окошка раздачи и покрутила пальцем у виска. Теперь можно было звонить Обнорскому!


***

Застрявшая в маршрутке студентка так и не появилась, поэтому мне пришлось досидеть «на суфлере» до позднего вечера. Страшно мне уже не было, тем более что завтра я рассчитывал вернуться в свое уютное кресло в Агентстве. По сравнению с этими ненормальными телевизионщиками безумный Спозаранник выглядел самым уравновешенным человеком на свете. К тому же я мысленно вертел в пиджаке дырочку для ордена, поскольку задание Обнорского я практически выполнил.

После окончания вечернего эфира вся бригада вывалила на улицу для прощального перекура. Промозглый осенний ветерок холодил наши лица. Возбужденно обсуждая прошедший выпуск, личный состав горячо поприветствовал паркующуюся «четверку», из которой вышел грустный Полтешок.

— Не успели…— обреченно проронил он и поплелся на ковер к Градину.

За ним вылез уставший Денис, вытащил с заднего сиденья камеру и, махнув рукой, присоединился к курящим. Последним из машины вышел Шляпников. Глядя на его унылую фигуру, я сказал себе: брось, Кононов, не обязательно делать это сейчас. И, конечно же, пошел к нему.

Шляпников вынимал из багажника штатив и сумку с аппаратурой. Лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.

— Слава, — тихо позвал его я.

— Чего тебе? — Он обернулся и прищурился.

— Где исходник с убийством? — так же тихо спросил я.

— А я откуда знаю?

— Ты не знаешь, куда ты его дел? — Я почувствовал, что очень устал и мне уже ничего не хочется.

— Так и знал, что ты — мент, — сказал Шляпников.

— Никакой я не мент, — разозлился я. — Просто я умею искать то, что хочу найти. Там, в «опеле», был твой брат?

— Отвали! — сказал он громко, почти крикнул, и все, кто курил на лестнице, вдруг замолчали.

Шляпников взвалил на плечо штатив, взял сумку и, отодвинув меня плечом, пошел ко входу. Я не препятствовал ему. В конце концов, это была уже не моя работа…

Но, дойдя до недоуменно молчащих коллег, Шляпников почему-то остановился. С этими ребятами он был знаком гораздо ближе, чем со мной… Видно было, как ежится на осеннем ветру маленькая Ира Виноградова, как качает головой забавный архивариус Воробьева… Скрестив руки на груди, на Шляпникова устало смотрел Илья, а рядом с ним жадно затягивался сигаретой Майкл, глядя на инженера исподлобья. Полтора десятка безумных телевизионщиков, похоже, поняли все и без моих объяснений, а я ведь и не собирался их никому давать.

Немая сцена продолжалась с минуту, пока из группы курильщиков на шаг не выступил Денис. Смерив взглядом приятеля, он сплюнул и, растолкав остальных, ушел внутрь.

Шляпников снял с плеча штатив и положил его на сумку, лежащую рядом. Потом достал из кармана ключи от машины и аккуратно положил их сверху. Потом поднял воротник куртки и пошел к Неве. А я, естественно, потащился за ним следом.


***

Наверное, я выглядел комично, расхаживая взад и вперед по кабинету шефа, как комиссар Мегрэ в момент истины. Во всяком случае Обнорский следил за моими передвижениями откровенно смеющимися глазами. Но я предпочитал воспринимать это как гордость за меня, поэтому с каждым словом чувствовал себя все уверенней. На диванчике сидели братья Шляпниковы — Слава и младший Сергей, совсем юный, коротко стриженный парнишка. Под левым глазом у него светился довольно яркий фингал, то и дело трогая который, он затравленно поглядывал на старшего брата. Рядом на диване уютно расположился Каширин, явно рассчитывающий на часть лаврового венка, которым Обнорский должен был меня увенчать.

— Не было на кассету никакого заказа, — вещал я. — Все дело в человеке за рулем «опеля»! Каширин (Родион встал и картинно поклонился) пробил по гаишным базам, послал мне (Каширин скромно прокашлялся). Я читаю и натыкаюсь на фамилию Шляпников… Проверил — оказалось родной младший брат Славы Шляпникова нарушал правила на похожей машине несколько раз. Дальше — дело техники.

— И куда же ты, Слава, дел кассету? — спросил Обнорский у Шляпникова.

— Спрятал, — пожал плечами инженер. — Подумал, что лучше сам отметелю, чем его в тюряге опустят.

При этих словах младший Шляпников снова потрогал фингал и поморщился.

— Логично, — согласился Каширин, сочувственно поглядывая на Сергея. — Только от тюряги ты его не спас. Соучастие в убийстве — это все-таки…

Шляпников кивнул на меня:

— Он сказал, что вы поможете. Если мы сами сюда придем…

На лице Обнорского отразилось сомнение, и я поспешно сказал:

— Слава его с трех лет воспитывал один. Не хватало времени на парня, вот он и попал, как говорится, в дурную компанию…

— Ну ладно, это все для женских романов, — оборвал он меня. — Рассказывай, Сергей, как дело было. Только честно.

Младший Шляпников совсем по-детски всхлипнул и заговорил:

— Да как было… Год назад взял я машину как бы по доверенности. И стал калымить, ну чисто извозом подрабатывать. Ну и как-то раз, зимой еще, заехали с пацанами в бильярд поиграть на Гражданке. Познакомили с одним, говорят, из крутых, звать Аликом. А пару недель назад в том же клубе подходит он ко мне, говорит, привет, Серега, есть разговор…

Поскольку в общих чертах я уже слышал эту историю, то мог бы пересказать ее гораздо короче, чем напуганный и раскисший пацан. Этот самый Алик поймал его на дурацком мальчишеском апломбе и, намекнув на некую секретную романтическую миссию, за сто баксов договорился с ним, что он встретит в аэропорту двух мужиков и, покатав их по городу, отвезет обратно, к самолету.

Обнорский терпеливо слушал запинающегося на каждом слове Шляпникова, и, зная его отнюдь не терпеливый характер, я сразу предположил, что думает он о чем-то своем. Скорее всего — просчитывает варианты.

— Ну и все, — канючил тем временем Сережа. — Взял я их в Пулково, они номер как бы знали, сами подошли. Отвез на Петровскую, короче, набережную, сказали, встреча у них. Там знак был, стоять нельзя, я проехал чуть вперед. Подождал минут десять. Сели они и — опять в аэропорт. Ни фига я не видел, ни мужика этого убитого, ни их самих толком, честное слово!

— Номер, говоришь, «как бы знали»? — насмешливо передразнил его Обнорский. — Ну а описать их можешь?

— Не, — мотнул головой Сергей. — Только что черные они, кавказцы какие-то. Один с усами. Одеты обычно… Не…

— А с какого рейса ты их встречал? — спросил Каширин.

— Да хрен его знает. Я как бы в машине сидел, они сами вышли. Мне Алик сказал ждать с четырнадцати до шестнадцати часов. Короче, где-то в полтретьего они и сели ко мне. А обратно — тем более не знаю. Привез я их около шести вечера, а уж когда они улетели…

Обнорский выразительно посмотрел на Каширина, тот кивнул и вышел. Ну прямо артист Ножкин из «Судьбы резидента».

— И что ты сделал, когда узнал, что это снимали? — продолжил допрос Обнорский.

Сережа покосился на брата и потер скулу.

— Поехал Алика искать…

Пока он рассказывал, я очень явно представлял, как талантливо эту сцену снял бы Худокормов: Сергей, держась за подбитую скулу, пробирается между столами и встает напротив Алика — зловещего типа в кожаном пиджаке, чем-то похожего на брата-близнеца нашего Шаха. Злодейски прищурившись, Алик целится в боковую лузу, боковым зрением замечает Сережу, забивает шар и подходит к нему. Сергей произносит несколько слов. Лицо Алика становится настороженным, он кивает Сергею, чтобы тот шел за ним. Они садятся за угловой столик, спрятавшийся за стойкой бара. Звучит тревожная музыка…

АЛИК (играя желваками):

— Ты че, сынок, белены объелся? Какие кавказцы, какое убийство, я что-то не пойму?

СЕРЕЖА:

— Те, кого ты просил встретить. Они замочили того мужика… Ты меня подставил!

АЛИК:

— Какого мужика?! Кого я просил встретить? Да ты че, накурился, что ли? Глюки у тебя, парень. Ничего я тебя не просил, понял? И катись отсюда, пока тебе глаза на жопу не натянули, наркота паскудная!

Сергей смотрит на него недоуменно, потом встает и уходит. Алик зловеще смотрит ему вслед. Тревожная музыка усиливается…

— Макс! — оборвал мой творческий полет Обнорский. — Ты что, спишь, что ли?

— Я? Да вы что? Нет, конечно.

— Так что мне теперь терять нечего…— обреченно закончил рассказ Шляпников-младший и шмыгнул носом. Старший брат погладил его по голове, и я бы прослезился, если бы не скептическое замечание Обнорского насчет женских романов.

Зашел Каширин и покачал головой.

— Ни одного кавказского рейса в это время. Да может, они не прилетали и не улетали…

— Значит, нам нужен Алик, — мудро сказал Обнорский.

— Вы поможете? — поднял голову Слава Шляпников.

— Сейчас мы позвоним в УБОП…— сказал Обнорский.

Сережа подскочил как ужаленный, но железная рука брата посадила его на место.

— Так вот, — невозмутимо продолжил шеф, — сейчас мы позвоним в УБОП, и Сергей расскажет им все, что рассказал нам. Ну а потом, как говорится: помоги себе сам. Есть у меня одно предложение…


***

Я сидел за столом и прикидывал, кому бы потом рассказать, как я, Макс Кононов, вместе с Обнорским проводил время в самом настоящем кабаке, да еще и чокался с ним хрустальной рюмочкой! Нет, никто мне не поверит, а тем не менее все было именно так: мы сидели в кабаке и чокались. К сожалению, и только. Дальше дело не шло, поскольку стоило мне поднести указанную рюмку ко рту — Обнорский гипнотизировал меня не хуже Кашпировского, и моя жажда пропадала сама собой.

Мы очень мило проводили время. Каширин развлекал нас рассказом о том, что они с Михалычем нарыли по убийству Козлова, пока я (по его выражению) «тискал телезвезд на НТВ». Как оказалось, с дольщиками, вложившимися в строительство последнего дома, которое осуществляла фирма покойного, было не все гладко. Что сильно расстроило Зудинцева, так и не накопавшего ничего конкретного по «любимой бытовой версии». Строительство было заморожено уже на нулевом цикле, поскольку неожиданно вскрылись махинации с землей. С мелкими вкладчиками, успевшими оплатить первые взносы, пирамида Козлова, коей, безусловно, являлась «Спешиал Билдинг компани», довольно быстро расплатилась. Зато с одним из крупных клиентов, выкупившим чуть ли не полдома, Козлов расплатиться никак не мог. Он повел себя грубо и невоспитанно, возможно, так до самой гибели и не поняв, с кем он имеет дело.

А дело он имел, как торжественно сообщил нам Каширин, с одной очень крупной охранной фирмой, собиравшейся поселить в новом доме своих лучших сотрудников. Список этих сотрудников, между прочим, сделал бы честь любой образцовой колонии строгого режима, ну а вклады были гарантированы одним из самых надежных финансовых институтов нашей родины — то есть «общаком». Стоит ли говорить, что в кабинетах начальников этой охранной структуры нет-нет да и попадался парадный портрет господина Ломакина…

Однако доказать все это, как всегда, было практически невозможно. Или почти невозможно, поскольку Слава Шляпников свистнул очень ценную кассету, сохранив для потомства не только ее, но и ценного свидетеля — своего братца.

Братья Шляпниковы, кстати, сидели совсем недалеко от нашего столика. И по какой-то роковой случайности мы слышали абсолютно все, о чем они разговаривали. Разговор у них был невеселый и даже суровый, учитывая, что говорил в основном старший.

Вообще же в баре было много знакомого мне народа. Знакомого, потому что несколько последних вечеров я не выползал отсюда, размножая новые знакомства, как кролик — потомков. Надо сказать, что вел я себя, как последний идиот — нажирался (вернее делал вид, что нажирался до поросячьих хрящиков, что выглядело еще более идиотским поступком), рассказывал о себе всякие небылицы и между прочим сливал каждому встречному-поперечному страшную историю про очень важную кассету, которую хотят продать братья Шляпниковы — рвачи и стяжатели в шестом поколении.

В то же самое время, в соответствии с генеральным планом маршала Обнорского, почти такую же информацию распространял младший Шляпников среди своих недоразвитых знакомых. — И когда в результате наших совместных усилий вчера братьям позвонил Алик и предложил встретиться, — я вздохнул облегченно. В основном потому, что в этот вонючий бильярдный бар я должен был пойти в последний раз.

Алик подошел через пару минут. И оказался он совсем не таким, как я себе его представлял, — по крайней мере, ничего зловещего в его внешности не было. Обычный прибандиченный шизик, нос которого зачем-то украшали очки в золотой оправе. Шли они ему, как левретка Обнорскому, но Алику, видимо, казалось, что они делают его интеллигентнее.

— Привет, Серега! — радостно сказал он, присаживаясь за стол к братьям.

— Никак вспомнил? — злорадно сказал младший Шляпников. — Знакомься, это Слава, мой брат.

— Слышал, слышал. Алик! — еще радостней сказал Алик и нервно отхлебнул минералки из стакана старшего Шляпникова.

— Зачем звал? — спросил Слава, брезгливо двигая ему всю бутылку.

— Да вот, вспомнил я наш последний разговор, — виновато шептал Алик. — Нехорошо как-то получилось. Да еще ребята сказали, будто ты про какую-то кассету рассказывал. Продать, мол, хочешь…

— Выражайся яснее. Зачем звал? — сурово повторил Слава.

— Ну хорошо. Как я понимаю, кто-то снимал моих гостей. — Алик понизил голос до минимума, но японская техника Обнорского не подвела. — Хочу иметь кассету на память.

— А то, что эти твои «гости» человека убили, что ты моего брата в это вписал, с этим как?

— Я надеюсь компенсировать этот ущерб, заплатив за кассету. — Алик похлопал себя по карману и постарался улыбнуться как можно приветливей. Получилось у него плохо. — Со своей стороны надеюсь, что копий не существует?

— На пленке есть Серега, — отрезал Шляпников. — Других гарантий быть не может.

Пока совершалась сделка, пока все трое старательно распихивали добычу по карманам, я вновь немного отвлекся. Я думал о том, что если бы Худокормов знал об этой истории, то непременно захотел бы ее экранизировать. А я бы предложил ему в роли Шляпникова снять самого Шляпникова. Слава был вылитым Клинтом Иствудом, а его финальная фраза «других гарантий быть не может» вообще звучала как с экрана и не требовала никаких редакций.

Дальше было не очень интересно, потому что пришли люди в камуфляже и испортили настроение всем присутствующим.

Недостаток театральной школы (на который не раз указывал Вадику Резакову Вовка Соболин, на полном серьезе предлагавший провести в УБОПе курс сценического мастерства на общественных началах) не позволил ребятам из группы захвата насладиться этим моментом. Половина из них, завидев Обнорского, заухмылялась под масками, и в результате никто не стал возить нас мордами по столам и заламывать руки, на что я втайне надеялся в качестве мести шефу за трезвый вечер.

Алика, правда, приложили неслабо — но он был сам виноват, поскольку попытался сбросить кассету за барную стойку. Шляпниковых забрали тоже, о чем я их, кстати, сразу предупреждал. И надежды на то, что выйдут они оттуда вместе, не было никакой. Что и подтвердил позвонивший на следующий день Слава.


***

Обнорский компенсировал мне отгул после забавного происшествия: во время очередной выволочки за не сданную в срок статью про убиенного Козлова в его кабинет заглянула Ксюша и потребовала включить телевизор. Объяснения ее были маловразумительными. Обнорский включил, и в этот самый момент как никогда прелестная Ирочка Виноградова сказала ему с экрана:

— Только что сотрудниками УБОП были задержаны двое подозреваемых в убийстве бизнесмена Козлова. Мы имеем возможность показать вам уникальные кадры этой трагедии. Репортаж Максима Кононова, Дениса Иванова и Вячеслава Шляпникова…

Пока шел сюжет, мне оставалось скромно улыбаться. А по его окончании выслушать несколько теплых слов от шефа.

— Ну что, Максим Викторович, отгул вы заслужили. Как я понимаю — это для вас очередной повод. Из какого вытрезвителя вас завтра извлекать?

Я повернулся к нему с негодующим видом.

— Чтоб вы знали, Андрей Викторович, я эту гадость в рот не беру. Завязал!

Обнорский смотрел на меня без всякого выражения. А я вдруг почувствовал, что сказал правду. И мне стало так страшно, что очень захотелось выпить. Хорошо, шеф стоял рядом все с тем же зацементированным лицом.

— Обещаю, Андрей, — зачем-то сказал я. И он улыбнулся.


***

На следующей неделе Спозаранник исчез из Агентства. Нет, он иногда отвечал по мобильному телефону и даже пытался чем-то руководить, но его не было с нами. Раньше, когда он куда-то уезжал в командировку, мы все равно чувствовали его присутствие и даже иногда устраивали ритуальное изгнание Духа Спозаранника, чтоб не мешал нормально сачковать. А теперь мы учились жить без него.

Обнорский на все вопросы о Глебе рычал так, что мы очень быстро перестали о нем спрашивать. Повзло пожимал плечами, Скрипка дышал полной грудью… В пятницу по Агентству пронесся слух, что Спозаранник увольняется. Много было по этому поводу шума, но я в нем не участвовал. Потому что неожиданно понял — я и сам ухожу.

Всю эту чертову неделю я тосковал по сумасшедшему телевизионному бардаку, только очень боялся себе в этом признаться. Мне казалось, что скажи я только об этом ребятам — стоять мне перед строем, как некогда Славке Шляпникову. И я был совсем не уверен, что пройду через это спокойно.

Но вот теперь, после ухода Спозаранника, я решился. Не стесняясь ребят, я позвонил Шилькину прямо из отдела. Вопрос был решен в пять минут. И я поплелся к Обнорскому.

— Куда?.. — только и спросил Обнорский, подписывая заявление.

— На НТВ, — смущенно ответил я. — По вашей же, простите, рекомендации…

Реакция Обнорского меня изумила — он неожиданно расхохотался.

— На НТВ?.. — сквозь смех стонал он. — Ой, не могу! Ха-ха-ха…

Я подумал, что это истерика, и пошел прощаться с ребятами.


***

На студии никто меня ни о чем не спрашивал, не было ни приветственных речей, ни торжественных встреч. Меня просто взяли и завалили работой по самые уши, лишь только я переступил порог этого сумасшедшего дома.

До позднего вечера было не продохнуть. И когда мы по обыкновению вывалились на улицу покурить после выпуска — выглянул Градин и позвал всех в ньюс-рум.

— Небольшое собрание, — сказал он.

И когда все собрались, мне в первый раз за весь день стало немного не по себе. Потому что собрание было посвящено представлению нового заместителя главного редактора информационной службы… Глеба Егоровича Спозаранника.

…Мне нужно было что-то срочно предпринять. Возможно, что-то такое, о чем я впоследствии пожалел бы. И поскольку пить мне совсем не хотелось, я зачем-то взял и позвонил Юльке.

А она зачем-то взяла и сказала:

— Господи, Макс, как же я по тебе соскучилась!..

ДЕЛО О КЕШЕ-КРАСАВЧИКЕ

Рассказывает Марина Агеева

«Агеева Марина Борисовна — заведует архивно-аналитическим отделом Агентства. Муж, Агеев Роман Игоревич, гендиректор ООО „Монолит-СтройСервис“. Двое детей — дочь Мария, студентка юрфака СПбГУ, сын Сергей, учащийся средней школы.

В последнее время Агеева самостоятельно провела ряд успешных расследований, не имеющих, правда, прямого отношения к деятельности «Золотой пули». Руководством Агентства рассматривался вопрос о переводе ее в отдел расследований. Но из-за импульсивного характера Агеевой и ее склонности к авантюрам директор Агентства Андрей Обнорский отложил решение этого вопроса на неопределенный срок».

Из служебной характеристики


В тот вечер я включила электрический плед — господин Хохмачев из «Ленэнерго», претендующий на губернаторское место, несмотря на нулевые температуры окружающей среды, не позаботился о том, чтобы в домах будущих избирателей было тепло, — и смотрела любимый фильм «Однажды в Америке», который весь вечер с перерывом на девятичасовые новости крутил Первый канал. И вот когда Роберт Де Ниро вышел из тюрьмы и я окончательно поняла, что за таким мужчиной я бы отправилась в огонь и в воду, в дверь позвонили. «Опять Агеев ключи забыл», — я раздраженно нашаривала тапочки в прикроватном пространстве, с трудом отрывая восторженный взгляд от экрана телевизора.

— Мам, откроешь? — донеслось из комнаты сына. Как будто, если я не открою, он соизволит приостановить виртуальный захват внеземной цивилизации.

Я сменила выражение лица на более благожелательное, потому что за дверью стоял не муж, а Лена Черкасова. Прима Комиссаржевки играла в телесериале «Все в АЖУРе» героиню моих новелл Марину Ольхину. Выглядела она ужасно. Это стало еще более очевидным, когда я перестала разглядывать ее в глазок и открыла дверь.

— Леночка, да на вас лица нет! — встревоженно воскликнула я.

Между актерами, снимающимися в сериале, и сотрудниками нашего Агентства завязались трогательные дружеские отношения после вечера знакомств, организованного Обнорским. Он считал, что для вхождения в образ лицедеям следует непременно познакомиться с прототипами своих героев. Надо сказать, что я и здесь утерла нос коллегам. Актриса, которую выбрали на роль Марины Ольхиной, солировала не только на сцене Комиссаржевки, но и на съемочной площадке сериала. Леночка Черкасова была чудо как хороша — глазастая, с высокой грудью, ногами, как у Марлен Дитрих, и непревзойденным талантом перевоплощения. Лена пришла на вечеринку с дочкой Лизой, прехорошенькой восемнадцатилетней особой, очень похожей на мать. Лиза училась на первом курсе Академии театрального искусства и, надо сказать, виртуозно пользовалась как своими внешними данными, так и азами профессионального мастерства, полученными в институте. Представители сильной половины «Золотой пули», к всеобщему неудовольствию женщин Агентства, наперебой оказывали Лизе знаки внимания. Особенно в этом преуспел Каширин. Наше знакомство с Леной не ограничилось одним вечером — я посмотрела все спектакли с ее участием, а однажды мы распили с ней бутылочку французского вина у меня на кухне и засиделись до утра, болтая о разных женских глупостях.

