Наулака: История о Западе и Востоке

Король уселся в сломанное виндзорское кресло, которое от жары должно было вот-вот треснуть и окончательно развалиться, и с подозрением взглянул на Тарвина.

— Вам хватает заключённых? Почему вы не на плотине, а вместо этого нарушаете мой покой? О Господи! Неужели король не имеет права на отдых из-за вас и вам подобных?

Тарвин ни слова не сказал в ответ на эту тираду.

— Я пришёл поговорить с вами о махарадже Кунваре, — проговорил он тихо.

— А что с ним? — быстро переспросил махараджа. — Я… Я… Я несколько дней не видел его.

— Почему же? — спросил Тарвин без обиняков.

— Неотложные государственные дела, вызванные политической необходимостью, — пробурчал король, избегая гневного взгляда Тарвина. — И почему меня это должно беспокоить, если я знаю, что с мальчиком ничего не могло случиться?

— Ничего, вы говорите?

— Но что, что могло произойти? — голос махараджи превратился в жалобное хныканье. — Но вы же сами, сахиб Тарвин, обещали быть ему другом. Это было в тот день, когда вы так славно скакали на коне и так храбро держались при нападении моих телохранителей. Я никогда в жизни не видывал такой верховой езды! И следовательно, я и не должен был беспокоиться. Давайте-ка выпьем.

Он подал знак слугам. Один из них сделал несколько шагов вперёд, достал из-под своих широких, плавно ниспадающих одежд высокий серебряный бокал и влил в него такую огромную порцию бренди, что Тарвин, привыкший к крепким напиткам, широко открыл глаза. Другой слуга достал бутылку шампанского, открыл её с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что он делал это далеко не в первый раз, и долил бокал доверху пенящимся вином.

Махараджа выпил бокал до дна и, вытирая пену с бороды, произнёс извиняющимся тоном:

— Все это не для глаз политических агентов, но вы, сахиб, истинный друг нашей страны. Поэтому я от вас и не прячусь. Хотите, вам приготовят такой же коктейль?

— Благодарю вас. Но я приехал сюда не за этим. Я приехал сказать вам, что махараджа очень болен.

— Мне говорили, что у него небольшая лихорадка, — сказал король, откидываясь в кресле. — Но он находится под присмотром мисс Кейт, и она его вылечит. Просто небольшая лихорадка, сахиб Тарвин. Выпейте со мной.

— Небольшая, черт побери? Да вы в состоянии понять, о чем я говорю вам? Малыша чуть не отравили.

— Ну так это от английских лекарств, — сказал махараджа, вкрадчиво улыбаясь. — Я тоже однажды сильно разболелся из-за них, и пришлось обратиться к туземцам-хакимам. Вы всегда говорите забавные вещи, сахиб Тарвин.

Огромным усилием воли Тарвин подавил вспышку гнева; похлопывая себя кнутом по сапогу, он произнёс внятно и отчётливо:

— Я пришёл сюда не для того, чтобы забавлять вас. Мальчуган сейчас у мисс Шерифф. Его туда привезли больным: кто-то во дворце пытался отравить его коноплёй.

— Это бханг![18] — произнёс махараджа с глуповатым видом.

— Я не знаю, как у вас называется это блюдо, но я точно знаю, что его отравили. И если бы не мисс Шерифф, он уже умер бы — вы понимаете, ваш первенец уже был бы мёртв. Его отравили, слышите вы, сахиб махараджа? — и отравил его кто-то во дворце.

— Он просто съел что-то несвежее и заболел из-за этого, — сказал король угрюмо. — Мальчишки всегда наедятся какой-нибудь дряни. О боже! Да никто и пальцем не посмеет тронуть моего сына.

— А что бы вы сделали, чтобы помешать этому?

Махараджа приподнялся, и красные глаза его гневно засверкали.

— Я бы привязал того человека к передней ноге моего самого большого слона и убил бы его ещё до захода солнца!

После этого он перешёл на родной язык и стал в бешенстве перечислять все те ужасные пытки, которые хотел бы применить, но на которые по закону не имел права.

— Я сделаю это с каждым, кто осмелится тронуть его, — заключил он.

