Сарантийская мозаика - Львы Аль-Рассана

Она ощутила обычный прилив гнева.

— Просто удивительно, как это я так долго прожила в Рагозе и уцелела без ваших наставлений.

Он промолчал. У него все еще был этот странный взгляд. «Интересно, что привело его к озеру?» — подумала Джеана. Но она пришла не для того, чтобы ссориться, хотя и не могла бы сказать, почему она пришла. Она проговорила примирительным тоном:

— Меня здесь знают. Нет никакой реальной опасности.

— В темноте? На берегу? — Он поднял брови. — Вас могли убить ради плаща или просто из-за вашей религии. Где ваш слуга?

— Велас? Спит, надеюсь. У него был долгий день и долгий вечер.

— А у вас?

— Тоже довольно долгий. Я пыталась исцелить раны, которые вы нанесли. Я иду из больницы. «Что именно заставляет меня все время бросать ему вызов?» — спросила она себя.

Он посмотрел на нее. Ничего не выражающим взглядом, в упор. Жемчужина у него в ухе слабо поблескивала в лунном свете. Он сказал:

— Слишком холодно стоять здесь. Пойдем. — И снова зашагал обратно к центру города.

Она пошла рядом с ним. Ветер дул им в спину, проникал под ее накидку. Действительно холодно, и, несмотря на ее утверждение, Джеана обычно не выходила из дому так поздно. По правде говоря, в последний раз это случилось в ночь того дня, когда она встретила этого человека. В День Крепостного Рва. Она считала тогда, что это было его варварским деянием, это убийство невинных людей. Все в Аль-Рассане так думали.

— Я помню, что вы сказали в Фезане. Что это не ваших рук дело, — произнесла она.

— Вы мне не поверили.

— Нет, поверила.

Он бросил на нее взгляд. Они продолжали шагать. Некоторое время назад, стоя в дверях своей больницы, она заметила, как он прошел мимо. Двое ее больных спали, один принял лекарство от боли в сломанной руке, а второй все еще находился в глубоком беспамятстве, на его виске вздулась опухоль величиной с яйцо страуса. Джеана оставила распоряжение будить его после каждого удара колокола. Сегодня чересчур глубокий сон был для него опасен.

Она стояла у открытой двери, дышала ночным воздухом, борясь с усталостью, когда мимо прошел ибн Хайран. Она закуталась в накидку и пошла за ним, не задумываясь, без какой-либо причины в оправдание, повинуясь лишь импульсу.

Они совершили нечто потрясающее сегодня, он и Бельмонте. Двое против пяти, и если бы она не знала, что это не так, могло бы показаться, что эти пятеро согласились, чтобы их уложили, настолько быстро, точно и элегантно это было сделано. Но она знала правду. Она лечила двоих из этих пяти сегодня вечером. Воин из Карша со сломанной рукой старался осознать, что произошло. Он чувствовал себя оскорбленным, униженным. Этот человек не привык проигрывать в схватках. По крайней мере, вот так.

Выйдя на улицу вслед за ибн Хайраном, Джеана понимала, ощущая неловкость, что были женщины другого сорта, которые поступали так же, особенно после сегодняшнего боя. Она почти ожидала увидеть некоторых из них, нарядных и надушенных, идущих следом за этим человеком. Преследующих героя дня, жаждущих прикоснуться к нему и ощутить прикосновение его славы, того сияния, которое окружает славу. К таким женщинам она не испытывала ничего, кроме презрения.

«То, что я пошла следом за ним, дело совсем иного рода», — говорила она себе. Она не была ни юной, ни ослепленной; на ней оставалась простая белая полотняная шапочка, которая не давала волосам падать на глаза во время работы; никаких украшений, заляпанные грязью сапожки. Она — лекарь, хладнокровный наблюдатель.

— Вы не были ранены сегодня днем? — спросила она, бросая на него взгляд искоса. — Мне показалось, что я видела, как меч задел вашу ногу.

У него на лице появилось выражение сухой насмешки, которое она хорошо помнила.

