Андрейка

      Пацан припадает к окошечку.
      - Прилетели?! Вот здорово!
      Поднимаюсь.
      - Тише, спугнешь!
      Андрей пристально рассматривает, начинает тереть кулаками глаза и, уткнувшись в колени, мотает головой.
      - Это снежное сияние насыпало в глаза песку. С ума сошло солнце.
      - Верно, сошло.
      - Гуси тоже ослепли, не могут лететь, да, дед? - сквозь слезы спрашивает пацан.
      - Это не гуси, приманка. - Я подкидываю кверху шапку. - Видишь, не улетают?
      - Как живые, - разочарованно говорит Андрей. - Ну, в точности. Дядя Слава не умеет, ты фокусник, дед. А зачем заманивать?
      - Стрелять будем.
      Андрей задумывается, потом, вздохнув, говорит:
      - Нехорошо обманывать, по-честному надо, и Талип так бы сказал.
      - Не обманывать, а заманивать.
      Объясняю. Полчаса рассказываю. Андрей слушает, потом говорит:
      - Не все равно?
      Вот и возьми его...
      - Да ты совсем сморился, как вареный рак. Пошли обед стряпать.
      Слово "стряпать" Андрея смешит.
      Поднимаемся и бредем. Наст размяк, даже щенка не держит. Снег с водой - как каша с маслом, только сверкает еще сильнее - электросваркой. И на косогоре бурые пятна багульника оживают прямо на глазах.
      Андрей совсем идти не может. Уткнув в шапку лицо, садится на пригорке. Я тоже едва терплю.
      - Иди сам - я до ночи буду так...
      - Эх, Андрюха-горюха, разве в беде друзей покидают? - Сажусь рядом.
      - Нет, дед, я же тебя не бросаю, посижу немного.
      - Давай завяжем глаза, возьмемся за руки и пойдем, как дед Антон и Андрейка.
      Моя выдумка Андрею нравится. Отрываю от подола нижней рубашки две ленты, как на фронте делали. Только не раны, а глаза завязываем. Собак пускаем вперед, никуда не денутся. Ветка несколько раз пыталась сойти со следа, только уши торчат из снега, но больше не прыгает.
      Мы тоже по следу. Андрей держится сзади за телогрейку. Падаем. Смеемся сквозь слезы, бредем дальше.
      Я пробиваю колею в одну строчку, как бульдозер. Пока добрались, пять раз отдыхали. Укладываю Андрея в постель. Вытряхиваю из чайника заварку. Заворачиваю ее в тряпку и прикладываю к глазам Андрея. Это уже испытанное средство, пробую на себе. Легчает.
      Но без очков все равно из хижины не выглянешь. Лежу, маюсь. Ругаю себя. Факт есть факт. Что и придумать, не знаю. Вспомнил. Достаю пустую бутылку. Стекло не цветное. Обухом ножа тихонько колочу, чтобы бутылка не разлетелась вдребезги. В самый раз раскололась, выйдет. Заточил острые кромки осколков. Выстрогал деревянную оправу из двух половинок и зажимаю стекляшки - получаются щитки, вроде как у сталеваров.
      Снимаю с котелка дужку, делаю держаки. Можно было и веревочки приспособить, но из проволоки получились настоящие.
      Примеряю по размеру Андрейке и себе, загибай концы воспросительным знаком. Отыскал пузырек с йодом, покрасил стекла.
      Когда все готово, надеваем очки и выходим из палатки.
      Снег потух и сделался темно-желтым, а кустарник коричневым, небо тоже завяло. Смотри сколько хочешь.
      - Теперь мы спасены, да, дед? Плакать не будем.
      Укладываемся спать.
