Одесский юмор: Антология

Составитель: Валерий Хаит

Антология Сатиры и Юмора России XX века

Том 32

Одесский юмор 

Одесситы. Фото на память

Об одесском юморе и не только о нем

Мы предчувствуем высоты, которых он может достигнуть: тирания вкуса должна царить на них.

Исаак Бабель об Утесове

Обычно подобные предисловия (ну чтобы подчеркнуть солидность и объективность составителя) начинаются словами: «Нам представляется…», «Мы полагаем…» либо совсем уж безлично – «Существует мнение…» В данном же случае, когда речь идет о такой зыбкой и ускользающей материи, как юмор, быть объективным и нейтральным крайне трудно. Ведь в юморе нет специалистов – в нем «разбираются» все. То есть отношение к юмору, восприятие его у каждого свое. Тем более если этот юмор «одесский». Одним (как правило, не одесситам) больше нравится его, так сказать, экзотическая часть – то есть жаргон, неправильности речи, утрирование интонации. Другим же – афористичность, естественность и соответствие нормам русской грамматики. Я отношу себя к последним. Словом, мое отношение к юмору, в особенности же к одесскому, крайне субъективно. Что, конечно, чревато. Поскольку я понимаю: отбирая нравящиеся тебе тексты, ты как бы навязываешь читателю свой вкус. Так вот, хочу заранее попросить прощения у ревнителей академизма, – как раз это я и собираюсь делать! А значит – никаких «мы», «нам» и прочих ухищрений, за которыми можно спрятаться. Все – только от первого лица.

Думаю, кстати, что такой подход оправдывают и мои более чем тридцатилетние занятия этим сомнительным делом. Ну, я имею в виду юмор. Пора уже вроде бы себе доверять…

У меня была нелегкая задача. Представляете – собрать в одном томе одесский юмор за сто лет! Нырнуть в это море, конечно, нетрудно, а вот выплыть…

И то, что я все же в нем вроде бы не утонул, объясняется только одним: у меня была отличная спасательная команда. Но о ней чуть позже…

Продолжая же мысль о необозримом море одесского юмора, произношу по ассоциации слово «компас». Так вот и с компасом оказалось не так плохо. Ведь за предыдущие годы одесские и другие исследователи проделали колоссальную работу по поиску и изучению литературного наследия одесских журналистов и писателей, работающих в жанре сатиры и юмора. В том числе и представителей так называемой южнорусской школы, в произведениях которых (даже и вполне серьезных) юмор и ирония присутствовали всегда.

Хочется поделиться и еще одним ощущением, связанным с морем. Когда при перечитывании огромного количества архивных текстов у составителя начинались явные признаки морской болезни, их тут же гасила мысль, что, если бы не труд предшественников, до желанного берега доплыть было бы вообще невозможно.

А чтобы закончить эту затянувшуюся метафору, добавлю только одно: вы обратили внимание, что у слов «море» и «юмор» один корень?

Ну хорошо, не корень, но все равно много общего.

Тут и соль, и блеск, и игра, и оттенки, и даже волны (скажем, волны хохота на вечерах юмора). Но, конечно, к сожалению, и пена с мусором…

Я как-то слышал в Москве замечательную фразу. Ее при мне сказал некий редактор надоедливому автору: «Помните, был такой журнал «Литература и жизнь»? Так вот в нем печатались авторы второго и третьего ряда». А теперь поставьте себя на мое место и попробуйте объяснить одесситу, особенно юмористу, что он «автор второго ряда»! Это я уже о некоторых своих современниках.

Словом, я отобрал из всего объема существующих и обнаруженных в процессе работы текстов лишь то, что нравится мне лично. Не исключено, кстати, что это и дало возможность уместить все в один том. Тем более что для одесских классиков – Ильфа и Петрова, а также Жванецкого – в антологии планируются отдельные тома. Нет-нет, в нашем случае они, конечно, тоже представлены. Как же без них? Ведь процесс накопления юмора в Одессе был непрерывным. А они, так сказать, столпы, устои, на которых слава Одессы как столицы юмора в значительной степени и держится.

А теперь о самом понятии «одесский юмор». Тем более что такое название присвоено нашему тому. За годы прошлого века вокруг этого определения было много сломано копий. М. М. Жванецкий, например, писал: «Нет специального одесского юмора. Есть юмор, вызывающий смех, и есть шутки, вызывающие улыбку сострадания». Ну что ж, я с Михал Михалычем, конечно, согласен. Правда, не совсем. Тем более что он сам своими блестящими текстами и феноменальным их исполнением одновременно и подтверждает, и опровергает эту мысль. Ибо без «одесской составляющей» в его текстах и, главное, в его интонациях не было бы, как мне кажется, такого уникального явления, как Жванецкий.

А вот против чего хочется категорически возразить, так это против жаргона и дурной языковой экзотики. И тут я полностью разделяю иронию короля одесских фельетонистов начала двадцатого века Власа Дорошевича, фельетон которого «Одесский язык» и открывает эту книгу. Главная мысль фельетона тоже состояла в том, что так называемый одесский колорит вполне можно выразить в пределах норм русской грамматики.

Правда, и тут бывают исключения. Вот Бабель, например. В рассказе «Король» читаем:

– Беня, – сказал папаша Крик, старый биндюжник, слывший между биндюжниками грубияном, – Беня, ты знаешь, что мине сдается? Мине сдается, что у нас горит сажа…

– Папаша, – ответил Король пьяному отцу, – пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…

Но это Бабель, многие фразы из рассказов которого не зря разошлись на цитаты. Поистине нужно было обладать уникальным бабелевским талантом и снайперским вкусом, чтобы сделать одесскую речь фактом высокой литературы. Словом, с так называемым одесским языком, а значит – и с одесским юмором, все не так просто…

И еще одно небольшое рассуждение. Точнее, его попытка.

Известно, что престиж остроумного человека очень высок. А все, что престижно, что имеет успех, рождает немедленное желание подражать. «И я так могу!..» Замечали? Достаточно кому-то произнести остроту или рассказать анекдот, как с ним тут же начинают соревноваться.

Но по-настоящему остроумных людей не так много. Вместе с тем вряд ли кто-нибудь согласится, что у него нет чувства юмора. Это все равно как признаться в том, что у тебя дурной вкус. Поэтому так много в этом деле безвкусицы.

Особенно же подобная опасность подстерегает одесский юмор. И прежде всего в силу его невероятной популярности. Благодаря Утесову, героям Бабеля, Ильфа и Петрова, персонажу Марка Бернеса из фильма «Два бойца» сформировался так называемый одесский канон – образ человека, у которого готовность шутить по любому поводу является определяющей. С тех пор стоит человеку сказать, что он одессит, он тут же становится центром внимания. К нему тянутся, от него ждут: «Вот сейчас он пошутит! Ну же, ну!..» На него смотрят во все глаза, его слушают во все уши. Причем независимо от того, какую пошлую ахинею он при этом несет. Он – одессит!..

Так культивируется то, что является, на мой взгляд, юмором псевдоодесским.

А теперь несколько слов о построении тома. В основе его – хронологический принцип. Как самый простой и естественный. И в то же время весьма условный. Ведь время неразрывно, оно свободно перетекает из одной эпохи в другую, и эта его неразрывность подтверждается еще и тем, что голоса перекликаются, аукаются, темы и сюжеты переходят из одного времени в другое. К тому же возникает вопрос: а что брать за основу – время написания текста или время, о котором он написан?… Словом, строгой хронологии в этом томе искать не нужно. Я, конечно, старался ей следовать, но когда какие-то соображения заставляли эту самую хронологию нарушать, не очень этому противился.

И что еще, как мне кажется, требует пояснения. Составляя том, я исходил из следующего простого соображения. Для меня «одесский юмор» – понятие очень широкое. Это, если можно так сказать, любой достойного уровня юмор, связанный с Одессой. Прежде всего, конечно, это произведения авторов, родившихся в ней. Причем независимо от того, о чем они писали и где к ним пришла литературная слава. Затем это не одесситы, но те, кто подолгу жил в Одессе и чья литературная деятельность начиналась именно здесь. Далее, это люди, не имевшие никаких одесских корней, но талантливо и весело писавшие об Одессе и одесситах. И наконец, я беру на себя смелость утверждать, что к «одесскому юмору» могут быть отнесены и тексты иногородних авторов, впервые увидевшие свет на страницах одесских изданий (случай «Крокодила» начала века и «Фонтана» – конца). Главное – во всех этих текстах, как я надеюсь, присутствует то, что я называю одесской составляющей, – живая интонация, парадоксальность и при этом особая легкость выражения.

Вот, скажем, миниатюра автора одесского журнала «Фонтан» Вячеслава Верховского из Донецка:

Бабушка оставалась женщиной до самого конца.

– Ба, тебя нужно немедленно показать доктору!

Подкрасила губки:

– Ты думаешь, я буду иметь успех?

И еще. Я глубоко убежден, что юмор должен вызывать добрые чувства. Более того: способствовать смягчению нравов. Так вот, настоящий одесский юмор, на мой взгляд, всегда отличался особой теплотой. Это, наверно, идет от одесского характера, от доброжелательности и открытости, с чем не раз сталкивались и о чем писали многие. Причины этого, думаю, в том, что Одесса всегда оставалась многонациональной. Ведь без открытости и взаимного доверия в такой ситуации было просто не выжить.

Участвовали в создании одесского характера, конечно, и уникальные местные условия. Те самые солнце и море, тот самый запах белой акации, волшебное действие которого так ярко описал в одноименном рассказе Александр Куприн. Не говоря уже об одесских песнях, лучшие из которых выражают суть не только одесского характера, но и одесского юмора. Поэтому, кстати, наиболее популярные из них тоже нашли место на этих страницах.