— Всего лишь царапина. Один из них задел меня своим клинком, когда падал. Очень мило с вашей стороны спросить об этом, доктор. Как ваши больные?

Она пожала плечами:

— Со сломанной рукой все будет в порядке. Кости легко встали на место. Тот батиарец, которого свалил сэр Родриго, перед сном все еще не мог вспомнить имя своей матери.

Ибн Хайран усмехнулся, сверкнув белыми зубами.

— Вот это серьезно. Если бы он не мог вспомнить имя отца, то я бы счел это нормальным для Батиары.

— Давайте, шутите, — сказала она, не желая смеяться. — Ведь не вам его лечить. — Глупый ответ.

— Мне очень жаль, — тихо пробормотал он, полный сочувствия. — Я сильно прибавил вам работы сегодня?

Джеана поморщилась. Сама напросилась. С этим человеком необходимо следить за своими словами. Он обладает таким же острым умом, как Мазур. По крайней мере, таким же острым.

— Как поживает ваш отец? — спросил он, меняя тон. Она с удивлением взглянула на него, потом отвела взгляд. Пока они шли по темным улицам, она ясно вспомнила, как этот человек стоял на коленях перед бет Исхаком прошлым летом, сжимая его руки.

— Мои родители живут неплохо, спасибо. Отец… продиктовал несколько писем и прислал мне после той ночи в Фезане. Мне кажется, разговор с вами… ему помог.

— Для меня большая честь, что вы так думаете.

В его голосе не было иронии. Сегодня вечером она слышала его траурные стихи. Он убил человека, которого она сама поклялась уничтожить. Он сделал ее тщеславную, детскую клятву бессмысленной, да эта клятва и с самого начала не имела смысла. Джеана чуть было не стала горевать, слушая эти размеренные строчки. Печаль, скрытая за ударом меча.

Она сказала:

— Я сама намеревалась убить Альмалика. В отместку за отца. Поэтому и уехала из Фезаны. — Произнося эти слова, едва их выговорив, Джеана поняла, что именно поэтому она вышла сегодня в холодную ночь.

— Это меня не удивляет, — тихо откликнулся он после паузы. Великодушные слова. Он принимает ее всерьез. Женщину-киндата. Клятву, данную с детской горячностью. — Вы сердитесь, потому что я вас опередил?

Этого она тоже не ожидала. Некоторое время шла рядом с ним и молчала. Они свернули за угол.

— Мне немного стыдно, — призналась она. — Я ничего не делала все эти четыре года, потом приехала сюда и снова ничего не делала.

— Некоторые задачи требуют больше времени, чем другие. Так уж получилось, что мне было проще осуществить то, к чему мы с вами стремились.

Переодевшись слугой. Она услышала эту историю от Мазура перед самым пиршеством сегодня вечером. Яд на полотенце. Сын правителя полностью его поддержал, а потом отправил ибн Хайрана в ссылку. Это должно причинять боль.

Они еще раз свернули за угол. Два огонька сияли впереди в конце улицы, над входом в больницу. Еще одно воспоминание внезапно нахлынуло на нее вопреки ее воле. Та самая ночь в Фезане, та самая комната. Она сама рядом с этим человеком у окна, поднимается на цыпочки и целует его. Вызов.

«Должно быть, я тогда сошла с ума» — подумала Джеана. И остановилась у входа в больницу.

Аммар ибн Хайран спросил, словно он действительно мог следить за ходом ее мыслей:

— Между прочим, я был прав насчет визиря? — Снова в его голосе звучала насмешка, приводящая ее в ярость.

— Прав насчет чего? — Она пыталась выиграть время.

Он должен был заметить, куда ее усадили сегодня вечером, на пиру. Он должен был отметить факт самого ее присутствия там. Она от всего сердца надеялась, что он не видит ее румянца. Теперь она уже почти сожалела о том, что пошла за ним.

Он тихо рассмеялся.

— Понимаю, — сказал он. И прибавил мягко: — Вы собираетесь навестить своих больных или идете домой?