      Просыпаюсь от какого-то дикого вопля. Прислушиваюсь. Тишина. Почудилось. Иду посмотреть. Редкие звезды таращатся из синевы. А куда подевались псы - не встречают. Поводок на месте, а Ветки нет. Крикнул. Откуда-то из распадка доносится чуть слышный лай: то удаляется, то приближается. Кого-то гонят. Может, лося, может, медведя подняли. Надеваю легкую куртку из серого солдатского сукна, подпоясываюсь патронташем, пристегиваю нож, беру ружье. Иду. Вернее, бегу по мари, только наст гудит под ногами и взвизгивает под пяткой пересохший на морозе снег.
      Пробежал метров триста - куски наста валяются, проломы с кровью на стенах, след сбитый, осадистый.
      По такому насту зверю от собак не уйти. Рысцой срезаю углы. Обогнул взлобок.
      Смотрю - мелькнуло в подлеске, и снова лай, совсем близко. Свистнул. Все равно гонят наперерез. Бегу. Шапку за пазуху сунул, пот заливает глаза.
      Совсем рассвело, каждое дерево видно. Слышу возню, урчание, азартный визг. Продираюсь через ерник - в косогоре черновина шевелится. Туда. Подбегаю. Ветка оленя дерет, глаза не ее, дикие. Голец тоже, шерсть дыбом, хватает загнанного быка за ноги. Зверь тяжело дышит, весь в крови, нога переломлена. Жаль, но пришлось дострелить рогача. А Ветку на привязь посадить. Щенка тоже. Теперь не щенок - молодая охотничья собака, раз попробовал крови. И задержать их надо, пока не сойдет снег. По чернотропью, конечно, не взять им ни оленя, ни сохатого.
      А чернотропье не за горами, как бывает у нас: не сегодня-завтра дыхнет из-за горы подогретым воздухом и заговорят ручьи, забеснуются речки. Налетят птицы, буйно зазеленеет трава. В один миг распустятся деревья, зацветут яркие полевые цветы. Солнце над марью повиснет, и вскоре над нею заколышется серое облако липкой, надоедливой мошкары. И так будет целых два знойных месяца северного лета.
      Но однажды проснешься, выглянешь из палатки - как будто ничего того и не было: ни птиц, ни хвои, ни листьев - все оборвет ветром, и опять ляжет снег, белый-пребелый. И таким осиротелым станешь, прямо невмоготу.
      А сейчас сидим мы с Андрюхой в скрадке. Оба в белых халатах, в щитках и ждем гусей.
      За озером, на сушине сидит какая-то птица - то ли глухарь, то ли ворон, - отсвечивает на солнце, будто зажженный фонарь.
      Прикидываю на палец расстояние. Конечно, из ружья не достанешь шагов семьсот будет.
      - Были бы, - говорю, - снайперки, можно было бы снять.
      - Пусть сидит, дед, не мешает ведь нам.
      Вдруг камнем просвистело над головой и штопором прямо в профили, даже зазвенела жесть, - кобчик, громила птичьих стай.
      - Во дает! В-вжить! - резанул рукой Андрей. - Гляди, дед!
      Смотрю, стая гусей словно подрезала крылом макушку горы: заходит на разворот, треугольник вытянулся в одну линию, прочертил склон горы, и одним концом "веревка", казалось, черкнула кромку леса. Еще минута - и птиц не стало. Пока мы с Андрейкой крутили головами, уже откуда-то сзади донесся скрип немазаной телеги. Это стая уходила. У меня вспотели ладони.
      - Заметили.
      - Не надо было вертеться, дед, - вздыхает пацан.
      Резонно. Снег у стенки скрадка будто пеплом присыпан. Покопался, достаю: на тоненькой зеленой ножке мышиного цвета кисточка - как почка вербы. Интересное растение - весной под снегом оживает. Это самая вкусная еда для гусей.
      Однажды мы поймали молодого гуся-подранка. Чего только ему не предлагали - и крупу, и клей, даже макароны, - не брал гусь. А только показали эту кисточку, сразу клюнул.
      Если вам летом вдруг доведется увидеть в тундре среди зелени и цветов поле снега, знайте - это цветет кисточка. Я тоже поначалу думал - снег. Бывало: смотрю-смотрю и припаду, как к парному молоку, и обдаст запахом чуть прелого сена.