Тарвин недоверчиво усмехнулся.

— Знаю я, что вы думаете, — горячился король, обезумев от вина и опиума. — Вы думаете, что раз здесь правит английское правительство, то я могу судить только по закону? Чушь! Мне дела нет до законов, записанных в книгах. Разве стены моего дворца поведают кому-нибудь о том, что я здесь творю?

— Нет, они никому ничего не расскажут. А если бы заговорили, рассказали бы вам о том, что верховодит здесь женщина, которая живёт во дворце.

Смуглое лицо махараджи стало серым. И тут он снова взорвался и закричал хрипло:

— Да что я, король или горшечник, что дела моего зенана[19] вытаскиваются на белый свет всякой белой собакой, которой вздумается облаять меня? Подите вон, не то мои слуги вытолкают вас взашей, как шакала.

— Отлично, — спокойно произнёс Тарвин. — Но какое отношение это имеет к принцу, сахиб махараджа? Приезжайте к мистеру Эстесу, и я вам покажу вашего сына. Я думаю, вы знаете, как действуют наркотики. Вы сами все поймёте. Мальчик был отравлен.

— Будь проклят тот день, когда я позволил миссионерам приехать сюда! Но тот день, когда я не выгнал вас отсюда, хуже стократ.

— Вовсе нет. Я здесь для того, чтобы охранять махараджу Кунвара, и я буду охранять его, что бы ни случилось. А вам бы хотелось, чтобы ваши женщины убили его.

— Сахиб Тарвин, да понимаете ли вы, — что говорите?

— Если бы не понимал, то ничего и не сказал бы. У меня есть все доказательства.

— Но когда кто-то пытается отравить кого-то, то доказательств нет и не может быть, особенно если яд дала женщина! Здесь придётся судить по подозрению, а по английским законам убивать по подозрению — крайне жестоко и нецивилизованно. Сахиб Тарвин, англичане отобрали у меня все, о чем мечтает настоящий раджпут, и я, как и другие, маюсь от бездействия, точно конь, которому не дают побегать на воле. Но здесь я, по крайней мере, господин!

Он махнул рукой в сторону зелёных ставен и заговорил, понизив голос, снова опускаясь в кресло и закрывая глаза.

Тарвин смотрел на него с отчаянием.

— Никто не посмеет — никто, — бормотал махараджа слабеющим голосом. — А что же касается того, другого, о чем вы говорили, — это не в вашей власти. Клянусь Богом! Я раджпут, и я король. И я не разглагольствую о том, что происходит за занавесями.

И тогда Тарвин призвал себе на помощь все своё мужество и заговорил.

— Я и не хочу, чтобы вы разглагольствовали об этом, — сказал он. — Я просто хочу предупредить вас насчёт Ситабхаи. Это она травит принца.

Махараджа вздрогнул. Чтобы европеец осмелился назвать королеву по имени! Это само по себе было достаточно оскорбительно, и на его веку такого не бывало. Но чтобы европеец, стоя посреди двора, во всеуслышанье бросал королеве таксе обвинение — это вообще выходило за всякие рамки. Махараджа только что пришёл от Ситабхаи, которая убаюкивала его своими песнями и нежностями, предназначенными ему одному; и вот перед ним стоит этот худой иностранец и нападает на неё со своими подлыми обвинениями. И если бы не опиум, то в припадке гнева махараджа набросился бы на Тарвина, который спокойно говорил:

— Я могу представить доказательства того, о чем говорю, полковнику Нолану.

Махараджа уставился на Тарвина заблестевшими глазами, и Нику на мгновение показалось, что сейчас его хватит удар, но оказалось, что это вино и опиум с новой силой подействовали на него. Махараджа что-то сердито проворчал. Голова его упала на грудь, слова замерли на устах, и он, тяжело дыша, обмяк в кресле и ни на что больше не реагировал.

Тарвин подобрал вожжи и долго молча смотрел на пьяного короля, а в это время за ставнями шум и шорох сначала усилились, а потом затихли. Затем Ник развернул лошадь и в раздумье въехал под арку, ведущую из дворца.

