Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

      Самые знатные женщины города Сузы, собравшиеся сегодня во дворце, нарядились в свои лучшие платья и украшения, и это был настоящий праздник, потому что многие из них редко выходили за ворота своих богатых домов и месяцами никого не видели, кроме мужа, детей и слуг. На всех гостьях были сегодня парадные головные уборы, украшенные золотом и серебром, ожерелья и бусы из драгоценных камней, серьги и подвески в волосах, многочисленные кольца на руках.
      И все же за столом сразу же нашлись и такие, кто сразу же дал волю острым языкам, слишком долго пролежавшим в ножнах покорности.
      "Точно, наша царица, как белая лилия, - шептались они, загораживая рты надушенными ладонями. - От неё даже пахнет тиной и речным илом, и как бы здесь тоже не заквакать. После целой реки выпитого медового вина хочется поскорее запеть песни..."
      Слушая столь беспечное хихикание, трудно было представать, что многие из подруг Астинь каждый день считали и снова пересчитывали по пальцам дни, оставшиеся до женского пира, который был назначен на седьмой день общего праздника для горожан, и чуть ли не умирали от нетерпеливого ожидания. Они знали имена всех, кто уже был приглашен на пир к царице Астинь, и тех несчастных женщин, кто не попал в этот список, обдумывали каждую бусинку, которая должна в этот день сиять на накоидках и платьях, загодя принимали бодрящие ванны и делали всевозможные притирания, чтобы выглядеть во дворце не хуже других.
      "Царица Астинь, у царицы Астинь, к царице Астинь!.." - так и носилось в воздухе каждого большого дома в Сузах, как приятное позвякиванние колокольчика, и, пожалуй, никогда прежде имя царицы не произносилось вслух так часто и на столько разных голосов.
      И сегодня Астинь восседала за столом выше всех остальных женщин, на высоком тронном месте, с золотым венцом на голове, а по обе стороны от неё стояли две молоденькие чернокожие служанки и обмахивали царицу опахалами из страусиных перьев. Потому что все должны понимать, что жен и наложниц у царя может быть сколько угодно, самый большой гарем, но божественная супруга, которая родит наследника престола - одна, самая несравненная.
      И царица Астинь казалась великолепнее всех на пиру, и даже женщины дивились между собой на её красоту. Высокую шею царицы в несколько рядов унизывали бусы из жемчуга, а все её платье было расшито тысячами голубых лазуритовых бусинок, так что в своей тихой задумчивости Астинь и впрямь была похожа на белую лилию, плавающую на поверхности водной заводи среди кувшинок и других прибрежных цветов.
      Многие мужчины мечтали бы увидеть вблизи на удивление белое, и как будто бы даже прозрачное лицо царицы Астинь, но лишь в своих беспокойных снах могли они вдоволь полюбоваться перламутровыми щеками избранницы Артаскеркса, считавшейся самой красивой женщиной во всем царстве. По персидским законам и понятиям о женской чести лишь только царь, несколько избранных евнухов, да женщины-подруги и служанки царицы, могли спокойно лицезреть супругу царя. Но царица никогда не должна была появляться в людных местах, чтобы не разжигать в мужчинах напрасных желаний, и могла лишь обедать наедине с царем, приходить ночью к нему на ложе, и старательно прятать свою красоту от жадных, завистливых глаз.
      Два года назад, в самом начале воцарения Артаксеркса Великого, была доставлена красавица Астинь к царскому дворцу из маленького городка вблизи Лагаша, и сразу же сумела понравиться молодому царю больше других наложниц. Даже в самую сильную жару маленькие груди и бедра Астинь излучали приятную прохладу, и доводили молодого царя до озноба. Она была Астинь превосходная из лучших! - и, говорят, она от рождения была такой.