По этой же причине в том включены и так называемые «одесские анекдоты». Но, опять же, из тех, что по вкусу лично мне.

А теперь, как было обещано, о моей «спасательной команде». И к чему я лично приступаю с особым волнением. Я хочу искренне поблагодарить всех, кто помог мне в этой головоломной и невероятной по ответственности работе.

Я благодарю Алену Яворскую, Елену Каракину, Лилию Мельниченко и Машу Кнеллер – научных сотрудников славного Одесского литературного музея.

Я благодарю замечательных одесских собирателей и исследователей: Александра Розенбойма и Сергея Лущика, Михаила Пойзнера и Феликса Кохрихта, Валентина Крапиву и Анатолия Дроздовского, Аркадия Вайнера и его соавтора Эдуарда Кузнецова.

Моя дружеская признательность постоянным авторам и читателям журнала «Фонтан» Александре Ильф и Вячеславу Верховскому.

Наибольшую же помощь мне оказали известный одесский журналист и собиратель Евгений Голубовский и заведующая отделом искусств Одесской научной библиотеки имени Горького Татьяна Щурова. Им – моя особая благодарность.

Я благодарю и своих коллег по журналу «Фонтан» – Софью и Дмитрия Кобринских, Елену и Семена Лобач, Наталью Рогачко. Без их самоотверженной помощи я не смог бы подготовить рукопись в намеченные сроки.

И в заключение вновь о юморе и море. Вообще юмор (надеюсь, вы это заметили) – странно живучая вещь. Впрочем, как и море, которое, как вы знаете, имеет способность к самоочищению. Так вот, я очень надеюсь и верю, что одесский юмор тоже никогда такую способность не утратит…

Валерий Хаит

Сокращения в текстах помечены знаком ‹…›.

Подписи и псевдонимы некоторых авторов начала века расшифровать не удалось.

«Звонить в колокола бодрости»

1900–1920

…Поддерживая одних, бичуя других, осмеивая в легкой, дружеской шутке всю пошлость провинции, мы будем… будить спящих, вносить свет в непроглядную мглу, звонить в колокол бодрости… и напоминать, как хорошо жить, верить, творить, бороться и смеяться над пошлостью жизни.

Незнакомец (Борис Флит)

Начало века в Одессе отличалось обилием периодических изданий. И в каждом из них, как правило, присутствовал отдел или хотя бы уголок юмора. Некоторые из еженедельников и газет жили всего лишь по два-три месяца, одни сменяли другие, но общее их число практически не менялось.

Наиболее заметным был в эти годы одесский «Крокодил», который на 10 лет опередил одноименный московский. В нем работал весь цвет одесского юмора тех лет: Ефим Зозуля, Эмиль Кроткий, Незнакомец (Борис Флит), Эскесс (Семен Кесельман), Тузини (Николай Топуз), Picador (Виктор Круковский) и многие другие. В эти же годы в одесских изданиях (и наиболее активно именно в «Крокодиле») работали замечательные художники: Борис Антоновский, Федор Сегаль, МАД (Михаил Дризо), Михаил Линский, Сандро Фазини (Александр Файнзильберг, старший брат Ильи Ильфа), Александр Цалюк, Лазарь Митницкий, Всеволод Никулин.

В «Крокодиле» печатались и иногородние авторы – петербургские, московские, киевские. Публиковаться в Одессе в те годы было весьма престижно…

В. Х.

Одесский «Крокодил» и другие издания

Приступая к лекции об одесском языке, этом восьмом чуде в свете, мы прежде всего должны определить, что такое язык.

«Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли», – говорят дипломаты.

«Язык дан человеку, чтоб говорить глупости», – утверждают философы.

Мы не знаем, как был создан одесский язык, но в нем вы найдете по кусочку любого языка. Это даже не язык, это винегрет из языка.

Северяне, приезжая в Одессу, утверждают, будто одесситы говорят на каком-то «китайском языке». Это не совсем верно. Одесситы говорят скорее на «китайско-японском языке».

Тут чего хочешь, того и просишь.

И мы удивляемся, как ни один предприимчивый издатель не выпустил до сих пор в свет «самоучителя одесского языка» на пользу приезжим.

* * *

– Советую вам познакомиться с месье Игрек: он всегда готов занять денег!

– Позвольте! Но что же тут хорошего? Человек, который занимает деньги!

– Как! Человек, который занимает деньги, это такой милый, любезный!

– Ничего не вижу в этом ни милого, ни любезного.

– Это такой почтенный человек. Его за это любит и уважает весь город.

Но при первой же попытке «занять» вы поймете ошибку. В Одессе «занять» – значит дать взаймы.

«Я занял ему сто рублей».

* * *

– Месье не скучает за театром?

– Зачем же я должен скучать непременно за театром? Я скучаю дома.

Вы удивлены, потому что за театром в Одессе находится «Северная» гостиница, где далеко не скучают.

На одесском воляпюке скучают обязательно «за чем-нибудь». Публика скучает «за театром», продавцы «за покупателями», жены скучают «за мужьями».

* * *

А чудное одесское выражение «говорить за кого-нибудь»!

Вы будете страшно удивлены, когда услышите, что:

– Месье прокурор чудно говорил за этого мошенника.

На одесском языке не существует предлога «о». Здесь не говорят «о чем-нибудь», здесь говорят «за что-нибудь».

– Ах, я ужасно смеялась с него!

– Как?!

– Я смеялась с него. Что же тут удивительного? Он такой смешной!

В Одессе всегда смеются с кого-нибудь.

Гр. фельетонисты здесь очень много смеются, например, «с городской управы», но с городской управы это как с гуся вода.

Может быть, отсюда и взят этот предлог «с».

* * *

– Вообразите, – говорят вам, – я вчера сам обедал!

– Я сам хожу гулять!

– Да, мадам, но вы уж, кажется, в таком возрасте, что пора ходить «самой»!

Впрочем, иногда для ясности месье одесситы бывают так любезны, что прибавляют: сам один!

Затем вы услышите здесь не существующий ни на одном из европейских и азиатских языков глагол «ложить». Везде детей «кладут спать», и только в Одессе их «ложат спать». Вероятно, так одесским детям удобнее.

* * *

Одесский язык не признает ни спряжений, ни склонений, ни согласований, ничего! Это язык настоящих болтунов – язык свободный, как ветер.

О добрые немцы, которые принесли в Одессу секрет великолепного приготовления колбас и глагол «иметь».

– Я имею гулять.

– Мы имеем кушать.

В Одессе все «имеют», кроме денег.

Когда вас спрашивают:

– С чем месье хочет чай: со сливками, с лимоном?

Вы должны ответить:

– Без ничего.

Вы должны говорить «тудою и сюдою», чтобы не быть осмеянным, если скажете «туда и сюда».

Таков одесский язык, начиненный языками всего мира, приготовленный по-гречески, с польским соусом. И одесситы при всем этом уверяют, будто они говорят «по-русски».

Нигде так не врут, как в Одессе!

1895

По зубам

– Скажи, как ты узнаешь, сколько курице лет?

– По зубам.

– Позволь, но ведь у курицы нет зубов?

– Я по своим зубам.

Разница

– Почем эта колбаса?

– Девять рублей фунт.

– А эта?

– Семнадцать.

– Семнадцать рублей?! Но между ними же нет никакой разницы!

– Как нет? Разница в восемь рублей, господин!

Наши мужья

Муж говорит жене:

– Если меня сегодня задержат дела, то я пошлю тебе письмо с посыльным.

– Не трудись посылать, я его уже получила.

– Как?

– Горничная чистила пальто и нашла в кармане.

Одесситка

– Ах, какая чудесная страна эта Флоренция… Представьте себе, милая, там мне в полчаса вылепили бюст руки.

Экспромт

– Яша, а ну-ка скажи что-нибудь остроумное экспромтом…

– Одолжи мне пять рублей…

Щедрый

От Фанкони выходят два одессита. Швейцар подает им пальто. Один из одесситов достает два рубля и дает их на чай швейцару. Другой на улице уже с изумлением спрашивает «щедрого»:

– Ты с ума сошел?! Кто же дает на чай два рубля!

– Эге! Зато посмотри, какое пальто он мне подал!

Меломаны

– Вы что больше любите: рояль или скрипку?

– Я, собственно, скрипку!

– Нежнее, не правда ли?

– Нет, я не потому! А просто – скрипку легче за окно выбросить.

Между подругами

– Представь себе, Ирочка призналась мужу во всех своих неверностях…

– Что ты?! Какое мужество!..

– Скажи лучше: какая память!..

Точный ответ

На экзамене истории профессор спрашивает студента:

– Как древние славяне смотрели на женщин?

– С удовольствием! – отвечает тот.

Как молодеют женщины

Женщине 60 лет, мужчине 20 – женщина старше мужчины втрое.

Через двадцать лет… Женщине 80, мужчине 40 лет – женщина старше мужчины всего вдвое.

Fatalite!

От чего зависит успех

– Пьеса, кажется, имеет успех: никто не свистит.

– А ну попробуйте-ка одновременно зевать и свистеть!

В один прекрасный день певец Деригорло встал утром с левой ноги.

– Гм!.. Марья!.. А Марья! – рявкнул он во всю глотку. – Давай сапоги!

И с ужасом почувствовал, что в горле у него что-то дернуло и слегка кольнуло. «Болен!.. – мелькнуло в его голове. – Болен! Не буду сегодня петь «Евгения Онегина»!..»

И послал записку антрепренеру.

Антрепренер чуть не упал в обморок:

– Зарезал, каналья! У меня уже афиши выпущены… Что я буду делать?

Поехали к Деригорле. Тот сидел завязанный во все теплое и производил себе ингаляцию. Знаками он показал, что петь не будет.