Она сердито взглянула на него. Снова ее охватил гнев. Как раз кстати.

— Что это должно означать? — холодно спросила она. В свете факелов она ясно видела теперь его лицо. Он смотрел на нее спокойно, но ей показалось, что в его глазах прячется смех. — Что означает это «понимаю»? — осведомилась она.

Последовало короткое молчание.

— Простите меня, — серьезно попросил он. — Я вас обидел?

— Да, своим тоном, — твердо ответила она.

— Тогда мне следует проучить обидчика от вашего имени.

Этот голос прозвучал у нее за спиной, знакомый голос.

Она резко обернулась, но успела увидеть, как взгляд ибн Хайрана поднялся выше ее головы и выражение его лица изменилось.

В дверях больницы стоял Родриго Бельмонте, освещенный пламенем свечи, в той же верхней тунике и куртке, в которых он был на пиру, с мечом у бедра.

— Меня вечно кто-нибудь учит, — посетовал ибн Хайран.

Родриго насмешливо фыркнул.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Но вам следует знать, если вы еще этого не знаете, что в Рагозе уже несколько месяцев только и говорят о безуспешном ухаживании Мазура бен Аврена за нашим доктором.

— Неужели? — вежливо спросил Аммар.

— Неужели? — повторила Джеана совсем другим тоном.

— Боюсь, это так, — ответил Родриго, глядя на нее. Теперь он тоже забавлялся, в его улыбке под пышными усами таилось лукавство. — Должен признаться, что выиграл на этом некоторую сумму денег.

— Вы держали на меня пари? — Джеана услышала, как взлетел вверх ее голос.

— Я совершенно уверен во всех членах моего отряда, — ответил Родриго.

— Но я не член вашего отряда!

— Я продолжаю жить надеждой, — ласково прошептал он.

Стоящий позади ибн Хайран громко расхохотался. Она резко повернулась к нему. Он быстро поднял руки, словно защищаясь. Джеана молчала, она потеряла дар речи. А потом почувствовала, что ее саму одолевает смех. И разразилась хохотом.

Она прислонилась к двери, вытирая глаза, переводя взгляд с одного на другого. Из глубины больницы двое ночных смотрителей с неодобрением смотрели на всех троих. Джеана, которой надо было через несколько минут давать этим смотрителям четкие указания, пыталась взять себя в руки.

— Она не может к нам присоединиться, — произнес Аммар ибн Хайран. — Он шагнул в дверной проем, чтобы уйти от резкого ветра. — Бен Аврен никогда не позволит ей покинуть город.

— К нам? — переспросил Родриго.

— Покинуть город? — одновременно с ним повторила Джеана.

Красивое, гладко выбритое лицо по очереди повернулось к обоим собеседникам. Но заговорил Аммар не сразу.

— Некоторые вещи очевидны, — сказал ибн Хайран, глядя на вальедца. — Эмир Бадир будет очень нервничать насчет того, что мы оба проводим эту зиму в Рагозе и не приносим никакой пользы. Нас куда-нибудь пошлют. Вместе. Готов биться об заклад. А учитывая то, что вы сказали мне сейчас о вполне понятном интересе визиря к нашему замечательному доктору, он не позволит ей покинуть Фезану с двумя столь безответственными людьми.

— Я не безответственный! — возмущенно возразил Родриго Бельмонте.

— Позволю себе не согласиться, — хладнокровно произнес Аммар. — Джеана мне рассказала, что сегодня днем вы заставили наемника из Батиары — прекрасного человека, доблестного воина — забыть имя собственной матери! Я называю это глубоко безответственным поступком.

— Имя его матери? — воскликнул Родриго. — Не отца? Если бы это было имя отца…

— Вы бы могли понять. Уже знаю, — перебила его Джеана. — Господин ибн Хайран уже выдал мне эту неудачную шутку. Среди всего прочего, вы двое, по-видимому, склонны к одинаково детскому юмору.