      А вообще в тундре цветы яркие, сочные, но почти не пахнут.
      Помню, у нашего зимовья рос пышный куст цветов, похожих на незабудки, только уж очень синие и крупные. Выхожу однажды утром: солнечный морозный воздух дрожит, будто не цветы, а синьку выплеснули на изморозь. Я к кусту, там разноцветные птички копошатся, величиной с наперсток, - впервые видел таких. Прихватило морозом, и взлететь не могут. Собрал я этих птичек в котелок, словно ореховую скорлупу, занес в избушку, вытряхнул на пол. Оттаяли, фир, ф-фыр - застрекотали крылышками, свист такой, гвалт. Открыл двери. Смотрю, а они, как дымок, тают в небе... Цветы тоже вроде приподнимаются вслед стайке. И такие яркие, просто не верится, нагнусь не пахнут, как неживые. Обидно.
      Андрей дергает меня за штанину.
      - Уснул? Смотри.
      На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит - "ке-ке-ке". Мы не шевелимся.
      Вдруг: "кя-кре-ке-ке-ке!" - как заорет, даже напугала. Куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил, тоже удивился - откуда, мол, такие взялись?
      А пичуга все: "Ке-ке-ке!" - хохочет.
      И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы: добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по закрайкам озера заколыхалась прошлогодняя, пожухлая, выполосканная на ветру трава. Ветер сильнее - куда там солнце! - подъедает снег.
      Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде. Не могут с ходу взлететь, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут - прямо душу выворачивают.
      - Орет, как корова, - говорит Андрей.
      - А ты видел корову? - спрашиваю.
      - Нет. Но она же орет.
      - А может, как олень?
      - Не-е. Олень не орет, олень - не корова. Это ревушка-коровушка.
      - Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.
      - Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.
      - Свадьба у них.
      - Пойдем посмотрим?
      Подбираемся по-пластунски к самой воде.
      Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.
      - Давай вспугнем, - шепчет Андрей.
      Вскакиваем, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.
      - Вылупились, вон они! - кричит Андрей.
      Как ни в чем не бывало, плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.
      - Ну и гагары-сигары!
      - А куропач тогда - трубач, - рифмует Андрей.
      - Пичуга - мальчуга, мышка - парнишка - мальчишка.
      - Давай, дед, оставим парнишкой.
      - Кулик - жулик, - говорю я.
      - Не бывает. Кулик - циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бригадира циркуль.
      - Похоже, но нескладно.
      - Кулик - циркулик, зато правда.
      - Утка - матушка.
      - Утак - мастак, не просто так...
      - Крякуха - порхуха...
      - Порхуха - стряпуха...
      - Давай обед стряпать?
      - Вот это дело сказал!
      Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.
      Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг, короткохвостая мышь тундровая, нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.
      И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье и, не целясь, нажимаю на спусковой крючок - осечка.
      А гуси уже выравнивают изломанный строй, набирая высоту. Палю в белый свет как в копеечку!
      - Давай, дед, беречь патроны, - предлагает Андрей.
      Досада - приехали песни петь или на охоту?!
      - Пусть летают, дед.
      - Да, конечно, что делать, не будем огорчаться.
      Но волнение не проходит.
      Осока стряхивает снег, выпрямляется, а на стебле жук; будто припаянный с осени. Зашевелился. Вот так она и просыпается, жизнь. Жук ощутил травинку усиками, потрогал воздух. Осторожно расправил крылышки, опробовал на прочность, как самолет перед взлетом моторы, и вырулил вдоль стебля, взял старт и сразу повис в воздухе двукрылым "кукурузником".
      - Поймаем? - высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей - стая штук в полтораста.
      Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.
      Начались переговоры - один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?
      Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел... И гусь, будто парашютист, падает в снег.
      Вдоль озера тянет еще косяк.
      Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки-крепости разрушаются. И вороны черными нашлепками сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.