– Мамочка! – сказал антрепренер. – Я было уже и подарочек вам приготовил…

– Нет!

– Цветы?

– Не буду.

– У меня афиши!

– Наплевать!

– Сбор!

– Тем хуже.

– Что же я буду делать?…

– У меня горло! Понимаете, в моем горле золото, оно мне дороже вашего Онегина.

Так и не поехал петь. Кое-как выпустили афиши.

– Риголетто здоров? – спросил антрепренер.

– Риголетто – здоров! А вот Джильда заболела.

– Что?

– Да! У нее горло.

– Ну?

– Она хрипит…

– Дайте ее мне. Я ее задушу, и тогда она будет уж по-настоящему хрипеть.

Наступил вечер. На афишах значилось сперва: «Онегин». Потом: «Риголетто». Потом повесили наклейку: «Аида»!..

Но вечером Аида тоже заболела. Ей показалось, что у нее в горле что-то не в порядке.

Антрепренер рвал последние волосы на администраторе. Публика приходила в театр и спрашивала:

– Что сегодня идет?

– Пока решено «Руслана и Людмилу». Но еще до занавеса четверть часа. Может, кто и заболеет.

И действительно, вышел помощник режиссера и объявил:

– Ввиду болезни артистки Голорыловой вместо «Руслана и Людмилы» пойдет «Мазепа».

Многие из публики ушли.

– Ого! То две оперы: и «Руслан», и «Людмила». А то за эти же деньги хотят дать одну, да и то «Мазепу».

Ужасно любят болеть оперные артисты.

I

Кому пришла в голову эта ужасная мысль, трудно сказать, но кто-то из веселой компании молодежи предложил:

– Поедем в Аркадию!..

– Не в Аркадию, а в Аронию, – поправил его другой…

Воскресный день был так прекрасен, весеннее солнце так нежно грело, запахи цветов на улицах звали к морю, к шири и простору, а в городе было так серо и тоскливо, что все соблазнились…

– Но как мы поедем?… В колясках? – спросила артистка.

– Ужасно хохочу по поводу этого наивного предложения, – сказал молодой режиссер. – В колясках? Я предлагаю взять два автомобиля или один аэроплан…

Но это предложение по многим причинам оказалось неприемлемым: для автомобилей не было денег, а для аэроплана не было самого аэроплана.

Несчастная мысль пришла в голову наивному, как все истинные художники, композитору.

– Поедемте на конке…

– Смеюсь до колик! – сказал режиссер, но, сосчитав свои деньги, согласился: – А ведь, пожалуй, веселее конкой.

Кто-то очень веселый, вероятно, предложил:

– Два удовольствия сразу: до конки мы доедем электрическим трамваем.

Но это не удалось. У станций электрического трамвая, не только у конечных, но и на перекрестных, стояли толпы народу и ждали… очереди… Матери забывали своих детей, жены – мужей, мужья – жен…

Каждый, вскочивши на площадку, забывал о всех остальных, и только издали, с уходящего вагона, матери иногда кричали оставшимся:

– Там остался мой ребенок! Добрые люди, доставьте его на Греческую, 7, кв. 3… Будет выдано приличное вознаграждение…

«…То слезы бедных матерей: Им не забыть своих детей…»

Наконец артистка предложила:

– Знаете что, доедемте до малофонтанской конки на извозчиках…

– Удивительный в Одессе способ передвижения: всюду ездят на дрожках, а в Одессе на извозчиках. Бедные извозчики, им, должно быть, очень тяжело! – удивился наивный композитор…

Ехали «на извозчиках» и удивлялись:

– Почему это вдруг почти все улицы непроезжими сделались? Всюду уширяют, мостят, всюду разрушение.

Извозчики объяснили:

– А выставка!

Что это значило, трудно сказать, но многие делали догадки, что город нарочно разрыл все улицы, ведущие к выставке… Какое ложное обвинение…

У станции Х. аркадийской конки творилось почти то же, что, по уверениям старожилов, было при всемирном потопе. Лагерями расположились люди в ожидании конок. Многие спали вповалку, другие стояли посреди улицы и смотрели в подзорную трубу: не идет ли конка. Делились впечатлениями:

– Вы – какую?

– 12-ю жду.

– Счастливчик, а я 19-ю конку пропустил…

– Ползет!..

Публика бросается вперед и с риском для жизни набрасывается на вагон…

А когда вагон подходит к станции, кондуктор заявляет:

– Этот вагон в Аркадию не идет… Слазьте!..

Но публика не сходила и кричала в исступлении:

– Везите куда-нибудь!..

А молодой композитор мечтательно декламировал из Байрона:

Пусть мачты в бурю заскрипели,

Изорван парус, труден путь!

Я понесусь вперед без цели:

Я должен плыть куда-нибудь!..

Вагон «несся» со скоростью черепахи, страдающей ревматизмом и полечившейся на одесских лиманах.

II

Из Аркадии выбраться труднее, чем из ада. Извозчиков нет…

Когда подходишь к извозчику и сперва требуешь, потом просишь, умоляешь его:

– Отвези в город!..

Извозчик издевается:

– А чего же вы не наняли туда и обратно? Хитрые вы, господин, 8 рубликов до города…

И если вы уже соглашаетесь на его дьявольские условия, он вдруг заявляет:

– А я занят и не могу ехать!

– Да как же ты, каналья, торговался, если ты занят?…

– А я думал, что вы не дурак и не дадите 8 рублей… А вы дали… Нет, не поеду…

Тогда публика пускается бегом на Малый Фонтан… Там конка… более доступна.

Ждут час, два: нет мест. Скоро уже последние конки…

Остроумные люди предлагают единственный выход:

– До юнкерского дойдем, а оттуда пешком!..

Однако не все соглашаются на такой компромисс… Многие отправляются большими партиями вперед:

– Захватим места, приедем сюда обратно, а отсюда уже в город.

И идут, идут… обыватели по направлению к городу…

Но встречные конки все заняты теми, кто ушел еще дальше и раньше захватил место…

Идут все вперед. Наконец на половине дороги до города совершают нападение на конку и овладевают ею… и едут назад на Малый Фонтан.

Кондуктор, очевидно, знает нравы одесситов, потому что кричит:

– Господа! Платить нужно! Даром не повезут!

Но одесситы рады уплатить еще по гривеннику, лишь бы хотя бы рикошетом добраться до города…

По дороге толпа алчущих!.. Они рыдают, они предлагают полжизни за место, но вагоны полны…

И когда конка подъезжает к Малому Фонтану, она уже полна захватившими места раньше, и публика, ожидающая конку, шлет проклятия року…

Ночью возвращаются домой смельчаки, доехавшие в Аркадию, возвращаются разбитые, усталые, измученные…

– Прогулка была прекрасной, – рассказывают они назавтра своим кредиторам, а втайне надеются: «А ну-ка, рискни и ты! Поезжай! Пострадай!.. Помучайся!.. Будешь ты меня помнить!..»

Сонливым вялым крабиком

Плетется мысль устало;

Флакон с гуммиарабиком

Рука моя достала…

И ножницы мне поданы,

Раздался писк их ржавый…

Тружусь я, бедный подданный

Седьмой большой державы…

Займусь я стрижкой, кройкою,

Газет не пожалею

И – вам статейку бойкую

Рукой привычной склею…

Этих глаз синева,

Эти ласки-слова

Взяли сердце мое без стеснения…

Но средь дев ты – феникс,

Ты – загадка, ты – икс,

И не мог я решить уравнения…

Сочетал наугад

На различный я лад

Милой крошки

Волшебные данные;

Я решал, я мечтал, —

И нас брак сочетал,

И надели мы узы венчанные!

Но, загадка моя,

Женских чар не тая,

Ты путями пустилась нечестными,

И рога я ношу, но никак не решу

Уравненья с двумя неизвестными.

Как ты бойка, как остроумна,

Когда молчишь…

Как рассудительна, разумна,

Когда ты спишь…

Как ты сияешь вся от счастья,

Как вид твой свеж…

Ты дышишь вся огнем и страстью,

Когда ты ешь!..

Что за краса в небесном взгляде,

В твоих глазах,

Как дивно хороша ты… Сзади

Или впотьмах!..

Готов тебе я побожиться,

Что я не лгу:

Желал бы я в тебя влюбиться,

Да не могу.

Многоцветные витрины,

Миллионы жадных глаз,

Размалеванные Фрины,

Груди, плечи напоказ.

Как прилизанные крысы,

Семенят на каблучках

Современные Парисы

При усах и в котелках.

Фаты, купчики, гимнасты…

Шум, движенье, гам и звон…

Здесь разящие контрасты

Бьют в глаза со всех сторон.

Вот табло: у лавок модных

Рать бесштанников стоит…

Груды яств у тьмы голодных

Возбуждают аппетит.

Рай – удел смиренных духом —

Я не спорю; но пока

Их судьба – с голодным брюхом

Созерцать окорока.

Пятна пестрых объявлений:

«Фарс»… Спермины… Лампы «Блиц»…

Сколько ярких впечатлений,

Сколько серых слов и лиц!

Вот кокотка в экипаже,

С ней рядком известный туз.

Рой девиц в ужасном раже

Льнет к любимцу местных муз.

Драка… жулика словили —

Правит суд городовой…

Крик: кого-то задавили —

Распростился с головой!

Ах, бедняк… А впрочем, что же!

Что жалеть тебя… увы!

В этом шуме все мы тоже,

Как и ты, без головы.

Компиляция

С пирушки в это воскресенье

Домой я плелся под хмельком.

«Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем».

Вдруг в шубке милое созданье

Мелькнуло быстро предо мной.

«И прежних дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой».

Чтоб не создать разлада с веком,

Я полетел стрелой за ней.

«Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей».

Я в восхищеньи был, ей-богу,

Глядя на стан ее и грудь.

«Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь».

Бросая огненные взоры,

Ее обнял случайно я.

«Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья».

Но тут она – о дочь квартала —

Пощечину влепила мне.

«Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине».

И я, как столб, стоял на месте,

Увы! с поникшей головой.

«Погиб поэт, невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой».

Щека с печатью женской длани

Горела радугой и жгла.

«Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла».

Она влепила мне искусно,

Должно быть, так уж суждено.

«Все это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно».

Рис. С. Фазини

Одесская пресса.

Голландская сажа.

Сибирская язва.

Казанское мыло…

В моем представлении – это нечто автономное, особое, замкнутое, живущее своими собственными вкусами, уставами, традициями. Нечто, о чем уже давно заявлен патент за № 4711 в департаменте российского искусства.

Одесская пресса – это маленькая самолюбивая республика, затерянная среди городов и колоний могущественного империалистического государства.

Она не желает подчиняться никаким законам, никаким влияниям и мнениям, она не верит никаким авторитетам и живет и гордится своим собственным независимым мнением, самоуправляясь и самоопределяясь.

И огромное добродушное государство, снисходительно улыбаясь, щадит ее автономность и оставляет ее в покое. Освистывая всероссийскую знаменитость, короля и властителя северных вкусов, актера, на котором воспитывались целые поколения, она уходит, довольная и гордая, и иронически усмехается:

– Нас не надуешь!

И ставит крест.

Она не любит чужих. Она не любит готовых, законченных, созданных где-то там, на севере, помимо ее влияния, помимо ее наблюдений.

«Одесса-мама» – как поется в одной из ее песен.

И как мать она не любит приемышей. И часто оказывается злой мачехой по отношению ко всем тем, кого подкидывает ей северное искусство.

И наоборот – свое, хотя бы маленькое, среднее, ограниченное, только свое – она раздувает до размеров необычайных и внушительных. Ибо это – свое, ею вспоенное и ею вскормленное.

Она страшна. Страшна для всякого гастролера. Ибо можно пройти по всей России и совершенно не пройти в Одессе.

И Одессы боятся. Ее откладывают на конец, напоследок, чуть ли не после Парижа и Лондона…

Опыт маленькой лекции с премилым окончанием

«Леди и джентльмены!

Скромно считая себя единственным настоящим конферансье в России с Сибирью и чувствуя приближение старости, я считаю долгом своим перед родиной и перед потомством сохранить для истории те мысли, замечания и положения, кои накопились у меня за время моей деятельности…

Вы отлично знаете, что наиболее грандиозные, скажем прямо, подавляющие успехи европейской цивилизации в России сказались именно в области кабаре, или, как называют их ласкательно и уменьшительно, – миниатюр, о которых известный поэт нашего времени сказал:

Ах… все мы ищем красоты —

И все… идем в миниатюры!..

Но, леди и джентльмены…

Для кабаре необходим, и это совершенно неоспоримо, – подвал.

Вы спросите, почему непременно подвал, а не партер или бельэтаж?

Очень просто. Когда люди опускаются до того, что идут в кабаре, надо дать им возможность опуститься как можно ниже. Ибо, как сказал Ницше: «Падающего подтолкни»…

И обратите внимание, что год от года, под влиянием бесчисленных предпринимателей, все архитекторы стараются рыть подвалы как можно глубже… Уже одно это явление ярко указывает на все возрастающий ажиотаж: каждый антрепренер не прочь вырыть яму своему конкуренту.

Помимо перечисленных причин, так сказать, житейского и современного характера, можно, говоря о подвалах, привести и соображения исторические. Из истории известно, что все наиболее утонченные пытки происходили главным образом по подземельям.

Когда у человека есть подвал – тогда добрая половина успеха уже обеспечена.

Но есть еще недобрая половина успеха!.. Вот об этой недоброй половине, иначе говоря, о конферансье, я и хочу сказать вам несколько слов.

Как сделаться конферансье?

Впрочем, не будем забегать вперед. Последовательность – прежде всего.

Кого, собственно, мы называем конферансье? В чем его обязанности? Каковы его права? Зачем, вообще говоря, существуют конферансье на свете? Кому они нужны, и для чего они нужны, и кто нужен им?

Итак: конферансье есть посредник между одной половиной рода человеческого и другой. Между тем, кто играет, и тем, кого разыгрывают. В своем роде – комиссионер искусства!.. Искусства обольщать, обещать и соблазнять.

В этом смысле первым конферансье в мире был, если хотите, змей с его гениальной инсценировкой грехопадения Евы. Кстати сказать, вся постановка этой одноактной миниатюры стоила ему гроши. Гардероб сводился к паре фиговых листков, а для реквизита понадобилось одно самое обыкновенное свежее яблоко.

А сравните-ка, леди и джентльмены, наши постановки! Взгляните, чего все это стоит. И признайтесь откровенно, сколькими бы яблоками, и притом кислыми, а не свежими, вы бы меня забросали, если бы мои артисты появились перед вами в фиговых листках.

Однако я уклонился в сторону. Продолжаю.

Настоящий конферансье должен непременно обладать двумя вещами: пробором и самомнением. Впрочем, при наличности лысины отсутствие пробора может быть компенсировано лишней дозой самомнения. Но уже последнее ничем заменено быть не может. Оно обязательно и священно, как атрибут жречества для первого жреца.

Не забывайте, что конферансье все время должен быть на виду у публики и все время импонировать ей. А что еще так импонирует публике подвалов, как не настоящее, исключительное, откровенное самомнение?

Оркестр играет туш, публика наполняет подвал, лакеи начинают стучать тарелками, а если удастся, и хлопать пробками, занавес раздвигается – и в час, указанный на театральной афише, конферансье начинает острить.

Вся трудность этого амплуа в том и заключается, что ровно с девяти часов вечера, ежедневно, человек обязан делаться остроумным. В противном случае ему грозит ряд серьезных неприятностей – ссоры с антрепренером, нарушение контракта, неустойка и проч.

С другой стороны, посудите, кто может нелицеприятно считать себя экспертом по остроумию? Кто возьмется доказать, что это удачно, а вот это – неудачно?

Ведь известно, что публика сплошь и рядом гогочет в самых трагических местах и нередко заливается горючими слезами во время какого-нибудь двуспального фарса… Ведь вот и сейчас, например, леди и джентльмены!.. В данную минуту, стоя на этих подмостках, разве не мечу я…»

Лектору не дают окончить. Поднимается страшный шум. Публика требует деньги обратно, и все семь городов наперерыв отказываются от злополучного героя… Слышен истерический крик: «Давайте занавес!» Занавес.

Когда я рождался, я закричал:

– Х-о… дду-у!..

И с тех пор я всегда и везде кричал: «Ходу!»

Сперва я был героем Одессы.

Теперь я герой мира.

Сперва я работал только ногами! Потом – головой!

Настали трудные времена, и я работаю и головой, и ногами, и руками…

Я – Авиатор.

Было время, когда я летал только от Фанкони к Робина. Теперь я летаю даже над Хеопсовой пирамидой!

Красив я, как Аполлон, – только немножечко наоборот. Но, очевидно, сила не в красоте, ибо я герой дам…

Я езжу на: велосипеде, автомобиле, воздушном шаре, аэроплане, пароходе, железной дороге, дрожках и даже хожу…

Отец мой был г. Аэроклуб. Мамаша – велосипедная шина. А братья мои: одного зовут Пропеллер Исаевич, а другого Бензин Исаевич, а третьего Блерио Исаевич…

Убивался я 42 раза… Разбивался же 2 миллиона раз. Я выломал себе 84 ноги, 129 рук, а прочих частей тела – и не счесть…

Видеть меня можно: в воздухе с восьми часов утра до четырех часов дня. Остальное время – у Робина…

Одно время я хотел сам изобрести аэроплан… Очевидно, ноги у меня талантливее головы, и какой-то Фарман перебил у меня идею.

В общем, я самый популярный человек в Одессе – конечно, из лиц артистического мира.

Первый – Макс Линдер.

Второй – Марьяшес.

Третий – Я…

Я летал над морем, над собором, над пирамидами. Четыре раза я разбивался насмерть. Остальные разы – «пустяки». Питаюсь только воздухом и бензином… Разбил все аппараты. Но главное – мой головной мотор еще хорошо работает, и я выдумаю что-нибудь еще…

В общем, я счастливейший из одесситов…

Живу с воздуха!.. И не нуждаюсь в больницах.

Моей жене всегда хотелось иметь собачку. «Такого беленького фоксика, и чтобы на мордочке у него были черные пятнышки!»

Денег на подобную роскошь, как назло, не оказывалось, потому что… ну потому что их не было у нас вовсе…

Я от своего отца унаследовал отвращение ко всякому труду и лишь иногда затруднял себя тем, что, затрудняясь в деньгах, затруднял других просьбами об одолжении…

Проистекавшие отсюда всякие «затруднительные» положения с судебными приставами и мировыми судьями мало-помалу заняли в моей жизни совершенно определенное место и утеряли для меня прелесть новизны и оригинальности…

Так жизнь поедает поэзию, как ржа – железо.

А жена пристает – купи да купи фоксика, чтоб был беленький, а на мордочке черные пятнышки.

– Дура, да ведь такая собака стоит не менее…

– А по мне хоть не более!.. Чтоб был песик, а на мордочке…

Однажды у меня надорвалось терпение и лопнуло. Я убежал из дому, пропадал весь день, а к вечеру пришел, имея на устах лукавую улыбку, а в сердце торжествующую ясность…

Я уснул спокойно и уверенно, а жена проворочалась до утра, как она мне потом рассказала: «Все не могла заснуть, все старалась догадаться, почему ты такой… подлый?»

