Одесский юмор: Антология

Что жалеть тебя… увы!

В этом шуме все мы тоже,

Как и ты, без головы.

Компиляция

С пирушки в это воскресенье

Домой я плелся под хмельком.

«Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем».

Вдруг в шубке милое созданье

Мелькнуло быстро предо мной.

«И прежних дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой».

Чтоб не создать разлада с веком,

Я полетел стрелой за ней.

«Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей».

Я в восхищеньи был, ей-богу,

Глядя на стан ее и грудь.

«Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь».

Бросая огненные взоры,

Ее обнял случайно я.

«Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья».

Но тут она – о дочь квартала —

Пощечину влепила мне.

«Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине».

И я, как столб, стоял на месте,

Увы! с поникшей головой.

«Погиб поэт, невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой».

Щека с печатью женской длани

Горела радугой и жгла.

«Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла».

Она влепила мне искусно,

Должно быть, так уж суждено.

«Все это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно».

Рис. С. Фазини

Одесская пресса.

Голландская сажа.

Сибирская язва.

Казанское мыло…

В моем представлении – это нечто автономное, особое, замкнутое, живущее своими собственными вкусами, уставами, традициями. Нечто, о чем уже давно заявлен патент за № 4711 в департаменте российского искусства.

Одесская пресса – это маленькая самолюбивая республика, затерянная среди городов и колоний могущественного империалистического государства.

Она не желает подчиняться никаким законам, никаким влияниям и мнениям, она не верит никаким авторитетам и живет и гордится своим собственным независимым мнением, самоуправляясь и самоопределяясь.

И огромное добродушное государство, снисходительно улыбаясь, щадит ее автономность и оставляет ее в покое. Освистывая всероссийскую знаменитость, короля и властителя северных вкусов, актера, на котором воспитывались целые поколения, она уходит, довольная и гордая, и иронически усмехается:

– Нас не надуешь!

И ставит крест.

Она не любит чужих. Она не любит готовых, законченных, созданных где-то там, на севере, помимо ее влияния, помимо ее наблюдений.

«Одесса-мама» – как поется в одной из ее песен.

И как мать она не любит приемышей. И часто оказывается злой мачехой по отношению ко всем тем, кого подкидывает ей северное искусство.

И наоборот – свое, хотя бы маленькое, среднее, ограниченное, только свое – она раздувает до размеров необычайных и внушительных. Ибо это – свое, ею вспоенное и ею вскормленное.

Она страшна. Страшна для всякого гастролера. Ибо можно пройти по всей России и совершенно не пройти в Одессе.

И Одессы боятся. Ее откладывают на конец, напоследок, чуть ли не после Парижа и Лондона…

Опыт маленькой лекции с премилым окончанием

«Леди и джентльмены!

Скромно считая себя единственным настоящим конферансье в России с Сибирью и чувствуя приближение старости, я считаю долгом своим перед родиной и перед потомством сохранить для истории те мысли, замечания и положения, кои накопились у меня за время моей деятельности…

Вы отлично знаете, что наиболее грандиозные, скажем прямо, подавляющие успехи европейской цивилизации в России сказались именно в области кабаре, или, как называют их ласкательно и уменьшительно, – миниатюр, о которых известный поэт нашего времени сказал:

Ах… все мы ищем красоты —

И все… идем в миниатюры!..

Но, леди и джентльмены…

Для кабаре необходим, и это совершенно неоспоримо, – подвал.

Вы спросите, почему непременно подвал, а не партер или бельэтаж?

Очень просто. Когда люди опускаются до того, что идут в кабаре, надо дать им возможность опуститься как можно ниже. Ибо, как сказал Ницше: «Падающего подтолкни»…

И обратите внимание, что год от года, под влиянием бесчисленных предпринимателей, все архитекторы стараются рыть подвалы как можно глубже… Уже одно это явление ярко указывает на все возрастающий ажиотаж: каждый антрепренер не прочь вырыть яму своему конкуренту.