Вдруг кто-то неожиданно выскочил из темноты, где спал привратник и где содержались на привязи обезьяны короля, развлекавшие его своими драками: это серая обезьяна с цепью, разорванной у пояса, бормоча что-то невнятное, прыгнула прямо на луку седла; лошадь Тарвина, испугавшись, встала на дыбы. Тарвин почти не различал зверя в темноте, но по запаху догадался, кто это. Обезьяна одной лапой вцепилась в лошадиную гриву, а другой — обхватила Тарвина за шею. Он инстинктивно отклонился назад и, прежде чем страшные зубы на грязных синих дёснах успели сомкнуться на его горле, дважды выстрелил в упор. Зверь скатился на землю и застонал, как человек, а дым от двух выстрелов поплыл назад и рассеялся по широкому дворцовому двору.

XVI

— Это вы, сахиб Тарвин? — спросил чей-то голос на ломаном английском языке.

Прежде чем ответить, Тарвин вскочил на ноги. Он стал с подозрением относиться к появлению нежданных гостей, особенно являвшихся поздно ночью. Рука невольно потянулась к боковому карману.

— Нет, не бойтесь, — произнёс голос, — это я, Джуггут Сингх.

Тарвин задумчиво раскурил сигару.

— В стране много разных Сингхов, — сказал он. — Вы-то который из них?

— Я Джуггут Сингх, служу при дворе махараджи.

— Ах так! Король кочет меня видеть?

Фигура приблизилась на шаг.

— Нет, сахиб, вас хочет видеть королева.

— Какая из двух?

Человек, стоя на веранде, рядом с Тарвином, прошептал ему почти на ухо.

— Есть только одна королева, которая отваживается выезжать из дворца. Это цыганка.

В темноте Тарвин радостно и беззвучно щёлкнул пальцами и с торжеством прищёлкнул языком.

— Какое замечательное время выбирает эта леди для приглашения гостей! — сказал он.

— Здесь не место для разговоров, сахиб. Мне было велено сказать одно: «Приходите, если не боитесь темноты».

— Ах, вот оно как! Тогда послушайте меня, Джуггут, давайте уж договорим до конца. Мне бы хотелось встретиться с вашей подружкой Ситабхаи. Но где вы её держите? Куда мне надо идти?

— Я должен был сказать одно: «Пойдёмте со мной!» Вы боитесь? — этот вопрос посланник задал уже от себя.

— Ну, до страха ещё далеко, — сказал Тарвин, выпустив целое облако дыма. — Нет, дело не в этом.

— Нас ждут лошади — очень быстрые лошади. Это приказ королевы. Пойдёмте со мной.

Тарвин неторопливо докуривал сигару, и когда он наконец поднялся с кресла, то сделал это так же неторопливо. Он достал из кармана револьвер под взглядом Джуггута Сингха, не спускавшего с него глаз, внимательно просмотрел барабан и снова, подмигнув при этом своему гостю, положил оружие в карман.

— Ну, пошли, Джуггут, — сказал он. Они вышли из гостиницы, зашли за угол и оказались там, где их ждали две лошади, головы которых, чтобы они не заржали, были замотаны тряпками. Джуггут сел на одну из них, а Тарвин молча вскочил на другую, предварительно удостоверившись, что на этот раз подпруга была в порядке. Они свернули с главной дороги, ведущей в город, и поехали шагом по просёлочной дороге, по направлению к горам.

— А вот теперь, — сказал Джуггут Сингх после того, как они с четверть мили проехали с такой скоростью, — теперь можно и припустить.

Он нагнулся, подтянул стремена и начал бешено хлестать свою кобылу. Ничто, кроме страха смерти, не могло заставить изнеженного дворцового евнуха скакать таким аллюром.

Тарвин глянул на то, как он вертелся в седле, усмехнулся в последовал за ним.

— Да, ковбой из вас не получился бы, а, Джуггут?

— Едем, — задыхаясь, выкрикнул Джуггут Сингх. — Вон к той расселине между горами! Видите сторожевую башню на дальнем конце запруды? — спросил Джуггут Сингх. — Цыганка там.