      - Надо двигать в хижину, Андрей.
      А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.
      - Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул... Видишь, как напирает вода.
      Пока сговаривались, повалил снег или дождь - не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы, красные. В низине вода совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.
      - Замерз, Андрей? - вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. Давай понесу? - Беру на руки. Брыкается.
      - Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?
      - Вода это шумит.
      - Да нет, собаки.
      - Вода...
      - Да нет же, лают!
      Не может быть, в противоположную сторону показывает Андрей.
      - Я же слышу, ты что, оглох, дед?
      - А если это только эхо, заплутаемся - не выкарабкаться. Ночью замерзнем в этом киселе. Садись, Андрей, мне на плечи, дорогу показывать будешь, а то ничего не вижу.
      Приседаю на корточки, Андрей взбирается на загривок.
      - Ну, поехали.
      Бреду напрямик, вода заливается в сапоги, только бы в промоину не угодить.
      То и дело налетают гуси, хлопают крыльями, надрывно кричат.
      Иду, как сохатый, только брызги по сторонам.
      - Не туда, дед, сюда, слышишь!
      Останавливаюсь. Жарко. Прислушиваюсь, а в голове бух-бух!
      Кажись, слышу, они скулят... Нажимаю. Продираемся сквозь кусты и траву.
      Подходим к хижине в густых сумерках.
      Собаки рады нашему приходу. Суют холодные носы в лицо.
      Андрей сразу забирается в хижину. Я даю собакам по куску оленины, заправляю карбидку, ставлю в ведро, зажигаю, прилаживаю над карбидкой чайник.
      Андрей переоделся в сухое и ставит на стол сухари, сгущенку, нарезает солонину на дощечке.
      Пока вскипает чайник, протираю ружье, смазываю.
      За хижиной шумит лес, беспокоятся собаки. Кажется, Ветка скулит, ее голос.
      - Ишь ты разнюнилась. Молчать!
      На минуту затихает и снова за свое.
      Голец спокоен. Вообще он за это время повзрослел, посерьезнел, раздался в холке и с Андреем неохотно играет.
      - Давай, дед, запустим, плачет ведь.
      - Ни к чему им здесь. Умываться будем.
      - Мы же чистые, в воде были.
      - А рыбу тоже ведь моют, хотя она и из воды.
      - Ну, что же она так скулит? Запуталась, что ли?
      Выхожу. Ветка маячит отметинами. Стряхивает с себя сырость.
      - Ну, что с тобой?
      Голец топчется, пытается достать меня лапами. Может, не наелась?
      Даю еще мяса. Голец хватает. Ветка даже не понюхала. Захворала?
      Вернулся за суконным одеялом.
      - Я тоже с тобой, - вылезает из шубы Андрей.
      Беру топор и выхожу. Темень, ветер хлещет со снегом. Но не холодно. Как это я не подумал днем сделать закуток?
      Горожу укрытие с подветренной стороны хижины. И привязываю Ветку.
      Не хочет. Не пойму, что ей надо. Гольца спускаю с веревки. Один никуда не денется. Побегал, понюхал воздух, свернулся калачиком на прежнем месте. Ветку не могу успокоить - воет.
      - Если это тебе не жилье... - начинаю на нее злиться. Оглянулся, Андрей стоит с Гольцом в обнимку. Подпоясанный, в сапогах.
      - Помогать пришел?
      - Унесет ветром такую хибару.
      - Нет, брат, не унесет!
      Хватаю пацана и захожу в хижину. Разделись, умылись и в мешок.
      - А лампу? - говорит Андрей.
      Встаю. Тушу и выставляю, чтобы не пахло ацетиленом.
      Андрей уже тут как тут:
      - Расскажешь, дед, а?
      - Слушай, - говорю, - как шумит непогода. Лежи и вспоминай жука, гусей, гагарью свадьбу и все хорошенько запоминай. Когда вырастешь, дедом станешь, сам будешь рассказывать.