Помимо перечисленных причин, так сказать, житейского и современного характера, можно, говоря о подвалах, привести и соображения исторические. Из истории известно, что все наиболее утонченные пытки происходили главным образом по подземельям.

Когда у человека есть подвал – тогда добрая половина успеха уже обеспечена.

Но есть еще недобрая половина успеха!.. Вот об этой недоброй половине, иначе говоря, о конферансье, я и хочу сказать вам несколько слов.

Как сделаться конферансье?

Впрочем, не будем забегать вперед. Последовательность – прежде всего.

Кого, собственно, мы называем конферансье? В чем его обязанности? Каковы его права? Зачем, вообще говоря, существуют конферансье на свете? Кому они нужны, и для чего они нужны, и кто нужен им?

Итак: конферансье есть посредник между одной половиной рода человеческого и другой. Между тем, кто играет, и тем, кого разыгрывают. В своем роде – комиссионер искусства!.. Искусства обольщать, обещать и соблазнять.

В этом смысле первым конферансье в мире был, если хотите, змей с его гениальной инсценировкой грехопадения Евы. Кстати сказать, вся постановка этой одноактной миниатюры стоила ему гроши. Гардероб сводился к паре фиговых листков, а для реквизита понадобилось одно самое обыкновенное свежее яблоко.

А сравните-ка, леди и джентльмены, наши постановки! Взгляните, чего все это стоит. И признайтесь откровенно, сколькими бы яблоками, и притом кислыми, а не свежими, вы бы меня забросали, если бы мои артисты появились перед вами в фиговых листках.

Однако я уклонился в сторону. Продолжаю.

Настоящий конферансье должен непременно обладать двумя вещами: пробором и самомнением. Впрочем, при наличности лысины отсутствие пробора может быть компенсировано лишней дозой самомнения. Но уже последнее ничем заменено быть не может. Оно обязательно и священно, как атрибут жречества для первого жреца.

Не забывайте, что конферансье все время должен быть на виду у публики и все время импонировать ей. А что еще так импонирует публике подвалов, как не настоящее, исключительное, откровенное самомнение?

Оркестр играет туш, публика наполняет подвал, лакеи начинают стучать тарелками, а если удастся, и хлопать пробками, занавес раздвигается – и в час, указанный на театральной афише, конферансье начинает острить.

Вся трудность этого амплуа в том и заключается, что ровно с девяти часов вечера, ежедневно, человек обязан делаться остроумным. В противном случае ему грозит ряд серьезных неприятностей – ссоры с антрепренером, нарушение контракта, неустойка и проч.

С другой стороны, посудите, кто может нелицеприятно считать себя экспертом по остроумию? Кто возьмется доказать, что это удачно, а вот это – неудачно?

Ведь известно, что публика сплошь и рядом гогочет в самых трагических местах и нередко заливается горючими слезами во время какого-нибудь двуспального фарса… Ведь вот и сейчас, например, леди и джентльмены!.. В данную минуту, стоя на этих подмостках, разве не мечу я…»

Лектору не дают окончить. Поднимается страшный шум. Публика требует деньги обратно, и все семь городов наперерыв отказываются от злополучного героя… Слышен истерический крик: «Давайте занавес!» Занавес.

Когда я рождался, я закричал:

– Х-о… дду-у!..

И с тех пор я всегда и везде кричал: «Ходу!»

Сперва я был героем Одессы.

Теперь я герой мира.

Сперва я работал только ногами! Потом – головой!

Настали трудные времена, и я работаю и головой, и ногами, и руками…

Я – Авиатор.

Было время, когда я летал только от Фанкони к Робина. Теперь я летаю даже над Хеопсовой пирамидой!