      Непостижимо, но на теле Астинь невозможно было найти ни малейшего изъяна - ни царапины, ни шрама, ни расчеса, или хотя бы мелкой болячки, почему-то никто никогда не видел, чтобы её хотя бы раз укусил комар, песчаная муха или финиковая оса. Все насекомые, приносящие нарывы и лихорадку, словно бы сговорившись между собой, облетали Астинь стороной, и даже само солнце как будто нарочно отводило от неё в сторону наиболее беспощадные огненные стрелы, от которых кожа на теле делалась темной и грубой. А ведь родом Астинь была как раз из краев бесконечных болот, где от летней жары вода к ночи делалась горячей, а от укусов каких-то загадочных мух у многих жителей на лицах появлялись "годовые шишки", которые целый год истекали гноем и могли вовсе свести в могилу, если не прижечь их каленым железом.
      Поэтому многим было ясно, что малютка Астинь со своим ясным личиком и непривычно белыми ручками и ножками, словно вырубленными из куска известняка, которая подрастала в доме дальних родственников великого князя Мереса - вовсе не простое существо, а отмеченное знаками божества, а, значит, и судьба её тоже обещала быть сияющей и необычной.
      Астинь как раз достигла возраста первого цветения, когда после внезапной гибели владыки на персидском троне воцарился Артаксеркс Лонгиман, молодой царь. И сразу же во всех областях персидской державы появились наблюдатели на быстроходных лошадях, царские вестники и посланники, собирающие повсюду наиболее красивых девиц для царского гарема.
      Хитрый князь Мерес, дальний родственник царя, быстро понял, как можно без особого труда обрести царскую милость, и потому самолично доставил Астинь во дворец в Сузах, назвав её лучшим из своих подарков.
      И ведь не прогадал, все правильно подсчитал князь Мерес - за одну Астинь он, сразу же, получил столько золота, что смог купить сразу несколько десятков дорогих лошадей для своей конюшни, и во всякий свой приезд ко дворцу получал от Артаксеркса новые дары.
      "Посмотри, а все же тяжел, слишком тяжел царский венец для тонкой шеи царицы Астинь, - тихо прошептала на ухо своей подруге Зерешь, первая жена царского везиря. - Я бы не хотела носить такой венец, в котором нельзя ни вволю потанцевать, и даже просто покачать головой под звуки арфы".
      "Бедняжка Астинь, - заметила подруга, поправляя на своей голове перевязь, расшитую разноцветным бисером. - Она такая бледная и печальная, потому что напротив неё села верховная жрица лунного храма и смотрит таким взглядом, что она боится лишний раз поднести к губам чашу с вином. Уж лучше сидеть под столом, чем на тронном месте против жрицы..."
      "Да, она очень страшная, эта лунная жрица", - заметила третья женщина, и все с ней согласились, хотя наврял ли смогли бы объяснить, что именно они имели в виду.
      Лунная жрица по имени Синтара была женщиной не сишком молодой, но вовсе не старой, не красавицей, но и не слишком уродливой, не толстой и не худой, не веселой, но и не печальной - она во всем была какой-то неуловимой и жутковатой, как мерцающая лунная дорожка на темной, ночной воде. Рядом с ней всем сразу же отчего-то становилось не по себе: ведь лунная жрица была посвящена в какие-то высшие таинства, недоступные простым смертным, и все свои знания она могла передавать только ученикам и посвященным, и явно не за пиршественным столом. Поэтому вовсе не понятно было, о чем с ней можно было говорить.
      Все украшения Синтары были сделаны из чистого серебра - и большие, свисающие до плеч серьги в виде двух полумесяцев, и амулет на шее в виде нарождающейся луны, и серебряный гребень в волосах с начертанными на нем непонятными знаками и словами. Но с начала пира никто из гостей не посмел расспрашивать, что означают знаки на гребне, потому что все знали: от пустого любопытства по части небесных секретов, без специальных жертв и молитв, у всякого может заметно сократиться число дней его жизни. Даже маленькие дети помнили, что если показать пальцем прямо на луну на небо, то после этого палец может отсохнуть, а человек в три дня умереть от неведомой болезни, причем непременно среди ночи.