Проснулся я первый, проснулся от звонка в передней. Слышу: прислуга пробежала, отперла дверь. Я поспешил туда же.

В передней я пробыл несколько минут и вернулся, держа на руках славного беленького фоксика с черными пятнышками на мордочке.

Жена так целый день и не выходила из спальни.

Фоксику было оказано столько внимания, что если бы у него было чем махать от радости, он бы не переставая делал это, но на месте хвоста у него, как у всякого порядочного фокстерьера, торчал смешной огрызок, и ему оставалось только радостно повизгивать. Впрочем, он сделал еще кое-что, но мы это объяснили тем, что он плохо осведомлен о расположении наших комнат.

А в передней неумолчно звонили. Я не позволял никому ходить открывать. Делал это сам, и едва отходил от двери, как снова надо было бежать на звонок.

* * *

Вечером.

– Ну, Петечка, скажи, сколько он стоит?

– Такой фоксик? Рублей 20.

– Ну?

– Поцелуй меня и на, прочти вот это объявление, которое я вчера сдал во все газеты: «Утерян молодой фокстерьер. Клички не имеет. Нашедшего просят доставить по адресу: Конная, 24, кв. 89, И. Смирнову. Награда 2 рубля».

А в передней звонили.

– Это все фоксики.

Людям не надоедает и вряд ли когда-нибудь надоест:

беря взаймы, искренне уверять: «Ей-богу, до среды…»;

рассказывая длинную историю, заставлять ее непременно начаться: «В один прекрасный день…»;

гуляя с хорошенькой барышней, горячо решать женский вопрос;

будучи же хорошенькой барышней, патетически восклицать: «Никогда не выйду замуж!»

А будучи слушательницей женских курсов, раз 500 в час ронять глубокомысленно: «Ах, нет настроения…»

Имея приличную ренту, любить ближних.

Не имея башмаков, развивать теории прогресса.

А не имея ума – читать публичные лекции…

Ничего не смысля в картине, бормотать с достоинством: «М-м… да… экспрессия, воздух…»

Не давать подачки нищему и заявлять гордо: «Не даю прин-ци-пи-аль-но!»

Не иметь сердца и пламенно обличать бессердечие.

Возмущаться проституцией по Амфитеатрову, но знакомиться с ней на деле…

Начать говорить о себе в январе, а кончить как раз к концу года.

Быть молодым сатириком и честно переписывать Сашу Черного…

Писать в «Синем Журнале» и острить над Брешко-Брешковским.

Периодически или же хронически страдать идиотизмом и жаждой спасения человечества, рассказывать анекдоты и говорить пошлости; вообще говорить, писать и ухмыляться, ржать, гримасничать, потеть; любить, потреблять продукты, высказывать мнения; ходить в кинематограф, жиреть и…

Впрочем, многое еще не надоедает и вряд ли когда-нибудь надоест людям, а среди этого многого, между прочим, – рождаться на свет Божий и быть людьми…

Люди скучают так.

Заложив руки глубоко в карманы, удобно усаживаются на стуле, протягивают вперед прижатые вместе ноги и, высоко загнув носки, делают такой вид, словно видят их впервые.

Берут перо, бумагу, чернила, не спеша усаживаются за стол и пишут: «Ньюфаундленд. Ньюфаундленд. Ньюфаундленд. Маня, Фаня, Таня… Да здравствует Великобритания… Геккель… Меккель… 0000000». А под этим раз пятьдесят расписываются с необыкновенно размашистыми росчерками и замысловатейшими завитушками.

Ложатся на кровать, заложив под голову руки, долго исследуют цветочки на обоях и, догадавшись, что над цветочками этими старался, по всей вероятности, взрослый человек, искренно думают по его адресу: «Идиот».

Становятся где-нибудь на видном месте, например посреди комнаты, гордо отбрасывают назад голову, широко раскрывают объятия – точно так, как это изображено на книге Бальмонта «Будем как солнце», и, слегка выпучив живот, подогнув колени и закрыв глаза, оглушительно зевают…

Потом крестят рот, протирают пальцем глаза и, набрав в легкие много воздуха, выпускают его не сразу, а надув щеки и ударяя по ним ладонями: «Пвффу… Пвффу… Пвффу…»

А то скучают еще и так.

Одеваются с «художественным беспорядком», идут к морю и, вперив взор в какую-нибудь точку на горизонте, говорят меланхолически:

– Жизнь – глубока и таинственна, как море. Жизнь – это Сфинкс.

Встречают приятеля и говорят ему с широчайшей улыбкой:

– А! Кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! Как делишки?

Встречают подругу, вяло обнимают ее, вяло целуют и говорят:

– Катя, я вас люблю безумно, я без вас…

А на вялую просьбу Кати оставить ее в покое отвечают тоном ниже:

– Не верите? Что ж, не надо. Доказать это нельзя.

А то еще сидят в кафе, медленно глотают мороженое и, увидев на палке польскую газету, делают удивленные глаза и уверенно говорят:

– Э! Польская литература, знаете, какая-то… такая. Без содержания.

Ходят важно по улице, ритмически постукивают палкой и на мольбы нищего о подачке отвечают резонно:

– Такой здоровый – работать надо.

Зато люди деятельные скучают иначе…

Ходят по улицам и читают вывески, плакаты, афиши, записки на воротах о том, что сдаются квартиры, и все это язвительно критикуют.

Если же не критикуют, то поют: «Тра-ля-ля… тру-ту-ту… ди-ди-ди…» Причем из языка, губ, зубов и слюны заводят во рту полный оркестр.

Кроме того, для деятельных людей существуют еще: оконные стекла, по которым можно часами барабанить пальцами, перочинные ножики, очень пригодные для вырезания или выцарапывания на подоконниках, столах, скамьях и стенах своих инициалов, а в случае надобности и полного звания с числом и годом в виде приложения; затем – брелоки, которые можно теребить сколько угодно, пуговичные петлички, в которые очень удобно протыкать поочередно пальцы обеих рук, и, наконец, телефон, в который, правда, пальцы протыкать излишне, но которым при умении тоже можно воспользоваться.

Для тех же деятельных людей существуют также и объявления, которые можно читать нараспев; есть библиотечные книги с широкими полями, на которых можно откровенно подиспутировать с автором; есть еженедельно свежие юмористические журналы, с которыми обращаться можно и совсем запросто – можно полежать с ними на кушетке, закрыв ими лицо, и подремать, или же, свернув в трубочку, потрубить марш из «Аиды», а между тем бить мух, имеющих неосторожность отдыхать поблизости на стене.

Рис. Ф. Сагеля

Упрек

– Ты вечно на службу опаздываешь!

– Что ж, что опаздываю, зато раньше со службы ухожу…

О любви

– Как вы женились: по любви или из-за денег?

– Из-за того и другого: из-за любви к деньгам…

Тоже сионизм

Директор банка: «Будет великолепно, когда у нас наконец появится новое государство в Палестине; то есть что касается меня лично, то я хотел бы быть тогда еврейским посланником в Берлине».

Хладнокровие

– Иван Петрович, вы сели на мою шляпу.

– А разве вы собираетесь уходить?

Красноречиво

Англичанин. Я понимаю по-французски лишь одно слово: «amour».

Француженка. В таком случае мы быстро поймем друг друга – я по-английски знаю лишь слово «yes».

Наивный слуга

– Барин дома?

– Дома-с.

– Может быть, он занят? Может быть, я пришел не вовремя?

– Никак нет-с. За вами только и была остановка-с. Барин увидали вас из окошка и сказали: «Только его еще недоставало».

На свадьбе

На диване в свадебном зале в уютном уголке сидят три подруги. Каждая интересуется узнать, что подарила другая новобрачным.

– Хана, что ты подарила?

– Я подарила чайный сарвиз на 12 парсон!

– А ти что подарила?

– Я? Я подарила фражовый сарвиз для обеда на 24 парсоны!

– А ти, Блюма, что подарила?

– О, я подарила чайного ситочка на 48 парсоны.

Высокий пост

– Вы знаете, через его руки проходят все самые важные бумаги.

– Да ну?

– Он запечатывает конверты.

Философия мизантропа

Если женщина взглядом говорит «да», а устами «нет», то следуй ее взгляду.

Супружество для мужчины – поступление в рабство, для женщины – отпущение на волю.

Глаза влюбленного можно сравнить с увеличительным стеклом, а глаза мужа – с уменьшительным.

Красивую и верную супругу в наши дни приходится встречать так же редко, как превосходный перевод поэтического произведения. Перевод большей частью нехорош, если он верен, и не верен, если он очень хорош.

За час до рассвета,

После представления «Гамлeта»,

Антрепренер Кулыгин

И режиссер Веригин,

Недовольные сборами,

Сидели в ресторации

С актерами:

Глинским, игравшим Горацио,

И Гамлетом – Завываловым.

Режиссер,

Отдавши дань жалобам

На плохой сбор,

Сказал: «Твореньями Шекспира

Не удивить нынче мира;

Нынче публика требует новых течений

И настроений.

Ее не проймешь Офелиями,

Дамами с камелиями

Да Гамлeтами.

Для начала

Я поставлю водевиль с куплетами,

Чтобы публика подпевала.

В драме современной

Это новое течение

Зовется единением

Публики со сценой!»

Антрепренер,

Поразмыслив и потупив взор,

Нашел, что мысль режиссера счастлива,

И потребовал пива.

Масленичная история с моралью

Раз на блины в знакомое семейство

Был приглашен лирический поэт.

Порывшись в крайне скудном казначействе,

Взял напрокат он смокинг и жилет

И, повязав на шею шарф огромный,

Явился в семь часов, загадочный и томный.

Когда вошел он в залу, зашептали:

«Поэт… Живой поэт?» – Со всех сторон

Девицами поэт был окружен,

Поэта девы чуть не разорвали.