      ШАМАНСКИЙ ПОРОГ
      Патыма неожиданно вошла в свои берега и даже стала мелеть, это перед черной водой. Черный паводок идет сразу же за весенним: бурные потоки снежной воды сменяются черной подпочвенной, уставшей от долгого зимнего воздержания. Это надолго. И надо не прозевать ее, уйти.
      Утром напились чаю и уложили в лодку свои пожитки. Берег под ногами насыщен влагой, хлябаем, словно тесто месим. За ночь вода в реке упала метра на два. Течение ослабело, и берега, и сама речка изменились подобрела она, что ли. Но мешок с сухарями пристегнул к дуге - на всякий случай.
      - Матросы, по местам!
      Голец по уши в грязи, даже не догадаешься, какой он масти. Его в лодку не берем, пусть чешет по берегу. Прежде чем сесть в лодку, побулькали ногами, ополоснули глину.
      - Разрешите рубить чалки?
      - А Ветку? - говорит Андрей.
      Встаю, иду за собакой. И опять усаживаюсь.
      - Поднять якорь! - командует Андрей.
      Отчаливаем.
      Лодку подхватывает течением, я подправляю шестом. Голец сначала забрел в воду, но потом сообразил - метнулся вдоль берега.
      - Как там наша хижина? Не унесет? - беспокоится Андрей.
      - Да не должно бы.
      - А мы еще туда вернемся?
      - Кто знает.
      Солнце уже поднялось высоко, обжигает кожу, но туман еще чадит в глубоких распадках, держится, розовея и сжимаясь. У переката пришлось высадить "матросов" и провести корабль на веревках, лавируя между камнями. В этом месте речка заметно втягивалась между гор, берега вытеснялись кручами. Кое-где лиственницы осели и клонились вершинами до самой воды, цепляясь корнями за размытый берег. Течение еще больше натянулось, и наше легкое судно стремительно неслось, редко покачиваясь на водобоях. Я проворнее заработал шестом. В одном месте едва успел крикнуть Андрею: "Пригнись!" - как проскочили под ветками наклонившегося дерева. "Надо быть осмотрительнее", - подумал я и увидел за поворотом в сужении залом. Это очень опасно!
      Едва успели причалить к берегу. Высадились, вытащили пожитки.
      - Ну, матросы, в увольнение!
      Мы осмотрели залом и решили протащиться берегом. Голец тоже полюбопытствовал, обнюхал сооружение и боязливо попятился.
      Разделили посильно поклажу, навьючили на себя котомки. Подняли лодку и потащились в обход.
      Берег утыкан камнями, и идти было трудно. Двигались медленно, с отдыхом. Наконец обогнули завал, сбросили котомки и вернулись за остатками... И так трижды.
      Голец кого-то гонял в кустах, тихонько повизгивая. Однажды он чуть не поймал крохаля. Утка с подбитым крылом металась по берегу. И когда подальше отвела собаку от гнезда, булькнула в воду. Пес в недоумении стоял и смотрел с берега.
      - Так тебе и надо, - сказал Андрей, - мог же он, дед?
      - Мог, да не смог. У него голова еще не на том месте.
      - А на каком?
      - Молод он, Андрюха. Ветка бы поймала. Она и сейчас вся дрожит от напряжения. Не прицыкни - бросилась бы на помощь Гольцу.
      Загрузили лодку и осторожно двинулись дальше. Но минут через пятнадцать услышали рев воды.
      - Это что там?
      Я встал, посмотрел - впереди смыкались горы, и казалось, здесь обрывалась Патыма. Дальше двигаться без разведки было опасно. Мы причалили к берегу, вылезли. Впереди грозно шумел перекат. Вынули из лодки груз, часть навьючили на себя, и я попытался спустить лодку на бечеве. Течение рвало веревку из рук.
      Перебежками, едва поспевая за лодкой, я прыгал между камней, подбираясь к самому горлу прохода. На изломе горы вода ярилась. Вытянул лодку на камни. Мокрая прорезиненная ткань туго обтянула каркас, и лодка стала гладкой, как яичко. Вылил воду, поджидаю Андрея.