      Светлые глаза лунной жрицы тоже были словно отлиты из серебра - серые и пронзительные, и почему-то все женщины на пиру, не сговариваясь, старались как можно реже в них заглядывать. Но Синтара и сама почти что ни на кого не обращала внимания, и неотрывно глядела только на царицу Астинь, отчего бледные щеки царицы постепенно становились и вовсе лазуритового оттенка.
      Никто сегодня не звал верховную жрицу храма лунного бога Син на женский пир, но она сама явилась во дворец, заявив, что таково было предсказание небесных светил, уселась на почетное место жены царского везиря, на какое-то время спутала все танцы и песни... Но вскоре женщины научились не обращать внимания на Синтару, вновь настроили свои арфы, стали по кругу петь песни...
      Когда же очередь дошла до лунной жрицы, неожиданно для всех она тоже взяла в руки позолоченную арфу и запела, по-прежнему неотрывно глядя в лицо царицы Астинь, и голос у неё оказался резким, как у ночной птицы:
      "Никому не остановить пожирающего все потока,
      когда небо гремит и дрожит земля,
      когда матерей и детей окутывает тьма
      накрывает их, словно платком, окутывает саваном,
      а зеленый тростник склоняет под ударами свои стебли.
      Никому не остановить потока с неба.
      И никому не остановить потока времени,
      пожирающего все на своем пути.
      Ни рабыне, вяжущей тростник, ни прекрасной видом царице..."
      К тому же, лунная жрица так сильно облокотилась своим телом на инструмент, что в наступившей тишине сделалсь слышно, как арфа все ещё продолжает жалобно скрипеть, хотя мелодия уже как будто бы закончилась. Что это за песня? - тихо спросила царица Астинь.
      А потом добавила:
      - Она не подходит для пира, это не застольная песня. Наверное, её исполняют во время какого-то обряда, который мы не знаем.
      - Похоже, так и есть, - согласилась жрица. - Но бывает, что пир - это тоже обряд, который понимают лишь посвященные, ведь не зря же я сегодня сюда пришла. Иногда пир - это обряд, который отделяет прежнюю жизнь от новой, совсем другой.
      - Что ты хочешь этим сказать, Синтара? - повела плечами Астинь, как будто бы ей вдруг стало зябко, хотя в зале горело множество светильников.
      - Только то, что уже сказала, царица.
      - Конечно, ведь после хорошего пира ещё очень долго хочется петь и веселиться, и как будто бы начинаешь жить совсем по-новому! - воскликнула одна из самых молодых и веселых девушек. - Скажите, но почему мужчины каждый день устраивают себе такие праздники, а нам дозволено вместе собираться лишь в редкие дни? Значит, тем более, мы должны так веселиться, чтобы хватило на месяц, а то и вовсе на целый год...
      Как раз в это время слуги снова принесли на подносах лакомства из меда, орехов и буйволиного молока, кувшины с новым вином и все начали пробовать сладовти и вино. Все, кроме лунной жрицы, которая по-прежнему в упор разглядывала царицу Астинь, как будто хотела прочитать по лицу всю её судьбу.
      - Почему ты не пьешь вино, Синтара? - прошептала царица Астинь. - Или тебе не нравится вино из царских кладовых?
      Тогда жрица снова навалилась на арфу, ударила пальцами по струнам и пропела:
      "Мой лунный бог - слаще любого хмельного напитка
      У моего бога сладость и в губах, и в чреслах великая сладость
      Он всех катает по небу на большом корабле
      Увозит туда, откуда нет возврата,
      Откуда никто не возвращается на землю,
      И нет слаще тех поцелуев для моей царицы".
      И все снова поглядели на бедную царицу Астинь, которой, увы, некуда было спрятаться со своего высокого трона.
      Синтара передала арфу сидящей рядом Зерешь, жене Амана - та нарочно сидела, повернувшись к лунной жрице толстым боком, потому что верила только своим домашним мудрецам и гадателям. А Зерешь передала арфу слуге и сказала:
      - Все, хватит нам заунывных песен, а то я сейчас засну. Правду люди говорит: где бы ни цвела роза, рядом с ней всегда есть шип. Вы как хотите, а я больше всего люблю слушать за столом не песни, а истории про любовь и про верность влюбленных...