— Среди всего прочего? Чего именно? Теперь я могу оскорбиться. — Выражение лица ибн Хайрана опровергало его слова. Он больше не выглядел усталым или несобранным, отметила Джеана. Как лекарь она была этим довольна. Она предпочла проигнорировать его вопрос.

— Оскорбление нанесено мне, помните? И вы еще не извинились. И вы тоже, — прибавила она, поворачиваясь к Бельмонте. — Держать пари на мое поведение! И как вы смеете полагать, что визирь Рагозы — или кто-то другой — диктует мне, куда и когда я могу ехать?

— Хорошо! — воскликнул Родриго. — Я долго ждал этих ваших слов! Зимняя кампания будет отличным испытанием для всех нас.

— Я не говорила…

— Разве вы не поедете? — спросил он. — Шутки в сторону, Джеана, мне очень нужен хороший лекарь, и я до сих пор помню то, что вы сказали насчет работы среди жителей Эспераньи. Вы дадите нам шанс доказать обратное?

Джеана тоже помнила. Она очень хорошо помнила ту ночь. «Даже солнце заходит, моя госпожа». Она отогнала эти мысли.

— Что? — ядовито спросила она. — Разве в этом году нет пилигримов, отправляющихся на остров благословенной королевы Васки?

— В моем отряде нет, — спокойно ответил Родриго. Последовало молчание. «Он умеет осадить человека», — подумала она.

— Вы также можете поразмышлять о том, что кампания вне стен города даст вам передышку от ухаживаний бен Аврена, — произнес ибн Хайран чересчур небрежно.

Она повернулась и сердито посмотрела на него. Он снова поднял руки, защищаясь.

— Если, конечно, вам нужна эта передышка, — быстро прибавил он. — Бен Аврен — выдающийся человек. Поэт, визирь, истинный ученый. Принц киндатов. Ваша мать гордилась бы вами.

— Если бы я позволила ему уложить себя в постель? — любезным тоном поинтересовалась она.

— Ну, я не это имел в виду. Я думал о чем-то более официальном, конечно. О чем-то…

Он замолчал, увидев выражение ее глаз. Его руки в третий раз взлетели вверх, словно для того, чтобы отразить нападение. Кольца на пальцах сверкнули.

Джеана гневно смотрела на него, ее собственные пальцы сжались в кулаки. Проблема заключалась в том, что ей по-прежнему хотелось рассмеяться и поэтому трудно было продолжать сердиться.

— Вам грозят серьезные неприятности, если вы заболеете во время этой кампании, — мрачно сказала она. — Разве вас никогда не предупреждали, что нельзя оскорблять своего лекаря?

— Многие, и много раз, — грустно признался Аммар. — Боюсь, что я — человек безответственный.

— Я — ответственный! — весело воскликнул Родриго. — Спросите у кого угодно!

— Только потому, — бросила она через плечо, — что вы до смерти боитесь своей жены. Вы сами мне это сказали!

Ибн Хайран рассмеялся. Через секунду рассмеялся и Бельмонте, сильно покраснев. Джеана скрестила руки и хмуро смотрела на них, не желая улыбаться.

Но чувствовала она себя необычайно счастливой.

Прозвонили колокола храма, возвышавшегося над крышами к югу от них, весело и отчетливо в холодной ночи, чтобы разбудить верующих на молитву.

— Идите домой, — сказала Джеана обоим мужчинам, глядя в помещение больницы. — Мне надо проведать больных.

Они переглянулись.

— И оставить вас здесь одну? Одобрила бы это ваша мать? — спросил ибн Хайран.

— Мой отец одобрил бы, — резко ответила Джеана. — Это больница. А я — лекарь.

Это их отрезвило. Ибн Хайран поклонился, Бельмонте сделал то же самое. Они ушли вместе. Она смотрела им вслед, стоя в дверях, пока они не исчезли в ночи. Постояла там еще секунду, глядя в темноту, потом прошла внутрь.