— Марина, мне нужна ваша помощь, — с порога начала Черкасова. — Я не знаю никого, к кому бы еще могла обратиться. Что делать? Кого вызывать — «скорую» или милицию? Мне кажется, он не дышит. — Лена судорожно всхлипнула и уткнулась носом в пестрый шейный платок, который сжимала в руках.

— Кто?!

— Иннокентий. Я пришла, а он лежит на полу и не дышит. У него вот здесь, — Лена постучала наманикюренным пальчиком по затылку, — кровь запеклась.

— На себе не показывай, примета плохая, — немедленно отреагировала я. — Иннокентий, он кто?

— Он знакомый… близкий… или, как сейчас говорят, бой-френд моей дочери, — выдавливала Лена одно слово за другим. — Мы должны были сегодня встретиться. Он живет здесь рядом, через мост. Марина, я одна боюсь возвращаться в квартиру. Пожалуйста, побудь со мной рядом до приезда милиции.

— Постой, а зачем тебе понадобилось встречаться с этим Иннокентием?

— Понимаешь, я стала замечать, что у них с Лизой не все гладко. Последнее время они стали часто ссориться. Лиза ходила как в воду опущенная, часто плакала, но со мной не откровенничала. Вот я и хотела с ним поговорить, выяснить, в чем дело. Пришла, дверь не заперта, и он там лежит… А ведь они собирались пожениться…

— Лена, про их ссоры — милиции ни слова! Учти, ты мне ничего не говорила, а я ничего не слышала. Поняла?

— Как скажешь, — вздохнула Лена. — Никогда не думала, что попаду в такой переплет. Одна надежда на тебя.

Перспектива лицезреть труп на ночь глядя, надо сказать, мало меня порадовала. Я с детства боюсь покойников. Вид человека, покинувшего этот мир, вызывает у меня почти мистический ужас. И сколько я себя ни убеждала, что это всего лишь отжившая плоть, от которой теперь уже столько же вреда, сколько и проку, брезгливость и страх не проходят. Но Лена, начитавшись наших новелл, похоже и вправду поверила в мой детективный талант. Ударить перед ней в грязь лицом я не имела права.

— Подожди, я только предупрежу сына, — покорно сказала я.


***

Иннокентий лежал в прихожей рядом с расставленной стремянкой, на верхней ступеньке которой я заметила электрическую лампочку. «Все понятно, — подумала я, — менял лампочку, упал и не очнулся». Молодой человек, а бой-френду Лизы Черкасовой на вид можно было дать не больше 25 лет, лежал в такой неестественной позе, что помощь врача совершенно очевидно ему была уже не нужна.

Лена, оказавшись в квартире, немедленно рухнула на стул и зарыдала в голос:

— Кешенька, что же это такое?! Как же мы без тебя теперь… А ведь какой красавчик был…

«Ох уж эти мне актрисы, — подумала я. — У них никогда не поймешь, когда они играют, а когда живут реальной жизнью…» Впрочем, слушая Ленины причитания, я не могла отделаться от ощущения, что самую малость она все же переигрывает.

Кеша и впрямь был необыкновенно хорош собой. Рослый, крепкий, с прямым носом, большим, ярко очерченным ртом. На шее поблескивала золотая цепь. Я пододвинула к себе консоль с телефоном и набрала «02».

До приезда милиции я успела уложить Лену в кровать, напоив ее валерьянкой, и провести первичный осмотр места происшествия. Руководствуясь исключительно соображениями профессионального долга, я заглянула в карман Кешиной кожаной куртки, висевшей в прихожей, и раскрыла стоявшую на консоли рядом с телефоном барсетку. В сумочке я обнаружила толстую пачку зеленых банкнот. Я уже хотела было засунуть ее обратно, как вдруг заметила, что держу в руках купюры по одному доллару.

— Он всегда крутым хотел казаться, — послышался у меня за спиной жалобный Ленин голос.

Мне стало неудобно оттого, что она застала меня роющейся в вещах ее несостоявшегося родственника.

— Лиза говорила, что у него никогда не было много денег. Он брал сто долларов и разменивал по одному, чтобы впечатление производить. Доставай, что там у него еще? — ободрила меня Лена, заметив мое замешательство. — Может, поймем, кто его так невзлюбил… смертельно.

В барсетке, помимо документов и денег, я нашла упаковку презервативов.

— Я точно знаю, что с Лизой он этими штучками никогда не пользовался, — всхлипнув, заметила Лена. — Он говорил, что хочет ребенка.

Из потайного кармашка барсетки я извлекла несколько фотографий молодых красивых женщин.

— Знаешь кого-нибудь из них? — спросила я у Лены.

Черкасова отрицательно качала головой, один за другим откладывая снимки.

— Знаю только ее, — с горькой усмешкой сказала Лена, протягивая мне фотографию собственной дочери. — Я догадывалась, что она у него не единственная.

— А теперь, Лена, пока не приехала милиция, посмотри, не пропало ли что-нибудь из квартиры, — скомандовала я, на минуточку вообразив себя Анастасией Каменской.

— Я уже посмотрела, все на месте. Вот только галстучного зажима нет, а след на рубашке остался. Мы с Лизой привезли его из Лондона. Не бог весть что, но все-таки — голова дракона с двумя маленькими брюликами-глазами.

Я решила, что зажим мог отскочить и завалиться куда-нибудь, когда Кеша падал со стремянки. Тщательно обследовав все закутки в поисках дорогой Лениному сердцу вещицы, мы столкнулись с необходимостью передвинуть труп, чтобы выяснить, не придавил ли Иннокентий собой ювелирное изделие. Превозмогая брезгливость и страх, мы перекантовали окоченевшее тело. Зажима так и не нашли, зато извлекли из-под правой Кешиной ноги красную женскую перчатку-крагу.

— Твоя? — спросила я Лену.

Актриса отрицательно покачала головой.

— Может, Лиза забыла?

— Нет, это исключено, — испуганно сказала Лена. — Елизавета терпеть не может красный цвет. Она считает его вульгарным.

В дверь позвонили. Лена бросила на меня затравленный взгляд и пошла открывать милиции. Я последовала за ней, и, пока она возилась с замками, незаметно спрятала красную перчатку в карман своей меховой курточки от Стефании Сарье, висевшей в прихожей.

Оперативников было трое — молодые, симпатичные, циничные. Один из них узнал Елену Черкасову, правда, не по театральной сцене. Он вспомнил, что видел ее в рекламных роликах, где задорная блондинка с потрясающей фигурой при помощи бульонных кубиков делает счастливой семью из трех человек и одной собаки породы фокстерьер. Опознание актрисы сопровождалось комплиментами и восторженными улыбками. Присутствие остывающего Кешиного тела поклонников таланта актрисы ничуть не смутило, несмотря на то, что Леночка, давая показания, не стала скрывать, что погибший, выражаясь языком протокола, был сожителем ее дочери. Она прекрасно знала, что у нее и у Лизы железное алиби — в сегодняшнем спектакле Лена играла главную роль, а Лиза участвовала в массовках. Мать и дочь весь вечер были на сцене, где их могли видеть сотни зрителей.

Разглядывая меня, оперативники напрасно морщили лбы и почесывали коротко стриженные затылки.

— Расслабьтесь ребята, — просто сказала я им. — Я в кино не снимаюсь, я Ленина приятельница и сотрудник Агентства журналистских расследований.

Последнюю фразу я произнесла с особым пафосом, пусть мальчики взбодрятся и не абы как отнесутся к расследованию преступления.


***

Как ни странно, вечер, проведенный в обществе актрисы, оперативников и криминального трупа — сотрудники убойного отдела ничуть не сомневались, что рана на Кешиной голове нанесена тупым тяжелым предметом — не отразился на состоянии моей нервной системы. Я не мучилась бессонницей и кошмарами, и на следующий день, отдохнувшая и преисполненная оптимизма, появилась в родном Агентстве. Охранник сказал, что ключи от кабинета забрала Горностаева. Я поспешила к ней, гадая, что заставило вечно опаздывающую Валентину прийти ни свет ни заря. Горностаева сидела в гостевом кресле и с завидным аппетитом один за другим поглощала из литровой банки пупырчатые корнишоны. Ах вот оно что! Мои подозрения нашли наконец-то вещественные доказательства!

— Сидишь беременная, бледная, как ты переменилась, бедная, — процитировала я кумира своего поколения, запуская процессор.

— Я, Марина Борисовна, пожалуй, на УЗИ не буду разоряться, чтобы определить пол будущего ребенка. Зачем, когда вы меня насквозь видите. Хотите огурчик?

— Скрипку угостишь, — отказалась я и уточнила: — Рассольчиком. Он, наверное, обмывает радостную весть. Третий день на работе не появляется.

— Скрипка ничего не знает, — помрачнев, промолвила Валентина. — И неизвестно, когда узнает. В отпуск сбежал, как будто чувствует, что допрыгался.

— На первых месяцах, Валюша, у малыша формируется нервная система. Если ты будешь ворчать и неуважительно отзываться об отце ребенка, он родится похожим на тебя. Разве ты этого хочешь?

— Нет, не хочу. — Беременная Горностаева проявляла поразительную покладистость. — Скоро из нашего Агентства все мужики разбегутся. Про Спозаранника слышали?

— Нет! — Я всплеснула руками. — Неужели кто-то из сотрудниц агентства носит под сердцем его ребенка?!

— Ну что вы, Марина Борисовна! Разве вы не знаете, что Глеб никому из наших не доверит носить ничего своего. Он уходит на телевидение. Ему предложили вести аналитическую программу. Он молчал из суеверия, не был уверен в том, что спонсорам понравится пилотный выпуск. А спонсорам так понравилось, что они чуть ли не удвоили финансирование проекта и предложили нашему Глебушке зарплату, от которой он не смог отказаться.

Посовещавшись, мы с Валентиной решили без необходимости не высовываться из своего кабинета, чтобы не попасть под горячую руку Обнорского. А горячился он страшно, когда люди из Агентства уходили не по его высочайшему соизволению.

К вечеру глаза у меня слезились от компьютерного сияния, поясницу ломило, ноги сводило. Пластическая операция, на которую я согласилась год назад, сыграла со мной злую шутку — начальники теперь требовали с меня как с молоденькой. Но на сегодня я покончила со всеми аналитическими справками, досье и мониторингами и начала собираться домой. Я уже погасила монитор, когда в кабинет робко протиснулся Родион Каширин.

— Марина Борисовна, у вас на доктора Зарицина ничего нет? — спросил он, стараясь дышать в сторону, но сивушный выхлоп долетел до меня, несмотря на все его старания. Последнее время Каширин гулял напропалую. Он мог не появиться на работе, даже не удосужившись придумать благовидный предлог, объясняющий его отсутствие. Поговаривали, что виной всему — большие деньги, полученные им в наследство от какой-то аргентинской тетушки.

— Ты, Родион, на часы смотришь? — поинтересовалась я очень неласково. — Заявку оформи по всей форме, и завтра с утра милости просим. А на сегодня лавочка закрыта.

— Можно я прямо сейчас заявку напишу и на столе у вас оставлю, чтобы вы утром пришли и это… сразу бы мне… побыстрее?

— Как только — так сразу, но учти, что наш отдел утром мониторит прессу, а потом, по личной просьбе Андрея Викторовича, готовит досье на кандидатов в депутаты от СПС. Ты будешь следующим, обещаю, — добавила я ободряюще, заметив плаксивое выражение на опухшем Родином лице.

Тяжело вздохнув, Каширин сел за мой стол и начал оформлять заявку. Заглянув через плечо расследователя, я увидела, что в левой руке он держит премилую вещицу. Я ее никогда раньше не видела, — но кое-что о ней слышала. Формулируя текст заявки, Каширин, словно врач-мозговед из маленькой психиатрической больницы, нервно вертел в пальцах зажим от галстука в виде головы дракона.

Я поняла, что еще не скоро попаду домой…

— Родион, откуда у тебя эта вещь? — строго спросила я.

— Это брошь досталась мне по наследству от бабушки, — не глядя мне в глаза, пробубнил Родион. — Девятнадцатый век, старинная работа, хотел прицениться в антикварном — сколько за нее могут дать.

— Какое наследство? Какой век?! — воскликнула я. — Это не брошь, Родион, а зажим, который еще вчера красовался на галстуке молодого, жизнерадостного и любвеобильного мужчины. Теперь этот мужчина труп, а принадлежащую убитому тяжелым предметом по голове вещь я вижу у своего коллеги! Или ты говоришь правду, или мы идем к Обнорскому!

Родион уронил голову на грудь и с минуту сидел, уставившись невидящим взглядом в недописанную заявку.

— Я его не убивал, — слабым голосом произнес он. — Я только слегка придушил. Но когда я уходил, он был живой, очень даже живой.

— Откуда ты знаешь убитого? — спросила я, направив свет настольной лампы прямо Родиону в лицо.

— Я решил посмотреть на него, хотел понять, что она в нем нашла, — умная, красивая, талантливая. Я посмотрел, но так ничего и не понял.

Из сбивчивых и обрывочных фраз, которые выдавливал из себя Каширин, я поняла, что он по уши влюбился в Лизу Черкасову, с которой познакомился на нашем совместном вечере журналистов и актеров. Стал добиваться взаимности и — натолкнулся на жесткий отпор. Обожаемая Лизочка не хотела даже смотреть в его сторону, она любила другого — прощелыгу, самца, дешевого пижона и коварного изменника.

— Я бы смирился, если бы он был достойным такой девушки человеком, но он оказался негодяем.

Применив на практике методы расследовательской деятельности, Каширин выследил соперника и установил за Кешей круглосуточное наблюдение.

— Он встречается одновременно как минимум с четырьмя женщинами! — кричал Родион, войдя в раж.

— Две из них — это его бабушка и мама?

— В том то и дело, что нет! Они все его любовницы — брюнетки, блондинки, малолетки, взрослые женщины. И ее он включил в свою коллекцию! Я все выяснил. Одна бизнес-леди, директор торгово-закупочной фирмы, его содержит, купила ему квартиру, в которую он водит других, по доверенности отписала ему машину. Другая — ждет от него ребенка! Еще с двумя он делает это одновременно!

Выяснив столь пикантные подробности из жизни возлюбленного своей Елизаветы, Каширин отправился к Кеше домой, чтобы сказать ему, что он подлец и должен отказаться от Черкасовой. В ходе перепалки Родион пару раз брал Иннокентия за грудки и встряхивал. Уже оказавшись на улице, Каширин заметил, что держит в руке какую-то железку, безделушку. Он сунул ее в карман, даже не разглядев толком.

— Больше между нами ничего не было, — заключил Родион. — Я рассказал все, как было. Прошу вас, Марина Борисовна, не рассказывайте ничего Обнорскому. Мне и так хреново.

Я конфисковала у Каширина зажим, чтобы передать его Лене или Лизе, и пообещала никому ничего не говорить. До выяснения всех обстоятельств.


***

Иннокентия Сергеевича Хвостова хоронили на Южном кладбище. Тащиться на эти похороны мне страшно не хотелось. Но, во-первых, Лена Черкасова просила не бросать их с Лизой среди совершенно чужих людей, которые придут на кладбище проводить Кешу в последний путь.

— Мы же никого не знаем, ни родственников, ни друзей его, — жалобно говорила мне Лена.

А во-вторых, как гласит известная детективная примета, убийца непременно должен присутствовать на похоронах своей жертвы. Почему бы мне не разгадать, кто он? Нужно же развивать дедуктивные способности и запасаться новыми сюжетами для написания очередной новеллы для сборника «Волосатая дуля» — так я окрестила нашу книжную серию «Все в АЖУРе».

Короче, через весь город я тащилась на это кладбище, чтобы стоять на холодном, пронизывающем ветру и утирать слезы, которые текли ручьями вовсе не от горя, а от погоды. Со стороны я вполне могла сойти за еще одну безутешную Кешину пассию. Помимо Лизы Черкасовой в скорбной похоронной процессии их было еще как минимум три. Причем одна беременная. Об этом мне шепотом поведал Кешин брат Володя — шустрый молодой человек, отдававший распоряжения и наличные рубли могильщикам.

— Вы знали моего брата? — прошептал он мне на ухо заговорщицким шепотом.

— Вашего брата я видела всего лишь раз, и то мертвым.

— Так я и думал. Иначе я бы вас запомнил. Иннокентий рассказывал мне обо всех своих женщинах. Я знал, что он плохо кончит. Нельзя играть с огнем. Разве можно жить одновременно с четырьмя во всех отношениях приятными дамами и при этом не допускать мысли о том, что какой-нибудь из них это может не понравиться? Вон, видите бизнес-вумен в норковой накидке? Она лет на пятнадцать старше Иннокентия. Генеральный директор торгово-закупочной фирмы. Это она купила для него квартиру в престижном районе, по доверенности машину отписала, деньги на карманные расходы выдавала. Думаете, он ее за это на руках носил? Как бы не так. На руках он носил вон ту, в черном берете. Когда он с ней связался, девушке еще восемнадцати не было — под статьей ходил! Теперь она тоже носит. Под сердцем его ребенка. Вы думаете, его это вразумило? Ничего подобного. Как только он об этом узнал, тут же сделал предложение одной из тех двух — точно не скажу, так похожи, все время путаю.

У края могилы, тесно прижавшись друг к другу, стояли две экстравагантные особы лет под тридцать. Правая — точная копия левой, одним словом, близнецы.

— Свадьба сорвалась, потому что невеста узнала, что суженый спит с ее родной сестрой, как две капли воды на нее похожей. Перепутал, думаете? Вовсе нет. Пребывал в здравом уме и твердой памяти. Но та, первая, его простила. И сестру простила. И уже очень скоро они любили его вдвоем. Потом появилась эта маленькая студенточка-актрисулька. — Володя пренебрежительно кивнул в сторону Лизы.

Слушая Кешиного брата, я в буквальном смысле остолбенела. Надо было бы прервать эту возмутительную откровенность, но я не смогла. Похоже, братцы стоили друг друга. Один развлекался, другой подсматривал в замочную скважину. Вряд ли у Вовы есть шанс унаследовать кого-нибудь из Кешиных подруг. Как говорится, не вышел ростом и лицом. Кладбищенские хлопоты отвлекли Владимира Хвостова, его призвали произнести речь. Пока он говорил траурные фразы загробным голосом, я разглядывала присутствующих женщин. Когда очередь дошла до близняшек, я невольно встрепенулась. Одеты они были совершенно одинаково, но руки одной из девушек облегали ярко-красные перчатки — краги. Поразительно похожие на ту, что мы с актрисой Черкасовой обнаружили на месте преступления! А вот на другой перчатки были обыкновенные, черные. Я с нетерпением ждала, пока брат Вова закончит говорить, чтобы задать ему интересующий меня вопрос.

— Скажите, вы знакомы с девушками-близняшками?

— Нет, — немедленно отозвался Хвостов. — Брат сам посвятил меня в подробности своей частной жизни. Проиллюстрировал наглядно. Фотографии любимых носил с собой. Иногда мне казалось, что все эти хитросплетения он организует только для того, чтобы вызвать мое возмущение. Согласитесь, у нормального человека иной реакции на Кешины авантюры быть не может? Но я его любил и, если хотите, жалел.

Дальше брат Владимир излил мне все свои нравственные страдания, вызванные недостойным поведением брата Кеши, перечислил, загибая пальцы с черными ободками под ногтями, попытки его образумить.

— А как зовут сестер, вы знаете? — прервала я Хвостова.

— Регина и Карина. Фамилия армянская… Мирзоян, что ли? Точно, Мирзоян. А вам зачем?

Я решила отблагодарить болтливого родственника за ценные сведения.

— Есть все основания предполагать, что одна из них, а может быть, обе были на месте преступления.

— Да?!! — Мне показалось, что Владимир, услышав об этом, испытал невероятный душевный подъем. — Я же говорил, что когда-нибудь одна из них узнает про остальных, и Кеше не поздоровится. Так и есть! Ах, если бы я был в городе в день убийства! Но ведь меня не было. Я, знаете ли, торговый агент, коммивояжер. Все в разъездах да в командировках. Про Кешу узнал только на следующий день, когда вернулся из Пскова. Да, дела! Милиция знает?

— Пока нет, но Агентство журналистских расследований, которое я представляю, работает в тесном сотрудничестве с правоохранительными органами. Вы слышали про Малявку, убийцу Переселенцева? Так вот, его выследили и поймали наши ребята и сдали в милицию. — Я не могла удержаться от того, чтобы не похвастаться заслугами родной организации.

Польщенный знакомством, Владимир пожал мне на прощание руку и оставил домашний телефон, попросив держать его в курсе расследования.


***

На следующий день я озадачила Каширина поисками в адресной базе сестер Мирзоян. Двадцатидевятилетние Карина и Регина жили на Каменноостровском проспекте и держали небольшую и, похоже, не очень прибыльную дизайн-студию. По моей просьбе Каширин позвонил девушкам и попросил их о встрече, объяснив, что ему есть что рассказать им о смерти Иннокентия Хвостова. Близнецы согласились, назначив встречу в ресторане «Токио».

— Вы как хотите, Марина Борисовна, а я там в рот ничего возьму за такой ценник. Скажете, что я ваш телохранитель. Охране трапезничать не положено. Недавно в ресторане на площади Островского небезызвестный вам господин Енотов осуществлял прием граждан по личным вопросам. К нему по очереди и казанские приезжали, и чеченские. Несколько часов кряду заседали. А охранники все это время столики занимали аккурат на линии огня и ни крошки в рот не брали.

«Какого черта этот Каширин ломает комедию, — подумала я. — Все Агентство знает, что денег у него теперь, как у дурака фантиков. Бедная Лукошкина целый месяц таскалась в Инюрколлегию, оформляла документы на право его вступление в наследство. Может, не привык еще парень к большим деньгам, а может, и в деле с Кешей водит меня за нос. Надо держать с ним ухо востро».

Минут через десять к ресторану подъехали девочки Мирзоян. Я, представившись, заняла с сестрами один столик, Каширин занял другой, заказав себе жасминовый чай.

— Больше ничего, — пресек он попытки принятой в заведение на роль японки прехорошенькой казашки навязать ему деликатесы японской кухни. — Чайник побольше принесите, я здесь у вас долго сидеть буду.

Сестры, испуганно переглядываясь, расселись напротив меня и приготовились слушать. Я достала из сумочки красную перчатку, которую прихватила из квартиры убитого Кеши, и протянула ее Регине и Кристине.

— Это ваша?

— Моя, — робко кивнула одна из девушек. Они назвали себя, но я уже через минуту забыла, кто есть кто. Поразительное сходство.

— Эта перчатка, — начала я ледяным тоном, — была найдена на месте убийства Иннокентия Хвостова. Если быть точной, ее извлекли из-под правой ноги его окоченевшего трупа.

Девушки ахнули в один голос и с отвращением посмотрели на роллы с тунцом, которые поставила перед ними официантка. Памятуя о том, что вину преступника устанавливает суд, я предоставила близняшкам возможность реабилитировать себя, не доводя дело до крайностей.