— Неужели всю жизнь меня будут так называть? — произнёс в темноте чей-то голос, мелодичный и ласковый. — Хорошо, что я мягкого нрава, а то бы ты поближе познакомился с рыбами в этом водоёме, Джуггут Сингх.

Тарвин дёрнул поводья и рывком остановил лошадь, потому что рядом, едва не касаясь уздечки, возникла с головы до ног укутанная в облако светло-жёлтой газовой ткани грациозная фигура. Женщина вышла из-за гробницы темно-красного цвета, в которой был некогда захоронен воин-раджпут, каждую ночь, по поверью сельских жителей, объезжающий верхом построенную им самим плотину — вот почему никто не ходил на Дунгар Рао после захода солнца.

— Спускайтесь с лошади, сахиб Тарвин, — произнёс голос, в котором угадывалась насмешка. — Я уж, во всяком случае, не серая обезьяна. Джуггут Сингх, подожди меня с лошадьми у сторожевой вышки.

— Да, идите, Джуггут, и не засните там, пожалуйста, — приказал Тарвин, ~ вы нам можете понадобиться. — Он спешился и встал перед закутанной в покрывало Ситабхаи.

— Шеканд, — сказала она после некоторого молчания, протягивая ему ручку, которая была даже меньше, чем у Кейт. — Ах, сахиб, я знала, что вы придёте. Я знала, что вы не испугаетесь.

Она не отнимала свою руку, пока говорила, а, наоборот, нежно сжимала его пальцы. Тарвин обхватил крохотную ручку своей широкой ладонью и пожал её с такой силой, так искренне, что заставил её невольно вскрикнуть.

— Я счастлив познакомиться с вами, — сказал он, а она прошептала:

— Клянусь Индрой, ну и хватка! И мне тоже приятно вас видеть, — отвечала она громко. Тарвин заметил, как мелодичен её голос. И ему очень хотелось увидеть лицо, скрытое под покрывалом.

Она спокойно села на край могильной плиты, жестом предложив ему сесть рядом.

— Все белые любят говорить прямо, — проговорила она по-английски, медленно и с акцентом. — Скажите мне, сахиб Тарвин, что же вы знаете?

При этих словах она отбросила покрывало и повернула к нему лицо. Тарвин увидел, что оно прекрасно. И это впечатление незаметно заслонило собой все прочее — все то, что он узнал о ней раньше.

— Вы ведь не хотите, чтобы я сам себя выдал, не так ли, королева?

— Я вас не понимаю. Но я знаю, что вы говорите не так, как другие белые люди, — сказала она мягко.

— Значит, вы не ожидаете, что я скажу вам правду?

— Нет, — ответила она. — Иначе сказали бы, почему вы здесь. Зачем вы причиняете мне столько беспокойства?

— Именно я причиняю вам беспокойство?

Ситабхаи засмеялась, откинувшись назад и положив руки за голову. Тарвин с любопытством разглядывал её при свете звёзд. Его чувства были обострены, он был настороже и время от времени внимательно осматривал все вокруг. Но он ничего не видел, кроме тусклого блеска воды, плескавшейся у подножия мраморных ступеней, и ничего не слышал, кроме совиных криков.

— О, сахиб Тарвин, — сказала она. — Знаете, после того, как это случилось в первый раз, мне было вас так жалко.

— Когда же это было? — поинтересовался Тарвин рассеянно.

— Ну, конечно, тогда, когда седло перевернулось. А потом, когда с лесов упала балка, — я думала, что хотя бы ваша лошадь покалечена. Ушибло её?

— Нет, — ответил Тарвин, ошеломлённый её подкупающей откровенностью.

— Не может быть, чтобы вы ни о чем не догадывались, — проговорила она чуть ли не с упрёком.

Он покачал головой.

— Нет, Ситабхаи, моя дорогая, — произнёс он медленно и со значением. — О вас я и не подумал, и это будет мне вечным позором. Но теперь я, наконец, начинаю соображать, что к чему. Наверное, маленькие инциденты на плотине — тоже ваших рук дело — и на мосту, где застряла нога лошади, и на насыпи, когда меня норовили сбить с ног телегой. А я-то думал, что это все результат дьявольской небрежности туземцев! Да, что сказать… — Он засвистал какую-то мелодию, и, словно ей в ответ, в камышах раздался хриплый крик журавля.