Воин из Карша с раздробленной рукой еще спал. Именно это было ему необходимо. Она дала ему обезболивающее лекарство и микстуру отца, чтобы он отдохнул. Осторожно разбудила второго пострадавшего, поставив служителей по обеим сторонам от его ложа. Иногда, когда их будят, они бывают буйными. Это же бойцы. Батиарец узнал ее, это хорошо. Она дала им подержать факел и посмотрела ему в глаза: взгляд еще затуманен, но осмысленней, чем раньше, и он следил за ее пальцем, когда она водила им перед его лицом. Она подложила ладонь ему под голову и помогла выпить лекарство — клевер, мирра и алоэ — от той ужасной головной боли, которая должна его мучить.

Она сменила повязку на его голове, потом отошла в противоположный конец комнаты, пока служители помогали ему отлить жидкость в кувшин. Она перелила мочу во флакон отца и рассмотрела ее, поднеся к пламени свечи. Верхний слой, который говорил о голове, был теперь почти прозрачным. С этим воином будет все в порядке. Так она ему и сказала на его родном языке. Потом он снова уснул.

Она все же решила немного поспать в больнице. Ей постелили на одной из лежанок и отгородили ее ширмой. Джеана сняла сапожки и легла прямо в одежде. Она поступала так много раз. Врач должен научиться спать где угодно в те короткие промежутки свободного времени, которые ему выпадают.

Перед тем как Джеана уснула, ей в голову пришла одна мысль: кажется, она только что согласилась оставить городские удобства и двор эмира, чтобы отправиться в зимний поход — туда, куда готовится эта экспедиция. Она даже не спросила их об этом. Никто не устраивает походы зимой.

— Ты идиотка, — вслух пробормотала она и почувствовала, что улыбается в темноте.

Утром батиарец вспомнил имя своей матери, понял, где он находится, назвал день недели и имена своих командиров. Когда она спросила, несколько смущаясь, имя его отца, он залился пунцовым румянцем.

Разумеется, Джеана изо всех сил постаралась никак не реагировать на это. И тут же поклялась себе именем Галинуса, отца всех врачевателей, что скорее умрет, чем расскажет об этом Аммару ибн Хайрану или Родриго Бельмонте.

Эту клятву, по крайней мере, она сдержала.

Глава 9

Ветер дул с севера. Язир ощущал вкус соли в воздухе, хотя они находились в песках Маджрити и до моря надо было ехать верхом полдня. Было холодно.

За спиной хлопала ткань шатров — налетал ветер и теребил ее. Они забрались так далеко на север и встали лагерем, чтобы встретиться с гостем.

На побережье, невидимый за высокими, подвижными дюнами, лежал новый порт Абенивин, его стены служили укрытием от ветра. Язир ибн Кариф предпочел бы стать мертвым в царстве Ашара среди звезд, чем зимовать в городе. Он плотнее закутался в плащ. Поднял глаза на солнце. Солнце не представляло угрозы теперь, на грани зимы и так далеко на севере, оно выглядело бледным диском на небе с несущимися наперегонки облаками. Еще оставалось немного времени до того, как в третий раз призовут на молитву. Они могли продолжить этот разговор.

Однако какое-то время никто не произносил ни слова. Их гость явно был этим встревожен. Это хорошо, в целом; встревоженные люди, это Язир знал по опыту, скорее выдают себя.

Язир посмотрел на брата и увидел, что тот стянул вниз повязку, закрывающую нижнюю часть лица. Галиб давил панцири жуков и высасывал из них сок. Старая привычка. Из-за этого его зубы были покрыты пятнами. Их гость ранее отказался от предложенного блюда. Это, разумеется, было оскорблением, но Язир уже привык к манерам их собратьев, обитающих по ту сторону залива, в Аль-Рассане, и это его не слишком трогало. Галиб был более импульсивным человеком, и Язир видел, как брат борется с гневом. Гость, разумеется, об этом не подозревал. Ужасно продрогший и явно недовольный дурно пахнущим, колючим плащом из верблюжьей шерсти, который они ему подарили, он неловко сидел на одеяле для встреч перед Язиром и шмыгал носом.