— Вы можете объяснить, как перчатка там оказалась?

Регина и Карина с виноватым видом покачали головами.

— Нельзя ли поподробнее? — попросила я.

— Мы не видели Кешу уже…— Девушки уставились друг на друга и беззвучно шевелили губами, подсчитывая дни, когда они не видели Иннокентия. Дни сложились в месяц. Серьезная заявка на непричастность к убийству.

— Что вы можете сказать про перчатку?

— Да ничего особенного, — сказала одна.

— Кроме того, что раньше их было две пары, — добавила другая.

— Когда это раньше, и что теперь? — почти теряя терпение спросила я.

— До похорон мы красные перчатки не надевали, — сказала одна.

— Мы достали обе пары из шкафа, потому что обещали похолодание, — сказала другая.

— Ну и что с ними случилось дальше?

— Одна перчатка пропала, — сказала одна.

— Мы ее искали, но не нашли, — добавила другая.

— Вы можете предположить, куда она подевалась? — спросила я.

Девушки переглянулись и синхронно пожали плечами.

Какое-то время мы сидели молча. Я обдумывала, каким вопросом вывести сестер на чистую воду. Ничего дедуктивного в голову не приходило.

— Вы знакомы с братом Иннокентия Владимиром Хвостовым?

Девушки синхронно закивали головами. Положительно эти девицы сделали бы блистательную карьеру в театре кабуки. Жаль, что туда принимают только мужчин.

— Вы познакомились с ним на кладбище?

На этот раз сестры затрясли головами.

— То есть вы познакомились с ним раньше?

Если они снова закивают, я взорвусь. Должна же я удостовериться, что у прелестниц не нервный тик!

— Мы познакомились с Владимиром год назад, — заговорила, по-моему, Регина, хотя нельзя исключать, что это была Карина. — Он пришел к нам в дом и пытался нас воспитывать. Это он рассказал сестре перед свадьбой, что мы с Иннокентием встречаемся.

Я подобралась на стуле, как тигрица, учуявшая добычу.

— Когда вы виделись с Владимиром Хвостовым в последний раз?

Девушки снова переглянулись, словно беззвучно обменялись информацией.

— Он приезжал к нам двадцать второго сентября, — сказала одна.

— Он пришел, чтобы рассказать о какой-то девушке, которая ждет от Кеши ребенка, — продолжила другая.

— Вот урод! — не выдержала я. А про себя подумала, что в этой странной истории все хороши, но преступник только один.

— Ну ладно, девоньки, вы гут доедайте, а мне пора. Верить вам или нет, я еще не решила. Надо кое-что предпринять.

Сестры совершенно одинаковым сосредоточенным взглядом проводили красную перчатку, которую я небрежно засунула обратно в сумочку.

— Нам не нужны неприятности, — сказала одна.

— Мы готовы заплатить вам пять тысяч долларов, если вы отдадите нам перчатку обратно, — добавила вторая.

Я склонила голову набок, выражая смутные сомнения.

— Восемь, — сказала одна.

— Десять, — добавила другая.

— Подумаю, — кивнула я обеим и вышла из-за стола.


***

— Кто-то из них врет. Это очевидно, — меряя шагами собственный маломерный кабинет, рассуждала я. Родион Каширин внимательно отслеживал мои перемещения от одной свежеоштукатуренной стенки до другой. — Наиболее вероятно, что врет Вова Хвостов. Хотя есть вероятность, что Володя не врет, а недоговаривает, а сестры на него наговаривают. Но вообще я больше склонна не верить мужикам.

— Да что вы, Марина Борисовна, мучаетесь, проверить надо, где находился на момент смерти Иннокентия Хвостова его старший брат Хвостов Владимир.

— В том-то и дело, что Хвостова-старшего в городе не было. Он коммивояжер. Слыхал про таких? В командировке он был.

Родион тяжело вздохнул и больше версий выдвигать не стал.

— Сам подумай, Родя, какой у простого российского коммивояжера может быть мотив для убийства собственного брата? — горячилась я оттого, что не могла найти ответы на собственные вопросы. — Хотя постой-ка… Завтра же, Каширин, узнай, на кого оформлена квартира, в которой жил покойный Хвостов. Неужели эта бизнес-вумен в норковой накидке, которую мне показал Владимир на кладбище, обалдела настолько, что купила стопятидесятиметровую квартиру, стоимостью как минимум сто тысяч баксов, на имя ветреного любовника?

На следующий день выяснилось, что бизнес-вумен не опозорила честь отечественного предпринимательства и квартиру зарегистрировала на себя.

— Но Кеше она сказала, что это подарок, — говорил Каширин, к полудню вернувшийся с передовой. — У мальчика, как сказала мне эта Лариса Павловна, были понты. «Я, — сказала мне эта далеко не молодая женщина, — понимала, что удержать Иннокентия могу только при помощи денег. Но отписать ему квартиру и машину, чтобы он сделал мне ручкой?! Я еще не выжила из ума. Я всего лишь обещала ему это сделать за хорошее поведение. Что не мешало Кеше хвастаться направо и налево, что он стал законным владельцем крутой недвижимости».

— А в заключение нашей беседы, — отчего-то порозовел Каширин, — она сказала, что вообще-то устала от общения с этим глупым мальчиком и… пригласила меня в ресторан.

— Ты согласился?

— Нет, я ведь умный, — скромно потупился Каширина.

— Ну и дурак, — неожиданно подала реплику Горностаева из-за своего крайнего правого стола. — Кто от халявной жрачки отказывается? Поел бы от пуза, а потом бы умничал.

Родион обиделся на «дурака» и, гордо вскинув умную голову, отправился в свой отдел.

Итак, последняя возможность заподозрить Вову Хвостова пропала. Наследовать брату после Кегли было нечего. Теперь подозревать с одинаковой долей вероятности можно и бизнес-вумен, и близняшек, и даже Родиона Каширина. И зачем я ввязалась в это дело? Как будто мне больше всех надо?


***

В Агентстве начались повальные увольнения. Разругавшись с Обнорским в пух и прах, хлопнула дверью Лукошкина. Начал сниматься в сериале по нашим книгам Володя Соболин и, кажется, не собирался возвращаться к журналистике. Светке Завгородней предложили выгодный модельный контракт… Шаги немногих остававшихся гулко звучали в пустых коридорах. С уходом Спозаранника работы у меня заметно поубавилось. Закрыв окно наскучившего пасьянса, я решила прогуляться и заглянула в репортерский отдел, где круглые сутки работал телевизор, подстраховывая составителей сводок — вдруг что-то важное пропустят. Как ни странно, все репортеры куда-то разбежались, даже Ани Соболиной, редактировавшей в этот день сводку, на месте не оказалось. На экране мелькала заставка аналитической программы петербургского телевидения «Город за неделю». Страна готовилась к общенациональному празднику — Дню рождения президента. Молоденькая корреспондентка на улице совала под нос прохожим микрофон с гигантской поролоновой насадкой и спрашивала, что бы они бы подарили Путину на день рождения, если бы получили приглашение в гости. Во Владимире Владимировиче, надо сказать, есть что-то такое неуловимое, благодаря чему он нравится женщинам. Я не стала переключать программу. И вдруг на экране появилось знакомое лицо.

— Я бы подарил президенту собаку — щенка спаниеля, — говорил Владимир Хвостов, застигнутый камерой на пересечении Каменноостровского и Большой Пушкарской. — Почему? Ну, во-первых, собака — это лучший друг человека, а во-вторых, Путин любит собак. Это ничего, что у него две уже есть. Прокормит и третью на президентскую-то зарплату.

В правом нижнем углу кадра стояла дата: 20 сентября 2002 года. Я вдруг вспомнила, что именно вечером этого дня в дверь моей квартиры позвонила актриса Елена Черкасова. Это был последний день жизни Иннокентия Хвостова.

Мне повезло, девочка-корреспондентка, делавшая уличный опрос для программы «Город за неделю», только что вернулась с выезда и почти сразу смогла подойти к телефону.

— Агеева Марина Борисовна, агентство «Золотая пуля» — представилась я. — Скажите Оксана, когда вы снимали уличный опрос, который только что прошел в эфир?

— Двадцатого сентября. А что?

— Вы уверены, что все синхроны были отсняты именно в этот день?

— Ну конечно.

— И тот, где мужчина на Петроградской говорит о том, что подарил бы Путину собаку?

— Да в чем проблема-то? — в тоне девушки появилось раздражение. — Что-то не так?

— Вы не волнуйтесь, у вас все получилось замечательно, — сказала я и зачем-то соврала: — Просто этот мужчина, который попал к вам в кадр, находится в федеральном розыске.

— Ну да?! — Оксана немедленно сменила гнев на милость. — Мы можем предоставить вам видеозапись. А что он совершил?

— Подозревается в убийстве, — многозначительно ответила я. — Я вас очень прошу, Оксаночка, я пришлю к вам молодого человека, а вы перегоните ему, пожалуйста, всю сегодняшнюю передачу на «VHS».

Ну и дела, подумала я, повесив трубку, и потянулась за сумочкой, где в потайном кармашке лежал обрывок блокнотного листа с домашним телефоном Владимира Хвостова.

— Здравствуйте, Володя, это Марина Борисовна Агеева из Агентства журналистских расследований. Помните меня? Мы встречались при весьма печальных обстоятельствах.

Может быть, мне показалось, но особой радости в голосе Кешиного старшего брата я не услышала.

— Да-да, конечно, я припоминаю.

— Я хочу, Владимир, попросить вас о встрече, — как можно доверительнее сказала я. — Дело в том, что мы совершенно запутались в этих женщинах, которые проводили время с вашим братом. У нас есть основания подозревать как минимум двоих из них в его смерти.

— Но я не понимаю, чем я могу помочь?

— Знаете, тогда на кладбище я была в таком невменяемом состоянии, хотя, конечно, эта смерть меня почти не касается. Мне бы хотелось еще раз услышать от вас, что Иннокентий рассказывал о каждой из них.

— Ну хорошо, где вы хотите встретиться и когда?

— Давайте на Старо-Невском. Там есть такое тихое местечко, называется «Распутин»…

— Знаю, — неласково оборвал меня Владимир, — я буду там в пять часов.


***

Прикрепляя миниатюрный микрофон к вороту моего свитера от Унгаро, неловкий Каширин сделал зацепку. Но я так была сосредоточена на предстоящем разговоре с предполагаемым преступником, что ограничилась одним грозным взглядом.

Для свидания с Владимиром Хвостовым я увесила себя фамильными драгоценностями, как новогодняя елка. По моим расчетам, этого молодого человека должен был прельстить блеск бриллиантов и изумрудов. Я решила заставить его поверить в то, что он унаследовал после смерти брата способность без памяти влюблять в себя состоятельных женщин. Это по моим расчетам должно было отвлечь его от сути моих расспросов. Первые минут пятнадцать Хвостов вел себя крайне нелюбезно. Пока мы пили чай. Потом я поинтересовалась, не голоден ли он.

— Я чувствую себя неловко оттого, что вытащила вас сюда, нарушила какие-то планы. Вы наверняка еще сегодня не обедали. Я никогда не прощу себе, если не возмещу вам моральный ущерб. Здесь очень неплохая кухня. Как вы относитесь к карпаччо из лосося? Рекомендую.

Хвостов ломался недолго. Отведав карпаччо, он стал куда более любезным и опрометчивым. Я старалась, как могла, испепеляя собеседника тигриными взглядами.

— Я понимаю, что он ваш близкий родственник, но нельзя так изводить себя… Вы корите себя за то, что не смогли уберечь младшего брата от беды. Вы такие с ним разные. Не понимаю, куда смотрели эти женщины… Разве может быть в мужчине что-нибудь более ценное, чем надежность, верность и целеустремленность? Мне кажется, Владимир, что вы именно такой… цельный и надежный мужчина. Именно этого так не хватает порой нам, женщинам.

Бормоча всю эту ахинею, я думала о том, как бы Родион Каширин, сидевший ко мне спиной на другой половине ресторанного зала с наушником в ухе, не подавился пастой с морепродуктами. Если бы только мой муж Роман Игоревич Агеев знал, во имя чего его жена оплачивает ресторанные счета совершенно незнакомого мужчины! Возможно, он обозвал бы меня старой проказницей мисс Марпл и на неделю посадил бы всю семью в наказание за такие шутки на казенные пельмени. Хотя кто его знает, где и с кем мой муж обедает в рабочий полдень?

От моих тошнотворно льстивых речей, призывного блеска бриллиантов и сытной пищи Владимир разомлел настолько, что не заметил, как проговорился.

— Да, я до сих пор не могу прийти в себя после смерти брата. О покойниках либо все, либо ничего, но иногда меня зло берет. Он же был форменным вертопрахом и балаболом, мой братец. Деньги у него сквозь пальцы утекали. Он же ничего после себя не оставил, никогда не помогал престарелой матери, царство ей небесное, не говоря уже обо мне. А воображал-то! Доллары в карманах пачками. В милиции мне вернули эту пачку — в ней купюры по одному доллару! Это ж надо до такого додуматься. О том, что квартиру ему одна из женщин подарила, тоже врал. Я проверил через жилконтору и ГБР. Не так уж она его безумно любила, как он говорил. Обыкновенный второразрядный жиголо! Еще неизвестно кто кого имел — он их или они его. Вот что я думаю!

Так значит, Вова был уверен, что после смерти брата останется квартира! Кеша и ему соврал — и тем самым подписал себе смертный приговор.

— Вас вызывали в милицию?

— Вызывали. А что толку меня опрашивать?! Меня и в городе-то не было в день убийства. Менты Псков запрашивали, свидетели подтвердили, что работал я там целую неделю и никуда не отлучался. А брата я, наверное, месяц не видел до этого. Какой от меня прок? Пусть лучше баб его трясут.

Собственно говоря, больше мне ничего от этого типа было не нужно. Я уже с трудом вписывалась в выбранную на время встречи роль, когда Владимир Хвостов вознамерился назначить мне свидание.

— Я позвоню вам сама. По вполне определенным причинам я не могу оставить свой телефон, — говорила я, теребя на пальце обручальное кольцо. — Но я непременно позвоню и очень скоро.


***

Очень скоро Владимиру Хвостову было предъявлено обвинение в убийстве собственного брата — в том числе, на основании справки, видеоматериалов и диктофонной записи, поступивших из агентства «Золотая Пуля» в убойный отдел Каменноостровского РУВД. Опера тоже не бездельничали все это время — в мусоропроводе престижного Кешиного дома они обнаружили кусок стальной арматуры со следами запекшейся крови и сохранившимися отпечатками пальцев преступника.


***

— Не люблю дилетантов, — презрительно говорил мне Каширин. — Все свое «железное» алиби этот Хвостов построил лишь на показаниях какого-то псковского «баклажана», которого заранее задобрил двумя бутылками дешевой водки! Менты говорят, его и колоть особенно не пришлось. Сам через пять минут все рассказал. Мол, попросил хороший человек подтвердить, что был он во Пскове, говорил, что баба у него шибко ревнивая. Ему не жалко, он и подтверждал, пока к стенке не приперли.

Каширин несколько минут в нерешительности топтался на месте.

— Спасибо вам, Марина Борисовна, что не заложили меня Обнорскому. Поступил я, конечно, как последний придурок, мог бы и сам в историю влипнуть, и Агентство подставить. Вроде бы все закончилось, а сердце у меня не на месте…— Каширин протянул мне сложенный вдвое листок. — Вот, подаю сегодня заявление об увольнении.

— Господи, Родька, и ты уходишь, — всплеснула я руками. — Но у тебя хоть есть наследство от аргентинской тетушки! А что делать нам?

— А я вас всех скоро приглашу на свое ранчо! — воскликнул Родька и исполнил на прощание дикий темпераментный танец. Вероятно, латиноамериканский.

ДЕЛО О КРАДУЩЕМСЯ ЧАБАНЕ

Рассказывает Зураб Гвичия

«Гвичия Зураб Иосифович, 41 год. Бывший офицер-десантник, выпускник Высшего Рязанского десантного училища, участник боевых действии в Афганистане в 1983-86 гг. После увольнения в запас работал в службе безопасности фирмы „Транс Бизнес Лимитед“.

В «Золотой пуле» — с 1998 года. Сотрудник отдела расследований. Овладел необходимыми навыками журналистской работы. Не раз обеспечивал силовое прикрытие сотрудников Агентства. Дисциплинирован, коммуникабелен, дружелюбен, отношения в коллективе со всеми без исключения хорошие. Женат четвертым браком…»

Из служебной характеристики


…И вот тут начался спектакль.

— Подсудимый Усманов, у вас есть ходатайства? — седовласый судья Жданько равнодушно глянул поверх очков туда, где за решеткой сидели скованные одной цепью семеро членов «банды Скоморохова».

Мой бывший боевой товарищ поднялся, обвел зал мутным взглядом и пророкотал:

— Мин урысча белмим! Минга переводчик киряк!

По залу пронесся гул недоумения. «Скомороховцы» во главе с главарем-депутатом оскалили зубы.

Мгновенно подскочил с места вертлявый адвокатишко:

— Ваша честь, мой подзащитный Марат Усманов по паспорту — татарин, он недостаточно хорошо владеет русским языком, ему требуется переводчик…

Слова его потонули в раскатах хохота. Я тоже не смог сдержать улыбки — Марат в своем репертуаре. Своими розыгрышами он доводил до белого каления весь полк. Как-то перед Новым годом позвонил в штаб и объяснил пропойце-замполиту на ломаном русском, что Баграм занят воинами Аллаха, все командование дивизии приняло ислам, остался только один неверный — он, замполит… За эту шутку Марата едва не отдали под трибунал. И то правда — шути, да знай меру.

— Ага, — устало-иронично посмотрел в зал судья Жданько. — Выходит, господин Усманов, закончив Высшее Рязанское десантное училище и отслужив десять лет в советских вооруженных силах, так и не выучил русский язык? Как же вы получили звание майора, Усманов?.. Вы, видимо, надеетесь затянуть процесс до бесконечности… Скажу сразу — не выйдет.

Марат приложил руку к груди и пламенно воскликнул:

— Хаерле судьялар! Менин сезге аитасе бергенэ бар: сектэм мин сезнэ аузэне!

В зале ни один человек не знал татарского, но каждый понял, что подсудимый послал судью с заседателями куда-то очень-очень далеко.

Наконец Марат увидел меня. В глазах его вспыхнули молнии…


***

Я не хотел с ним встречаться. Я знал, что тот Марат — отчаянный жизнелюб и весельчак — остался где-то далеко, в чужой стране. В Питере нас было полтора десятка. Благодаря Киру — Кириллу Потапову — мы изредка собирались вместе. Два года назад нас стало еще меньше. Погиб Костя Пирогов, парень, которого я когда-то вытащил из горящего Ми-8. Пропал без вести в Псковской области Вася Сомов. Поехал проведать семью — и не вернулся… Марат ни разу не участвовал в наших застольях. У него была другая жизнь. Услышав о том, чем он занимается, я сперва не поверил. Но как-то увидел Марата в «Астории» вместе с депутатом Юрием Скомороховым, в окружении быковатых молодцев. Марат заметил меня, но не подошел. Я тоже сделал вид, что мы не знакомы. Из газет я узнал, что Марат стал помощником Скоморохова, а потом вместе со своим боссом оказался в «Крестах»… Вот тогда я поверил. Окончательно поверил.

У меня и в мыслях не было с ним встречаться. Но нашей «Явке с повинной» в очередной раз потребовалась сенсация. И Спозараннику пришла в голову гениальная идея: «А пусть Зураб Иосифович сделает интервью со своим однополчанином!»

Прокурорская следачка долго и недоуменно изучала бумагу, подписанную Обнорским, расспрашивала — кто я да зачем мне это надо, выбегала советоваться с начальством… И наконец с улыбкой извинилась: мол, никак, Зураб Иосифович, невозможно! Тогда я обратился к адвокатам Марата и передал свою просьбу. Марат захотел увидеть меня лично.


***

В глазах его вспыхнули молнии.

И Марат закричал:

— Амира, магара буру ва чапан-о пайда ку. Вей хамрайят кумак хагад кярд!

Я готов был поклясться: ни один человек не понял, что Марат перешел с родного татарского на чужой дарийский. Ни один, кроме меня. Собственно, только ко мне, ко мне одному, он и обращался.

«Князь, пойди в пещеру и найди там чабана. Он тебе поможет», — вот что сказал мне Марат.

— Все, Усманов, хватит паясничать, — поморщился судья Жданько. — Заседание перенесем на ноябрь. Будем надеяться, что подсудимый вспомнит к тому времени родной язык.

— Амира! Магара! Чапан-о! — крикнул Марат, прежде чем его увели. А я сидел как контуженный… как будто рядом разорвалась мина. Осколки прошелестели, но в голове остался назойливый однообразный звон.


***

Увы, мой боевой товарищ все-таки тронулся. Марат не разыгрывал спектакль — у него действительно поехала крыша. Как он сказал? «Пойди в пещеру и найди чабана…» Ага. И скажи чабану, что его заблудшая овца уже никогда не вернется в стадо — она совсем-совсем плохая стала… Вах! Бред какой-то.

— Зураб Иосифович. — Строгий голос бесшумно вошедшего в кабинет Спозаранника отвлек меня от грустных мыслей. — Как у нас движется дело с поиском пропавшего Чижика-Пыжика?

— Плохо движется, Глеб Егорович, — вздохнул я. — Тридцать скупок цветного металла обошел — нет нашей птички! Птичка-птичка, птичка-нэвеличка…

— А что с интервью?

— Не будет интервью, Глеб Егорович.

В нескольких словах я пересказал Спозараннику то, что случилось с моим товарищем. Детали и эмоции я опустил.

Спозаранник задумался.

— Вы уверены, что правильно его поняли, Зураб Иосифович?

— Да куда уж правильней…

— Печально, — вздохнул Глеб, покидая кабинет.

В курилке весело болтали Завгородняя и Железняк. Обе улыбнулись мне, не прерывая свою трепотню.

— В «Фишке» — там топота одна, — увлеченно рассказывала Света, — андеграунд, злачное место. Я ему говорю: куда угодно, только не в «Фишку»! Уж лучше в «Манихани» или в «Пещеру»…

Я так и застыл с зажигалкой. Огонек зажигалки трепетал как душа грешника.

— Вах, Светик, что ты сказала, да?

Обе девушки уставились на меня с изумлением и некоторой опаской. Зажигалка нагрелась, обожгла руку… Я чертыхнулся и повторил вопрос:

— Ты сказала — «Пещера»? «Пещера», да?

— Ну да, Зураб, — усмехнулась Завгородняя. — Странно, что ты не знаешь об этом клубе — очень прикольное место, тусовочное.