Красив я, как Аполлон, – только немножечко наоборот. Но, очевидно, сила не в красоте, ибо я герой дам…

Я езжу на: велосипеде, автомобиле, воздушном шаре, аэроплане, пароходе, железной дороге, дрожках и даже хожу…

Отец мой был г. Аэроклуб. Мамаша – велосипедная шина. А братья мои: одного зовут Пропеллер Исаевич, а другого Бензин Исаевич, а третьего Блерио Исаевич…

Убивался я 42 раза… Разбивался же 2 миллиона раз. Я выломал себе 84 ноги, 129 рук, а прочих частей тела – и не счесть…

Видеть меня можно: в воздухе с восьми часов утра до четырех часов дня. Остальное время – у Робина…

Одно время я хотел сам изобрести аэроплан… Очевидно, ноги у меня талантливее головы, и какой-то Фарман перебил у меня идею.

В общем, я самый популярный человек в Одессе – конечно, из лиц артистического мира.

Первый – Макс Линдер.

Второй – Марьяшес.

Третий – Я…

Я летал над морем, над собором, над пирамидами. Четыре раза я разбивался насмерть. Остальные разы – «пустяки». Питаюсь только воздухом и бензином… Разбил все аппараты. Но главное – мой головной мотор еще хорошо работает, и я выдумаю что-нибудь еще…

В общем, я счастливейший из одесситов…

Живу с воздуха!.. И не нуждаюсь в больницах.

Моей жене всегда хотелось иметь собачку. «Такого беленького фоксика, и чтобы на мордочке у него были черные пятнышки!»

Денег на подобную роскошь, как назло, не оказывалось, потому что… ну потому что их не было у нас вовсе…

Я от своего отца унаследовал отвращение ко всякому труду и лишь иногда затруднял себя тем, что, затрудняясь в деньгах, затруднял других просьбами об одолжении…

Проистекавшие отсюда всякие «затруднительные» положения с судебными приставами и мировыми судьями мало-помалу заняли в моей жизни совершенно определенное место и утеряли для меня прелесть новизны и оригинальности…

Так жизнь поедает поэзию, как ржа – железо.

А жена пристает – купи да купи фоксика, чтоб был беленький, а на мордочке черные пятнышки.

– Дура, да ведь такая собака стоит не менее…

– А по мне хоть не более!.. Чтоб был песик, а на мордочке…

Однажды у меня надорвалось терпение и лопнуло. Я убежал из дому, пропадал весь день, а к вечеру пришел, имея на устах лукавую улыбку, а в сердце торжествующую ясность…

Я уснул спокойно и уверенно, а жена проворочалась до утра, как она мне потом рассказала: «Все не могла заснуть, все старалась догадаться, почему ты такой… подлый?»

Проснулся я первый, проснулся от звонка в передней. Слышу: прислуга пробежала, отперла дверь. Я поспешил туда же.

В передней я пробыл несколько минут и вернулся, держа на руках славного беленького фоксика с черными пятнышками на мордочке.

Жена так целый день и не выходила из спальни.

Фоксику было оказано столько внимания, что если бы у него было чем махать от радости, он бы не переставая делал это, но на месте хвоста у него, как у всякого порядочного фокстерьера, торчал смешной огрызок, и ему оставалось только радостно повизгивать. Впрочем, он сделал еще кое-что, но мы это объяснили тем, что он плохо осведомлен о расположении наших комнат.

А в передней неумолчно звонили. Я не позволял никому ходить открывать. Делал это сам, и едва отходил от двери, как снова надо было бежать на звонок.

* * *

Вечером.

– Ну, Петечка, скажи, сколько он стоит?

– Такой фоксик? Рублей 20.

– Ну?

– Поцелуй меня и на, прочти вот это объявление, которое я вчера сдал во все газеты: «Утерян молодой фокстерьер. Клички не имеет. Нашедшего просят доставить по адресу: Конная, 24, кв. 89, И. Смирнову. Награда 2 рубля».

А в передней звонили.