Он болен, так он им сказал. Он очень много говорил, их посетитель. Долгое путешествие в Абираб и затем вдоль побережья до места зимовки предводителей мувардийцев наградило его болезнью головы и груди, объяснил он. Он дрожал, словно девушка. Язир ясно видел презрение Галиба, но человек из-за пролива этого тоже не замечал, даже когда Галиб спустил повязку.

Язир уже давно понял — и пытался заставить понять брата, — что изнеженная жизнь в Аль-Рассане не только превратила тамошних мужчин в неверных, она сделала их почти женщинами. Собственно говоря, даже более жалкими, чем женщины. Ни одна из жен Язира не могла выглядеть так убого, как этот принц Хазем Картадский, у которого на этом слабом ветерке из носа текло, словно у ребенка.

И этот молодой человек, как ни прискорбно, исповедовал истинную веру. Один из истинных, преданных последователей Ашара в Аль-Рассане. Язир вынужден был все время напоминать себе об этом. Этот человек уже давно переписывался с ними. Теперь он сам приехал в Маджрити, проделав долгий путь в столь трудное время года, чтобы изложить свою просьбу двум вождям мувардийцев здесь, на одеяле, перед хлопающими шатрами в бескрайней пустыне.

«Возможно, он надеялся встретиться с ними в Абирабе или, в худшем случае, в Абенивине», — подумал Язир. Города и дома — это то, что знакомо изнеженным мужчинам Аль-Рассана. Постели с душистыми перинами, подушки, на которые можно прилечь. Цветы и деревья, и зеленая трава, и больше воды, чем любой человек мог бы использовать за всю свою жизнь. Запретное вино и обнаженные танцовщицы, и раскрашенные женщины джадитов. Наглые торговцы-киндаты, эксплуатирующие истинно верующих и поклоняющиеся своим женщинам-лунам, а не святым звездам Ашара. Мир, где в ответ на призыв колоколов на молитву люди небрежно кивают головой в сторону храма или даже этого не делают.

По ночам Язиру снился пожар. Огромный пожар, сжигающий Аль-Рассан и земли к северу от него, в королевствах Эспераньи, где поклонялись убийственному солнцу в насмешку над звезднорожденными детьми пустыни. Он мечтал об очищающем пламени, которое сожжет зеленую, соблазнительную землю дочерна и снова превратит ее в пески, зато очистит и подготовит к новому рождению. И тогда святые звезды смогут посылать вниз чистые лучи, а не отвращать свой лик в ужасе от того, что творят люди внизу, в сточных колодцах своих городов.

Тем не менее Язир ибн Кариф из племени зухритов был осторожным человеком. Еще до подлого убийства последнего халифа в Силвенесе ваджи добирались через пролив к ним с братом, год за годом, умоляя, чтобы их племена хлынули на север через море и предали неверных огню.

Язир не любил корабли; и воду тоже не любил. У них с Галибом и так было полно дел, ведь приходилось держать под контролем племена пустыни. Он предпочитал некрупную игру в кости под прикрытием своей накидки — эта игра напоминала осторожную древнюю игру с настоящими костями, распространенную в пустыне, — и разрешил некоторым из своих воинов отправиться на север в качестве наемников. Но для того чтобы служить не ваджи, а тем самым правителям, против которых они выступали. Мелкие правители Аль-Рассана имели деньги и платили за хороших воинов. Деньги приносили пользу; на них можно было купить еду на севере и на востоке в трудное время года, нанять каменщиков и кораблестроителей — людей, как нехотя признавал Язир, без которых мувардийцам невозможно обойтись, если они не хотят исчезнуть, подобно текучим пескам.

Информация также оказывалась полезной. Его воины присылали домой все свое жалованье, а вместе с деньгами приходили известия о событиях в Аль-Рассане. Язир и Галиб знали о многом. Кое-что из этих сведений было понятным, кое-что — нет. Они узнали, что во дворцах правителей имеются дворы и даже общественные площади в городах, где воде позволено свободно течь из труб, выходящих изо рта скульптур в виде животных, а потом убегать прочь без всякой пользы. В это почти невозможно было поверить, но эта сказка слишком часто повторялась, чтобы быть ложью.