— Света, — приложил я руку к сердцу, — обещай, что ты сегодня же разделишь со мной радость от посещения этого замечательного клуба!

Завгородняя фыркнула.

— Князь, извини, не могу разделить твою радость — иду в другое место. Но показать тебе, где «Пещера», — запросто… Что это ты вдруг заинтересовался?

— Спецзадание, — уклончиво ответил я.


***

Без Светы я бы и правда не нашел эту «Пещеру». Вроде бы она в центре города, недалеко от Лиговки. Но попробуй догадайся, что этот фешенебельный модный клуб находится за железной дверью внутри поросшего сорняками земляного холма. Кажется, там было когда-то бомбоубежище… Потом — бомжеубежище, потом — клуб. Все логично и исторически корректно.

Я выпил уже вторую бутылочку пива «Миллер» и сел от барной стойки ближе к танцполу, за свободный столик.

— Дай мобильник, пожалуйста, маме позвонить, — подбежала ко мне фигуристая красноволосая девочка лет пятнадцати с пирсингом в носу. Подняла на меня глаза и восхищенно присвистнула: — Баскетболист?

— Почти, — улыбнулся я, протягивая свой «Эрикссон».

— Я Настя, — сказала девочка.

— Я Зураб.

— Можно, с тобой посижу? Я сейчас, мигом.

Крошка убежала с моим мобильником.

Я вдруг подумал, что всегда испытывал неприязнь к герою набоковской «Лолиты». Но, наверное, наступает возраст, когда этот парень становится тебе как никогда понятен.

— Спасибо, — прыгнула в кресло рядом со мной Настя. И вновь уставилась на меня восхищенным взглядом.

Стоп…

При виде тебя, детка, я вспоминаю свою дочь Лауру и ее подруг…

— Ты откуда приехал, Зураб?

— Из Грузии.

— А почему один?

Я пожал плечами.

— Возьми мне «Мартини».

Я подумал, что не разорюсь…

Настя, покачиваясь под музыку, прислонилась головой к моей груди. Малышка, хоть я и вспоминаю про свою дочь, но ведь ты — не она, правда? Ты с маленькими упругими грудками, с узкими плечиками, с маленьким крепким тельцем, с дурацким пирсингом в носу — о, как дядя Зураб разволновался, да? А это что? Видеокамера, возле прожектора, над танцполом. Еще одна…

— Кацо! — скомандовал кто-то.

Я повернул голову.

Два круглолицых румяных крепыша в черных костюмах, похожие, как близнецы. Чуть поодаль — смуглый худой брюнет с вдавленными глазами.

— Наш клуб — частная территория, и вам может быть отказано в праве присутствовать здесь без объяснения причин, — отчеканил один крепыш.

— Так что съебывай, — добавил другой.

Я помог Насте сойти с танцпола и внимательно вгляделся в охранников.

— Если нетрудно, назовите хоть одну причину…

— Здесь не место журналистам, особенно тем, кто работает в «Золотой пуле».

— Почему вы решили, что я оттуда?

— Догадайся.

Мобильник — «позвонить маме»… Пробивка через GSM — «Эрикссон» зарегистрирован на «Золотую пулю».

Неплохо у них дело поставлено. Я оглянулся — Насти рядом уже не было… Да, совсем неплохо дело у них поставлено.

— Правильно мыслите, — подтвердил первый крепыш. — Рекомендуем вам освободить помещение.

— Иначе говоря, пиздуй отсюда, — добавил второй.

Смуглый и худой молчал.

Я осторожно кивнул, приподнял руки и повернулся ко второму крепышу:

— Извините, да?

— Ну что еще? — презрительно скривил губы тот.

— У вас соринка…

Сжав двумя пальцами нос охранника, я произвел еле заметный финт. Крепыш влетел лбом в барную стойку и огласил помещение визгливыми матюгами. Его товарищ быстро сунул руку под пиджак… Определенно, не за сигаретами или визиткой. В принципе, у меня была целая секунда или полторы, чтобы его уработать. Но не за этим же я сюда пришел.

— Мне нужен Чабан, — сказал я. — А меня зовут Князь.

— Так бы сразу и говорил, — еле заметно улыбнулся третий, тот, что с вдавленными глазами.

— Почему ты сразу не сказал мне, что пришел от Марата? — спросил меня Чабан в своем кабинете.

Я пожал плечами:

— Хотел сперва присмотреться.

Чабан на первый взгляд казался тщедушным — килограммов пятьдесят живого веса. Но я-то видел, что он свит из одних узлов и жил. Я подумал, что в драке он опасен. Очень опасен.

А выправка военная… Наверняка за плечами — ГРУ. Алжир, Йемен, Афган, Абхазия? Скулы азиатские. Смуглый до черноты. Но по-русски говорит без акцента.

Чабан поймал мой взгляд и усмехнулся:

— Пойдешь к нам на службу? Поучишь для начала уму-разуму бестолочей-охранников. Рекомендация Марата для меня много значит. Материальные вопросы решим вмиг.

Я покачал головой:

— Нет, дорогой. У меня совсем другая работа.

Чабан кивнул: понимаю, мол, и не настаиваю.

Стена его кабинета была уставлена мониторами.

Чабан пощелкал одним из пультов. На самом большом мониторе я увидел верзилу в расстегнутой белой рубахе, с цепью на мохнатой груди. Рядом с ним — юная смазливая девица. Бог мой, это же мы с Настей! Вот мы танцуем, вот ко мне подходят два крепыша, чуть поодаль стоит Чабан…

Он улыбнулся (опять едва-едва):

— Завтра Марата переводят в больницу Газа. Приходи в полночь к Александро— Невской Лавре. Тебя будет ждать черный джип «Мицубиси». Не бери с собой никаких документов. И оружия тоже не бери, не надо.

— А диктофон можно?

Подумав, он кивнул.

Охранники проводили меня настороженными взглядами… Почему-то я им не понравился. Странно. Охранники — люди нежные и ранимые. Но и я тоже — беззащитный и трепетный, как юный тюльпан под порывами ветра. Почему же я им не понравился? Нехорошо, да?

В джипе сидели двое. Разговаривать со мной они не стали. Без лишних слов протянули «корочки» на имя некоего Хасанова, члена городской коллегии адвокатов. Когда мы подъехали к больнице, я сунул эти «корочки» в окошко на КПП. Наверное, то была перестраховка, потому что паспорт у меня никто не спрашивал.

Я шагнул в темный коридор больницы, и дверь сзади меня захлопнулась. Вдали еле-еле мигала лампочка. Стоило мне сделать несколько осторожных шагов вдоль стены, как вдруг что-то твердое ткнулось в мою спину. Я медленно поднял руки. Меня затолкали в дверь кабинета. Зажглась настольная лампа, и я услышал чей-то хохот. Марат, одетый в спортивный костюм, держал в руке шариковую ручку, которой только что тыкал мне в спину, и хохотал громко и раскатисто. В кабинете не было никого, кроме нас двоих. На столе — раздолбанный компьютер и куча папок, в углу сейф, на стене портрет Путина. Неплохо живут зеки — распоряжаются начальственными кабинетами…

Мы обнялись… мы обнялись, и что-то между нами произошло.

— Князь, старый черт! Совсем не изменился…

— Да и тебя, старина, годы не берут. Что делаешь в больнице?

— Отдыхаю от «Крестов». Хотя и там тоже на условия грех жаловаться. Хочешь чаю?

Он набрал на телефоне три цифры, распорядился — и тут же в кабинете неслышно появился цирик с электрочайником.

Марат шумно прихлебывал из жестяной кружки, хитро поглядывая на меня.

— Что тебя привело ко мне, Князь?

— Работа… Тебе передали, что мне нужно интервью?

— Передали. Один только вопрос, Зураб. Почему ты не нашел меня раньше? Два, три, пять лет назад? Почему ты не подошел ко мне тогда, в «Астории»?

Я медленно закурил. А почему, действительно, я не подошел тогда?

— Ты не обращался ко мне, потому что мы были по разные стороны баррикад, да? Ведь ваша контора — ментовская?

Я молчал.

— А что сейчас изменилось, Князь? — Марат по-прежнему улыбался, но во взгляде его было что-то холодно-жутковатое. — Ты решил, Князь, что я уже не жилец, что меня можно использовать по полной программе? Слепить матерьяльчик на стоху баксов?

Я не знаю, как это произошло, но… что-то щелкнуло в голове, как щелкает ударник задетой растяжки, и я бросился на Марата. Мы опрокинули чайник, рассыпали стопку бумаг, уронили лампу. Я почувствовал на своем горле стальные пальцы. Видимо, придется ответить тем же… После моего ответного захвата глаза Марата налились кровью.

В кабинет вбежал цирик, но Марат прохрипел ему: «Вон!» — и тот моментально исчез. Сквозняк гнал по полу листы бумаги.

Я ослабил хватку. Марат откашлялся, глотнул чаю и усмехнулся:

— Ты в хорошей форме, Зураб!.. А вот я уже не тот.

Я повернулся к окну. Больничный двор был едва-едва освещен одиноким фонарем. Где-то лаяли собаки.

— Презираешь меня, Зураб? — в голосе его звучала укоризна. — Презираешь криминальных авторитетов, урок, бандосов? Забыл, как нам с тобой приходилось убивать? Или ты считаешь, что на войне — можно? А какая, в сущности, разница…

— Я пойду, да?

— Подожди, Князь. Прости меня. Я не дам тебе сейчас интервью, но я скажу тебе одну очень интересную вещь. К убийству Каценельсона никто из нас не имеет отношения. Ни Скоморохов, ни я, ни все остальные члены нашей так называемой ОПГ.

Я не смог сдержать удивления:

— А как насчет остальных девяти убийств и пяти покушений?

— Не хочу о них говорить. Я говорю только о Каценельсоне. Помнишь? Он был застрелен на улице. Глухарь. Насколько я знаю, ребята из УБОПа кое-что распутали. Обычный разбой. Вроде вышли на след. Но почему-то дело застопорилось. Мало того, следачку Петриченко уволили из прокуратуры. И присоединили это убийство к нашему делу. Оказывается, у покойного Каценельсона и Юрия Палыча Скоморохова был конфликт бизнес-интересов. На одежде Каценельсона обнаружили — представь себе! — мои отпечатки. И отпечатки Лазуткина. Можешь поверить, чтобы мы вдвоем его пристрелили из одной «тэтэхи» и оставили там свои пальцы? И чтобы Скоморохов это организовал? А ствол, кстати, так и не нашли.

— Ты хочешь, чтобы я об этом написал, Марат?

— Я хочу, чтобы ты выяснил, кому и зачем понадобилось на нас вешать лишний труп. А после этого я дам тебе интервью. Любое. Какое хочешь.


***

Прямо в коридоре Агентства на шею мне бросилась незнакомая юная блондинка и в тихом ужасе закричала:

— Зачем ты сюда пришел?

Господи, кого только не заносит в нашу «Золотую пулю»! А девочка, кстати, ничего…

— Зачем пришел? Соскучился, если ты меня ни с кем не перепутала, родная, — улыбнулся я и попытался чуть отстранить ее.

Но незнакомка силой затащила меня в бухгалтерию.

— Тебе не надо сюда приходить, понимаешь? — со слезами прокричала она. — Не надо!.. — И вдруг припала прямо к моим губам. Обалдев, я машинально ответил на поцелуй… Господи, как мне избавиться от этой нимфоманки?

— Стоп, снято! — воскликнул из угла усатый здоровяк в очках, в котором я узнал режиссера Худокормова. Только сейчас я заметил, что свет в бухгалтерии слишком яркий, что прямо у окна — камера, возле которой суетится оператор.

Худокормов хлопнул меня по плечу:

— Отлично, Ашот! Только будь пораскованней. Ведь Жора Армавирский — хозяин жизни, он считает, что ему все дозволено. Захотел — явился прямо на работу к своей девушке, без предупреждения. Жлоб такой, интеллигентствующий жлоб! И при озвучании добавь немного южного акцента.

Я едва не задохнулся от такой наглости.

— Какого акцента, да? Какой я вам Ашот? — Я, конечно, мог бы сказать больше, но — женщины кругом.

— Вот-вот, отлично! — захлопал режиссер в ладоши.

— Ой! — всплеснула руками девушка. — Ян Геннадьевич, это ведь не Капланян! Это Зураб — он здесь работает, в Агентстве!

— Вы смерти моей хотите! — вздохнул здоровяк. — А куда запропастился Капланян? Извините, батенька, — снова похлопал он меня по плечу. — Если не найдем Ашота — вас будем снимать в роли Армавирского.

…В свое время я был расстроен, когда Обнорский забраковал мою новеллу. Моего героя — журналиста Резо — вообще пришлось вычеркнуть из сценария. Но, оказывается, я вполне могу сойти за Армавирского! Может, податься в актеры? Вот Соболин уже вовсю у них снимается…

Обнорский и Спозаранник внимательно выслушали мой рассказ о встрече с Усмановым.

— Завязываем, — нахмурился шеф. — Даже если все правда, даже если повесили на них лишний глухарь, что с того? Трупом больше, трупом меньше… Почему мы должны из-за этого рыть землю? Согласен, Зураб?

Я молча кивнул. Я думал точно так же, как Обнорский. Вот только для него Марат Усманов был одним из многочисленных героев криминальной хроники. А для меня… Я ничего не сказал, я просто кивнул.

Я выслушал очередную порцию наставлений педанта Спозаранника. Я договорился с кем-то о встрече. Я бегал по коридору, натыкался на съемочную группу, шутил, познакомился с Капланяном и еще с несколькими актерами. А поздно вечером зачем-то залез в архив наших сводок и нашел через «ищейку» все, что у нас было про убийство Юрия Каценельсона — генерального директора НПО «Водопад».

Труп бизнесмена обнаружили полтора года назад, возле его дома. По первоначальной версии, Каценельсон оказал сопротивление уличным грабителям и получил две пули — в легкое и в живот. На месте происшествия преступники обронили мобильник. Но почему-то дело забуксовало. Дважды прекращалось, потом снова возобновлялось. А полгода назад обвинение в убийстве Каценельсона предъявили членам банды Скоморохова, уже давно арестованным по другим делам.

Почему бы и нет? Поработали с распечаткой мобильника, вышли на «скомороховцев», собрали доказательную базу… Скорее всего, так и было. У Марата поехала крыша. От пролитой крови.

Я вышел из Агентства, зашел в бистро и взял сто граммов коньяку. Потом повторил дважды. Легче не стало.


***

…Карабинов промокнул лысину платком и вздохнул:

— Что, Гвичия? Пришел просить за дружка своего?

— Так точно, товарищ полковник. Пожалуйста, выслушайте меня…

Мне было что рассказать. О том, как Марат своими руками демонтировал люк, чтобы вызволить из БТРа закрывшегося изнутри механика. Этот парень-таджик решил не даться «духам» живым и зажал в обеих руках гранаты с выдернутыми чеками, но «духи» почему-то не тронули БТР… О том, как Марат разжимал механику сведенные судорогой пальцы… А еще я видел, как он, Марат, нещадно матерясь, под огнем вытащил ножом осколок из ноги солдата, прижег рану горящим порохом и остановил кровь…

— Все знаю без тебя, Гвичия, — остановил меня Карабанов. И вдруг рявкнул: — А оружием торговать — это достойно советского офицера?

— Так ведь не «духам» продал же — своим, из соседней части, товарищ полковник. Ребята попросили выручить — он и пошел навстречу…

Карабанов помолчал минуту. Достал из-под стола грязную бутыль, порвал на клочки бумагу, плеснул в жестянку спирт и завороженно смотрел, как сгорает его последний шанс подвести Усманова под трибунал. Вылив остатки спирта в кружку и заглотив их, он устало произнес:

— Иди, Гвичия. Пусть твой дружок тебе спасибо скажет…

Это было в другой жизни. Мы были наивными. Мы были еще совсем наивными. Мы думали, что самое паскудное — это война…


***

— Зураб! — услышал я нежный, но испуганный голос жены.

Я стремительно сел в кровати и встряхнул головой.

— Опять кричал, да? Извини, родная… Спи.

На кухне налил холодного чаю, закурил. Нервы. Возраст. Уже пятый десяток. Но у меня есть теплая квартира. Есть любимая жена. Есть интересная работа. У Марата в ближайшие годы ничего подобного не будет.

Но ведь он сам все это выбрал. Разве кто-то его заставлял?

Хорошо бы посоветоваться с Шахом, но он запропал в Москве — рванул туда к своей зазнобе Тане. Счастливый… Влюбленный дурак.

Я тихо оделся, накинул куртку, бесшумно покинул квартиру. Час ночи. Сырость, ветер, листопад… Остановил ржавую «шестерку». Молодой человек в очках за полтинник довез меня до «Пещеры».

Сам не знаю, зачем я туда поехал. Ночные молодежные забавы — не для меня. Я вовсе не мечтал еще раз помериться силами с тамошними охранниками. Мне не нужен был Чабан. У меня не было никакого желания еще раз просить его о встрече с Маратом.

Тебе просто нужна та рыжая малолетка, Зураб…

Охранники были новые, незнакомые. Они не подали виду, что удивились хмурому высокому кавказцу, пришедшему с дождя. Вроде бы глубокая ночь — а молодежь веселится, танцует, хохочет… Я взял у стойки виски со льдом, присел на высокий стул — это место не просматривается видеокамерой. Сделать успел только пару глотков…

— Зураб, — дернула меня за рукав Настя. — Ты не обижайся на меня!

— Как можно? — улыбнулся я.

— Ну вот и хорошо. У тебя есть презервативы?

— А тебе есть восемнадцать?

— Какой ты душный, — поморщилась девочка.

— Чабан — твой отец?

— Нет, он мой любовник. Бывший. Тебя это волнует? Дай сигарету.

Мы вышли на улицу. Зашли под козырек, чтобы спрятаться от дождика. Сигареты вспыхивали как стоп-сигналы.

— Тебе нужна помощь, Зураб?

Я пожал плечами. Нужна ли мне помощь? Наверное…

— Наверное. Но я не знаю, чем ты можешь мне помочь…

— Зато я знаю. Рядом аптека, купим что надо… И зайдем к подруге.

— Не говори глупости, девочка.

— Смотри, Зураб, я пожалуюсь знакомым скинам! Они ненавидят хачиков.

— Разве я хачик?

— Конечно, хачик. Другого прозвища ты не заслуживаешь.

— Тебя давно не пороли?

— Давно!

— Хочешь?

— Хочу.

— В другой раз.

— Дурак…

Вздохнув, я посмотрел вслед Насте и выбросил окурок.


***

Домашний телефон бывшей следачки Ольги Петриченко найти оказалось несложно.

Голос у нее был хриплый, прокуренный и нетрезвый, несмотря на утренний час.

Знаю ваше Агентство, — рассмеялась она в трубку. — Что-то вы совсем перестали ловить мышей… Вот раньше читала вашу «Явку с повинной» от корки до корки…

— Ольга Михайловна, — мягко произнес я, — говорят, что последним вашим делом в прокуратуре было убийство Каценельсона…

— Ой-ой-о-о-ой! — издевательски протянула следачка. — Ой, куда вы забрались, ребята… Думаете, вы сильнее, чем Кроха? Наивные… Пинкертоны хреновы… Кроха всех переживет — и нас… и вас вместе с вашим Обнорским…

— Какая кроха? — обалдел я.

Следачка хрипло захохотала:

— Мальчики… Девочки… Спите спокойно. И счастливых вам снов…

Я ничего не понял и отправился покурить.

— Жора, — обратился я к Зудинцеву. — Что за авторитет такой — Кроха, не слышал?

— Ну ты даешь, Князь! — присвистнул опер. — Ха-ха! Кто ж не знает Михаила Никитича Крохоняткина!

— А что он контролирует?

— Он контролирует, к твоему сведению, областное управление юстиции. Первый зам начальника! Таких людей надо знать, Князь…

Зудинцев ушел, а я почесал в затылке… Таких людей надо знать!


***

Еще пару недель назад за уличными столиками возле пивной на Чайковского к вечеру не найти было места — здесь вовсю оттягивался личный состав УБОПа. А теперь столики пусты. Дышать осенним воздухом за кружкой пива предпочитают лишь несколько чудаков. Среди них — пенсионер, молодая парочка да мы с Шиллером. Шиллер — не поэт, а полковник УБОП.

В наши кружки с «Невским» так и норовили залететь опавшие листья. Полковник был усат, мордат и грозен. Он тушил бычки мимо пепельницы, стучал кружкой по столу и кричал:

— «Убойный» отдел главка — дети против нас, салаги! Сравни их раскрываемость и нашу! А, Зураб? Ты мне нравишься… Так закрыть всех «скомороховцев», как это мы сделали — у них кишка тонка…

— Я возьму еще пива, полковник, да?

— Сиди! Сам возьму. Так вот, насчет Каценельсона. Ты почему заинтересовался, Зураб? Не хитри со мной! Я тебе так скажу — суд разберется, они это совершили или не они. На Скоморохове столько трупов, что им всем на три пожизненных хватит…

— А кто все-таки на самом деле убил Каценельсона, полковник?

Шиллер на миг застыл.

— У тебя дети есть, Зураб?

— Четверо.

— А у меня один. Балбес! И вот представь — приходит ко мне человек, которого я давно знаю по службе. И говорит мне: спасай! Сына моего, говорит, подставили! Влипнуть может серьезно. Я прошу тебя, говорит, как отец отца — дай ему шанс…

Незаметно я нащупал диктофон в барсетке, но… Нет, не могу записывать втихаря.

Шиллер побагровел от пива. Он схватил за задницу девушку, убирающую столы. Та взвизгнула. Шиллер передразнил ее.

— Чертова шлюшка… но попка как орех.

— Успокойся, полковник, — произнес я как можно внушительней.

— Есть! — собрался Шиллер. — Все в порядке, командир, — показал он свои ментовские «корочки» подошедшему охраннику. И снова повернулся ко мне. — Понимаешь? У меня ведь тоже сын, с которым завтра то же самое может случиться. Потеряет где-то свой мобильник, а его к какому-нибудь убийству привяжут…

Так, Зураб, теплее, еще теплее.

— Крохоняткин? — обронил я наугад.

Шиллер на мгновение протрезвел. Я видел, как он с ужасом прокручивает в памяти всю нашу беседу.

— Такой раскрываемости, как у нас, в главке никогда не будет! — выкрикнул он, но как-то не очень уверенно. И для пущей убедительности добавил: — Давить бандюков, давить, на хуй!

Пепельница разлетелась под его кулаком, и к нам вновь поспешил охранник…


***

Мы с Зудинцевым грелись на лавочке под последними лучами осеннего солнца, когда Родя Каширин выскочил из подъезда, давясь от хохота:

— Бабушка Крохоняткина-младшего послала меня в таких непарламентских выражениях, что я потерял дар речи! Сказала, что ее внука уже искал один черножопый… Извини, Зураб, но она имела в виду тебя!