Королева вскочила на ноги и прижала руки к груди.

— Это условный сигнал! — А потом, снова опустившись на край могильной плиты, добавила: — Но я знаю, вы никого не привели с собой. Я знаю, вы не побоялись приехать сюда один, без спутников.

— О, я вовсе не стараюсь погубить вас, юная леди, — ответил он. — Я все ещё не могу прийти в себя от восхищения вашими весьма изобретательными шалостями: вы в этом деле устали не знали. Оказывается, вы виновница всех моих невзгод? А эта шутка с плывуном, в котором завязла моя лошадь, была очень мила. Вам частенько приходилось устраивать такое?

— А, там, на плотине! — воскликнула королева, махнув рукой. — Я просто велела им устроить что-нибудь, что им по силам. Но они очень неловкие — ведь это просто кули. Они рассказали мне, что они сделали, и я на них рассердилась.

— Ну и что, вы убили кого-нибудь из них?

— Нет, а с какой стати я буду это делать?

— Ну, если на то пошло, с какой стати вам так хочется убить меня? — сухо поинтересовался Тарвин.

— Мне не нравится, когда сюда приезжают белые и живут здесь, а про вас я знала, что вы приехали сюда не на день, а чтобы жить. Кроме того, — продолжала она, — вы понравились махарадже, и я никогда прежде не убивала белых людей. А потом, как на грех, вы и мне понравились!

— О! — ответствовал на это Тарвин.

— Клянусь Маланг-Шахом, вы и об этом не догадывались! — она клялась именем бога, которому поклоняется её народ — именем цыганского бога.

— Не надо! Какое это имеет отношение к делу? — сказал Тарвин.

— А вы убили мою любимую обезьяну, — продолжала Ситабхаи. — Она каждое утро приветствовала меня и была при этом ужасно похожа на Лухмана Рао, первого министра. Сахиб Тарвин, я знавала многих англичан. Я плясала на канате, натянутом перед походными офицерскими столовыми, во время марш-броска. Я протягивала большому бородатому полковнику чашечку, в которую собирала подаяние, и в это время я ему ещё и до колена не доставала. — И она рукой показала, какой маленькой тогда была; — А когда я подросла, — продолжала она, — мне казалось, что я знаю сердца всех людей. Но клянусь Маланг-Шахом, сахиб Тарвин, я никогда не видывала такого человека, как вы. Нет, — продолжала она почти умоляющим тоном, — только не говорите мне, что вы ничего не замечали. Есть такая любовная песня: «Я от луны до луны не спала из-за тебя» — и эта песня обо мне. Иногда мне кажется, что я не очень-то и хотела бы видеть вас мёртвым. Но было бы лучше, если бы вы умерли. Я и только я одна управляю этим государством. А сейчас, после того, что вы сказали королю…

— Да? Так вы слышали?

Она кивнула.

— После этого я не вижу иного выхода — разве что вы сами уедете отсюда.

— Я никуда не уеду, — ответил Тарвин.

— Хорошо, — сказала королева и засмеялась. — Значит, мне не придётся скучать без вас, и я каждый день буду встречать вас во дворце. И так день за днём. Я думала, что солнце убьёт вас, когда вы дожидались прихода махараджи. Будьте же справедливы и благодарны, сахиб Тарвин, ведь это я устроила так, что махараджа вышел к вам. А вы отплатили мне злом.

— Моя милая юная леди, — сказал Тарвин серьёзно, — если бы вы спрятали свои злые коготки, никто не захотел бы причинить вам зла. Но я не могу позволить вам одержать победу там, где речь идёт о жизни махараджи Кунвара. Пока я здесь, я буду стараться сделать так, чтобы мальчик погостил у нас. Держитесь от него подальше, тогда и я от вас отстану.

— И опять я вас не понимаю, — сказала королева озадаченно. — Что для вас жизнь какого-то ребёнка — для вас, иностранца, чужака?