      - Да-да, лучше будем рассказывать интересные истории, - обрадовалась царица Астинь.
      А самая веселая из девушек даже захлопала в ладоши и воскликнула:
      - Ай-ай, какая мудрая ты у нас, Зерешь! Нет никого тебя мудрее!
      Зерешь - первую и самую старую жену Амана Вугеянина многие в Сузах называли мудрой среди женщин и просили у неё советов по самым разным вопросам. А все дыло было в том, что в своем доме Зерешь держала трех прорицателей, гадающих на магических костях, так как в процветающем доме её отца в Бактрии, откуда она была родом, ни одно большое дело не начиналось без ворожбы и предсказаний. Там гадали по печени, по полетам стрелы и птиц, по направлению дыма, по маслу, разлитому по воде и отдельно по воде в хрустальном сосуде, по судорогам убитого животного, по звездам и по сновидениям, и по всему, что только можно ещё придумать. Но почему-то больше всего Зерешь доверяла гаданиям по магическим костям при помощи сложений и вычитаний, высеченных на гранях цифр, и давно убедилась, что такие предсказания оказывались наиболее надежными, куда лучше, чем у многих звездочетов и лунных провидцев.
      Может быть, поэтому Зерешь не сильно смущалась лунной жрицы, и была веселее многих на этом пиру - она привыкла во всем жить своим умом, а точнее, умела ловко защищаться от всех умом трех своих гадателей.
      - Я знаю одну интересную историю из древнейших времен, - сказала лунная жрица со странной улыбкой на лице.
      - Про утонувшего рыбака, который встретился в чреве рыбы с морской царицей? - полюбопытствовал кто-то с края стола.
      - Нет, ещё интереснее.
      - А эта история про любовь? - робко спросила царица Астинь.
      - Про великую любовь и верность, что не всем дано постигнуть.
      И Синтара принялась рассказывать про стродавние времена, когда было принято, чтобы царицы сразу же вслед за мужьями уходили в подземный мир, и непременно брали с собой всех своих слуг, придворных девушек, конюхов, возниц, виночерпиев, охранников и музыкантов на различных инструментах. В этот день женщины так же, как сегодня, наряжались в праздничные одеяния, надевали лучшие свои украшения, подкрашивали глаза и веки зеленой краской, потому что зеленый цвет издавна считался цветом жизни и нового рождения на свет, а затем устраивали в усыпальнице последний, большой пир.
      - Они пировали, пили вино, а потом все вместе снова выходили из склепа? - спросила самая нетерпеливая девушка, и уже вовсе не таким веселым, как прежде, голосом. - Они ведь потом уходили, да?
      - Да, потом они уходили в другой мир, - продолжала лунная жрица спокойно. - В самый лучший из миров, тот, который на небесах. Но сначала все они занимали в гробнице заранее отведенные места, наливали из общего сосуда в свои чаши яд, и все вместе под музыку выпивали его по команде царицы. А потом могильщики засыпали склеп землей и насыпали сверху большой холм, такой же большой, как и над усыпальницей царя...
      Когда лунная жрица закончила рассказ, женщины уже не пили вино, а со страхом глядели на свои кубки, друг на друга и на царицу Астинь. Да и пиршественный зал почему-то вдруг стал казаться слишком мрачным и душным. Без окон, заставленный скульптурами каким-то незнакомых богов, награбленными из греческих храмов, он сильно напоминал склеп... А кто знает, что было подмешено в царское вино?
      Зато Синтара наконец-то взяла в руки свой кубок, отхлебнула из него вина и впервые за все это время снисходительно улыбнулась:
      - Не бойтесь, - сказала она, - Это очень древняя история, сейчас больше нет таких обычаев. К тому же наш великий царь Артаксеркс ещё очень молод и впереди у него много лет жизни. Пейте, в ваших кубках - не яд, а сладкое вино. К тому же, ритуальные чаши смертис совсем не такиме, какие вы сейчас держите в руках.