      - Это, Андрюха, и есть сам Шаманский порог. Стряпай обед, а я пойду в разведку, гляну поближе на это чудище.
      Захватив на всякий случай спиннинг, я стал карабкаться по скалам. Вода билась о камень и шумела со страшной силой, проваливаясь в прорезь горы, как в трубу.
      Я запрыгнул на высунувшийся из воды камень величиной со стол. Обдало ледяными брызгами. И что же? За камнем впритык друг к другу в затишке стояла рыба! Тут были и сиги, и ленки в глубине, но они даже не отпрянули! Снизу напирали все новые косяки, вытесняя первых, те сваливались в русло и отчаянно работали в кипении воды плавниками, одолевая стремнину, поднимались и заходили за другие камни. Вот он, нерестовый ход перед черной водой. Рыбы столько, что ее можно было подсекать по выбору. Но это неинтересно, как-то предательски. Я вернулся с пустыми руками. Андрей приготовил стол - на камне в чашках дымила каша.
      - Не пересолил? - спросил я.
      - Пересол на спине, недосол на столе, - степенно ответил дежурный повар и шмыгнул носом, в точности как Талип.
      Я вынул из рюкзака пригоршню сухарей, положил на стол и полил их из чайника - запарил. Наполнил кружки, и мы сели. Камни около речки слезились.
      - Не плачьте, камни, - зачем-то сказал я.
      - Ты че, дед, не слышишь, что ли? - крикнул Андрей, подавая сахар.
      - Оглох, Андрюха, совсем оглох. Как дальше. Андрюха, двигать будем, у тебя есть предложения?
      - Есть.
      - Давай.
      - Через гору пехом.
      - Я тоже так думаю. Идея. Давай обсудим. А как пойдем - грузу ведь много, не бросать же лодку.
      - Я тоже понесу, - серьезно говорит пацан.
      - Давай оставим часть провизии и шубу.
      Навьючились. Ружье, как автомат, на груди. Топор - за патронташ. Перед дорогой присели на камень.
      - Ну, включаем скорость.
      Пошли. Собаки впереди. Андрей за мной.
      - Под ноги смотри, - предупреждаю.
      Идем по каменной наброске к подножию горы, пробираемся сквозь ерник в редколесье. Под ногами мох желто-зеленым ковром лежит, идти по нему еще труднее - утопаешь по щиколотку. Шагаем вроде широко, а на самом деле неподатливо: на месте топчемся.
      Перед крутяком остановка, приваливаюсь к лиственнице рюкзаком. Андрей вытянул шею, как утенок, паутина на волосах - шапку в руках держит, подходит и садится рядом. Раскраснелся.
      - Брошу, - крутит на пальце шалку.
      - Лучше, - говорю, - подложи под лямку, резать не будет.
      - А ты видел, дед, тропу?
      - Не заметил.
      - Совсем рядом, пошли покажу.
      Действительно, в косогоре тропа набитая, но заросла. Широкая, не звериная. По тропе, какая ни есть, идти легче. Идем гуськом. Уже вытянули до половины горы. Оборачиваюсь: марь и речку хорошо видно, ртутью переливается.
      - Смотри, дед, - кричит Андрей, - теремок!
      В стороне от тропы на небольшой террасе строение, - вроде часовенки. Ближе подходим. Сруб на два ската. Крыша, на крыше шпиль - маковка резная. Карниз тоже в мелких кружевах. С радостью сбрасываем ношу и садимся на крылечко, под навес. Подбегает Ветка, обнюхивает "храм" и скребет лапой в дверь.
      - Зайдем, - говорит Андрей.
      Домик срублен из строганых чистых плах - добротно, с большим старанием и со вкусом. Это видно по обналичке. Хотя она явно сделана топором, но не скажешь, что топорная работа. Крыша уже подернулась зеленью, замшела и стена с северной стороны. Прежде чем открыть дверь, пришлось просунуть лезвие топора в притвор и как следует нажать. Дверь скрипнула резко и отворилась.