— Жизнь ребёнка? Странный вопрос. Жизнь ребёнка — это жизнь ребёнка. Чего вы ещё хотите от меня? Неужели для вас нет ничего святого?

— У меня тоже есть сын, — возразила королева, — и он не слаб и не болен. Нет, сахиб Тарвин, этот мальчик с самого рождения был болезненным. Как он может управлять другими людьми? Мой сын вырастет настоящим раджпутом, а когда придёт время… Но вас, белых людей, это не касается. Пусть этот мальчик возвратится к богам!

— Я этого не допущу, — решительно ответил Тарвин.

— Иначе, — продолжала королева, никак не реагируя на его слова, — он так и проживёт всю жизнь до девяноста лет больным и несчастным. Я знаю этот ублюдочный род Кулу, из которого он происходит. Да, я пела у ворот дворца его матери, когда мы обе были девчонками, — я стояла в пыли, а её в нарядных носилках проносили мимо, на свадьбу. Теперь она во прахе, а не я. Сахиб Тарвин, — голос её молил, — мне никогда не родить второго сына, но я могу, по крайней мере, управлять государством, стоя за занавесями, как всегда делали королевы. Я родилась и выросла не во дворце. А те, — она презрительно кивнула в сторону огней Ратора, — никогда не видели, как бежит волна по пшеничному полю, не слышали воя ветра, никогда не сидели в седле, не разговаривали, открыв лицо, с мужчинами на улице. Они называют меня цыганкой и съёживаются от страха под своими покрывалами, как толстые улитки в раковинах, когда мне вздумается протянуть руку к бороде махараджи. Их придворные поэты поют им песни об их предках, живших двенадцать сотен лет назад. Ну как же, они же благородные, воистину! Но клянусь Индрой и Аллахом — да, и Богом ваших миссионеров, что их дети и британское правительство запомнят меня надолго и будут помнить дважды по двенадцать сотен лет. Ахи, сахиб Тарвин, вы и знать не знаете, какой у меня сыночек умный. Я не разрешаю ему ходить к миссионеру. Все, что ему в жизни понадобится — а управлять государством это не шутка, — всему он научится от меня, потому что я многое повидала в жизни и многое знаю. И пока вы не приехали сюда, все шло так гладко, так тихо. Мальчишка умер бы — ну и что? И больше не было бы никаких неприятностей. И никогда никто во дворце — ни мужчина, ни женщина — не осмелился бы шепнуть королю и словечко из того, что вы прокричали ему, стоя во дворе под палящим солнцем. А теперь подозрение поселилось в душе короля и будет жить там всегда, и я не знаю… не знаю… вы об этом знали раньше?

Тарвин хранил молчание. Она положила руку ему на колено.

— И никто бы ничего не заподозрил. Когда в прошлом году сюда приезжали белые женщины от вице-короля, я дала им из своих сокровищ двадцать пять тысяч рупий на детскую больницу, и сахиб леди поцеловала меня в обе щеки, и я говорила по-английски и показала им, как я вяжу, — а ведь на самом деле я связываю и развязываю души людей.

В этот раз Тарвин ухе не присвистнул от удивления, а только улыбнулся и пробормотал что-то сочувственное. Длинный перечень её злодеяний, так ловко подстроенных, и хладнокровие, с которым она признавалась в них, придавали ей известную оригинальность. Мало того, он даже уважал её за то, чего она сумела добиться (а из всех подвигов людям с Запада более всего импонирует именно этот), — она его умыла! Правда, её планы не осуществились в полной мере, но зато она приводила их в исполнение так, что он ни о чем не догадывался! Он был готов почти преклоняться перед ней за это.

— Теперь вы начинаете понимать, что в этом деле есть и другая сторона. Вы все ещё не передумали идти к полковнику Нолану, сахиб, и рассказать ему все обо мне?

— Если вы не оставите в покое махараджу Кунвара — да, непременно пойду, — сказал Тарвин: он не мог допустить, чтобы его чувства мешали делу.