Застенчиво прижался он к углу, —

Как вдруг хозяин крикнул: «Ну-с, к столу!»

Горячего не ев от самых святок,

Поэт к блинам немедленно приник,

И через час (о, час прошел, как миг!)

Он доедал уже седьмой десяток,

Беря на вилку сразу штук по пять,

Как вдруг поэта стало распирать…

Девица слева вдохновенным тоном

Его спросила: чем он огорчен?

Быть может, безнадежно он влюблен?

Тогда – в кого? Приятно ль быть влюбленным?

Быть может, неожиданно его

Капризной музы посетило божество?

Поэт, от боли крепко стиснув зубы

И растирая ладонью живот,

Ответил: «Да! Увы, меня гнетет

Предчувствие. Дни жизни мне не любы;

Я вспомнил юность, раннюю звезду

И сладость встреч в заброшенном саду»…

В кишках поэта рвало и метало,

Поэта обдавал холодный пот,

А он шептал ей: «Есть ли идеалы?»

И думал он: «Пройдет иль не пройдет?»

Она шепнула: «В вас мила мне грусть поэта»…

Он расстегнул тайком три пуговки жилета —

Утихла боль. И взором просветленным

Глядя на деву, вымолвил поэт:

«Вы поняли меня, и вами окрыленный,

Иначе я теперь гляжу на Божий свет!»

А дева, чувствуя в душе любви тревогу,

Пожала под столом поэту ногу…

Вам посвятил, доверчивые девы,

Я эту повесть о поэте и блинах:

Вам кружат голову любви напевы,

Но помните, что правда – не в стихах,

И что переполненье организма

Нередко может быть источником лиризма.

В редакцию газеты «Современные темы»

Пришел юнец

И принес, наглец,

За подписью «Мето»

Стихотворение Пушкина.

Редактора Петрушкина

Не было – сидел за порнографию;

Секретарь ушел в типографию.

Принимал фельетонист

Владимир Незлобин,

Был он в статьях очень злобен

И речист.

Выругав юнца в душе нецензурно,

Он, прищурясь, прочел стихотворение

И сказал не без снисхождения,

Глядя на юнца, как волк:

– Недурно,

Из вас выйдет толк;

Пишите только более реально,

Более вдумчиво и менее банально.

А на следующий день все читали старые стихи

И говорили, что они неплохи,

И при этом

Интересовались неизвестным поэтом.

Одни утверждали, что это экстерн Шаргородский;

Другие – провизор Скроцкий.

Спорили с жаром,

В пылу называли друг друга дубиною.

А юнец пришел за гонораром

И получил от редактора Петрушкина

За стихотворение Пушкина

Три рубля с полтиною.

Виктору Хенкину

1

Трубят герольды у ворот:

«Сэр Джон Фальстаф, король зовет

Сражаться, черт возьми!»

2

Сэр Джон Фальстаф глядит в окно:

«Мне битвы по сердцу давно,

Хоть толст я, черт возьми!

3

Не удержать меня ничем;

Эй, слуги, панцирь мне и шлем, —

Да живо, черт возьми!»

4

В слезах жена, в тоске весь дом,

Рыдает верный мажордом, —

«Не плачьте, черт возьми!

5

Владею ловко я мечом,

Сразить врагов мне нипочем —

Хоть сотню, черт возьми!»

6

Вот скачет Джон в полночной мгле,

Трясется брюхо на седле, —

С дороги, черт возьми!

7

Уж старый Лондон недалек,

Как вдруг – в таверне огонек…

Постой-ка, черт возьми!

8

Дорога ночью холодна.

«Трактирщик, доброго вина

Дай кубок, черт возьми!»

9

И первым жажду утоля,

Второй он пьет в честь короля —

И третий, черт возьми!

10

И наконец, швырнув бокал,

К бочонку толстый Джон припал —

Так проще, черт возьми!

11

Вот день прошел, другой идет,

Король Фальстафа в замке ждет, —

Напрасно, черт возьми!

12

В таверне пир; в чаду хмельном

Сэр Джон на бочку сел верхом:

«С дороги, черт возьми!»

13

Король сердит, король взбешен:

«Зачем не едет толстый Джон?

Да где ж он, черт возьми?!»

14

А Джон Фальстаф, сражен вином,

Храпит спокойно под столом

В таверне, черт возьми!

15

Про битвы Джон забыл давно:

Он вместо крови льет вино

И пляшет, черт возьми!

Правые усиленно готовятся к предстоящим выборам в Государственную думу.

Из газет

Скоро выборы, ребята!

Мы ль народом не богаты?

Нынче лезут в депутаты

Шантрапа да шушера!

Не внимая левым хорам,

Не стремясь к решеньям скорым,

Выбирайте с перебором,

Коль придет тому пора.

Убедились вы из прессы,

Как российские «кортесы»

Защищали интересы —

Коль не ваши, так свои;

Как умели в Думе важной

Загибать многоэтажно,

Получать за это каждый

Не копеечки – рубли…

Тех пошлите с легким сердцем,

Кто ругаться может с перцем,

Дышит злобой к иноверцам —

Финнам, ляхам и жидам.

Для парламентских артистов

Не забудьте и статистов:

Три десятка октябристов

Не мешает выбрать вам.

И скажу вам по секрету:

Хоть противны мне кадеты,

Все же в Думу пакость эту

Вы пошлите – штук пять-шесть:

Ведь для думского скандала

Нужно все ж материала,

Для того чтоб Русь узнала,

Что работа в Думе есть.

Ну и скандал!

Приехал в Петербург концертировать знаменитый скрипач Исайе – нарочно выписали его из-за тридевяти земель – и вдруг – извольте радоваться – украли у него скрипку![1]

Да какая скрипка! Работа Страдивариуса из Кремоны – триста лет от роду! Это в десять раз старше, чем дворянство Пуришкевича!

Взволнованный таким истинно русским приемом, Исайе бросился к тому, к другому…

– Помилуйте, – говорит, – всю Европу изъездил – и ничего подобного. Мало того: в Азии был – скрипку берегли, как пупок Будды, – на белом слоне возили. В Америке был – особый вагон скрипке предоставили. В Африке был – дикари ей, как божеству, поклонялись – трех готтентотов в честь ее зарезали… А приехал в Россию, в страну образованную, конституционную, в страну Крушеванов и Пуришкевичей – вот тебе… украли. Как я теперь без нее жить буду?

– А вы обратитесь в «Союз русского народа», – посоветовал кто-то.

И пошел Исайе к Дубровину[2].

Встретил тот его недоверчиво, прочел визитную карточку, нахмурился, покачал головой.

– Исайе… Исайе… вы что же это, жид, что ли, будете?

Но оказалось – не жид, а бельгиец, и лицо Дубровина просияло.

– А… знаю, знаю! Как же, мне Пеликан[3] писал… Бельгиец… Да! Легоде… Фоке… трамвай… Бухштаб… да-да-да!

И вождь «русского народа» сразу стал разговорчив, любезен, доверчив.

– Скрипка, говорите вы; эх, батенька, что там скрипка, у нас целые вагоны исчезают, целые поезда неведомо где затериваются… Тут не Запад, не Европа, не конституционный разврат. Тут Россия. Мы покончили с революциями, мы возвращаемся теперь к исконным русским началам, к русской правде.

Вам, господам европейцам, не понять русского духа. У вас там все аккуратно разложено по полочкам – то мое, то твое, – моя скрипка, твои часы. Все у вас эгоистично, узко, буржуазно – собственность да собственность. В государстве, в муниципалитетах, в обществах – везде формалистика, отчетность, контроль, не прикоснись, не позаимствуй, не распоряжайся по своему разумению. Дрожат над каждой копеечкой, над каждой вещью – мертвые, сухие люди!

Нет, Россия не то! Если нужно для блага родины, мы отбрасываем всякую формалистику: отечество выше всего. Пусть революционеры кричат о растрате, о расхищении общественных капиталов, о казноедстве… Это они все из зависти. Нет! Тысячу лет жила Россия без контроля, без отчетности, без гласности – и крепка была, вознеслась над всем миром, покорила под нози всех врагов и супостатов – и немецкого царя Наполеона, и японскую республику…

Вы вот все – скрипка, скрипка… Что такое скрипка? Пустая забава, увеселительный предмет… У меня у самого мальчонка на балалайке играет… А вы вот подумайте, такой факт: у меня из запертого сундука исчезли все документы по делу Пуришкевича. Я их опубликовать собирался, а они исчезли! Вот как! И знаю, кто их стянул… а вот ведь молчу, не жалуюсь, не бегаю по городу. А потому, что отечество мне дороже всего! А вы все – скрипка, скрипка… Оно, конечно, без инструмента какой же вы теперь работник… Ну да не горюйте, вы всегда в Одессе место на конке получите… Я вам, пожалуй, письмецо в управу дам.

И скрипач ушел от Дубровина радостный, просветленный, благословляя истинно русскую культуру и истинно русскую правду.

Нигде, кажется, нет такой уймы всевозможных «кино», «иллюзионов», «электрических театров» и т. д., как в Одессе. На каждой улице, в каждом квартале, чуть ли не в каждом доме непременно ютится какой-нибудь захудалый «театрик» с маленьким экраном, но со «страшно» громким названием.

И что самое удивительное, все эти «театрики» живучи, кормятся, доставляют своим владельцам кусок хлеба, а иногда даже и с маслом.

Чем же это объясняется? Картинами?…

Нет! Картины в Одессе (за исключением двух-трех действительно солидных предприятий) скверные, старые. С беспрерывным миганием, прорехами и дырами…

Программой?… Тоже нет! Программа повсюду убогая, жалкая, кочующая из одного иллюзиона в другой и до оскомины приевшаяся публике!