      - А какими бывают чаши смерти? - поинтересовалась царица Астинь, разглядывая в своей подрагивающей руке золотой кубок в виде большого, только что распустивегося тюльпана.
      - Чаша смерти похожа на женскую грудь, - ответила лунная жрица, и голос её неожиданно сделался ласковым и певучим. - Да, именно так, она похожа на женскую грудь с выпуклым соском. Потому что всякий, кто пьет из такой чаши, рождается для новой жизни, как младенец, вкусивший материнского молока.
      И тогда женщины тоже заулыбались, потому что все кубки, расставленные на столе, были похожи на самые разные цветы, горделиво точащие на золотых ножках - на розы, лилии, нарциссы, тюльпаны - но, по счастью, ни у кого не оказалось широкой плоской чаши с выпуклыми краями и с круглой ямкой в глубине.
      - Хватит нам историй, пора танцевать, - первой поднялась со своего места Зерешь, жена царского везиря, и вслед за ней встали другие женщины, взялись за руки, закружились в хороводе:
      - "Раньше было одно, а теперь совсем другое.
      Прежде было старое, а теперь все новое.
      Не станет больше женщина печенкой своего мужа,
      не пойдет с ним вместе в могилу.
      Она будет даже пировать от него отдельно,
      Среди подруг, среди веселых своих подруг..."
      С языка Зерешь быстро слетали слова старой, но как будто бы совсем новой песни, которую тут же хором подхватывали другие женщины - и как же легко и приятно было кружиться пожд эту песню после медового вина! Даже царица Астинь заметно повеселела и тихо, одними губами, повторяла слова песни, которые после каждого припева все больше и больше проникали ей в душу:
      "Даже пировать они будут отдельно,
      среди подруг, среди любимых своих подруг..."
      Все настолько увлеклись танцами, что даже и не заметили, как в зале появился прыткий Авагф, один из семи главных царских евнухов, отвечающий за рассылку указов во все области царства, и за распространение наиболее важных известий внутри дворца.
      - Пусть царица Астинь тотчас явится перед лицо владыки в царском венце на голове и в наряде из шелка, чтобы все великие князья и придворные в тронном зале смогли увидеть её красоту! - сказал Авагф, запыхавшись. - И пусть потом царица в том же виде покажется перед всем народом во дворе царского сада, выйдет на помост.
      Царица Астинь слегка покачнулась на выскомом тронном месте, тихо охнула и ничего не придумала лучше, как закрыть свое лицо двумя ладонями.
      Авагф взглянул на неё и виновато добавил:
      - Сильно развеселилось сердце нашего царя от вина, и он много желает такого, чего никогда прежде не требовал.
      - А ты ничего не перепутал? - спросила Авагфа Зерешь, привыкшая на правах жены везиря запросто разговаривать даже с царскими евнухами. Может, ты просто неправильно пересказываешь речи царя? Скажи не по-своему, а слово в слово, как приказал царь.
      - Царь сказал, чтобы царица Астинь облачилась в свое прозрачное белое одеяние, в котором она по вечерам иногда так ловко пляшет во дворце - то самое, где хорошо виден её живот и золотой поясок на гибком стане, - слегка покраснев, принялся пересказывать Авагф. - И чтобы волосы царицы под венцом извивались в танце черными змеями. И тогда все увидят, что никто не сможет сравниться с её красотой, и увидят...
      - Ох, довольно! Молчи! - с мукой в голосе воскликнула Астинь, по-прежнему не отнимая от лица пальцев.
      - Все ясно, ты просто пьян, Авагф, - сказала тогда мудрая Зерешь, почти что весело. - Вон как ты сейчас тяжело дышишь, и лицо у тебя сделалось совем красным от вина. Должно быть, ты просто перепутал комнаты и забыл, что тебя послали в женский дом за наложницей или танцовщицей. Поэтому скорее иди к Шаазгазу, стражу царских наложниц, скажи, чтобы он выбрал подходящую женщину для развлечений, нарядил её в бесстыдные одежды и направил к толпе под шатром...