Я вздохнул. Врезать бы Роде, да не солидно как-то, без пяти минут миллионер, наследник заокеанской тетки… если не врет, конечно. Но, кажется, не врет. Сияет как медный котелок и пьян каждый день.

— И все-таки бабуля, надо отдать ей должное, — торжествующе продолжил Родион, — посоветовала зайти к приятелю внука, Лехе Бычкову.

— А адрес? — спросил Зудинцев, меланхолически щурясь на солнце.

— Адрес у нас в кармане, — усмехнулся Каширин. — По странной случайности гражданин Бычков регулярно задерживался в нетрезвом виде на старушке-«мазде», принадлежащей Виктору Крохоняткину.

Кореш Вити обитал в соседнем доме-«корабле». Обоссанный лифт доставил нас прямо к дверям его квартиры.

— Кто там? — раздался женский голос.

— Пэрэпись населения! — почему-то выпалил я со злостью.

Ребята захохотали, и Каширин зычно добавил:

— Впиши себя в историю России!

Дама в атласном халате и в бигудях выглядела эффектно, ничего не скажешь. Слегка напоминала нашу Агееву. Со столь же кокетливой, как и у Марины, интонацией она заметила:

— Что-то не очень похожи вы на переписчиков! Да и до переписи еще две недели.

— Мы пошутили, — признался Каширин. — Нам нужен наш товарищ Алексей Бычков.

— А-а…— Дама была разочарована. — Ищите его в ближайших разливухах… А сюда больше не являйтесь… переписчики.

Дверь перед нами захлопнули.

— Надо было с ней познакомиться поближе, — мечтательно произнес Зудинцев. — Может, узнали бы что…

— Мы и так узнали достаточно, — махнул рукой Каширин. — Жаль только, фотки Бычкова у нас нет. Зато Крохоняткин присутствует. — Он гордо продемонстрировал ксерокопию «несгибайки», добытую в паспортном столе за коробку конфет.

— Кроха-сын к отцу пришел, — продекламировал Зудинцев.

— И сказала Кроха, — подхватил Родион. — «Я на зону не хочу, мне и здесь неплохо»… А в Аргентине еще лучше.

В первой же рюмочной мы взяли по сотке, по пиву и по паре бутербродов.

— А я, ребята, скоро ухожу из Агентства, — вздохнул Зудинцев, разминая «Беломорину». — В угрозыск возвращаюсь…

— Обнорский в курсе? — спросил я.

— Не-ет… Пока не знаю, как ему сообщить.

— Ну, Жора, ты даешь, — присвистнул Каширин. — Неужели по ментовской зарплате истосковался?

— Значит, так, — рубанул рукой Зудинцев. Видно, эта тема была ему не очень приятна. — Во-первых, я начальником отдела иду — там деньги неплохие.

— А во-вторых, не в них счастье, — подколол его Родион.

Мы взяли еще по сотке.

— Пора работать, — напомнил нам Георгий и подозвал пожилого буфетчика…

Конечно, парня на «несгибайке» он не признал.

— Мы не менты, не думай, — попытался я успокоить мужика. Но тот лишь криво усмехнулся.

Осенний воздух после смрадной разливухи опьянил нас еще больше.

— Неохота мне уходить, ребята, — рассуждал Зудинцев, пыхтя «Беломориной», когда мы переместились в следующее подвальное кафе. — Ведь Агентство для меня — та же ментовка. Вот ради чего мы сейчас пашем в выходной день?

— Ради меня, Георгий, — ответил я. — А если тебе понадобится — я буду пахать ради тебя.

— Не в этом дело. — Зудинцев досадливо махнул рукой. — Мы пашем и не задаем себе вопрос: что нам за это будет?

— Потому что для нас важен процесс! — приподнял я палец.

— Верно, Зураб! — воскликнул окосевший Каширин. — Для нас как для настоящих самураев важнее всего путь, а не результат! И мы обязаны его пройти до конца… Сколько там еще осталось разливух?

— У меня и в ментовке выходных почти не было, — продолжал рассуждать Зудинцев. — Вот только разница в том, что будучи опером я мог этого Крохоняткина закрыть на трое суток. И никакой бы папаша меня не остановил…

— Не заливай, Жора, — пьяно усмехнулся Каширин.

— Да пошел ты! — Георгий не на шутку разозлился.

Чтобы успокоить ребят, я взял еще водки. И показал «несгибайку» буфетчице. С тем же результатом.

Повезло нам лишь в пятой разливухе. Усатый служитель барной стойки, посмотрев на фото, перевел взгляд на нас. Купюра в пятьсот рублей моментально исчезла в его кармане.

— Это Спайдер, — сказал усатый. — Бывает частенько, но в последние дни куда-то запропал.

Вздохнув, я достал сто баксов. Повертел купюрой перед жадными глазами буфетчика, затем убрал ее в карман и написал на клочке номер своего мобильника.

— Знаешь, что надо сделать?

Тот кивнул.

— Князь, ты соришь деньгами! — укоризненно воскликнул Родион, когда мы шли, пошатываясь, по вечерней набережной.

— Не в них счастье, сам же сказал, — хохотнул Зудинцев.

— Ты думаешь, я из-за наследства? — ощетинился Родя. — Плевать я хотел. Но Аргентина — это же… это же море, солнце, танго…

— Футбол, — подсказал Жора.

— Да, и футбол.

— Да брось ты, Родя, какой футбол? Вот в октябре наши будут грызунов иметь. Прямо, между прочим, в Тбилиси. А, Зураб? Как думаешь, вставят наши вашим?

— Не вставят.

— Это почему же, генацвале?

— А мы свет отключим, — ответил я.

Родя и Жора захохотали.

Я затянул «Сулико», ребята подхватили.

Редкие прохожие испуганно обходили трех пьяных самураев стороной.


***

На здоровье я никогда не жаловался и не знал, что такое похмелье. Но в это утро почувствовал вдруг, что расследование обходится мне слишком дорого — оно бьет не только по карману, но и по печени. К счастью, мне удалось убедить Обнорского, что в результате мы можем получить сразу две сенсации. Во-первых, найти истинных убийц Каценельсона… А во-вторых — взять наконец интервью у Марата. Хотя, честно говоря, я не жаждал с ним новых встреч.

— Ага! — радостно воскликнул мне в лицо невысокий лысоватый бугай в кожанке, едва я шагнул на порог Агентства.

— Ну наконец-то, — подхватил другой, долговязый, махнув перед моим лицом красными «корочками» с золотой тисненой надписью «МВД России».

— Послушайте! — возмутился я. — Вы задолбали меня с вашим сериалом! Я не снимаюсь у вас, я здесь работаю, понимаете, да?

— Да кто ж в этом сомневается, Зураб Иосифович? — ласково произнес лысый. — И мы, с позволения сказать, не актеры, «корочки» у нас самые настоящие — проверьте!

— Пройдемте, господин Гвичия, побеседуем, — пригласил долговязый. Мне показалось, он почему-то смущался. — Кстати, Обнорский дал добро на нашу с вами встречу.

Мы расположились в кабинете отсутствующего шефа. Ксюша моментально принесла нам кофе.

— Нас интересует ваш знакомый Усманов, — с усмешкой начал лысый.

Я улыбнулся в ответ:

— Да, у меня есть такой знакомый. Что дальше?

Долговязый достал из папки бумажку и монотонно зачитал:

— Вы в один год с ним закончили Рязанское высшее десантное училище и вместе принимали участие в боевых действиях в составе ограниченного контингента Советских вооруженных сил в Афганистане…

— Ну да, более того — мы три года служили в одном и том же полку. А в чем дело?

— А в том, что Марат Хусаинович вчера ночью скончался в тюремной больнице имени Газа от сердечной недостаточности, — произнеся эту фразу, лысый пристально посмотрел мне в глаза.

Моя вежливая улыбка медленно таяла. Я не видел нужды в том, чтобы это скрывать. Я вспомнил, как сквознячок нес над полом листы бумаги. И голос Карабанова: «Иди, Гвичия. Пусть твой дружок тебе спасибо скажет…» И голос Марата: «Ты решил, Князь, что я уже не жилец?»

Я все это вспомнил мгновенно. И стало мне худо.

А дальше начался классический спектакль — со злым и добрым следователем. Ребята хотели узнать, не встречался ли я каким-то образом с Усмановым в последние дни. Я вполне резонно отвечал, что прокуратура мне в такой встрече отказала, и, значит, никаких иных возможностей повидать своего товарища у меня не было.

Опера, видать по всему, были тертые и вскоре поняли, что выжать из меня ничего не удастся.

— Я одно не могу понять, — заметил я на прощание. — Если Усманов умер от сердечной недостаточности, то почему УБОГТ занимается этой смертью?

— Зураб Иосифович, — укоризненно протянул лысый. — Вы же опытный человек! И знаете, наверное, что в последнее время почему-то многих интересных людей настигают инсульты и инфаркты. Причем внезапно! Вспомните хотя бы Зюзина…

— А телефончик наш не выбрасывайте, — сказал мне, пожимая руку, долговязый.

Когда они ушли, я щелчком направил визитку в корзину для бумаг… попал. Тошно мне было — край.


***

Земляной холм, в котором размещалась «Пещера», был покрыт опавшими листьями.

Охранники на этот раз попались знакомые — те самые крепыши, которых я недавно поучил вежливости. Один из них при моем появлении тут же снял со стены трубку телефона, негромко сказал несколько слов, дождался ответа и, не глядя на меня, произнес: «Проходите!»

Чабан в дорогущем шелковом костюме, при галстуке, ароматно дымил трубкой. Внешне он был сама любезность. Но в его сухом рукопожатии я ощутил скрытую угрозу… Впрочем, это могло мне показаться.

— Виски, коньяк, джин?

— Виски, если не шутишь…

— Вижу, у тебя есть вопросы, Князь? — улыбнулся Чабан, наливая «Red Label» в пузатый бокал.

— Есть. Почему умер Марат?

Чабан осклабился еще больше. Я вгляделся в бездну его глаз. Я увидел десятки оборванных жизней.

— Хочешь анаши, Князь?

Я помотал головой. Чабан неторопливо забил косяк, затянулся. Знакомый запах вскружил мне голову. Я зажмурился. Передо мной сияла белая гора. Вился дымок костра. Раздавался орлиный клекот. Откуда-то издали мне приветливо помахал рукой Марат.

— Беда Марата в том, что он почему-то считал себя одиноким волком. Так же, как и ты, Князь. Мне кажется, ты тоже плохо кончишь. Нельзя отрываться от коллектива, нельзя! Я говорил ему об этом много раз. Коллектив решил — Марат должен взять на себя то, что он не совершал. За это и Марату, и всем нашим товарищам по несчастью дали бы минимальные сроки.

Слова Чабана катились замедленным камнепадом с вершины горы.

— А упрямец Марат почему-то решил все делать по-своему. Зачем-то выдал наши корпоративные тайны тебе. Ты начал копать там, где не следует. И по неопытности сразу засветился… Самым лучшим для тебя будет забыть обо всех покойниках — и о своем друге, которого не вернешь, и о Каценельсоне… Которого, к слову, тоже не вернешь. Я очень надеюсь, Князь, что ты последуешь моему совету.

— А если нет?

Чабан сокрушенно покачал головой:

— Мне кажется, ты благоразумный человек…


***

Ветер швырял в лицо дождь.

Машины проносились, не обращая внимания на мою поднятую руку. Наконец притормозил «Рафик». Стряхнув с себя воду, я сел рядом с водителем, и тут же сзади в машину запрыгнула девушка в черном кожаном плаще. Холодные ладони закрыли мои глаза.

— Настя?

— Молчи! Едем прямо, поворачиваем на Растанную и до первого перекрестка…

В квартире громыхала музыка. Какая-то металлическая дребедень. То здесь, то там мы натыкались на чьи-то обкурившиеся тела.

— Кто тут? — заглянула за ширму, где мы уединились, заспанная девица с распущенными волосами. — Настюха, ты? О, какого дядю привела…

— Брысь! — рассмеялась Настя. Ее ледяные ладошки скользили по моему телу, было щекотно и приятно…

— Какой ты классный, Зураб!

— Ты тоже, девочка. Только зачем тебе этот пирсинг в носу?

— Тебе что, не нравится? Просто ты отстал от жизни…

— Наверное… А тебя устраивает твоя жизнь?

— Какой ты душный…

— Я же классный.

— А иногда очень душный.

Мы пили шампанское из горла. К нам за ширму регулярно кто-то забредал — то ли по ошибке, то ли намеренно. Мне даже пришлось громко выругаться. После этого визиты непрошеных гостей прекратились.

Квартира затихла. Дым рассеялся. Я осторожно отодвинул спящую Настю и оделся.

— Оставь мне свой телефон, Зураб, — вдруг сказала Настя.

Я написал номер на бумажке и наклонился к ней. Поцелуй длился минут пять… или десять… или час. Я не помню.

Пошатываясь, я поднялся до своей квартиры и присел у двери. Видеть спящую жену я сейчас не хотел.


***

Осень наступала как белогвардейцы в психической атаке. Скоро облетят все листья, потом пойдет снег. Он надолго покроет этот город. Наверное, месяцев на семь.

Пусть он скроет под собой все то, о чем вспоминать мне не хочется. Чабан, «Пещера», Марат, «скомороховцы», полковник Шиллер, красноволосая Настя… Просто перелистнута еще одна страница в книге жизни… Ты перелистываешь страницу. Потом еще одну… потом еще. Какая-то из них может оказаться последней. И может случиться, что не успеешь дочитать ее до конца.

Ты стал сентиментален, Зураб. А все — годы…

Я давно переключился на другие расследования и забыл об истории с моим боевым товарищем. Я стал приходить домой вовремя, и жена прекратила дуться.

А в Агентстве продолжали сновать киношники во главе с неугомонным и громогласным Худокормовым. Сегодня у нас был двойной праздник — съемочная группа отмечала свой 500-й кадр, а мы провожали Зудинцева в угрозыск. Если, конечно, проводы можно назвать праздником.

Журналисты и актеры слились в едином веселье. Шум, тосты, звон бокалов не смолкали. Гитара кочевала из рук в руки. Зудинцев и актер Юрий Птичкин, обнявшись, нестройно выводили: «А волны и стонут, и плачут…»

На моем плече лежала голова Агеевой. Прижавшись ко мне, она жаловалась на Обнорского, Спозаранника, Повзло, на дочку Машу…

— Марина, все переживем, какие наши годы, да? — подмигнул я.

— Ах, вы, восточные мужчины, такие неверные, — кокетливо произнесла Агеева и прижалась ко мне еще сильнее.

Зазвонивший мобильник я достал из пиджака левой рукой, поскольку правой обнимал Агееву.

— Это Настя. Пожалуйста, Зураб, будь осторожен…

Я не успел ничего спросить — она повесила трубку. Я нахмурился. Все, что я хотел забыть, внезапно снова о себе напомнило.

Я шутил, смеялся, травил анекдоты, отвешивал Агеевой витиеватые комплименты. И поднимал один бокал за другим…

Но мобильник зазвонил снова.

— Спайдер здесь, — сказал мужской голос.

— Не понял, да?

— Вам звонят из кафе на Новочеркасском. Спайдер здесь.

— Теперь понял, — ответил я. — Еду.

Поймав мой взгляд, Зудинцев мгновенно протрезвел и вопросительно посмотрел в сторону коридора. Я кивнул. Георгий приподнялся, Птичкин, оставшись без поддержки, икнул и сразу же упал лицом в холодец, приготовленный нашей Тамарой Петровной. Я ему даже завидовал.

Каширин ни за что не хотел расставаться с дочкой актрисы Лены Черкасовой — красоткой Лизой. Его пришлось вытаскивать в курилку едва ли не силой, но корректно — миллионер все-таки.

— Что будем делать? — спросил я.

— А что ты предлагаешь, Князь?

Я вздохнул:

— Дайте мне в долг сто долларов — и я поеду.

— Уверен? — осторожно спросил Зудинцев.

— Дело чести, — ответил я.

— Деньги у меня есть. — Георгий хлопнул себя по внутреннему карману. — Получил сегодня последнюю зарплату в нашей «Золотой пуле»… Но одного мы тебя не отпустим. Правда, Родион?

Тот после паузы кивнул. Видно было, что расставаться со своей Лизой ему не хотелось.

Мы спустились и подошли к служебной «четверке».

— Я самый трезвый, ребята, — сказал Родион, садясь на водительское место.

Вот так. Доживу до старости — буду рассказывать внукам, что в извозчиках у меня миллионер был.


***

Худой, как макаронина, бритоголовый Спайдер, он же Крохоняткин-младший, настороженно озирался по сторонам. Он начал подозревать, что его привезли вовсе не в милицию.

— Твой папа тебя уже не отмажет, — медленно произнес Зудинцев, разминая «Беломорину». — Потому что дело об убийстве бизнесмена Каценельсона передано специальной бригаде Генпрокуратуры…

Георгий отчаянно блефовал, но перепуганный юнец верил этому бреду.

— Между прочим, гражданин Крохоняткин, я забыл представиться — начальник отдела городского управления уголовного розыска полковник Зудинцев! — И Георгий достал из кармана новенькие «корочки». — А беседуем мы не в моем рабочем кабинете, а на нейтральной территории только потому, что сейчас у нас встреча, так сказать, неформальная, без протокола.

— Жора-а, — спотыкаясь, влетел в кабинет в дупель пьяный Юрий Птичкин, размахивая ополовиненной бутылкой «Флагмана». — Мы еще не спели одну песню…

Подхватив служителя муз и отобрав бутылку, Каширин аккуратно вывел его.

— Вот, между прочим, следак из Генпрокуратуры, — моментально сориентировался Зудинцев. — Празднует успех предстоящего дела. Видишь, какие у нас коллеги, — у них сплошной праздник! Так что, Крохоняткин, будем говорить?

Тот кивнул.

— Только налейте водки…

Каширин плеснул Спайдеру «Флагмана» в пластиковый стаканчик: пей, сучонок…

— Черт-те что, — задумчиво сказал Георгий, рассматривая вынутую из сейфа портативную видеокамеру. — Я с этой хреновиной никогда в жизни дела не имел. А ты, Князь? Ты, Родион?

Мы честно признались, что и наш опыт общения с заграничной техникой невелик.

— Железнячка умеет! — воскликнул вдруг Каширин. — Позвать?

Нонна Железняк, которую только что оторвали от праздничной компании, все поняла правильно. Сделав воздушный поцелуй Спайдеру, уставившемуся на ее бесстыдно открытые ноги, она села напротив и включила камеру.

Крохоняткин-младший, допив водку, произнес дрожащим голосом:

— Это не я… Это все Фосген…

— Какой еще Фосген? — возмутился Каширин.

— Леха Бычков, у него прозвище такое. И пистолет его…

Как рассказал нам Виктор Крохоняткин, именно Фосген подбил его заняться уличными разбоями. Две попытки были успешными, только навар оказался небольшим — мобильник да мелкие суммы денег. А Каценельсона они пасли несколько дней. Знали, что тот от автостоянки до дома идет пешком. Тачка у него навороченная, денег при себе наверняка немало. Только вот молодые люди не рассчитали, что господин Каценельсон одного вида пистолета не испугается, и мужиком он окажется слишком здоровым… А Крохоняткин умудрится потерять на месте убийства свой мобильник.

— И кто же из вас двоих стрелял? — спросил Зудинцев.

— Он… Фосген…

— Иного ответа мы и не ждали, — захохотал Каширин. — Вот только ты все равно пойдешь как соучастник…

— Не пугай парня, Родион! — одернул его Зудинцев. — Нонна, у тебя камера работает? Так… Скажи-ка нам, Виктор Михайлович, ты сразу обо всем отцу рассказал?

Слайдер кивнул.

— Он меня чуть не убил… А потом отправил нас с Фосгеном к нашим родственникам в Крым на три месяца. Сказал, чтобы мы сидели тихо и не высовывались. Когда мы вернулись, оказалось, что это убийство уже повесили на каких-то бандитов…

— Пусть скажет, куда пистолет дели! — не выдержал я.

— Так…— успокоил меня жестом Зудинцев. — Слышал вопрос?

— Его Фосген спрятал. В котловане у станции Сортировочная. Могу нарисовать.

— Рисуй, — приказал Зудинцев. — Зачтется.

Руки пацана дрожали. Мне нисколько не было жалко молодого подонка.

— Нет, — покачал головой Зудинцев, глянув на каракули. — Так мы ни черта не найдем. Как ты со своим Фосгеном связь держишь?

Спайдер вздохнул:

Трубы у него нет, дома почти не бывает — боится. Мы обычно через чат общаемся — я с домашнего компа, а он в Интернет-кафе тусуется…

Зудинцев посмотрел на нас озадаченно:

— Коллеги, переведите!

— Серость ты, Жора! — рассмеялась Нонна и включила компьютер. — В это время твой Фосген бывает в И-нете?

Спайдер кивнул:

— Как раз только в это время и бывает…

— Диктуй адрес чата. И перестань пялиться на мои колени.

Спайдер сглотнул слюну и попросил еще водки.

Мы с Зудинцевым и Кашириным наблюдали за экраном.


***

Сейчас в чате: Муртало, Кайзер, Lala, qqq, Ledi Di, Папа Римский, Fosgen…

— Давай заходи, — приказала Нонна, Пожалуй, только она одна из всех нас сохраняла невозмутимость. Даже Жора был несколько возбужден.

Крохоняткин постучал по клавишам, в окошке «пароль» появилось несколько звездочек, а в строчке участников добавился Spider.

Столпившись, мы уставились на экран. Разноцветные строчки сменяли друг друга стремительно — мы с трудом успевали их прочитывать.

Fosgen: Салют, Spider!-)))

Ledi Di: Ме-э…

Муртало: Чиво-чиво?

Папа Римский: Месячные у нее — шо тут непонятно?

— Скажи ему, что у тебя серьезная проблема, — распорядился Зудинцев.

Spider: Привет, Fosgen. Дела очень херовые (((

Lala: А кто обещал меня тра-а-ахнуть? qqq: He я. Наверно Спайдер обещал…

Fosgen: А чо случилось-то?

— Стой! — закричал я. — Скажи ему вот что… Нет, я сам скажу!

Я сел за компьютер вместо Спайдера и начал стучать по клавишам.

Муртало: Я щас РАМШТАЙН слушаю — обалдеть!!!

Spider: Нашу игрушку надо перепрятать.

Lala: Муртало, ну и дерьмо ты слушаешь!-))

Fosgen: Spider, ты ничо не перепутал?

Spider: He, не перепутал! Срочно надо забрать ее оттуда. Если мы это не сделаем — будет пиздец…

Ledi Di: Spider, ты грубый и ни хуя не женственный…

Fosgen: Понял. Встречаемся там через сорок минут.