Чем же?… На этот вопрос можно ответить одним словом: реклама!

О, реклама в Одессе ведется умело… Доходит до сказочного в своей наглости и крикливости. Где, как не в Одессе, можно встретить такой анонс: «Не было! Грандиозно! Смех сквозь слезы! Слезы сквозь смех!.. Только у нас в театре» и т. д.

Публика ловится на удочку, платит двугривенные и полтинники и получает за свои деньги старую неинтересную картину.

Другой иллюзион расписывает программу аттракционов: «Мировая сенсация! Только у нас! Небывалые трюки! Вечер музыки и пения»… А публике преподносятся два-три номера до того всем известные, что даже мальчишки-газетчики на улицах уже три года распевают весь репертуар этих «номеров».

Но самый интересный рекламный трюк стал применяться в последнее время…

Почти ежедневно в маленьких газетах появляются сообщения о том, что в «таком-то театре такая-то картина до того подействовала на публику, что были случаи истерик, вызывали карету скорой помощи» и т. д. А один из иллюзионов в своем анонсе так прямо и заявил, что «во время демонстрирования такой-то картины около театра дежурит карета скорой помощи»…

Объясняется все это очень просто! Оказывается, в Одессе в последнее время появилась какая-то дама, сделавшая себе профессию из инсценировки истерик; говорят даже, что установлена такса за «сеансы»:

просто истерика – 5 рублей;

истерика со скандалом – 10 рублей;

истерика со скорой помощью – 15 рублей.

А публика глядит и верит…

Так процветают в Одессе иллюзионы…

Рис. С. Фазини

Молодой человек жаловался своему другу.

– Две недели тому назад, – говорил он, – я был счастливым человеком: хотя имел немало кредиторов, но зато ласки моей дорогой Нины вполне меня вознаграждали за все неудобства моего положения. Ныне Нина меня бросила, остались одни кредиторы. О, как я несчастлив!

– Твое теперешнее положение лучше прежнего, – ответил друг, – и я тебе это сейчас докажу.

Во-первых, кредитор постоянно тобою интересуется. Ты болен – он первый хочет знать об этом и, если с тобой очень скверно, он первый тебе поможет. Если ты умрешь, кто тебя пожалеет? Будь уверен, что не Нина.

Во-вторых, сколько раз твоя возлюбленная назначала тебе свидания, не являясь на них! Кредитор никогда не запоздает!

В-третьих, сколько раз возлюбленные были причиной банкротств своих поклонников! Кредитор никогда тебя не разорит, ибо, следуя поговорке, ты знаешь, что кто платит долги, тот обогащается.

В десять часов вечера к Лидии Сергеевне пришел голый Платон Иванович. Лидия Сергеевна не замедлила, конечно, упасть в обморок, а голый Платон Иванович присел пока что возле госпожи Кутковой и, спокойно отдуваясь, стал ждать.

Когда она пришла в себя, Платон Иванович начал:

– В моем дезабилье я совершенно не виноват: меня раздели на улице грабители.

– Почему же вы раньше мне не сказали этого – я не падала бы понапрасну в обморок?… Какой вы нехороший!

Лидия Ивановна кокетливо обнажила молоко своих зубов и укоризненно покачала головой:

– Однако вы абсолютно наги. Так грабители не раздевают.

На что Платон Иванович ответствовал:

– Вы ошиблись: я в pince-nez.

Госпожа Куткова теперь более внимательно взглянула на гостя и действительно заметила поразительно гармонирующее его открытой наружности pince-nez, легко и изрядно украшавшее его правильный классический нос.

– Ах, – томно вздыхая, сказала она, – если бы ко всему еще хоть одну штанину, все было бы отлично.

Тепло и уютно устраиваясь в кресле, Платон Иванович не выражал ни малейшей тоски по безвременно похищенному костюму и пальто и смачно попивал горячий вкусный чай, о котором успела позаботиться гостеприимная хозяйка.

– Вы видите, дорогая Лидия Сергеевна, как страстно, как пламенно я вас люблю? Я шел к вам, по дороге меня раздели, ограбили, и я все-таки пришел к той, к кому влечет меня мой жалкий жребий…

Платон Иванович вдохновенно почесал свою грудь и упал на колени перед возлюбленной, предварительно незаметно пряча в ухо оставшийся после чая кусочек сахару.

– Дорогая Лидия Сергеевна! Не отвергайте моей любви и не говорите, что я голыш. У меня есть два дома и четыре дачи, но костюма у меня нет… Что с того? Не жалея последней рубашки, я кладу к вашим ногам свое pince-nez.

Он снял с носа единственное украшение и положил к ее дорогим ногам (пара ботинок 575 р.!)

Но тут нежная и гармоничная натура Лидии Сергеевны не выдержала, и несчастная женщина снова повалилась на диван в безудержной истерике: она не могла вынести вида совершенно голого человека…

Тем временем Платон Иванович в порыве любви и близорукости страстно целовал дубовую ручку дивана.

…Над миром плыла тихая ночь… Падал снег… Где-то безмятежно раздевали прохожих.

Рис. С. Фазини

Из цикла «Несерьезные стихи»

От моря пахнет гвоздикой,

А от трамвая как будто кожей.

Сегодня, ей-богу, не дико

Ходить с улыбкой на роже.

Пусть скажет, что я бездельник,

Вот тот симпатичный дворник,

А мне все равно: понедельник

Сегодня или там вторник…

Во рту потухший окурок,

А в сердце радость навеки.

С табачной вывески турок

Прищурил толстые веки.

Смеяться? Сказать? – кому бы,

Кому в глухое оконце?

Солдаты прошли, и на трубах

Кричало о счастье солнце…

А сверху, чтоб было жарче,

С балкона, где мопс на цепочке,

Осколком зеркала мальчик

Солнце разорвал на кусочки.

Как ей идет зеленое трико!

Она стройна, изящна, светлокудра…

Allez! Галоп! – Все высчитано мудро,

И белый круг ей разорвать легко…

Ах, на коне так страшно высоко!

Смеется… Браво… Пахнет тело, пудра…

Она стройна, изящна, светлокудра…

А конь под нею бел, как молоко…

А вот и «рыжий» в клетчатом кафтане —

Его лицо пестро, как винегрет.

Как он острить, бедняга, не устанет…

«Ей, кажется, всего семнадцать лет» —

И в ложе тип решил уже заране

Поехать с ней в отдельный кабинет…

Зачем читаешь ты страницы

Унылых, плачущих газет?

Там утки и иные птицы

В тебя вселяют ужас. – Нет,

Внемли мой дружеский совет:

Возьми ты объявлений пачку,

Читай, – в них жизнь, в них яркий свет:

«Куплю японскую собачку!»

О дама нежная! Столицы

Тебя взлелеяли! Корнет

Именовал тебя царицей,

Бела ты, как вишневый цвет.

Что для тебя кровавый бред

И в горле пушек мяса жвачка, —

Твоя мечта светлей планет:

«Куплю японскую собачку».

Смеживши черные ресницы,

Ты сладко кушаешь шербет.

Твоя улыбка как зарница,

И содержатель твой одет

В тончайший шелковый жилет

И нанимает третью прачку, —

А ты мечтаешь, как поэт:

«Куплю японскую собачку».

Когда от голода в скелет

Ты превратишься и в болячку,

Пусть приготовят на обед

Твою японскую собачку.

«Беден наш язык словами!» —

Можно часто услыхать;

Эх, друзья! не нам бы с вами

Уж об этом толковать.

Без сомнений и изъятий

Наша Русь во всем сильна,

Массой слов и тьмой понятий

Даже славится она.

Для утративших же веру

И скептических голов

Приведу сейчас к примеру

Мордобойных кучу слов:

Смазать, стукнуть, треснуть, трахнуть,

Ляпнуть, свистнуть, лупануть,

Садануть, заехать, бахнуть,

Набок челюсти свернуть,

Засветить, фонарь поставить,

Дать по шее, глаз подбить,

Отмесить, кулак расправить,

Нос расквасить, залепить,

Под орех отделать, ахнуть,

Расписать, разрисовать,

Двинуть, ухнуть, тарарахнуть,

По портрету надавать,

Шлепнуть в ухо, выбить зубы,

Насандалить, окрестить,

Оттаскать, разгладить губы,

Рот заткнуть, отмолотить,

Отлупить, посбавить дури,

Плешь навесить, накромсать,

Дать по морде и на шкуре

Поученье прописать,

Проучить, набить сусала,

Ребра все поворушить,

Угостить, огреть, дать сала,

Ошарашить, оглушить.

И еще словечек милых

На Руси немало есть,

Но, к несчастию, не в силах

Я их за год перечесть.

Хоть мужик наш беден хлебом,

Но кой чем и Ротшильд он:

Слов одних, клянусь вам небом,

Только бранных – миллион.

Эх, не нам бы, братцы, с вами

Говорить, что Русь бедна, —

Гляньте, экими словами

Изобилует она!

(О песне «Свадьба Шнеерсона»)

Местные остряки, неугомонные даже в самые смутные времена, утверждали, что знаменитая фраза Льва Николаевича Толстого «Все смешалось в доме Облонских» у нас в Одессе звучала не иначе, как «Се тит зих хойшех в доме Шнеерсона». По словам же Константина Паустовского, песенка «Свадьба Шнеерсона» в 20-х годах «обошла весь юг». А знакомые старожилы когда-то уверяли меня, что в начале регулярных, многочисленных и подлежащих тогда «безусловному» посещению собраний публика деревянными голосами пела ритуальный «Интернационал», но в конце отводила душу «Свадьбой Шнеерсона», – если оно и неправда, то хорошо придумано. Во всяком случае, когда 1 апреля 1999 года в Городском саду Одессы открывали памятником водруженный на постамент бронзовый стул – один из двенадцати, разыскивавшихся Остапом Бендером, по окончании церемонии, выступлений официальных и не очень официальных лиц вроде Михаила Михайловича Жванецкого, из специально установленного по такому случаю динамика вовсю грянула «Свадьба Шнеерсона», чему свидетелем был и даю, как говорили в Одессе, «голову на разрез».