      Авагф и впрямь торопливо отступил в дверной проем, но в следующую минуту в зал один за другим вошли шесть других царских евнухов и молчаливо выстроились в ряд. Последним из них стоял Харбона, прижимая к животу кувшин с вином, которое он во время пира старался из своих рук наливать царю.
      И тогда Авагф в их присутствии ещё раз громко повторил приказание царя: привести царицу Астинь к царю и...
      2.
      ...показать всему миру её красоту.
      "...Потому что не только престольные Сузы со всеми поддаными половина мира уже крепко зажата в кулаке у персидских царей, а скоро и весь мир сделается единой ахменидской державой, как того хотели Кир Великий, и сын его Камбиз Второй, и Дарий, и Ксеркс", - привычно перебрал в памяти Артаксеркс имена, которые уже одним только созвучием придавали ему уверенность в своем великом предначертании.
      Но именно теперь, при молодом царе Артаксерксе, твердили в один голос придворные мудрецы, обаятели, тайновидцы и волхвы, умеющие разрешать мысленные узлы, наконец-то совершилась необходимая полнота перемен, и настали дни для главных побед и всемирных завоеваний. Об этом говорят мночисленные предсказания камней и небесных светил, росчерки птичьих крыльев на небе, кровавые внутрености священных животных и колебания воды в хрустальных чашах у гадателей.
      Не случайно он носит такое имя - Артаксеркс Лонгиман, что значит Долгорукий. И вовсе не только из-за длинных, сильных рук, способных удерживать самый большой меч. А потому что он, Артаксеркс Лонгиман, благодаря завоеваниям отцов, простирал золотой царский скипетр на сто двадцать семь областей от Индии до Эфиопии. И дотягивался своей властной рукой до таких далеких земных окраин, где люди разговаривают между собой на языках ещё более смешных и непонятных, чем язык птиц, а обличием напоминают обугленные головешки.
      В свое время Артаксеркс не пожелал обосноваться в Персиполе - в городе, который не только персы, но и соседние народы называли "твердыней Ксеркса". Теперь огромные дворцы Ксеркса и парадный дворец Дария в Персиполе стояли полупустыми, по ночам там, в залах кричали павлины и одичавшие персидские кошки, между зубцов на стенах обосновались летучие мыши, и лишь в женском доме под надзором евнухов тихо доживали свой век жены и наложницы прежнего царя, боясь лишний раз напомнить Артаксерксу о своем присутствии.
      Главный архив с придворными писцами, казна со стражниками и счетоводами, лучшие дворцовые прорицатели и гадатели постепенно переместились в Сузы, и теперь находились под рукой у царя Артаксеркса.
      Это было очень умный и хитрый ход, позволивший новому правителю оставить в Персеполе всех неугодных дворцовых служащих, а взамен набрать людей более надежных и молодых. А, главное, таких, кто не станет сравнивать правление Артаксеркса с царствием его отца или деда, и напрасно досаждать ненужными советами.
      "Я постиг все искусство, и все знания, какие только есть, - подумал Артасеркс, оглядывая притихшее собрание. - Я научился стрелять из лука, ездить на лошади и колеснице, держать вожжи. Я постиг скрытые тайны искусства письма, я читал о небесных и земных постройках и немало размышлял над ними. Я наблюдал за предзнаменомениями, я толковал небесные явления с учеными жрецами, решал сложные задачи на умножение и деление... Но ещё я изучал то, что положено знать только господину, и пошел по своему царскому пути".
      Из семи главных евнухов в Сузы из Персиполя был взят только старый молчун Харбона, кто ещё в младенчестве зашнуровывал Артаксерксу сандалии, да ещё Бизф и Бигф - два брата-близнеца, оба казначеи и сокровищехранители, похожие друг на друга, как две стороны одной монеты, и доказавшие во время заговора против Ксеркса верность престолу.