      На подставке стоял гроб. Мы в нерешительности остановились на пороге.
      - Что это, дед? Посмотрим?
      Голец уже юркнул между ног. Обнюхал скамейку. Ветка же уселась на крыльцо и сощурилась на солнце.
      - Эх ты, бояка, - сказал Ветке Андрей и переступил порог.
      Одна стена была оклеена пожелтевшими листками из священного писания да старинными бумажными деньгами. С них смотрела полногрудая царица. В углу на подставке - деревянная потускневшая икона.
      - Как смотрит, - прижался ко мне Андрей.
      Стоим. Рассмотрели все. Прикрыли дверь и пошли дальше. Андрей все расспрашивал, откуда и зачем здесь этот домик, кто его сюда поставил. Я задыхался от ходьбы и только мотал головой, как ездовая лошадь. На привале я рассказал Андрею и про обычаи аборигенов, и про эти гробницы-захоронения, которые строят якуты.
      На самом хребте, куда нас привела тропинка, на двух соснах высоко над землей мы увидели большое из прутьев гнездо.
      - Смотри, дед, давай достанем.
      Я его еще из распадка заметил, но никогда бы не подумал, что в лесу может свить гнездо орел.
      - Ты не можешь, дед, достать? - пристает Андрей. - Что там? Может, клад?
      Снимает котомку и подпрыгивает, обхватив ногами и руками ствол, висит лягушкой.
      - Тяжеловат, Андрюха.
      Ветка посмотрела на дерево, залаяла. Голец посмотрел в недоумении и на всякий случай тоже тявкнул.
      Мы спустились с горы. Сосны росли перпендикулярно склону, скрадывая глубину распадка. Я оглянулся: солнце сквозь ветки высвечивало черное таинственное гнездо.
      До речки добрались сморенные, припали к воде. От напряжения дрожали колени. Жадно пили, затем умывались. Собаки тоже хлебали, а Голец даже лег на отмели. Андрей разулся и блаженно шевелил покрасневшими от натуги пальцами.
      - Дед, у меня ноги подросли, видишь?
      - Вижу, Андрей, да ты и сам подрос.
      Я сижу на своем мешке с лодкой и рассматриваю карту. Совсем недалеко, если ей верить, за вторым поворотом, жилье. Речка здесь довольно широка, и ветерок пошевеливает волну; берега залепила верба.
      - Может, Андрюха, до темноты доберемся? Или на ночлег готовиться будем?
      - Давай, дед, в темпе и поедем.
      Собрали лодку и понесли на воду. Ветка, не ожидая приглашения, на этот раз запрыгнула сама. Голец побежал берегом.
      Перевал уже закрыли толстые тучи, вода на глубине освинцовела, посерел лес, запахло дождем.
      Как только лодка вышла, ее подхватило течение, легко и стремительно подбросило на набегавшую волну и понесло как на крыльях.
      - Держись, матросы! - И я послал лодку строго поперек волны, придерживая корму шестом и бороздя им по дну.
      Шест вибрировал и подпрыгивал на камнях. Лодка скользнула между боем и возвратным течением и, раскачиваясь, потеряла скорость на плесе. Тучи припали к земле, заморосил дождь, и сразу наступили сумерки. От воды потянуло холодом.
      Ветка мелко вздрагивала и жалась к ногам.
      Надо бы засветло заготовить дрова и устроить ночлег. Еще дед мой завещал эту заповедь. Я достал карту и, прикрываясь курткой от дождя, посветил спичкой. Спичка догорела, и мгновенно наступила темнота. Только на перекате отсвечивало русло, а берега беспросветно тонули в липком сумеречном дожде.
      - Придется швартоваться к берегу, а то и зимовье проскочим, - успел сказать я, как вдруг лодку подернуло, подбросило корму и она мягко, словно в перину, вошла в глубокую заводь, даже шест не доставал дна.