Эта песня и впрямь побивала рекорды популярности, долговечности и продолжительности звучания: двенадцать куплетов этнографически точных и выстраданных реалий одесской жизни начала 20-х годов, которые сегодня уже изрядно позабыты и потому нуждаются в пояснениях.

Так, не самое изысканное еврейское выражение «се тит зих хойшех» означает суету, переполох – действительно что-то вроде «все смешалось», «Губтрамот» – сокращенное название губернского транспортного отдела, а «деревяшки» – печальный «крик» тогдашней одесской моды – сандалии на деревянной подошве, в которых поизносившиеся горожане щеголяли вне всякой зависимости от пола и возраста. Из области забытых, и дай им Бог оставаться таковыми, кулинарных ухищрений тех голодных лет – «мамалыга… точно кекс», сиречь пирог из кукурузной муки, именовавшийся малаем, гебекс – печенье (евр.) из ячневой крупы, настой сушеного гутеса (айвы – евр.), заменявший куда-то начисто запропастившийся чай, и «хлеб Опродкомгуба», то есть полученный по карточкам Особой губернской продовольственной комиссии по снабжению Красной Армии.

На свадьбе звучит «увертюра из «Манона», распространенный в то время танец кек-уок, для удобства произношения именовавшийся кеквоком, и фрейлехс – еврейский народный танец. А обеспечивают всю эту «культурную программу» три граммофона, и это все не гипербола, но самый что ни на есть бесхитростный молдаванский шик, ради которого, к примеру, подгулявший биндюжник мог прибыть домой «на трех извозчиках»: на первом восседал он, на сиденье второго был небрежно брошен парусиновый балахон, на третьем же покоился картуз.

И, наконец, преддомком, который, явившись непрошеным гостем на семейное торжество и, тем не менее, встреченный с полным молдаванским пиететом, ничтоже сумняшеся «налагает запрещенье» на брак, опосля чего ошарашенный таким нахальством жених «двинул преддомкома в зубы, и начали все фрейлехс танцевать». Нужно сказать, решительным мужчиной оказался Шнеерсон, поскольку в глазах тогдашних одесситов преддомком, другими словами, председатель домового комитета, был персоной исключительной значимости, если не сказать – опасности. Ведь именно он заверял всевозможные и многочисленные справки, имел прикосновение к выдаче драгоценных хлебных карточек, надзирал за уплотнением жильцов и распределением жилья, тогда уже переименованного в жилплощадь… Помимо этих хлопот он «брал на карандаш» содеянное, в отчаянии высказанное, в бессилии вышептанное жильцами да «постукивал» на Маразлиевскую в Губчека, коей командовал Макс Александрович Дейч, одним из первых награжденный орденом Красного Знамени и одним из многих потом поставленный к стенке красной же властью.

А одесский преддомком Абраша дер Молочник из песни «Свадьба Шнеерсона» вполне сродни своему московскому коллеге Швондеру из повести Михаила Афанасьевича Булгакова «Собачье сердце», блестяще сыгранному в одноименном фильме одесситом Романом Карцевым. Но если учесть, что песня появилась четырьмя годами раньше повести, то первенство в гротескном изображении этого персонажа, порожденного грустной эпохой, можно спокойно числить за Мироном Эммануиловичем Ямпольским, который еще в 1920 году сочинил свою песню в квартире 18 дома № 84 на Канатной улице, – подробности нелишни, поскольку без них даже самая доподлинная история со временем грозит обернуться легендой.

Ямпольский был интеллигентным человеком с высшим образованием, состоял в Литературно-артистическом обществе, Союзе драматических и музыкальных писателей и в повседневной жизни, конечно, не изъяснялся на языке «Свадьбы Шнеерсона». Но он прекрасно знал быт, обычаи, нравы, привычки, жаргон, фольклор одесского обывателя и к тому же в самом начале 20-х состоял заведующим городским карточным бюро. А уж там перед ним проходила «вся Одесса», измученная революцией, гражданской войной, интервенцией, национализацией, мобилизацией, контрибуцией, реквизицией, декретами, уплотнениями, облавами, обысками, арестами, налетами, митингами и собраниями, голодом и холодом, безжалостно, что называется, по живому, разодранная на «работающих», «неработающих», «совслужащих», «несовслужащих», «трудовой элемент», «нетрудовой элемент»…

И Ямпольский искусно стилизовал «Свадьбу Шнеерсона» под фольклорную песню, каковой она, в сущности, и стала с годами, совершенно оторвавшись от автора. Во всяком случае, в первом издании любезной сердцам одесситов повести «Время больших ожиданий» К. Паустовский уже приписал ее Якову Ядову, равно как и якобы появившуюся потом песню-продолжение «Недолго длилось счастье Шнеерсона», которая, в общем-то, вполне соответствовала бы тому непредсказуемому, если не сказать сумасшедшему, времени. Но старожилы, знатоки и ревностные хранители прошлого тотчас же забросали Паустовского письмами с поправками, убедительными просьбами и настойчивыми требованиями восстановить имя автора песни, неотделимой от Одессы их далекой молодости, как аромат акаций на Малой Арнаутской улице после тихого майского дождя. А Изабелла Мироновна Ямпольская, которая любезно разрешила мне когда-то переписать текст песни из чудом сохранившейся у нее отцовской тетрадки, решительно отвергала версию о продолжении «Свадьбы Шнеерсона». Поскольку же все остальные, в частности, колоритная «На верху живет сапожник, на низу живет портной», начисто забылись, – остался М. Э. Ямпольский, по сути, автором одной песни, что, как говорят в Одессе, тоже «надо уметь».

Ростислав Александров

Ужасно шумно в доме Шнеерсона,

Се тит зих хойшех – прямо дым идет!

Там женят сына Соломона,

Который служит в Губтрамот.

Невеста же – курьерша с финотдела

Сегодня разоделась в пух и прах:

Фату мешковую надела

И деревяшки на ногах.

Глаза аж прямо режет освещенье,

Как будто бы большой буржуйский бал,

А на столе стояло угощенье,

Что стоило немалый капитал:

Бутылки две с раствором сахарина

И мамалыга с виду точно кекс,

Картошек жареных корзина,

Из ячки разные гебекс,

Жестяный чайник с кипятком из куба

И гутеса сушеного настой,

Повидло, хлеб Опродкомгуба,

Крем-сода с зельцерской водой.

На подоконнике три граммофона:

Один с кеквоком бешено гудит,

Тот жарит увертюру из «Манона»,

А третий шпилит дас фрейлехс ид.

Танцуют гости все в угаре диком,

От шума прямо рушится весь дом.

Но вдруг вбегает дворник с криком:

«Играйте тише, колет преддомком!»

Сам преддомком Абраша дер Молочник

Вошел со свитою – ну прямо просто царь!

За ним Вайншток, его помощник,

И Хаим Качкес, секретарь.

Все преддомкому уступили место,

Жених к себе тотчас позвал:

«Знакомьтесь, преддомком, – невеста —

Арон Вайншток и Сема Качковал».

Но преддомком всех поразил, как громом,

И получился тут большой скандал.

«Я не пришел к вам как знакомый,

– Он тотчас жениху сказал, —

Кто дал на брак вам разрешенье?

И кто вообще его теперь дает?

Я налагаю запрещенье!

Чтоб завтра ж был мине развод!»

Замашки преддомкома были грубы,

И не сумел жених ему смолчать.

Он двинул преддомкома в зубы,

И начали все фрейлехс танцевать.

1920

Дорогой старый дружище Вася!

А я вас все ждал и ждал. А вы, оказывается, уехали из Одессы и не забежали даже проститься. Неужели вы испугались той потребительницы хлеба, которая, по моей оплошности, ворвалась диссонансом в наше милое трио (вы, Зиночка и я)? Успокойтесь же. Это тип вам известный, по частям в разных местах хорошо вами описанный. Это – «халдейская женщина», из семейства «собаковых», specias – «халда vulgaris».

Удивляетесь ли вы тому, что спустя год после свадьбы я пишу таким тоном о своей собственной жене? Не удивляетесь ли еще больше тому, как это я, человек с большим житейским опытом, человек проницательный и со вкусом, мог заключить такое чудовищное супружество? Ведь вы все хорошо заметили – не правда ли? И это нестерпимое жеманство, изображающее, по ее мнению, самый лучший светский тон, и показную слащавую интимность с мужем при посторонних, и ужасный одесский язык, и ее картавое сюсюканье избалованного пятилетнего младенца, и нелепую сцену ревности, которую она закатила нашей бедной, кроткой, изящной Зиночке, и ее чудовищную авторитетность невежды во всех отраслях науки, искусства и жизни, и пронзительный голос, и это безбожное многословие, заткнувшее нам всем рты, наконец, эту трижды дурацкую ссору, где полезло наружу все грязное белье нашей семейной жизни, – одностороннюю ссору, потому что – вы помните? – кричала только она, а я молчал с видом христианского мученика, или, вернее, с видом побитой собачонки, давно привыкшей к жестокому и несправедливому обращению.

Примечания

1

Скрипка у бельгийского скрипача Эжена Изаи (Исайе) была похищена в Мариинском театре в Петербурге, где в декабре 1907 года состоялся его концерт.

2

Дубровин – один из основателей и руководителей черносотенной организации «Союз русского народа», редактор-издатель погромной газеты «Русское знамя».

3

Пеликан – черносотенец, голова Одесской городской управы в годы реакции.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.