      Остальных четырех евнухов Артаксеркс выбрал по своему усмотрению, и особенно придирчиво подошел он к испытаниям начальника дворцовой стражи, зная, что от его неподкупности напрямую зависят не только спокойствие во дворце, но и продолжительность царской жизни.
      Каркас, новый начальник стражи, пока что показал себя крепким человеком, не падким ни на подарки, ни на восхваления.
      Зефар, евнух из древнего персидского рода, вообще считал ниже своего достоинства вступать в разговоры с людьми, а беседовал исключительно с книгами, написанными мудрейшими из мудрых - его слог, а также ровный голос больше других понравились Артаксерксу, и он назначил Зефара главным писцом и доверил ему вести от своего имени дворцовую книгу ежедневных записей.
      Неплохо показал себя и Мегуман, один из семи евнухов перед лицом царя, взявший под свое неусыпное око строительные работы во дворце и близлежащих окрестностях. Он буквально вылезал из кожи, чтобы царские дома в Сузах выглядели великолепнее, чем когда-то во времена Дария.
      Весьма нравился царю расторопный евнух Авагф - "руки и ноги царя Артаксеркса" - отвечающий за рассылку и доставку царских писем и указов в самые отдаленные области персидской державы.
      ...Но теперь Авагф, главный царский вестник, стоял на коленях перед царем Артаксерксом, низко склонив голову к мраморному полу.
      Он знал, что бывают такие новости, за которые владыка может сразу же приказать повесить за язык, посадить на кол или отсечь мечом голову - и почему-то именно он, Авагф, по своей постылой должности, вынужден сообщать такие известия царю. Разве о такой доле для сына мечтали родители, посвятившие Авагфа в евнухи? Почему бы им, гордецам, привыкшем твердить всем, кому ни попадя, о знатности своего рода, самим сейчас не поваляться на холодном полу? Какие злые дэвы надоумили этих надменных безумцев посвятить единственного сына в евнухи и устроить на службу во дворец, а двух дочерей так и оставили мучиться в старых девах, не найдя для них мужей с подходящей родословной?
      В трудные моменты жизни Авагф всегда с ненавистью вспоминал про мать и отца, и это немного его спасало - они были единственными людьми на свете, кого он все-таки по-своему любил, хотя ещё больше презирал, но все же постоянно держал в своих мыслях.
      - Царица Астинь не пожелала явиться по приказанию царя, - сказал Авагф, нарочно медленно растягивая звуки, потому что в каждом из них ещё хоть как-то теплилась его жизнь.
      - Что? - вскричал Артаксеркс, вскакивая с трона. - Что ты сказал, коварный пес?
      Авагф ещё покорнее растянулся на мозаичном полу, голос царя гремел в гулком зале, как большой барабан, и евнух собрал всю свою волю, чтобы не зажать от страха руками уши.
      - Как - не пожелала? Отказалась? Как это - не пожелала? - ещё громче взревел царь.
      Авагф лежал с закрытыми глазами и слушал, как со стола начали падать вниз и разбиваться вдребезги хрустальные кубки, а золотые со звоном в разные стороны раскатываться по полу. И ещё евнух услышал где-то наверху старшный клекот и шипение, и понял, что ему осталось жить несколько последних мгновений.
      Авагф хорошо знал, что Ксеркс, отец нынешнего владыки, в минуты сильного гнева всегда обнажал свой меч или острый клинок, и рассекал кого-нибудь из неугодных слуг - только так он мог себя успокоить.
      А самый опытный царский евнух, Харбона, лучше всех понимающий привычки Артаксеркса, однажды так сказал Авагфу:
      "Не бойся, когда царь кричит - это пустое. Но опасайся, когда владыка начнет задыхаться от гнева и шипеть, уподобляясь дракону. Потому что тогда он способен все живое испепелить у себя на пути и всякого, кто подвернется ему под руку, смешать с кровавой пылью".