— Очень глупо с вашей стороны, — сказала королева, — потому что полковник Нолан доставит много беспокойства королю, а король перевернёт вверх дном весь дворец, и все мои служанки, за исключением одной-двух, будут свидетельствовать против меня, и, наверное, меня станут сильно подозревать. И тогда, сахиб Тарвин, вы решите, что сумели помешать мне совершить преступление. Но вы же не сможете жить здесь вечно. Вы не сможете жить здесь до тех пор, пока я не умру. И как только вы уедете… — Она прищёлкнула пальцами.

— Не надейтесь — у вас не будет такой возможности, — проговорил Тарвин твёрдо. — Я все устрою, как надо. За кого вы меня принимаете?

Королева с видимым замешательством покусывала палец. Никак нельзя было предусмотреть все, что сделает и чего не сможет сделать этот человек, вышедший живым и невредимым из всех подстроенных ею ловушек. Если бы ей пришлось иметь дело с кем-нибудь из своих соплеменников, то шансы были бы равны: на угрозу извне последовала бы угроза с её стороны. Но абсолютно спокойный и невозмутимый человек, сидевший рядом с ней и, подперев подбородок рукой, наблюдавший за каждым её движением, этот ловкий, подвижный, уверенный в себе мужчина представлял собой некую загадку, неизвестную величину, которая сбивала её с толку, мучила и беспокоила.

Послышался чей-то осторожный кашель, и к ним приблизился, переваливаясь с боку на бок, Джуггут Сингх. Он раболепно склонился перед королевой, а потом, выпрямившись, прошептал ей что-то на ухо. Она презрительно засмеялась и жестом приказала ему вернуться на своё место.

— Он говорит, что ночь близится к концу, — пояснила она, — и что ни мне, ни ему не миновать смерти, если утро застанет нас вне стен дворца.

— Позвольте мне не задерживать вас более, — сказал Тарвин, вставая. — Мне кажется, мы отлично понимаем друг друга. — Он ещё раз посмотрел ей в глаза. — Оставьте его, слышите?

— Значит, теперь я не могу делать все, что захочу? — спросила она. — А завтра вы пойдёте к полковнику Нолану?

— Все зависит от обстоятельств, — ответил Тарвин, твёрдо сжав губы. Он засунул руки в карманы и стоял, глядя на неё сверху вниз.

— Присядьте ещё на минуту, сахиб Тарвин, — сказала Ситабхаи и, словно приглашая его, похлопала маленькой ладошкой по могильной плите. Тарвин послушно сел. — Ну ладно, а если балки больше не будут падать на вас с лесов и серые обезьяны будут сидеть на привязи…

— …И если вы высушите все плывуны на Амете, — подхватил Тарвин мрачно. — Все ясно. Нет, моя милая маленькая злючка, вы вольны поступать так, как вам заблагорассудится. Я в ваши игры не играю.

— Я ошибалась. Я должна была догадаться, что вас ничем не испугаешь, — сказала она задумчиво, искоса поглядывая на него. — И, кроме вас, сахиб Тарвин, я тоже никого не боюсь. Если бы вы были королём, а я королевой, весь Хиндустан[20] был бы в наших руках… Неужели нет ничего такого, ради чего вы оставили бы меня в покое, сахиб Тарвин? Что для вас действительно важно? Ведь не затем же вы приехали сюда, чтобы защищать махараджу Кунвара?

— Откуда вы знаете, что не затем?

— Вы очень умны, — сказала она с лёгким смехом. — Но не надо притворяться слишком умным. Хотите, я скажу вам, за чем вы приехали?

— Ну, так за чем же? Говорите.

— Вы приехали сюда за тем же, за чем вы ходили в храм Ишвары — чтобы найти то, чего вам никогда не найти, — она прильнула к нему, — разве что я помогу вам. Что, очень холодно вам было в Коровьей Пасти, сахиб Тарвин?

Тарвин отпрянул от неё, нахмурив брови, но больше ничем не выдал себя.

— Я боялась, что вас там змеи съедят.

— Неужели и вправду боялись?

— Да, — мягко сказала она. — А ещё я боялась, что вы не сойдёте вовремя с вращающегося камня в храме.

Тарвин взглянул на неё.

— Ах, так?