      Я почувствовал на сиденье холод. Сунул руку и обмер. Под рукой бил фонтан, просунул дальше - с кулак пробоина. Ветка вскочила, отряхиваясь, окатила нас холодными брызгами и начала метаться по лодке. Я наступил на фонтан ногой и поддернул рюкзак с сухарями, хотел захватить лямкой собаку, но она вдруг метнулась за борт.
      - Зачем, дед, ты ее?
      - Андрей, ползи ко мне, - тихо сказал я.
      - Тут вода, - с тревогой сказал Андрей.
      - Ко мне, Андрей! - приказал я и заработал шестом, как маховым веслом. Вода холодила уже под коленями.
      - Ты че, дед, уже в воде?
      - Спокойно, Андрейка. Не шевелись.
      Сунул в воду шест, дно было близко, пригнулся, стараясь угадать землю, и в это время лодка, как старая порванная калоша, мягко оседая, ткнулась в берег.
      Я спрыгнул в воду, схватил Андрея и вышел на берег. Он был, как лягушонок, мокрый. Вернулся и подтянул тяжелую, залитую водой лодку.
      Походили, пошарили по берегу. Нашли гнилой пень, разгребли внутри сухие гнилушки - лучшей растопки и не надо. Притащили две охапки валежин. Руки, как грабли, не гнутся - едва зажег спичку. Прикрываем растопку оба с Андреем. Задымило. Приятно шекочет в носу. Вспыхнули ветки. Подбрасываем в костер. Огонь - великое открытие! Только здесь это по-настоящему и оценишь!
      Лодку поставили на борт, подперли корягой. Повесили над костром котелок на чай и забрались под лодку. Сидим, сушим одежду, да и дождь приутих - так себе накрапывает.
      - А где же Ветка с Гольцом? - спохватывается Андрей.
      - За рекой, починим корабль, съездим.
      - Давай чинить тогда, - предлагает Андрей.
      - Чем будем заделывать пробоину...
      Андрей на четвереньках подбирается к дыре, осматривает.
      - Латать, дед, надо.
      - Знамо дело, надо. А как?
      - Болтами.
      Сразу видно, что монтажник, не сказал же - нитками или клеем.
      - Где возьмем болты?
      - Думать надо.
      - Ну это, Андрей, демагогия.
      - А ты-то сам, кто? - подражает Андрей Талипу.
      Котелок зафыркал, зашумел костер. Достаю из кармана рюкзака заварку отсырела, липнет к рукам.
      В старые времена пачку на два раза, теперь слишком жирно - щепоть на котелок. Запахло чаем. Прикрыл котелок шапкой, чтобы дух не выходил. Раскрываю банку сгущенки. Андрей разложил на кучки сухари. Стол на мешке из-под лодки. Сам сидит на шапке, на камнях плохо. Я сапоги подложил. Наливаю в кружку чай. Сидим, хрустим сухарями, пьем чай из одной кружки, по очереди. Весело пляшет костер. Потянулся подбросить в костер, зацепил котелок, опрокинул.
      - Не переживай, вода есть рядом. - Андрей надергивает обувку на босу ногу и хрустит галькой. Слышу, черпает воду и бубнит что-то. - Дед, зачем это выбросил? - и сует мне спиннинг.
      Попробовал катушку - крутится, не заржавела.
      - Вот и гаишка, ЛЭП и болт, - подражаю Талипу. - Может, разберем катушку для починки корабля?
      - Правильно, дед. - Андрей ставит на угли котелок, подбрасывает дров и ныряет под лодку.
      Я разобрал катушку, леску сунул в карманчик рюкзака, болт с гайкой отдал Андрею.
      - Держи пока, на сохранение даю.
      Выстрогал из дранины две пластинки величиной с коробку из-под "Казбека", но чуть потоньше, примерил на пробоину, пробуравил ножом посередине каждой пластины по отверстию под болт. Вместо клея еловая смола. Осталось стянуть пластины болтом.