– Это все фоксики.

Людям не надоедает и вряд ли когда-нибудь надоест:

беря взаймы, искренне уверять: «Ей-богу, до среды…»;

рассказывая длинную историю, заставлять ее непременно начаться: «В один прекрасный день…»;

гуляя с хорошенькой барышней, горячо решать женский вопрос;

будучи же хорошенькой барышней, патетически восклицать: «Никогда не выйду замуж!»

А будучи слушательницей женских курсов, раз 500 в час ронять глубокомысленно: «Ах, нет настроения…»

Имея приличную ренту, любить ближних.

Не имея башмаков, развивать теории прогресса.

А не имея ума – читать публичные лекции…

Ничего не смысля в картине, бормотать с достоинством: «М-м… да… экспрессия, воздух…»

Не давать подачки нищему и заявлять гордо: «Не даю прин-ци-пи-аль-но!»

Не иметь сердца и пламенно обличать бессердечие.

Возмущаться проституцией по Амфитеатрову, но знакомиться с ней на деле…

Начать говорить о себе в январе, а кончить как раз к концу года.

Быть молодым сатириком и честно переписывать Сашу Черного…

Писать в «Синем Журнале» и острить над Брешко-Брешковским.

Периодически или же хронически страдать идиотизмом и жаждой спасения человечества, рассказывать анекдоты и говорить пошлости; вообще говорить, писать и ухмыляться, ржать, гримасничать, потеть; любить, потреблять продукты, высказывать мнения; ходить в кинематограф, жиреть и…

Впрочем, многое еще не надоедает и вряд ли когда-нибудь надоест людям, а среди этого многого, между прочим, – рождаться на свет Божий и быть людьми…

Люди скучают так.

Заложив руки глубоко в карманы, удобно усаживаются на стуле, протягивают вперед прижатые вместе ноги и, высоко загнув носки, делают такой вид, словно видят их впервые.

Берут перо, бумагу, чернила, не спеша усаживаются за стол и пишут: «Ньюфаундленд. Ньюфаундленд. Ньюфаундленд. Маня, Фаня, Таня… Да здравствует Великобритания… Геккель… Меккель… 0000000». А под этим раз пятьдесят расписываются с необыкновенно размашистыми росчерками и замысловатейшими завитушками.

Ложатся на кровать, заложив под голову руки, долго исследуют цветочки на обоях и, догадавшись, что над цветочками этими старался, по всей вероятности, взрослый человек, искренно думают по его адресу: «Идиот».

Становятся где-нибудь на видном месте, например посреди комнаты, гордо отбрасывают назад голову, широко раскрывают объятия – точно так, как это изображено на книге Бальмонта «Будем как солнце», и, слегка выпучив живот, подогнув колени и закрыв глаза, оглушительно зевают…

Потом крестят рот, протирают пальцем глаза и, набрав в легкие много воздуха, выпускают его не сразу, а надув щеки и ударяя по ним ладонями: «Пвффу… Пвффу… Пвффу…»

А то скучают еще и так.

Одеваются с «художественным беспорядком», идут к морю и, вперив взор в какую-нибудь точку на горизонте, говорят меланхолически:

– Жизнь – глубока и таинственна, как море. Жизнь – это Сфинкс.

Встречают приятеля и говорят ему с широчайшей улыбкой:

– А! Кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! Как делишки?

Встречают подругу, вяло обнимают ее, вяло целуют и говорят:

– Катя, я вас люблю безумно, я без вас…

А на вялую просьбу Кати оставить ее в покое отвечают тоном ниже:

– Не верите? Что ж, не надо. Доказать это нельзя.

А то еще сидят в кафе, медленно глотают мороженое и, увидев на палке польскую газету, делают удивленные глаза и уверенно говорят:

– Э! Польская литература, знаете, какая-то… такая. Без содержания.