Spider: OK. Конец связи.

— Молодец, Князь! — весело посмотрел на меня Зудинцев, раскуривая очередную «Беломорину». — И ты, Спайдер, тоже молодец. Твоя помощь следствию непременно зачтется. Если все было так, как говоришь, то вообще обойдешься условным сроком… В общем, мужики, берем камеру и едем на ночные съемки.

— Ребята, а вы не забыли, что с техникой обращаться только я умею? — осведомилась Нонна.

— Ты нам все покажешь и останешься здесь, — распорядился Зудинцев.

Но Нонна охладила его пыл:

— Не слишком ли раскомандовался, подполковник? Ты пока еще не в угрозыске.

— Ребята, не ссорьтесь, да? — взмолился я. — Нонна, я считаю, что тебе не надо ехать. Не женское это дело.

Я до сих пор не мог себе простить историю с «Успехом», в которую мы с Шахом втравили Нонку.

— И я думаю, что мы справимся без тебя, Нонна, — присоединился Каширин.

Но правнучка матроса Железняка решила идти до победного…

— Тогда ищите себе другого технического консультанта! Вон, вся съемочная группа гуляет — они будут рады ночным съемкам…

В распахнувшуюся дверь ввалился Юрий Птичкин с возгласом:

— Ночные съемки! Дубль пятый… Жора, дай я тебя обниму…

И тут же рухнул на пол.

— Готов, — вздохнул Зудинцев. И обвел нас испытующим взглядом. — Зураб, вы с Нонной едете на машине Модестова. Мыс Родионом и с этим хлопцем — на «четверке».

— Только, чур, Модестову ни слова! — приказала Нонна.


***

Мы гнали сквозь дождь, пролетали перекрестки на желтый свет. Я старался вести дряхлый модестовский «гольф» осторожно, но мне надо было не отстать от Каширина, поскольку дорогу я знал смутно.

Замигал светофор, «четверка» с ребятами попыталась объехать притормозивший «КамАЗ», чтобы успеть проскочить перекресток… Но, «затанцевав» на скользкой дороге, машина со скрежетом впялилась правым боком прямо в подножку «КамАЗа». Я затормозил и прижался к тротуару.

Морщась от боли и прижимая к себе руку, из раскореженной машины вывалился Зудинцев.

— Твою мать! — орал он на водителя «КамАЗа», хотя тот явно был не виноват. — Князь, Родька грудью треснулся, нужно в травму везти. Езжайте без нас. А я еще за хлопцем послежу… Э-э, где он? Стой!..

Тень Спайдера метнулась через дорогу и скрылась в черной подворотне. Ну это ты зря. Теперь уже твой папочка тебе не поможет.

Я быстро сел за руль и, махнув Георгию рукой, рванул вперед. Минут через двадцать мы были возле станции.

— Включи свет, Зураб, — сказала Нонна, разворачивая план местности, нарисованный Спайдером. — Кажется, вот он — котлован. Оставь машину в кустах, пойдем пешком.

Мы пробирались мимо товарных составов. Ветер со свистом рвал листву и хлестал нас по щекам. Гудели проходящие поезда, летели цепочки освещенных окон электричек, вибрировали рельсы.

— Князь, хочешь согреться? — Нонна достала из плаща фляжку с коньяком.

Мы отхлебнули по глотку.

— Зачем ты здесь, Нонна? — с улыбкой спросил я. — Почему не дома, не с детьми? Почему на холодном ветру?

— А мне казалось, Князь, что ты хорошо разбираешься в женщинах, — усмехнулась Нонна. — А ты… эх, ты.

Я не стал уточнять, что она имела в виду.

Мы стояли на краю котлована. Нонна снова развернула бумажку с каракулями Спайдера, и я посветил ей зажигалкой.

— Вон та бетонная плита, напротив, — показала Нонна. — Под ней тайник.

— Тогда готовь камеру…

— А она готова. И уже настроена на ночной режим.

— Ты удивительная девушка, Нонна.

Мы присели под кустами на мою расстеленную куртку.

— Тихо, Нонна. Смотри!

Невысокая тень в плаще-дождевике крадущейся походкой приближалась к бетонной плите.

Нонна подняла камеру и бесшумно включила ее. Я замер. Но и тень замерла тоже. Между нами было меньше десяти метров.

И вдруг я растерялся. Что делать дальше? Сейчас Фосген достанет «тэтэху» и спокойно уйдет. И мы уже никогда не докажем, что они со Спайдером причастны к убийству. Но пока он не достал оружия, брать его тоже нельзя — у нас не будет доказательства. Выходит, надо дождаться, пока у него в руках появится пистолет… И выйти с ним один на один? Я бы сделал это, если б рядом не было Нонны. Господи, будь опер Зудинцев — он бы сообразил, как с нами действовать… Но нет Зудинцева, нет. И рассчитывать я могу только на себя.

Прошли секунды — и тень в дождевике начала стремительно удаляться от серой плиты. За сеткой дождя она выглядела почти бесплотной. Еще пять-десять секунд — и она совсем растворится в темени и дожде.

Я пригнул Нонну к земле и крикнул, что есть мочи:

— Фосген! Не двигаться! Уголовный розыск!

Тень обернулась, вскинула руку — и мое плечо обожгло болью…

Улыбка Чабана была укоризненной. Белые зубы светили сквозь ночь. Я не мог этого видеть, но я видел все четко, в деталях.

Снова полыхнула вспышка в темноте, и я непонятно как ощутил, что пуля, выпущенная из ТТ с глушителем, летит прямо в объектив видеокамеры, к которому припала Нонна. Взметнувшись телом навстречу Чабану, я принял эту пулю, затем еще две… но одну так и не успел. Я физически ощущал ее полет, но ничего не мог сделать.

А открыв глаза, я увидел сияющий караван хребтов. Клекотали орлы, дымились костры, гуляли отары овец. Сидели за длинными столами люди, пили чачу и вино, закусывали дымящейся бараниной и горячим хлебом, испеченном на тамдыре. Я увидел своих родителей, своего дедушку-чекиста, с которым никогда в жизни не встречался. Я увидел своих однополчан, с которыми попрощался еще пятнадцать лет назад. Я увидел сгоревшего год назад в своей квартире Костю Пирогова. И услышал радостный крик «Амира!» — Марат Усманов махал мне рукой с рогом, наполненным до краев грузинским вином.

Мир был искрящимся и прекрасным…

…искрящимся…

…и прекрасным…

ДЕЛО О ЧАСАХ РЕЖИССЕРА Часть вторая

Рассказывает Андрей Обнорский

(начало в сборнике АЗП-7)

Сентябрь зашелестел оранжевыми, желтыми, красными крыльями… Сентябрь прошелестел потерями. Всего месяц назад я был легок и беспечен. Легок и беспечен.

Сегодня — тридцатое сентября. Мой день рождения. Раньше я любил этот праздник. Любил принимать поздравления и получать подарки. Любил легкий ажиотаж внутри себя… Сегодня — тридцатое сентября. И пустота внутри. До ощущения вакуума в голове. До звона. До хруста. До скрежета.

А еще месяц назад все было по-другому…

…Я приехал к Худокормову и рассказал ему, что нашел тех уродов, которые напали на него. И часы, подаренные неизвестным мне Б. К., скоро к Яну Геннадьевичу вернутся. Деньги — уже нет, но это, как говорится, селяви.

Худокормова на следующий день выписали, и в помещениях Агентства снова зазвучал его голос: «Мотор!»… Тогда, помнится, меня слегка раздражала вся эта суета. Теперь мне ее не хватает.

…Итак, группа Худокормова начала, наверстывая упущенное, работать. Прилетел из Москвы исполнитель главной роли — Андрей Беркутов. Актер известный, талантливый, с именем. Женщины наши чуть с ума не сошли… Я с ума сходить не стал. Я со своим двойником познакомился — нормальный, между прочим, мужик. С чувством юмора.

Вообще это интересно — посмотреть на человека, который будет играть «тебя». А ему было интересно ближе узнать меня. Поэтому он ко мне и подошел:

— Андрей, я ваши книжки читаю сейчас. Вы — личность, безусловно, неординарная…

— Спасибо.

— Но вы мне не только как писатель интересны, но и как человек. Может быть, поужинаем нынче вечером?

А я на вечер ничего не планировал, поэтому сразу и согласился. Мы договорились встретиться в восемь вечера на Васильевском в кафе «Скорлупа»… Боже, ну и название.


***

Шел дождь, асфальт блестел, в нем отражались стоп-сигналы машин. Я ехал в кафе. Вечерело, ползли низкие облака. Я опаздывал, но — пробки. Вспышки милицейской мигалки я увидел издалека. Синий свет — как память из детства, когда мама приносила специальную «синюю лампу», чтобы греть мое простуженное горло. Но тот свет был живой, теплый. А свет милицейской мигалки выглядел неживым, и от него веяло тревогой.

Я, конечно, еще не знал, что произошло, но когда понял, что милицейский автомобиль стоит рядом с кафе… Я резко развернулся, пересекая двойную осевую, затормозил, выскочил из «хонды». Спиной ко мне стояли двое мужчин. Один обернулся, и я узнал капитана Петренко. Он тоже узнал меня и сказал:

— Обнорский! Опять вы? Да у вас просто нюх какой-то…

— Нюх? Какой, к черту, нюх… Что произошло?

— Да уж где вы появляетесь, ничего хорошего не происходит, Андрей Викторович… Кстати, почему вы не в «Коралле»?

— Я, капитан, вас не понимаю. Я приехал сюда поужинать.

— С Беркутовьтм? — спросил Петренко. Я оторопел. Откуда он знает, что я собрался поужинать с Беркутовым? А Петренко щелкнул зажигалкой, прикурил и сказал: — Вообще как-то интересно получается: вы пьете кофе с Худокормовым, а через час Худокормов получает по голове. Потом вы собираетесь поужинать с Беркутовым, и Беркутов…

— Что Беркутов? — почти выкрикнул я.

Петренко посмотрел на меня очень внимательно и сказал:

— Пойдемте.

Он повернулся и двинулся к дверям кафе. Я пошел следом. Я еще ничего не понимал, но уже догадывался…

Беркутов сидел на диване около гардероба. Он сидел, запрокинув голову, с закрытыми глазами и мокрой салфеткой на нижней части лица. На салфетке расплывалась кровавое пятно. На сорочке Беркутова тоже была кровь.

— Ну, — сказал Петренко, — как все это понимать?

Вопрос был обращен ко мне, но сформулирован неконкретно. Я пожал плечами:

— Не знаю… Что, собственно, произошло?

Андрея уже увезли на «скорой», мы с Петренко сидели за столиком, и мне сквозь стеклянную дверь хорошо был виден холл и диван, на котором еще пять минут назад сидел Беркутов. Гардеробщик стирал со светлой кожи дивана капли крови. Петренко сделал глоток пива и сказал:

— Вы собирались поужинать?

— Да, мы еще утром об этом договорились.

— А потом ваши планы изменились?

— Почему?

— Я не знаю почему. Я вас спрашиваю: почему вы решили изменить место встречи?

— Да что за бред? Вы сами видите: я приехал именно сюда. Опоздал немного, но тем не менее приехал.

— Вижу, что приехали… Если б вы не позвонили Беркутову и не перенесли место встречи в «Коралл», ничего бы с ним не случилось.

— Да что за бред? Какой, к черту, «Коралл»? Какой звонок?

Петренко снова внимательно — очень внимательно! — посмотрел на меня. Кажется, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а поманил пальцем бармена. Бармен — рожа масляная — подскочил. В глазах преданность.

— Расскажи-ка, дружок, — сказал Петренко, — что и как.

— Ну что рассказать? Беркутов пришел около восьми. Я-то сначала его не узнал, но Инга… Инга — это официантка… Инга его сразу узнала. Да я уже вам все рассказывал…

— А ты не мне. Ты господину Обнорскому расскажи, — Петренко кивнул на меня.

Бармен спросил:

— Вы — Обнорский?

Я не ответил. Глупый вопрос, и отвечать на него не стоит.

— Ага, — сказал бармен. — Ага… Понял. Ну, в общем, он заказал кофе и пятьдесят капель «Хеннесси». Сказал Инге: основной заказ потом. Я, мол, друга жду. Вас, значит… А потом, когда вы позвонили…

— Я позвонил? — спросил я. — Я позвонил Беркутову?

— Нет, — ответил бармен, — мне.

Час от часу не легче. Я позвонил бармену! Я сидел, молчал, пытался понять, что происходит. А бармен и Петренко смотрели на меня. Бармен — удивленно, Петренко — ехидно, неодобрительно. Я тряхнул головой и сказал:

— Хорошо. Допустим, я позвонил. И что же я вам сказал?

Бармен растерянно посмотрел на Петренко. Тот усмехнулся.

— Так что же я вам сказал, молодой человек? — повторил я.

— Вы забыли?

— Начисто, друг мой, начисто. Так что же я вам сказал?

— Э-э… Вы сказали, что вы Обнорский… Андрей… Что у нас сейчас должен сидеть известный артист Андрей Беркутов. Я ответил, что да, мол, сидит такой. А вы сказали, что нужно ему передать: в силу, мол, обстоятельств, встреча переносится в «Коралл». И что, мол, вы его просите прийти в «Коралл». Тут ходьбы-то пять минут. — Бармен пожал плечами и замолчал.

— А дальше что? — спросил я.

— Дальше? Дальше ничего. Я передал Беркутову ваши слова. Он допил кофе, расплатился и ушел… А спустя три минуты вернулся. Весь в крови, на ногах не стоит, говорить не может. Ну мы, конечно, сразу вызвали «скорую» и ментов… извините, милицию… А вы совсем все забыли?

Я закурил, посмотрел на бармена:

— Послушайте, как вас зовут, молодой человек?

— Антон.

— Очень приятно. Скажите мне, Антон: вы уверены, что слышали по телефону именно мой голос?

— Э-э… простите?

— Я говорю: мой голос и голос человека, который вам звонил — один и тот же голос?

Бармен растерялся.

— Ну вообще-то…— сказал он. — Вообще-то, трудно сказать наверняка. Да и слышно было плохо.

— Понятно. А все-таки: похож голос или нет?

— Н-ну… похож.

— Спасибо, Антон, — сказал я.

— Свободен, — сказал бармену Петренко. — Иди трудись дальше… Пока ОБЭП не прихватит.

Бармен скривился, но тут же преодолел себя, улыбнулся и ушел. Петренко сделал еще глоток пива… Мне тоже хотелось пива, а еще лучше — водки, но пить я не стал.

— Слушай, капитан, — сказал я Петренко, — я не звонил бармену. Я и телефона-то этого кафе не знаю.

— Конечно, — ответил Петренко. — Что же я, не понимаю?

В его голосе звучала издевка.

— Что вы понимаете?

— Что какой-то подлый злодей позвонил от твоего, Андрей Викторович, имени… А ты — нет. Ты не звонил. Ты и номера телефона не знаешь. Номер вообще засекречен, узнать его невозможно.

Петренко откровенно издевался, он как будто говорил мне в лицо: говнюк ты, Обнорский, и врешь неумело… Ай-яй-яй!

— Так, — сказал я, пытаясь сосредоточиться, — так… Ты мне не веришь, капитан. Но объясни мне, пожалуйста: какой смысл мне врать? Если бы я позвонил Андрею… или бармену… зачем мне скрывать это?

— Действительно, — с ухмылкой произнес Петренко, — зачем?

— Не подкалывай, капитан. Объясни.

— Объяснить?

— Объясни.

Петренко с силой вдавил сигарету в пепельницу, так, как будто давил врага, и поднял на меня глаза. Злые глаза, злые.

— Я тебе объясню, Обнорский. Я тебе все сейчас объясню, звезда ты наша. Борец с преступностью и ментовской коррупцией. Журналист! Расследователь! Весь в ореоле собственной неподкупности, порядочности и честности… Почти святой!.. А от звоночка ты открещиваешься по очень простой причине: не хочется, чтобы тебя хоть как-то, хоть боком связали с разбойным нападением на Беркутова. А, Андрей Викторович?

— Бред несешь, капитан.

— Конечно. Конечно, я несу бред. Я мент, я только протоколы строчить умею… Я в грязи ковыряюсь. А ты на Олимпах паришь. И пачкаться тебе не с руки. Завтра все газеты расскажут, что Беркутова на гоп-стоп взяли. А попал он в эту ситуацию из-за раздолбайства господина Обнорского, который своим дурным звонком актеришку из кафушки аккурат под разбойника выманил… Вот ты и обделался, журналист.

Я молчал. Я был подавлен. Я совершенно не знал, что сказать Петренко в ответ на его очевидную глупость.

— Да ладно, — сказал Петренко, — не ссы. Никто ничего не узнает. Я бармену скажу, чтоб помалкивал. А уж со своим Беркутовым сам договаривайся.

— Спасибо, — сказал я язвительно. — Большое спасибо.


***

Признаться, мне было не по себе. Здорово не по себе. Потому что в отличие от Петренко я точно знал: я не звонил бармену. Я не сумасшедший. Я здоровый, трезвомыслящий человек. Я не страдаю провалами памяти, практически не употребляю спиртного… Из этого следует вывод: либо бармен лжет, либо кто-то действительно позвонил от моего имени.

Врать бармену вроде бы нет никакого смысла. Тогда — что? Тогда остается допустить, что кто-то (Кто? Кто?! Кто?!!) позвонил в кафе «Скорлупа».

Зачем? Затем, чтобы выманить Беркутова на улицу… Но зачем выманивать Беркутова на улицу? Для того, чтобы отобрать бумажник? Глупость явная — не такие уж большие деньги человек носит с собой. Тем более что почти наверняка Андрей пользуется «электронными деньгами» — картой. Не зная индивидуального кода, денег с нее не снимешь… Часы? Телефон? Тоже ерунда. Не такие это огромные ценности.

Я остановил «хонду» на набережной, вышел. Ветер гнал по Неве волнишку, сыпал дождь. На левом берегу вздымался Медный Всадник, тускло светился купол Исаакия, Туристы со всего мира специально приезжают сюда, чтобы увидеть эту полумистическую красоту… Я думал совсем о другом.

Месяц назад произошло разбойное нападение на Яна Геннадиевича Худокормова… Там все было худо. Но — понятно. Разбой. Классический разбой. И два наркомана, которые напали на режиссера, уже в СИЗО. На свободе они окажутся не скоро.

Случай с Беркутовым тоже похож на разбой. Собственно, Петренко так и считает: актер вышел отсюда и пошел в сторону другого кафе, неподалеку. Но прошел всего лишь пятьдесят метров. Выскочивший из подворотни человек нанес ему удар в лицо… вероятно, кастетом. Дальше — провал. Спустя минуту (две? три?) Беркутов кое-как пришел в себя и вернулся в кафе. Пока он был в нокауте, его элементарно ошмонали и забрали все, что было. Набор стандартный: бумажник, часы, телефон… Нападавшего он не помнит — слишком неожиданно и быстро все произошло.

В общем, разбой. Фактически повторилась история с Худокормовым… Вот только в случае с Худокормовым не было странного телефонного звонка. А это кое-что меняет. Не так ли?


***

Вся группа гудела, как растревоженный улей. К ним присоединился голос Соболина — Володя начал-таки сниматься в сериале. И, говорят, успешно. Худокормов был хмур. Он-то как раз молчал, не возмущался, но я видел, что Ян Геннадьевич возмущен до предела.

— Да что же это такое? — говорил ассистент оператора. — Это ж действительно: криминальная столица! За месяц — три нападения на членов нашего коллектива.

Я сказал:

— Успокойтесь, господа… Не надо нагнетать. Почему три нападения? По-моему, два.

Ассистент оператора подергал себя за мочку уха и ответил:

— Два, конечно… Это я брата своего посчитал, Алексея. Ему тоже недавно лицо разбили, куртку сняли.

— Господи! — сказала гримерша. — Ну при чем здесь ваш брат, Владик? Брат, видите ли… «Брат-2»! Может, пьяный ваш брат был, вот и подрался.

— Леха не пьет, — оскорбленно ответил ассистент…

На какое-то время все притихли. Потом оператор сказал:

— Вообще-то ерунда получается. За короткий срок — два нападения на членов маленького коллектива. Если бы мы были коллективом «Кировского завода», где народу хренова туча, тогда — ничего удивительного… Но нас-то — два десятка человек.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.

Оператор пожал плечами и ответил:

— То и хочу: не похоже это на совпадение, Андрей Викторович. Зато очень похоже, что целенаправленно нас мочат, как нынче принято говорить… Невольно встает вопрос: кто следующий?

И снова господа киношники притихли.

— Успокойтесь, господа, — снова попросил я. — Мне понятна ваша обеспокоенность. Но хочу вас заверить: нет никакой связи между нападением на Яна Геннадьевича и Андрея. Это совпадение и повода для беспокойства нет.

— Как уверенно вы говорите, — произнесла гримерша.

— Да, уверенно говорю. Совершенно не вижу никакой связи. Обычные разбои. Тем более что преступники, напавшие на Яна Геннадьевича, уже, как вы знаете, отдыхают в СИЗО. Да и почерк разный… Драматизировать не нужно. Нет тут никакого масонского заговора, есть обыкновенная уголовщина. От этого, конечно, не легче ни Яну Геннадьевичу, ни Андрею. Но я вынужден констатировать факт: имеет место простое совпадение.

Я говорил спокойно и уверенно, хотя уверенности-то никакой у меня не было… А Худокормов сказал:

— Вот вы, Андрей Викторович, блестяще вычислили тех супостатов, что на меня напали… А за злодеев, которые на Андрюшу Беркутова, — возьметесь?

Хороший вопрос! Очень хороший и своевременный вопрос. После истории с «моим» звонком я был просто обречен взяться за это дело… Но про звонок я никому и ничего не сказал. И Беркутова попросил молчать.

— Обязательно, — сказал я, — обязательно возьмусь. И сделаю все возможное, чтобы дело раскрыть.

Перед обедом мне позвонил Шах. Позвонил из Москвы. Мялся, что на него не очень похоже… Мялся-мялся, а потом сказал, что уходит из Агентства.

— Почему? — спросил я.

Он снова помялся. И наконец выдал, что вот, мол, та самая женщина в Москве, из-за которой он отпросился в отпуск, Таня, тележурналистка… Ну типа любовь… И он типа в Москву теперь переедет.

— Типа конкретно? — спросил я.

— Ну! Чисто конкретно, — заверил Шах.

— Ну типа давай. Теперь все в Москву. Путин, Миронов… Теперь вот ты. Лучшие питерцы — все в Москву. Давай, Витя, давай.

Я не знал, что Шахом дело не кончится.