В одном сообщении даже говорилось — и это уже явно было сказкой, — что в Рагозе, где киндат-чародей околдовал слабого эмира, река протекает прямо сквозь дворец. Сообщалось, что водопад устроен даже в спальне у этого колдуна, и там этот злодей соблазняет беспомощных ашаритских женщин, срывает цветы их девственности и упивается своим торжеством над звезднорожденными.

Язир беспокойно пошевелился под своим плащом; мысль об этом наполнила его тяжким гневом. Галиб покончил с жуками, отодвинул от себя глиняное блюдо, снова натянул на лицо ткань и что-то тихо пробормотал.

— Простите? — картадский принц подскочил от неожиданности, услышав это. И шмыгнул носом. — Мои уши. Простите. Я не расслышал. Что вы сказали?

Галиб посмотрел на Язира. Становилось все более очевидным, что ему хочется прикончить этого человека. Это можно понять, но, по мнению Язира, мысль была неудачной. Язир был старшим братом. Галиб в большинстве случаев ему подчинялся. Он предостерегающе прищурился. Разумеется, от гостя все это ускользнуло; от него все ускользало.

С другой стороны — вдруг напомнил себе Язир — Ашар учил, что помощь истинно верующим является высшим проявлением набожности, самым значительным после гибели в священной войне, а этот человек — этот Хазем ибн Альмалик — стоял ближе к истинной вере, чем все предыдущие принцы Аль-Рассана с незапамятных времен. В конце концов, он уже здесь. Он приехал к ним. Это приходится учитывать. Если бы только он не был таким жалким, изнеженным подобием мужчины.

— Ничего, — проворчал Язир.

— Что? Я прошу…

— Мой брат ничего не сказал. Не надо так волноваться. — Он старался произнести это милостиво. Доброта не входила в число его прирожденных достоинств. И терпение тоже, хотя он долгие годы старался приучить себя к нему.

Его мир теперь отличался от тех времен, когда они с Галибом привели зухритов с запада и смели все остальные племена, залив красной кровью пески на своем пути. Это произошло более двадцати лет назад. Они еще были молоды. Халиф Силвенеса послал им дары. Потом следующий халиф, и следующий за ним, пока не убили последнего.

Почти все эти годы в песках лилась кровь. Племена пустыни никогда легко не покорялись власти. Двадцать лет — очень долгий срок для ее сохранения. Достаточно долгий, чтобы построить на побережье два города, оснащенных верфями и складами, и еще три поселения в глубине суши, с базарами, на которые стекалось золото с юга, а потом растекалось оттуда в длинных караванах. Они служили признаками постоянства на изменчивом лике пустыни. Началом чего-то большего.

Следующая ступень постоянства для мувардийцев, тем не менее, находилась за границей песков. Это становилось все более ясным Язиру по мере того, как сменяли друг друга времена года и звезды на небе.

Галиб наотрез отвергал саму мысль об отказе от привычной жизни в пустыне, но не идею о священной войне на той стороне пролива. Эта идея ему нравилась. Галиб умел убивать. Он не слишком подходил на роль вожака племени в мирное время и не умел строить то, что могло бы остаться после него его сыновьям и сыновьям его сыновей. Язир, который так много лет назад явился с запада с вереницей верблюдов и с мечом, с пятью тысячами воинов и ярким, четким образом Ашара в душе, старался стать именно таким человеком.

Аскет ибн Рашид, ваджи, который пришел к племенам зухритов на крайнем западе и принес учение Ашара с так называемой родной земли, которую никто из мувардийцев никогда не видел, одобрил бы это, Язир был в этом уверен.

Ваджи, худой и высокий, с неопрятной седой бородой и нечесаными волосами, с черными глазами, которые умели читать в душе собеседника, обосновался вместе с шестью учениками в нескольких шатрах среди самых диких народов пустыни. Язир и его брат, сыновья вождя зухритов, однажды пришли, чтобы посмеяться над этим новым, безобидным безумцем в его поселении, где он проповедовал видения другого безумца, в другой пустыне, в далекой земле под названием Сорийя.