Ходят важно по улице, ритмически постукивают палкой и на мольбы нищего о подачке отвечают резонно:

– Такой здоровый – работать надо.

Зато люди деятельные скучают иначе…

Ходят по улицам и читают вывески, плакаты, афиши, записки на воротах о том, что сдаются квартиры, и все это язвительно критикуют.

Если же не критикуют, то поют: «Тра-ля-ля… тру-ту-ту… ди-ди-ди…» Причем из языка, губ, зубов и слюны заводят во рту полный оркестр.

Кроме того, для деятельных людей существуют еще: оконные стекла, по которым можно часами барабанить пальцами, перочинные ножики, очень пригодные для вырезания или выцарапывания на подоконниках, столах, скамьях и стенах своих инициалов, а в случае надобности и полного звания с числом и годом в виде приложения; затем – брелоки, которые можно теребить сколько угодно, пуговичные петлички, в которые очень удобно протыкать поочередно пальцы обеих рук, и, наконец, телефон, в который, правда, пальцы протыкать излишне, но которым при умении тоже можно воспользоваться.

Для тех же деятельных людей существуют также и объявления, которые можно читать нараспев; есть библиотечные книги с широкими полями, на которых можно откровенно подиспутировать с автором; есть еженедельно свежие юмористические журналы, с которыми обращаться можно и совсем запросто – можно полежать с ними на кушетке, закрыв ими лицо, и подремать, или же, свернув в трубочку, потрубить марш из «Аиды», а между тем бить мух, имеющих неосторожность отдыхать поблизости на стене.

Рис. Ф. Сагеля

Упрек

– Ты вечно на службу опаздываешь!

– Что ж, что опаздываю, зато раньше со службы ухожу…

О любви

– Как вы женились: по любви или из-за денег?

– Из-за того и другого: из-за любви к деньгам…

Тоже сионизм

Директор банка: «Будет великолепно, когда у нас наконец появится новое государство в Палестине; то есть что касается меня лично, то я хотел бы быть тогда еврейским посланником в Берлине».

Хладнокровие

– Иван Петрович, вы сели на мою шляпу.

– А разве вы собираетесь уходить?

Красноречиво

Англичанин. Я понимаю по-французски лишь одно слово: «amour».

Француженка. В таком случае мы быстро поймем друг друга – я по-английски знаю лишь слово «yes».

Наивный слуга

– Барин дома?

– Дома-с.

– Может быть, он занят? Может быть, я пришел не вовремя?

– Никак нет-с. За вами только и была остановка-с. Барин увидали вас из окошка и сказали: «Только его еще недоставало».

На свадьбе

На диване в свадебном зале в уютном уголке сидят три подруги. Каждая интересуется узнать, что подарила другая новобрачным.

– Хана, что ты подарила?

– Я подарила чайный сарвиз на 12 парсон!

– А ти что подарила?

– Я? Я подарила фражовый сарвиз для обеда на 24 парсоны!

– А ти, Блюма, что подарила?

– О, я подарила чайного ситочка на 48 парсоны.

Высокий пост

– Вы знаете, через его руки проходят все самые важные бумаги.

– Да ну?

– Он запечатывает конверты.

Философия мизантропа

Если женщина взглядом говорит «да», а устами «нет», то следуй ее взгляду.

Супружество для мужчины – поступление в рабство, для женщины – отпущение на волю.

Глаза влюбленного можно сравнить с увеличительным стеклом, а глаза мужа – с уменьшительным.

Красивую и верную супругу в наши дни приходится встречать так же редко, как превосходный перевод поэтического произведения. Перевод большей частью нехорош, если он верен, и не верен, если он очень хорош.

За час до рассвета,

После представления «Гамлeта»,

Антрепренер Кулыгин

И режиссер Веригин,

Недовольные сборами,

Сидели в ресторации

С актерами:

Глинским, игравшим Горацио,

И Гамлетом – Завываловым.