***

Мне было понятно, что одному поднимать это дело нереально. Или по крайней мере, сложно. Я позвонил домой Звереву и выяснил, что Сашка ловит рыбку в Карелии. Зудинцев был сильно занят делом о санитарах… Родя все еще не мог приостановить свой бесконечный праздник. Он только позвонил мне как-то в три часа ночи и, нетвердо выговаривая слова, спросил: какого архитектора я хотел бы привлечь для проектирования Центра? Я ответил: Ле Корбюзье. На меньшее я не согласен. Родя легко пообещал: сделаем.

В общем, я сидел в кабинете один, курил и думал, что же делать. Пришел Ян… Сел напротив меня, закурил. Так мы и сидели молча, глядя в окно.

— Что делать-то будем, Андрей? — спросил Худокормов.

— Работать, — бодро ответил я.

— Ты-то можешь работать, — произнес режиссер. — А мне вот не с кем. Андрюха как минимум на неделю из игры нашей выбыл… Да и шрамы эти!

— Сильные шрамы останутся?

— А хрен его знает. Врачи говорят, что не очень. Но «очень — не очень» понятие растяжимое. Вот ведь подонок какой — изуродовал лицо. А актер лицом работает. Лицом! Ну, что делать будем?

— Может, подгримировать? — осторожно спросил я.

— Придется… А чего хорошего? Мне крупные планы нужны. Ведь как специально!

— М-да… Ну шрамы-то можно обосновать.

— Как? Как, голубь ты мой, можно обосновать то, что в одной сцене шрамов у главного героя нет, а в следующей появились?

— Легко, Ян, легко… Допишем в сценарий эпизод, по которому главный герой в неравной схватке с бандитами получил удар кастетом в лицо. Мужчину шрамы украшают.

Худокормов застыл на несколько секунд, потом озарился лучезарно… Ох и странные люди эти кинематографисты.


***

Главный вопрос в криминальной практике: кому выгодно? В случае с Худокормовым все было ясно — разбойникам выгодно.

В случае с Беркутовым такой ясности не было — все карты перемешал звонок от моего имени… Это очень скверно, но это же и хорошо. Человек, который позвонил бармену, точно знал, что в восемь вечера мы с Андреем встречаемся в кафе. А знали об этом только мы с Беркутовым… И еще половина съемочной группы. Разговор-то на виду у всех происходил. То есть списочек вытанцовывается на десяток имен. Чтобы всех проверить, нужно год только этим заниматься… Да и с какого-такого перепугу подозревать коллег Беркутова? Где мотив? А ведь чтобы организовать всю эту бодягу, обязательно должен быть мотив.

Мотив? Мо-тив, мотивчик… должен быть. Ну, Обнорский, давай думать. Давай соображать, кому было выгодно? О, тут есть простор для фантазии: месть, ревность, зависть, заказуха… И еще сто причин или хотя бы поводов. Жизнь иногда преподносит такие сюрпризы, что и вообразить себе трудно. Но я реалист, считаю, что исходить нужно из наиболее вероятного.

Итак, месть. Месть, собственно, за что? На этот вопрос без помощи самого Беркутова ответить совершенно невозможно. Мало ли кому он мог насолить или перейти дорогу. Актерское ремесло содержит в себе массу нюансов. Ну, например, на роль пробовался другой актер, а Худокормов отдал предпочтение Беркутову. Мог соперник затаить злость? Теоретически, мог… Нужно будет справиться у Яна, как проходил кастинг, и кто еще, кроме Беркутова, претендовал на роль..

Ревность? Тут тоже поле для фантазии. Андрей Беркутов не только талантлив, но и чертовски красив… Бабы, по крайней мере, тащатся. Поклонниц у него море. Нужно, конечно, с Андреем на эту тему тактично потолковать. Вообще у людей публичных профессий, часто появляющихся на экране, всегда есть поклонники. Или — хуже того — фанаты. И это порой создает массу проблем. Достаточно вспомнить судьбу Леннона…

Зависть? Ну тут тоже все не просто. Тем более что зависть перекликается с понятиями ревность и месть. Даже если ты не сделал никому ничего худого — завистники у успешного человека есть всегда. А учитывая, что завистник, как правило, обременен комплексами…

В общем, есть сотни вариантов. Публичный, популярный и красивый человек легко может стать жертвой… Стоп. Стоп! Худокормов сказал: «Вот ведь подонок какой — изуродовал лицо. А актер лицом работает».

Так, так, так… А что, если нападение преследовало именно эту цель? Актер работает лицом — значит, надо изувечить лицо. Того же Худокормова ударили по затылку, а Беркутова — в лицо… Футболисту важно переломать ноги, пианисту — пальцы, а художника лишить зрения. А актеру — изувечить лицо. Есть в этом логика? Есть. Сволочная логика, мерзкая, но есть.

А кто жаждет обезобразить лицо звезды? А все те же. Ревнивая бабенка, по принципу: раз мне не достался — так чтобы другие бабы не любили. Завистник или «мститель» — чтобы в кино не снимался, квазимодо этакий.

…Но это все мотивы личного плана, так сказать, «бескорыстного». А что с корыстными мотивами?.. Разбой сразу отметаем — ограбили Беркутова для маскировки. А если не разбой — то что? Какая корысть в том, чтобы изуродовать лицо актеру? На первый взгляд, нет в этом корысти. Но если предположить, что кто-то хочет приостановить производство фильма? Например, конкурент. Пожалуй, лучшей фигуры, чем главный герой, не сыщешь… А впрочем, сыщешь, — режиссер! Режиссер — первое и главное лицо на площадке. И если вывести из строя режиссера… Стоп! А ведь режиссера-то уже пытались вывести из строя.

Я вскочил. Я заходил по кабинету, аки лев алчущий. Я понял, что зацепился. Еще не нашел, но зацепился. Два нападения на ключевые фигуры. Оба замаскированы под разбой. Оба совершены на Васильевском. Исполнители — разные, но это не имеет никакого значения.

Я набрал номер капитана Петренко и он, к счастью, оказался на месте. Я сказал, что у меня есть убойная информация и нужно пообщаться.

— Убойная? — переспросил Петренко. — Ну приезжайте.


***

Петренко выслушал меня скептически.

— Несерьезно, Андрей Викторович, — сказал он.

— Почему?

— А фактов нет. Одни предположения.

— Нет, капитан, извините. Это не предположение, это, практически, версия.

Петренко поковырял в ухе спичкой, извлек ее и внимательно изучил. Потом скучно посмотрел на меня.

— Версия-то она версия. Но хлипкая. Даже если предположить, что кто-то действительно захотел мочкануть вашего режиссера… Если только предположить, хотя я в это не верю… Так вот, нормальный заказчик никогда не обратится к наркоманам — ненадежный народ.

Это был, конечно, аргумент. Серьезный человек к несовершеннолетним наркоманам не обратится. Если он не идиот. Я ответил:

— Сермяга в этом есть. А что, кстати, сами Скандал и Хитрый говорят?

— Дуркуют оба. Но это не беда — дожмем.

— А все-таки — что говорят-то?

Петренко снова запустил спичку в волосатое ухо.

— Вам это надо? — спросил он.

— Надо.

— Ну что ж. Вы на них нас вывели — имеете, так сказать, право на информацию. Сначала они вообще пошли в полный отказ: никакого режиссера не знаем, никаких часов не знаем и никакой бабы Вали не знаем… А мы им — очняк с бабой Валей. Куда деваться? Признали, что — да, продала ей часы Худокормова. Но сами никакого Худокормова не видели, на гоп-стоп не брали, а, дескать, купили у какого-то жлоба около метро с рук. Но — врут. Врут, бакланы. Даже договориться между собой толком не могут — в показаниях полный разнобой… Дожмем, куда денутся?

Я подумал, что, пожалуй, дожмут. Как в милиции «дожимают», я знаю. А если одного уговорят дать показания на второго (запросто уговорят — пообещают пустить по делу свидетелем), то он начнет топить подельника… Вот дело-то и сшито.

— Со следаком можно поговорить? — спросил я.

— Пошли, поговоришь.

Мы вместе прошли к следователю. Следак был совсем молодой, но весь какой-то дерганый. Он сидел в прокуренном кабинете и строчил бумажки.

— А, эти, — сказал следак, когда я изложил ему свое дело. — Да какая, к черту, заказуха? Я бы таким не доверил даже бутылку пива открыть — любое дело облажают.

— А сами-то что говорят?

— Один в отказе полном.

— Это который?

— Скандал. Пытается блатного играть. А Хитрый помягче. Толкует, что — да, было дело: прихватили мужика. На берегу Смоленки, в ста метрах от метро. Он там бухал, дескать. Но он сам, Хитрый-то, мужика не бил, а только на стреме стоял. А бил Скандал. Вот у того-то мужика они и отобрали часы… В общем, пургу гонит, не хочет на себя ни режиссера, ни остальные эпизоды брать. Это уж адвокат, сучонок, настропалил. А если не расколем на режиссера — труба, от того мифического мужика заявы-то нет.

Мы помолчали. А потом я спросил:

— Не хотите поколоть их на заказ?

Петренко и следак переглянулись.

— Не верю я ни в какие заказы, Андрей Викторович. Разбой, блин. Обычный разбой. У нас таких каждый день — десяток. Вы себе голову не заморачивайте… А этих уродов мы дожмем.


***

Вот так, уродов они дожмут. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Методы известны, технологии отработаны. Я вернулся в Агентство, потолковал с Худокормовым:

— Скажите, Ян, у вас есть реальные конкуренты?

— Любопытный вопрос, Андрей. Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду: реальна ли в мире телеиндустрии такая ситуация, когда некие конкуренты хотят притормозить выход вашего фильма?

Худокормов задумался. Через некоторое время сказал:

— Вы же знаете, сколько сериалов сейчас в производстве — десятки! Так что я не думаю, что кому-то эта кость поперек горла. А вы почему спросили?

— Да так, — солгал я. — Кстати, как кастинг проходил? Проблемы были?

— Ну кастинг — это всегда проблемы. Но в этот раз как-то, знаете ли, гладко, без лишней нервотрепки.

— А на главную роль кто кроме Беркутова пробовался?

— А никто. Я сразу понял, что эта роль — Беркутова. Так что здесь проблем вообще не было. Я без раздумий Андрюшу пригласил, а он сразу согласился.

Вот так, все гладко. Без проблем и нервотрепки. А два нападения все-таки есть. Это факт, и никуда от него не денешься. Второй факт — телефонный звонок «от меня» бармену. А ведь человек, который знал, что я буду встречаться с Беркутовым в кафе, где-то рядом. Где-то среди тех, кто крутится сейчас в Агентстве…

К Худокормову подошел ассистент режиссера, остановился возле нас.

— А вы, Андрей, — сказал Худокормов, — почему про кастинг спросили? Это как-то может быть связано с нашими проблемами?

— Нет, — ответил я.

Ассистент поинтересовался:

— А вообще-то у вас, Андрей Викторович, свои версии есть?

— Есть, — сказал я.

— А какие? Не секрет?

— Секрет.

— Но вы считаете, что сможете раскрыть это дело?

До чего не люблю глупых вопросов! Не люблю — не то слово — ненавижу. Я подмигнул ассистенту и сказал:

— А как же? Обязательно раскрою.

Лучше бы я этого не говорил.


***

А сюрпризы следовали один за другим. Пришла Светка и, мило смущаясь, объявила, что ей предложили контракт. В Париже. На год. Палантины демонстрировать… А я слово палантин уже слышать не могу. Меня от него коробит. Я так Светке и сказал: давай. Давай, Светлана Аристарховна, валяй в свой Париж… Опалантинь их, лягушатников.

На другой день позвонил Зверев.

— О, Санек! — сказал я. — Ты же в отпуску у нас.

— Позвонил вчера домой, мать сказала, что ты меня искал.

— Было дело.

— Ну так что такое?

Я быстро объяснил. Сашка молчал несколько секунд, а потом сказал:

— Ладно, завтра приеду.

Ур-ра! Мой Дядя Федор приехал! А я-то думал: с кем же я буду картошку копать?.. И уродов сажать.

Меня одолевали сомнения: а вдруг я не прав? Вдруг я преувеличиваю?.. Но — звонок! Звонок бармену.

Я все рассказал Сашке, как на духу. Он потер заросший щетиной подбородок и сказал:

— Интересно. Ну давай мерковать, что тут можно придумать.

И мы стали мерковать.

Мы опросили Беркугова. И — ничего. У него не было долгов. И сам он никому ничего не был должен… У него не было завистников, он ни у кого не отбивал женщин, не играл в карты и вообще умел ладить с людьми. Врагов — по крайней мере серьезных врагов — почти не имел. Даже в Москве, а уж в Санкт-Петербурге тем паче. С поклонницами всегда расставался по-джентльменски… Рассказу бармена он склонен верить: он, собственно, даже видел, как бармен разговаривал по телефону и даже посмотрел несколько раз в его, Беркутова, сторону. Хотя, конечно, неувязочка в этом есть: если бы я (Обнорский) хотел сообщить что-то ему (Беркутову), то какого черта я стал бы звонить бармену, а не на трубу Беркутова? Объяснение у этой странности было: бармен мой голос не знает, а Беркутов знает.

Мы дважды опросили самого бармена. А заодно пробили его по учетам ГУВД. Бармен был чист как стеклышко — не судился, не привлекался. Так что даже теоретическое предположение о возможной причастности бармена к разбою или наводке на Беркутова не подтверждалось ничем.

Потом бедолага бармен по нашей просьбе звонил всем мужчинам из съемочной группы, но ни одного знакомого голоса не признал.

Потом мы по Сашкиным связям добыли распечатки всех телефонных контактов всех членов группы Худокормова. Их анализ ничего нам не дал… Я каждый день подолгу общался с господами артистами, пытаясь проникнуть в скрытые отношения внутри коллектива. Наслушался сплетен, но ничего путного не узнал, кроме, пожалуй, того, что у миллионера Роди назревает романчик с Лизой — дочерью актрисы Черкасовой. Может, слава Богу, остепенит нашего миллионера.


***

Прошла неделя. Выписался из больницы Беркутов. Выглядел он неважно. Шрамы, впрочем, бросались в глаза не очень, но полноценно играть он еще не мог — требовалось вставить два верхних зуба.

Периодически звонил Родя. Конечно, пьяный. Первый раз он сообщил, что насчет вертолета уже договорился: в одном вертолетном полку вполне можно взять. Если с неснятым вооружением, то подороже… Я сказал, что, конечно, с вооружением. Зачем мне без вооружения? Как я реально буду с преступностью бороться, если у меня не будет хотя бы пушки на борту? Родя согласился: да, без пушки не в кайф. Совсем западло без пушки. Что это за вертолет без пушки?! Пушка будет. Я с полканом уже ящик водки сожрал, готов сожрать и другой, но выбью еще и ракеты.

Второй раз Родя позвонил печальный, сказал, что Ле Корбюзье не будет. Этот старый козел, оказывается, откинул копыта. Не соглашусь ли я на Церетели?

— Но, — возразил я, — Церетели не архитектор, он скульптор… Зачем Церетели?

Все это было совсем не смешно. Агентство пустело на глазах — один за другим уходили мои сотрудники. Один за другим, один за другим. Я не понимал, что происходит. Я был растерян.

А добила меня Анька Лукошкина. Добила тогда, когда мне более всего нужна была ее помощь.

Анька, Анька! Я даже предположить не мог, что ты будешь так по-бабски мстительна. Хотя, очевидно, я не прав. Да, пожалуй, я не прав, и твой поступок имеет более глубокие корни… Но… но и ревность тоже присутствует. В общем, это долго объяснять, но и Лукошкина решила покинуть Агентство. Я пытался ее уговорить. Я объяснял, что эта долбаная «Онега», куда ее пригласили, контора чисто бандитская…

— Ну и что? — спросила она.

— То есть как это «что»? — удивился я. — Тебе непонятно?

— Я понимаю одно: в Агентстве мне больше делать нечего.

Вот так! Ей делать нечего… А мне совсем нечем было крыть это заявление.

Сюрпризы не кончались. Зудинцеву предложили работу в УУР. Причем начальником отдела. Михалыч зашел ко мне, как он сказал, посоветоваться. Но я-то видел, что на самом деле решение им уже принято. В Михалыче давно уже борются опер и журналист… В общем, это не палантин.

— Решай сам, Михалыч, — сказал я.

А он ответил:

— Ну… спасибо…

Я понял, что потерял еще одного сотрудника.


***

Пошла вторая половина сентября. Вместо бабьего лета навалились холода с дождем и ветром. Отправились в полет первые листья. Вечером мы с Сашкой Зверевым сидели в Агентстве. Было очевидно, что мы зашли в тупик. Все, что мы могли предпринять, мы уже предприняли. Настроение было… так себе. Дерьмовенькое было настроение. Мы уже собрались расходиться, когда зазвонил телефон. Я даже не хотел брать трубку, но по привычке (бороться надо с вредными привычками) взял. И услышал голос Петренко… Вот уж кого я меньше всего хотел бы слышать, так это капитана Петренко.

— Да, — сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.

— Все еще ищете заговор, господин Обнорский?

— Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.

— Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.

Вот тебе и раз. Вот тебе и Петренко.

— Задержали? — спросил я быстро.

— Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня-то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо…

Наутро мы поехали вместе — Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней — ярких индивидуальных признаков у «Омеги» не было. Но и этот вопрос решили легко — Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на «Омегу». Номер сошелся.

— Вот так, — сказал довольный следак. — Дело скоро в архив положим.

— А кто же все-таки преступник? — спросил я.

— Нарк один, — махнул рукой следак. — Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь, — рвань, а хронометр на руке — о-го-го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы… пардон, у Беркутова сняли аккурат «Омегу»… Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты — тю-тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.

— Мудрено, — согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.


***

Я могу понять Шаха — любовь. Я могу понять Завгороднюю — палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю — он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? — Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…

Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что — да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более — наркоману. Надо бы разобраться.

Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36… А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника — прецеденты бывали.

Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен… Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.

Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом… Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?

Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью…

Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.

Она смотрела в скатерть и говорила:

— …Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать… У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки… Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович — он умер год назад от инфаркта… Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу…

Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале… Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей эго делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.

Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились — мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять… Мы пили жиденький чаек без сахара и расспрашивали мать наркомана.

— Когда последний раз вы видели Володю?

— Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал — худо ему было… А к вечеру позвонил Леша.

— Кто этот Леша?

— Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель — Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться. Я говорю: куда ты? Куда ты, лежи уж. Нет, собрался и ушел. Взял у меня десять рублей.

— А фамилию этого Леши вы помните?

— Нет, не помню… Помнила, да забыла.

— Понятно. Скажите, у вашего сына появлялись иногда вдруг деньги? Он ведь не работал?

— Он иногда халтурил. Он ведь все-таки художник. Тогда, конечно, появлялись. Случалось даже, что и мне давал. Но это редко, все деньги уходили на наркотики. Он в долги влезал, из дому тащил. Было, что и били его за долги. Он же сдачи дать не мог. Тюха он у меня. Отец, бывало, ему говорил: будь ты мужиком, Вовка, научись драться. Но он мягкий очень и безвольный.

— А когда последний раз у Володи появлялись какие-то деньги?

— Давно. Где-то в середине августа, что ли. Он даже долги какие-то отдал, говорил, что купит кисти, краски. Я-то знала, что ничего он не купит. Четыре года на героине. Какие уж краски!

— Понятно. А пятого сентября где он был, не помните?

— Дома.

— Это точно?

— Точно. Где ж ему быть? Друзей у него не осталось. Женщина была одна, да бросила его. Намучилась… Я ее не сужу. С наркоманом жить — никому не пожелаю.

Мы задали Евгении Антоновне еще несколько вопросов. Она отвечала просто, искренне… Она даже не задумывалась, зачем нам это надо. Впрочем, она, видимо, говорила не с нами — с собой.

Спустя сорок минут мы покинули квартиру Евгении Антоновны Лепешкиной.

— Ну что скажешь? — спросил Зверев, когда мы сели в «хонду».

— Да ты сам все понял, — ответил я. — Никакого отношения к нападению на Беркутова Лепешкин не имеет. Не тот случай, не тот человек. Да еще и алиби.

— Да еще и физические кондиции. Он ведь фактически доходяга. Ему хоть три кастета дай — он не сможет так ударить, чтобы выбить зубы… И атаковать внезапно не сможет. А Беркутов говорил, что атака была молниеносной. Выводы, журналёр?

— Элементарно. Пятнадцатого сентября некий Леша выманил Лепешкина из дому. Скорее всего, предложил раскумарить.

— Почему ты так думаешь? — спросил Сашка.

— Потому что мать сказала: он даже повеселел. А чем можно развеселить наркомана? Только предложением раскумарить. Есть возражения?

— Нет, — кивнул Сашка.

— Итак, наш Лепешкин выклянчил у матери десять рублей и помчался на встречу с Лешей. Денег на наркоту у него нет… А спустя всего три часа его находят мертвым. От передоза. С часами и бумажником Беркутова. — Я посмотрел на Зверева и в свою очередь спросил: — Выводы?

— Элементарно. Кто-то, скорее всего, этот самый Леша, хочет представить Лепешкина разбойничком. Тем самым разбойничком, который напал на Беркутова. Поэтому он помог Лепешкину сделать смертельную инъекцию и «подарил» часы и бумажник Беркутова… Ход, конечно, не бог весть какой умный, но официальное следствие вполне устраивает. Лишние заморочки им не нужны.

Мы закурили, я крутанул стартер, движок «хонды» заурчал.

— Теперь, — сказал я, — остается совсем пустяк: установить этого Лешу и понять, что связывает нападение на Худокормова с нападением на Беркутова.

— Пустяк, — согласился Зверев.


***

У меня было чувство, что разгадка близка. Что она где-то совсем рядом, и мне недостает какого-то звена, штришка, пустяка… но его не было.

Двадцать пятого сентября у киношников был последний съемочный день в помещении Агентства. Признаться, меня это радовало. Как радует загостившийся дальний родственник, к которому ты расположен, но уже устал от его общества… А он вдруг объявляет: ну, нагостился я у вас. Завтра уезжаю.

А был еще повод — Жора Зудинцев решил устроить нам всем отвальную по поводу своего ухода в угрозыск. Единственный, кто решил уйти красиво. Молодец. Он по-прежнему чувствовал себя виноватым, хотя я его ни в чем не винил.

Итак, было двадцать пятое сентября. До обеда группа еще поработала, а потом они начали сворачивать свою аппаратуру. Слава тебе, Господи! Они свернулись и затеяли маленький фуршет. В знак благодарности хозяевам: шампанское, фрукты, то да се. Откуда-то появился конфискованный у Каширина коньяк, и фуршет приобрел новое качество… А скоро и сам Каширин нарисовался со своей Лизой, дочкой актрисы Черкасовой… И пошло-поехало. Разумеется, в разговорах не могли не коснуться темы нападений на Худокормова и Беркутова. И наркоманов. И борьбы с наркотиками. Аккурат вчера наш президент на заседании правительства заявил, что наркотики угрожают безопасности страны. Я слушал общий разговор не очень внимательно. Меня занимало совсем другое…

— Давить их надо, — сказала строгая гримерша. — Проходу нормальным людям от них нет.