— Да-да. Ах, я знала, что у вас на уме, даже раньше, чем вы заговорили об этом с королём — в тот день, когда на вас напал его конвой.

— Послушайте, молодая особа, у вас что, есть своё сыскное бюро?

Она засмеялась.

— Во дворце сложили песню о вашей храбрости. Но вашим самым отчаянным подвигом был разговор с королём о Наулаке. Он пересказал мне все, о чем вы говорили. Но он — даже он — я сообразить не мог, что какой-то феринги осмелится домогаться этого ожерелья. А я была так добра, что ни слова не сказала ему об этом. Но я всегда знала, что люди, подобные вам, созданы для больших дел. Сахиб Тарвин, — проговорила она, прижимаясь к нему, и, высвободив одну руку из его ладоней, положила её нежно ему на плечо, — мы с вами родственные души! Говорю вам, что намного проще управлять этим государством — да-да, а потом и отвоевать весь Хиндустан у этих белых собак-англичан, — чем сделать то, что вы задумали. А между тем отважное сердце не знает преград. Вы хотели добыть Наулаку для себя, сахиб Тарвин, или ещё для кого-то — как я мечтаю заполучить Гокрал Ситарун для моего сына? Мы ведь с вами люди недюжинные. Так что, Наулака предназначалась кому-то ещё?

— Послушайте, — произнёс Тарвин почтительно-благоговейно, снимая её руку со своего плеча и опять сжимая обе её руки в своей, — много ли в Индии таких, как вы?

— Нет, таких, как я, больше нет — я одна-единственная. — Она опустила голову ему на плечо и смотрела на него снизу вверх, глазами тёмными, как озеро, её алый рот и трепещущие ноздри были так близко, что он чувствовал на своей щеке её благоуханное дыхание.

— Вы стремитесь управлять государством, как я, сахиб Тарвин? Нет, конечно же, вы это делали ради женщины. Ваше государство существует для вас, и вы делаете то, что оно вам приказывает. Я же отвела в сторону канал, который правительство хотело проложить через мой апельсиновый сад, и точно так же я заставлю короля повиноваться моей воле, и точно так же я убью мальчика, и точно так же я буду править Гокрал Ситаруном с помощью моего сына, который станет королём. Но вам, сахиб Тарвин, вам нужна только женщина — и больше ничего. Разве это не так? А она слишком мала, чтобы принять на себя бремя «Счастья Державы». Она бледнеет день ото дня. — Она почувствовала, что Тарвин затрепетал, но не сказал ни слова.

На дальнем конце озера, за густыми зарослями кустарника, сквозь которые невозможно было продраться из-за завалов валежника, раздался хриплый лающий кашель, и казалось, этот странный звук наполнил горы отчаянием и одиночеством, как вода наполняет до краёв чашу. Тарвин вскочил на ноги. Впервые в жизни он услышал сердитую жалобу тигра, возвращающегося домой, в своё логово, после бесплодной ночной охоты.

— Это пустяки, — сказала королева, не трогаясь с места. — Это просто тигр, живущий в Дунгар Талао. Я много раз слышала его рёв, когда была цыганкой, но ведь если он придёт сюда, вы же застрелите его, правда, как застрелили мою обезьяну?

Она прильнула к нему, и он снова опустился на камень рядом с ней, при этом невольно обняв се за талию одной рукой.

Тень зверя бесшумно скользила по открытому пространству на берегу водоёма — так же тихо летят по воздуху пушинки чертополоха в летний день, и рука Тарвина ещё крепче обняла стан цыганки: сквозь многочисленные складки муслина он почувствовал холодное прикосновение усеянного твёрдыми шишечками и выпуклостями пояса на её талии.

— Она такая маленькая и хрупкая — каково же ей будет носить его? — повторила королева.

Она чуть-чуть развернулась в его объятиях, и рука Тарвина слегка задела при этом сначала одну, потом другую, а потом и третью нить пояса, на которую, как и на первую, были нанизаны камни неправильной формы, и, наконец, под локтем он почувствовал огромный квадратный камень.

Он вздрогнул и ещё крепче обнял её за талию. Губы его побелели.