      Авагф услышал шаги и снова напряг всю свою волю, чтобы в последний миг жизни все же не закричать во все горло от ужаса и не окутать свое имя в глазах родителей вечным позором.
      "Что скажет мать, когда увидит мою отрубленную голову? - последнее, о чем подумал Авагф. - Интересно, будет ли она точно также гордиться, что её сын свободно служил перед лицом царя?.."
      ...Но шаги вдруг пронеслись мимо, оставив в воздухе еле заметный запах дорогих благовоний, которыми каждое утро слуги натирали тело царя. Только тогда Авагф приподнял голову и зачем-то растерянно ощупал свой бритый, взмокший затылок. Все, кто сидел в зале, теперь глядели в одну и ту же сторону - на раскрытую дверь, куда выбежал разгневанный царь.
      Авагф присел на скамью и принялся сосредоточенно молиться Арту божеству правды и справедливости, в честь которого назвали когда-то царя Артаксеркса.
      "Ведь даже имя его, Артаксеркс, говорит о том, что он должен принести всему миру арту - праведный порядок", - тихо бормотал про себя счастливый Авагф, - Всеведущий и Всемудрый бог Агура Мазда сидит на небесах в окружении семи: Вогу Мано - Благая Мысль, Арту - Правда, Арамаити Благочестие, Кхшатра - Благое Царство, Заура - Здравие и Амеретат Бессмертие, но Арту из них - самый милосердный, он охраняет меня, а ещё Арту спустился на землю и вошел в сына Ксеркса, научив его не вынимать в гневе меч из ножен, а выбегать в сад..."
      И не важно, что там, в саду Артаксеркс потом с криками вырывал на своем пути цветы и ломал ветки девевьев, в припадке ярости топтал траву и рассекал мечом кусты жасмина, зато головы его подданых оставались на плечах.
      "Спасибо тебе, добрый Арту", - ещё раз горячо подбагодарил Авагф. - За то, что Артаксеркс не протыкает никого мечом и не топчет ногами позвонки слуг, как делал его отец..."
      Даже старый Харбона понимал, что нельзя сейчас мешать Артаксерксу выпустить наружу свой гнев, пометаться по саду, подобно раненому барсу и шипеть, изрыгая проклятия, потому что он царь, и на то его...
      3.
      ...великая царская власть.
      А Мардохей все вспоминал простой вопрос Гадассы: "А зачем - царь?"
      Сейчас, сидя за пиршественным столом, на котором слояло множество ароматных блюд и сладостей, он не мог думать об этом вслух, хотя бы из-за того, чтобы не показаться в глазах ребенка неблагодарным.
      А зачем - царь? Этот вопрос, должно быть, задавал себе когда-то и пророк Самуил, когда иудейский народ вдруг потребовал себе царя.
      Но Он сказал Самуилу: "Не печалься, они не тебя, а меня отвергли, чтобы Я больше не царствовал над ними".
      И ещё сказал: "Сделай все так, как они просят, но только не забудь сначала от Моего имени объявить народу права царя, чтобы никто потом не говорил, что не знал, что его ожидает".
      Тогда Самуил вышел на площадь и пересказал права царя.
      "Царь возьмет ваших сыновей и приставит к своим колесницам, сделает всадниками и отведет на войну". - сказал Самуил.
      Но люди на площади закричали: "Хорошо, мы согласны, но только пусть царь будет над нами!"
      "Царь поставит ваших сыновей ваших возделывать поля царские, и жать хлеб царский, заставит их делать ему воинское оружие и все новые и новые колесницы!"
      Но люди закричали: "Мы на все согласны, орошо, но только пусть царь будет над нами!"
      "Царь возьмет и ваших дочерей ваших, чтобы они варили царю кушания, и пекли хлеба, а также отберет у вас лучшие поля, виноградные и масличные сады и отдаст их своим слугам. И от всех ваших посевов и виноградных садов он будет брать десятую часть, чтобы кормить своих слуг и евнухов, и точно также от всякого мелкого стада".