Актер Миша Беляк возразил:

— Давить надо торговцев. А сами-то наркоманы — больные люди. Их лечить надо, по сути — спасать.

— Кого можно еще спасти, — сказал ассистент оператора, — а кого уж и не спасешь. Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник…

Меня как по голове стукнули. Вокруг звучали голоса, но я их не слышал. Открывались и закрывались рты, шевелились губы… Что-то весело говорил мне Ян, я кивал и, кажется, улыбался даже. «Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник». Я повернулся к ассистенту:

— Кстати, вы говорили, что на вашего брата тоже нападение было?

— Было. Совсем, сволочи, распоясались. Ударили по голове, куртку сняли.

— Как его самочувствие?

— Ничего, он мужик здоровый, молодой.

— А как зовут брата-то?

— Алексей. Горячий, кстати, ваш поклонник, Андрей.

— Спасибо.

— Несколько раз мне говорил: «Ты же Обнорского знаешь. Познакомь. Я хоть автограф возьму».

— Так в чем проблема? — спросил я как можно небрежнее.

— Неудобно как-то. Стоит ли из-за автографа?

— Да бросьте вы. Пусть заходит в любое время, будет ему автограф.


***

И — пришла катастрофа. Я уже чувствовал, что она придет. Вот только не знал, с какой стороны. Так, в общем-то, всегда и бывает. Утром стало известно, что расстреляли Нонну и Князя. С Нонной, сказали врачи, все будет в порядке — пуля попала в легкое, но страшного ничего нет, на ноги ее поставят. А вот Зураб… С Зурабом беда. Лежит в реанимации, в состоянии комы.

Я поехал в хирургию ВМА. Там столкнулся с Модестовым и Аней Соболиной. Аня была бледна, прижимала к глазам платочек. Модестов ходил из угла в угол… взъерошенный, бордовый. Меня он обжег взглядом, но сначала ничего не сказал.

Я подошел и спросил:

— Как?

— Плохо, — сказал он.

Испуганно посмотрела Анна. Я положил руку на плечо Модестову, но он руку сбросил и почти выкрикнул:

— Все! Все, хватит в детективов играть, дорогой Шеф. Наигрались и доигрались. Нонка больше работать в Агентстве не будет… Понял? Я не позволю, понял?

— Понял, — ответил я.

Модестов хотел еще что-то сказать, но не сказал, а только махнул рукой и отвернулся к окну. Я сел на диван рядом с Анькой. Хотелось выть.


***

Алексей Кириллов был здорово похож на брата, только моложе и без усов. Он несколько смущался, и это выглядело даже как-то мило… Если не думать о том, что он хладнокровно вкатил своему приятелю Владимиру Лепешкину смертельную дозу героина.

Мы сидели против друг друга, а Зверев устроился неподалеку от двери — блокировал выход. В ящике письменного стола крутился диктофон. Микрофон, направленный на Алексея, я замаскировал бумагами. Партизанщина и самодеятельность, но других вариантов не было…

Алексей говорил быстро, сбиваясь:

— Понимаете ли, Андрей Викторович, я, собственно, давно хотел с вами познакомиться… Я — поклонник ваш… И, собственно, сам пишу… пытался писать… но, понимаете ли…

— Не печатают? — спросил я.

— Нет, — вздохнул он, — не печатают. Я… вот… принес кое-что. Может быть, вы посмотрите? — Он положил на стол «кое-что». Это были четыре толстые тетради по девяносто шесть листов, исписанные плотно, разборчиво, практически без помарок и исправлений, которыми обычно изобилуют рукописи.

Я взял одну из тетрадей — верхнюю. Открыл и прочитал название: «ПРОКУРОР — FOREVER»… Вот это номер! Я поднял на Алексея взгляд.

— Извините, — произнес он, — я позволил себе использовать название вашего романа.

— Ничего, — сказал я. Я уже начал догадываться, что передо мной больной человек. Степень его болезни должны определить психиатры — не мое это дело, но мне кажется, что болезнь зашла далеко.

— Вы посмотрите? — спросил он.

— Конечно. — Я прочитал первую страницу текста и нисколько не удивился, что Алексея не печатают… Я бы, вероятно, не смог прочитать даже десяток страниц такой «литературы». А он принес четыре тетради по девяносто шесть листов!

Я закрыл «ПРОКУРОРА — FOREVER», отложил в сторону. Зверев кашлянул и спросил:

— А вы кем работаете, Алексей?

— А? Что? Я, собственно, сейчас не работаю… временно.

— А по специальности вы кто? — спросил Зверев.

— Я — медик… Работал фельдшером.

— Понятно, — кивнул Зверев. — Полезная профессия.

— Да, да, конечно… Фельдшер — это еще не врач, но…

Сашка снова кивнул:

— Но тем не менее. Рану обработать, капельницу поставить, укол сделать — это ведь тоже необходимо. Можете?

— А как же? А как же? — суетливо произнес Алексей. — Но меня, знаете ли, больше привлекает литература.

Я посмотрел на Сашку, Сашка прикрыл глаза.

— Литература, друг мой, — обратился я к Алексею, — требует огромной самоотдачи… Как, например, спорт. Вы спортом занимаетесь?

— Э-э, последние годы — нет. Но раньше занимался — легкой атлетикой, волейболом… немного — боксом.

— Это хорошо, — похвалил я. — Так вот, литература требует самоотдачи. Но не только. Она требует гораздо большего: глубины чувств, искренности, внутреннего наполнения. Это все необходимо культивировать в себе, тренировать. Очень полезно в этом отношении вести дневники. Вы пишете дневник?

— Э-э… дневник? Нет, не пишу… Я, собственно, никогда об этом не думал.

— Зря, — сказал я. — Зря, Алексей Васильевич. Если бы вы вели дневник, нам было бы легче понять, что привело вас к убийству.

И — тишина. В лице — ни кровинки… Глаза… Испарина на лбу… Пальчики, пальчики задрожали. «Когда ты, фельдшер-литератор, вводил героин в вену Лепешкина, пальчики не дрожали?» — подумал я. А потом произнес это вслух.

— Нет, — тихо сказал убийца, — не дрожали.

Я на убийцу не смотрел. Я смотрел в окно, за окном летели листья, и воздух был прозрачен. А убийца продолжал свой нескончаемый рассказ:

— Я никому не хотел зла. Понимаете, никому! Я хотел справедливости! Я хотел помочь. Вам хотел помочь, Андрей. Я ваш поклонник, фанат. Я даже хотел организовать фан-клуб «Обнорский — FOREVER»… Мне для себя ничего не надо. И я очень обрадовался, когда узнал, что будет сниматься фильм. И что мой брат будет работать на этом фильме. Я мечтал сняться в этом фильме. На втором плане, в эпизоде, в массовке. А потом я узнал, что вас… Вас!.. Будет играть этот слащавый урод Беркутов! Я сразу понял, что это беда, что это катастрофа. Что фильм будет испорчен. А брат сказал, что так решил режиссер. Бесповоротно. Но я все равно никому не хотел зла. Я просто хотел помочь… Начались съемки. Я почти каждый день расспрашивал брата о съемках, актерах, о вас и об Агентстве. Я понял, что все плохо. Совсем все плохо. Никуда не годится. Актеры — дрянь. Оператор — дерьмо. Старый мудак Худокормов неправильно понимает образ Обнорского… Вообще ничего не понимает. Брат тоже говорил, что Худокормов ничего не понимает, а оператор совсем говно… И — люди в Агентстве! Очень странные люди. Все бегают, суетятся, интригуют, пьянствуют… Я понял, что вы одиноки. Что вам трудно безмерно, а эти вокруг — им же не понять вас! А еще — Худокормов. Беркутов — актеришка! Оператор… Я просил брата, чтобы он устроил мне встречу с вами. Вы думаете, из-за автографа? Нет, Андрей Викторович, автограф не главное. Я хотел поговорить с вами, открыть вам глаза. На Худокормова, на Беркутова… И на вас самого, в конце концов. Вы же топчетесь на месте. Люди в Агентстве — чужие вам. С ними вы никуда не придете. Агентство, как Римская империя, движется к распаду. Неужели вы этого не видите?.. Я хотел помочь. Я просто хотел помочь! Но совершенно не знал — как? А тут еще Худокормов! Да ему только агитки снимать. Смехопанорамы. Кавээны! Я понял, что обязан вмешаться. Никто другой этого не сделает. Я рассудил, что главное лицо в кино — режиссер. И именно в нем корень зла. Я понял, что нужно вывести из игры режиссера… И ему я не хотел зла, но он был помехой. Если бы пришел другой режиссер, то пришел бы и другой оператор, и, возможно, все переменилось бы… Я не хотел убивать Худокормова. Именно поэтому обмотал кусок трубы толстым слоем резины и изоленты. Фактически я сберег ему жизнь! Я его СПАС… Двадцать восьмого августа я был готов — я уже знал адрес Худокормова и приехал туда, дождался его. Для маскировки я ошмонал тело, забрал часы, деньги, телефон. Я пошел пешком к метро. По дороге выбросил телефон и «дубинку». А у метро «Приморская» купил водки и двинулся к Смоленке… Меня колотило. Я первый раз в жизни ограбил человека. Я хотел выпить… Я вообще-то не пью, но в тот вечер я хотел выпить и снять стресс. Утопить в реке улику — часы. Но — вот анекдот! — на берегу Смоленки меня ограбили. Двое каких-то шакалов. Наверное, от метро за мной шли… Впрочем, это не так уж важно. Важно то, что я сделал дело. Я думал, что я сделал дело. Но — я не сделал его как надо. Я пощадил этого мудака Худокормова, я ударил вполсилы. И уже через три дня, нет — через четыре, он снова пакостил в Агентстве. Он снова снимал мерзкую свою порнуху! Я был взбешен… А тут брат рассказал, что из Москвы прилетел пидорас Беркутов. И ходит там по Агентству павлином. «Вот, — подумал я. — Вот кого надо было валить!» А брат обмолвился, что сегодня в восемь вы ужинаете с этим козлом в «Скорлупе». Я закипел. Я закипел и потому совершил ошибку… Но даже и Беркутову я не хотел зла. Я мог бы его просто убить. Но я же его не убил — я просто попортил ему морду. Актеришка сраный ебалом своим торгует — хрясь ему в ебало!.. Я мог бы убить, но не убил. Может — зря? Впрочем, неважно. На меня после этого навалилась тоска какая-то. Я даже боялся сойти с ума. Но не сошел. Я не имею на это права. Я — писатель и крест свой нести обязан. А брат сказал, что вы поклялись найти того, кто напал на Беркутова. Я ничего не боялся. Меня никто не видел. У меня железное алиби: даже жена не знала, что в тот вечер я выходил из дому. Я ушел и вернулся через окно. Кастет я выбросил, телефон выбросил… А вот часы и бумажник оставил. Не знаю, зачем, но интуиция подсказывала: еще пригодятся. Но часы и бумажник спрятаны надежно… Так что я совсем ничего не боялся. А вот когда брат сказал, что вы гарантировали: налетчик будет найден, — я понял, что так оно и будет. Милиция не найдет, ФСБ не найдет — Обнорский найдет! Найдет, найдет… Обязательно найдет… Я не боюсь тюрьмы. Но кто понесет мой крест, если я сяду?! Во мне бурля г ненаписанные книги. Во мне бушует великая сила… Я вспомнил про Лепеху… Вы спрашиваете: не дрожали руки? Нет, не дрожали. Вовку убил не я — его убил героин. Если бы не этот укол, то следующий убил бы его. Он, Вовка, был уже совсем не человек. Я, пока еще работал фельдшером, выручал его несколько раз. Он приползал ко мне никакой. Совсем никакой. Просил: вколи хоть чего. Я ему помогал. А у него и вен уже нет — сгорели вены. А я все равно помогал… Пришло время, когда он должен был помочь мне. Он обязан был мне помочь! Я позвонил и сказал: есть, Вовка, кайф. Много. Бесплатно. Приезжай на Васильевский… Я его не убивал. Он сам себя убил… Что вы смотрите? Что вы так смотрите на меня? ЧТО, ОБНОРСКИЙ, ТЫ ТАК СМОТРИШЬ?


***

Вот на этом можно было бы поставить точку. Толстую и вялую, как осенняя муха… Но рано ставить точку, рано.

Нам не удалось закрыть Алексея Кириллова. Не удалось! Ни одного факта, ни одной улики против него не было. От слов своих он открестился начисто… А диктофон? А диктофон — сволочь такая! — записал только начало разговора. Потом у него батарейки сдохли… Но даже если бы они не сдохли, запись навряд ли послужила бы основанием для привлечения Алексея к ответственности. Тем более что он оказался шизофреником, уже много лет состоящим на учете в ПНД.

Ситуация сложилась патовая: есть реальный убийца, которого нельзя закрыть. И есть два мнимых разбойника, которые почти наверняка огребут срок за чужие дела…

Я пошел к следаку и рассказал ему всю эту историю. Он выслушал внимательно и с интересом. Потом спросил:

— Ну и чего вы хотите?

— Скандала и Хитрого надо освобождать.

— Конечно, — сказал следак. — Обязательно. И заодно уж к награде их представить.

— Я серьезно, — ответил я. — Не нападали они на Худокормова.

Следак смотрел на меня внимательно, с прищуром. Как Ленин на буржуазию. Я тоже смотрел на него внимательно.

— Они уже дали признательные показания, — сказал следак.

— Вот так?

— Именно так.

— Их нужно освободить.

— Обнорский! — сказал следак. — Они разбойники. Даже если они в глаза не видели Худокормова, то на них куча других дел.

— Вот за другие и привлекайте.

— Да нет на них ничего по другим эпизодам. Нет! Вы понимаете это?

— Да, понимаю.

— Так какого ж хрена? На часах Худокормова мы их реально закрыть можем. И закроем. Обязательно. И в городе станет чище.

Я долго молчал. Я, наверно, очень долго молчал… Следак не выдержат и спросил:

— Что вы молчите?

— Вспомнил… Вспомнил кошелек, который Жеглов опустил в карман Кирпича.

— Ну если вы сравниваете нашу ситуацию с той, жегловской, то ведь это вы, Обнорский, «опустили кощелек» в карман Скандалу и Хитрому. Так?

— Не так, гражданин следователь, не так. Я ошибся. Я не знал в тот момент правды. Теперь я знаю, что Скандал и Хитрый не грабили Худокормова. Да, они подонки, они, видимо, не раз грабили людей. Но за чужие грехи они платить не должны.

— Слова! — брезгливо бросил следак.

— За словом следует дело. Если вы не предпримете мер к освобождению Скандала и Хитрого, я буду вынужден собрать пресс-конференцию и рассказать об этом деле.

Теперь онемел следак… Я посидел, подождал, что же он скажет, но он молчал. Я встал, двинулся к двери.

— Послушайте, Андрей Викторович, — окликнул меня следователь, когда я уже взялся за дверную ручку. Я остановился. — Послушайте, ведь вы сами себя выставите в идиотском виде. Получается, что сначала вы вывели милицию на людей, которые не совершали преступления. И люди в результате оказались за решеткой. А потом вы же с пеной у рта начинаете доказывать их невиновность… Что о вас скажут ваши же коллеги, господин расследователь?

— Я думаю, они разберутся, — ответил я и вышел вон.


***

Сегодня — тридцатое сентября. Мой день рождения. Раньше я любил этот праздник.. Любил принимать поздравления и получать подарки… Сегодня в Агентстве тихо. Пусто. Ушел Зудинцев… Ушла Завгородняя. Мадам Горностаева тоже ушла — в декрет. А вместе с ней — Скрипка, он как будущий отец должен приносить в семью много денег. И он нашел такое место. Я его понимаю. Нонка в больнице. И Зураб… Нонка к нам уже не вернется. И ее верный Паганель Самуилович, наверное, тоже — ему предложили снова играть на виолончели в оркестре. Соболин теперь кинозвезда — вовсю снимается у Худокормова, и ему уже пообещали роль в следующем сериале. Соболина из больницы не вылезает, сиделкой там пашет, ухаживает за Нонкой и Зурабом. Соболин сказал, что и Анютка скоро тоже уйдет — будет сидеть дома, а он на сериалах достаточно заработает. Безумный Макс ушел на телевидение — администратором, и Спозаранник туда же — делать свою передачу. Шах ушел… Родя стал миллионщиком и ушел в запой… Лукошкина! Ах, Лукошкина. И ты оставила меня…

Сегодня мой день рождения, а в Агентстве пусто. Агеева и Повзло смотрят на меня гак, как будто это не день рождения, а поминки. Впрочем, так оно и есть. Так оно и есть, дорогие мои. Что, вы еще этого не поняли?

— Ну брось ты, Андрей, — говорит Агеева. Она сидит на столе, качает красивой ногой и стряхивает пепел с сигареты прямо на пол. — Ну брось ты, Андрей. Бывало и хуже. Наберем мы людей. По Питеру бродят в поисках работы стаи толковых, умных мальчиков и девочек. У них глаза горят. А мы их работать научим. Мы еще — о-го-го!

И Коля Повзло ей подпевает:

— Ага! Мы еще пройдем с развернутыми знаменами и под барабанный бой! Ошеломленный мир ляжет у наших ног.

— А как же? — говорит Агеева. — Мы еще спляшем канкан. Верно, мальчишки?

— Да, — киваю я. — Канкан мы запросто сбацаем… Но по площадям с развернутыми знаменами пройдем навряд ли.

— Почему?

— Потому, драгоценная моя Марина Борисовна, что я чего-то упустил. Я что-то прошляпил. И вот — в коридорах тишина. Бессмысленно строить новое здание на старом фундаменте. Да и вообще — вся эта киносуета в Агентстве показала, насколько все условно. Меня не покидает ощущение, что кино стало реальностью, а мы провалились в некий виртуальный мир…

Повзло сказал:

— Зачем так пессимистично, шеф?

— Реалистично, Николай. Не более того. Да еще этот фанат-шизофреник помог мне взглянуть на некоторые вещи отстранение, с иной точки зрения.

— С шизофренической? — подкузьмила Агеева.

— Если угодно. Кстати, шизофреники часто обладают способностью видеть нечто новое там, где обычный человек ничего разглядеть не может. Есть даже предложение включать шизофреников в экипажи инопланетных экспедиций. Люди с парадоксальным мышлением могут делать удивительно верные выводы там, где «здоровые» бессильны.

Коля крякнул и спросил:

— Так что же тебе подсказал шизофреник?

Я собрался ответить, но в коридоре вдруг раздались шаги. Быстрые, уверенные, они приближались. Мы сидели молча. Ждали… Гадали: кого это черт несет?

Черт принес Сашку Зверева. Он застыл в дверях, осмотрел нас и сказал:

— А чего это вы как на похоронах?

— Ты, Зверев, забыл, что у меня сегодня день варенья, — грозно сказал я.

— Не надейся, Андрюхин, не забыл. Я аккурат по этому поводу. На предмет выпить…

— А подарок? — воскликнули разом Повзло и Агеева.

А Сашка засмеялся и сказал:

— Вот! — и вытащил из-за спины бильярдный кий.

А я сказал:

— О-о!

И мы сели праздновать мой день рождения. Вчетвером, в пустом Агентстве… Без барабанного боя и развернутых знамен. Мы только наполнили бокалы, как в коридоре раздались шаги.

— Кого там черт несет? — воскликнули мы.

— Меня, — ответил Родя. Он встал в дверях — трезвый и грустный.

— А ты чего это как на поминках, миллионер? — спросили мы.

А Родя сел на стул, махнул рукой и сказал:

— Какой я, к черту, миллионер!?

— Как это — какой? Владелец заводов, газет, пароходов.

— Фиг! — воскликнул Родя. — Фиг! Сегодня бумагу из Аргентины получил — все накрылось!

— Ах! — сказала Агеева. — Нашлись другие наследники, Родион?

— Если бы, — с тоской произнес Родя. — Если бы это!

— А что?

— Эта старая стерва, тетушка, семь лет укрывала доходы. Налоги не платила. Все имущество описало налоговое министерство. Все — фабрику! Дом! Счета! Яхту!.. Все!

И тут мы стали хохотать. Мы стали хохотать так, что коньяк выплескивался из бокалов… Мы хохотали, а Родя смотрел на нас, как смотрят на сумасшедших. Летели за окном просвечивающие на солнце листья, янтарно светился в бокалах коньяк. Мы хохотали.

Родя улыбнулся. Неуверенно. Почти робко. Потом — смелее. Потом — весело. А потом он засмеялся… У Родьки все еще болели ребра после аварии, и он держался руками за грудь. Так мы стояли впятером и хохотали. Наверно, со стороны мы действительно были похожи на сумасшедших. Мы расплескали коньяк. И когда собрались выпить, благородного напитка осталось совсем на донышке.

Мы выпили. И вдруг зажужжал поставленный на автомат факс.

— Кого это черт несет? — сказали мы.

Коля встал, оторвал полоску бумаги с текстом по-английски. Он долго морщил лоб, шевелил губами и, наконец, прочитал:

— Дорогие друзья, рады сообщить вам, что Шведская ассоциация независимой прессы планирует в самое ближайшее время осуществить новый проект. Он именуется Международная школа журналистских расследований… учитывая высокую репутацию вашего Агентства… огромный накопленный вами опыт журналистских расследований…— Коля прекратил читать, обвел нас всех растерянным взглядом.

— Читай дальше, — сказал я.

Коля уткнулся взглядом в бумагу:

— Для реализации проекта, рассчитанного на один год, требуются как минимум четыре журналиста-расследователя… Если вас, господа, заинтересует наше предложение, мы просим дать огвет на факс… Президент Шведской ассоциации независимой прессы Ханс Энгстремер.

Агеева налила себе коньяку, быстро хлопнула и сказала на выдохе:

— Ну вы, блин, даете, господин Энгстремер… А че мы ему будем отвечать? Надо, я думаю, соглашаться. Подзаработаем — так, может, Князю сумеем помочь с лекарствами. Да и Нонке тоже… Надо соглашаться.

А я сказал:

— Мариша, куда вы гоните? Господину Энгстремеру мы ответим завтра. А сегодня мы гуляем… Мы еще канкан будем плясать! Наливай, Родя!

Родя налил. Я вздохнул и подумал: мы еще вернемся. Мы пройдем по площадям под барабанный бой и с развернутыми знаменами. Я собрался толкануть речугу, но Коля спросил под руку:

— Послушай, шеф… а на какую-такую парадоксальную мысль тебя натолкнул этот шизофреник?

— Интересно?

— Интересно.

— «Золотая пуля» — FOREVER!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16