Режиссер,

Отдавши дань жалобам

На плохой сбор,

Сказал: «Твореньями Шекспира

Не удивить нынче мира;

Нынче публика требует новых течений

И настроений.

Ее не проймешь Офелиями,

Дамами с камелиями

Да Гамлeтами.

Для начала

Я поставлю водевиль с куплетами,

Чтобы публика подпевала.

В драме современной

Это новое течение

Зовется единением

Публики со сценой!»

Антрепренер,

Поразмыслив и потупив взор,

Нашел, что мысль режиссера счастлива,

И потребовал пива.

Масленичная история с моралью

Раз на блины в знакомое семейство

Был приглашен лирический поэт.

Порывшись в крайне скудном казначействе,

Взял напрокат он смокинг и жилет

И, повязав на шею шарф огромный,

Явился в семь часов, загадочный и томный.

Когда вошел он в залу, зашептали:

«Поэт… Живой поэт?» – Со всех сторон

Девицами поэт был окружен,

Поэта девы чуть не разорвали.

Застенчиво прижался он к углу, —

Как вдруг хозяин крикнул: «Ну-с, к столу!»

Горячего не ев от самых святок,

Поэт к блинам немедленно приник,

И через час (о, час прошел, как миг!)

Он доедал уже седьмой десяток,

Беря на вилку сразу штук по пять,

Как вдруг поэта стало распирать…

Девица слева вдохновенным тоном

Его спросила: чем он огорчен?

Быть может, безнадежно он влюблен?

Тогда – в кого? Приятно ль быть влюбленным?

Быть может, неожиданно его

Капризной музы посетило божество?

Поэт, от боли крепко стиснув зубы

И растирая ладонью живот,

Ответил: «Да! Увы, меня гнетет

Предчувствие. Дни жизни мне не любы;

Я вспомнил юность, раннюю звезду

И сладость встреч в заброшенном саду»…

В кишках поэта рвало и метало,

Поэта обдавал холодный пот,

А он шептал ей: «Есть ли идеалы?»

И думал он: «Пройдет иль не пройдет?»

Она шепнула: «В вас мила мне грусть поэта»…

Он расстегнул тайком три пуговки жилета —

Утихла боль. И взором просветленным

Глядя на деву, вымолвил поэт:

«Вы поняли меня, и вами окрыленный,

Иначе я теперь гляжу на Божий свет!»

А дева, чувствуя в душе любви тревогу,

Пожала под столом поэту ногу…

Вам посвятил, доверчивые девы,

Я эту повесть о поэте и блинах:

Вам кружат голову любви напевы,

Но помните, что правда – не в стихах,

И что переполненье организма

Нередко может быть источником лиризма.

В редакцию газеты «Современные темы»

Пришел юнец

И принес, наглец,

За подписью «Мето»

Стихотворение Пушкина.

Редактора Петрушкина

Не было – сидел за порнографию;

Секретарь ушел в типографию.

Принимал фельетонист

Владимир Незлобин,

Был он в статьях очень злобен

И речист.

Выругав юнца в душе нецензурно,

Он, прищурясь, прочел стихотворение

И сказал не без снисхождения,

Глядя на юнца, как волк:

– Недурно,

Из вас выйдет толк;

Пишите только более реально,

Более вдумчиво и менее банально.

А на следующий день все читали старые стихи

И говорили, что они неплохи,

И при этом

Интересовались неизвестным поэтом.

Одни утверждали, что это экстерн Шаргородский;

Другие – провизор Скроцкий.

Спорили с жаром,

В пылу называли друг друга дубиною.

А юнец пришел за гонораром

И получил от редактора Петрушкина

За стихотворение Пушкина

Три рубля с полтиною.

Виктору Хенкину

1

Трубят герольды у ворот:

«Сэр Джон Фальстаф, король зовет

Сражаться, черт возьми!»