Их жизнь изменилась. Жизнь Маджрити изменилась.

Истины Ашара уже некоторое время распространялись по пустыне, еще до того как Рашид прибыл на запад. Но ни одно из других племен не приняло эти истины и не стало их проповедовать так решительно, как зухриты, когда Язир и Галиб повели их на восток — они все закрывали лица по примеру ибн Рашида, — на священную, очистительную войну.

Язир провел почти половину жизни, стараясь заслужить одобрение своих ваджи, даже после того как ибн Рашид умер и лишь его гремящие кости и череп сопровождали Язира и Галиба в их странствиях. Он по-прежнему старался измерять свои поступки тем, как оценили бы их глаза ваджи. Трудно было превращаться из простого воина, сына пустыни и звезд, в вождя в скользком мире городов и денег, дипломатов и эмиссаров из-за пролива или с далекого востока. Очень трудно.

Теперь ему нужны были писари, люди, которые умели расшифровывать послания, приходящие из других земель. В черточках на пергаменте заключались гибель людей и осуществление или отрицание звездных видений Ашара. С этим трудно было смириться.

Язир часто завидовал брату, его ясному подходу ко всему. Галиб не изменился, не видел причин меняться. Он все еще оставался военачальником зухритов, прямым и неудержимым, как ветер. Взять, к примеру, сидящего перед ними человека. Для Галиба он был меньше чем человеком, он сопел носом и оскорбил их отказом от предложенной ими еды. Следовательно, его нужно было убить. Тогда, по крайней мере, можно было бы поразвлечься за его счет. Галиб знал множество способов убить человека. «Этого, — подумал Язир, — вероятно, кастрировали бы и отдали воинам — или даже женщинам». Галибу такое решение представлялось чем-то само собой разумеющимся.

Язир, сам сын жестокой пустыни, почти согласился с братом, но продолжал свою долгую борьбу за другой взгляд на вещи. Хазем ибн Альмалик был принцем из-за моря. Он мог бы править Картадой, если бы обстоятельства хотя бы слегка изменились. Он явился сюда просить Язира и Галиба изменить эти обстоятельства. Это означало бы, сказал он им, что на престоле одного из самых могущественных государств Аль-Рассана появится истинно верующий правитель. Он даже согласен наполовину закрыть лицо, как мувардийцы, сказал он.

Язир не знал, что такое престол, но понял, о чем его просят. Он был совершенно уверен, что его брат тоже понял, но у Галиба к этому другое отношение. Галибу вряд ли есть дело до того, кто правит Картадой в Аль-Рассане. Ему совершенно безразлично, наденет ли этот человек повязку на лицо, предписанную ибн Рашидом людям племени, чтобы отгородить себя от нечестивых. Ему просто хочется получить возможность снова начать войну во имя Ашара и бога. Война — это хорошо, священная война — самая лучшая вещь в мире.

Но иногда человек, стремящийся создать нацию из разобщенных племен, сделать ее ощутимой силой в мире, чем-то большим, чем струйки песка, должен стараться сдерживать свои желания или подняться выше их.

Язир, сидя на одеяле, на северном ветру, перед приходом зимы, чувствовал, как его внутренности разъедает неуверенность. Никто не предупредил его, что лидерство, такое лидерство, плохо сказывается на желудке.

Он начал лысеть много лет назад. Но его череп, обычно прикрытый, загорел так же сильно, как остальные части лица. Галиб, не имеющий других забот, кроме того, как заставить своих воинов убивать врагов, а не друг друга, сохранил длинную черную гриву. Он носил ее стянутой сзади, чтобы не лезла в глаза, и он продолжал носить на шее свой ремешок. Иногда ему задавали вопросы об этом ремешке. Галиб улыбался и уклонялся от ответа, что порождало различные домыслы. Язир знал, что это за ремешок. Он был далеко не брезгливый человек, но думать об этом не любил.