2

Сэр Джон Фальстаф глядит в окно:

«Мне битвы по сердцу давно,

Хоть толст я, черт возьми!

3

Не удержать меня ничем;

Эй, слуги, панцирь мне и шлем, —

Да живо, черт возьми!»

4

В слезах жена, в тоске весь дом,

Рыдает верный мажордом, —

«Не плачьте, черт возьми!

5

Владею ловко я мечом,

Сразить врагов мне нипочем —

Хоть сотню, черт возьми!»

6

Вот скачет Джон в полночной мгле,

Трясется брюхо на седле, —

С дороги, черт возьми!

7

Уж старый Лондон недалек,

Как вдруг – в таверне огонек…

Постой-ка, черт возьми!

8

Дорога ночью холодна.

«Трактирщик, доброго вина

Дай кубок, черт возьми!»

9

И первым жажду утоля,

Второй он пьет в честь короля —

И третий, черт возьми!

10

И наконец, швырнув бокал,

К бочонку толстый Джон припал —

Так проще, черт возьми!

11

Вот день прошел, другой идет,

Король Фальстафа в замке ждет, —

Напрасно, черт возьми!

12

В таверне пир; в чаду хмельном

Сэр Джон на бочку сел верхом:

«С дороги, черт возьми!»

13

Король сердит, король взбешен:

«Зачем не едет толстый Джон?

Да где ж он, черт возьми?!»

14

А Джон Фальстаф, сражен вином,

Храпит спокойно под столом

В таверне, черт возьми!

15

Про битвы Джон забыл давно:

Он вместо крови льет вино

И пляшет, черт возьми!

Правые усиленно готовятся к предстоящим выборам в Государственную думу.

Из газет

Скоро выборы, ребята!

Мы ль народом не богаты?

Нынче лезут в депутаты

Шантрапа да шушера!

Не внимая левым хорам,

Не стремясь к решеньям скорым,

Выбирайте с перебором,

Коль придет тому пора.

Убедились вы из прессы,

Как российские «кортесы»

Защищали интересы —

Коль не ваши, так свои;

Как умели в Думе важной

Загибать многоэтажно,

Получать за это каждый

Не копеечки – рубли…

Тех пошлите с легким сердцем,

Кто ругаться может с перцем,

Дышит злобой к иноверцам —

Финнам, ляхам и жидам.

Для парламентских артистов

Не забудьте и статистов:

Три десятка октябристов

Не мешает выбрать вам.

И скажу вам по секрету:

Хоть противны мне кадеты,

Все же в Думу пакость эту

Вы пошлите – штук пять-шесть:

Ведь для думского скандала

Нужно все ж материала,

Для того чтоб Русь узнала,

Что работа в Думе есть.

Ну и скандал!

Приехал в Петербург концертировать знаменитый скрипач Исайе – нарочно выписали его из-за тридевяти земель – и вдруг – извольте радоваться – украли у него скрипку![1]

Да какая скрипка! Работа Страдивариуса из Кремоны – триста лет от роду! Это в десять раз старше, чем дворянство Пуришкевича!

Взволнованный таким истинно русским приемом, Исайе бросился к тому, к другому…

– Помилуйте, – говорит, – всю Европу изъездил – и ничего подобного. Мало того: в Азии был – скрипку берегли, как пупок Будды, – на белом слоне возили. В Америке был – особый вагон скрипке предоставили. В Африке был – дикари ей, как божеству, поклонялись – трех готтентотов в честь ее зарезали… А приехал в Россию, в страну образованную, конституционную, в страну Крушеванов и Пуришкевичей – вот тебе… украли. Как я теперь без нее жить буду?

– А вы обратитесь в «Союз русского народа», – посоветовал кто-то.

И пошел Исайе к Дубровину[2].

Встретил тот его недоверчиво, прочел визитную карточку, нахмурился, покачал головой.

– Исайе… Исайе… вы что же это, жид, что ли, будете?