Призрак грядущего

Федя посмеялся, а потом сказал поучающим тоном записного педагога:

— Сначала ты ни за что не хотела говорить о себе, теперь же только этим и занимаешься. Ты говоришь, что в тебе нет никакой загадки, но сама считаешь, что очень загадочна, как и все окружающие люди. К чему это? А вот к чему. Все очень просто: никакой загадки не существует, есть одни рефлексы, как вот в этом радиоприемнике. — Он ласково погладил ящичек цвета слоновой кости. — Крутани ручку — вот тебе и реакция. Ударишь — получай поломку; после ремонта все опять будет в порядке. Оно говорит, кричит, поет — как все это полезно, как занимательно! Но никакой загадки в этом нет… Хайди нарочно зевнула.

— Ты рассуждаешь точь-в-точь, как мой дедушка.

— Тот, у которого был замок в Ирландии? — Он забавлялся. — Который говорил, что женщинам надо заниматься домом и детьми, а о своих причудах — забыть? Очень разумный и прогрессивный человек.

— Нет, другой дедушка. Президент железнодорожной компании. Он скупал другие железнодорожные компании, а в перерывах увлекался чтением памфлетов на тему «выживает сильнейший» и «человек-машина». Ты рассуждаешь совсем как он. — Она унесла тарелки и вернулась с мороженым и новой бутылкой шампанского. — Ладно, — сказала она, — мы отмечаем Новый Год, и я собираюсь хорошенько набраться.

Федя откупорил бутылку и, наполнив бокалы, сказал с озорной улыбкой:

— Итак, ты настаиваешь, что загадка существует, и что дело не ограничивается рефлексами?

— О, замолчи, дорогой! Хочешь продолжить свою лекцию?

— Да. Хочу рассказать тебе о собаках профессора Павлова.

Хайди почувствовала головокружение. В последнее время все так перепуталось, что она больше не знала, счастлива она или страдает. Для прояснения ситуации она плеснула в шампанское бордо, выпила эту смесь и прилегла, мечтая, чтобы Федя обнял ее и разрешил все сомнения, придавив ее своим сильным телом. Но он продолжал распространяться о профессоре Павлове и его собаках, поглядывая на нее с любопытной усмешкой в прищуренных глазах — такого выражения его лица в ее каталоге пока не числилось.

— …Так что, как видишь, — продолжал он, — спустя некоторое время, собака начинает истекать слюной при звуке колокольчика, даже если никакого мяса нет и в помине… — Он не спеша приблизился к кушетке. — Вот и объяснение нашей сущности: сплошь условные рефлексы, все остальное — глупые предрассудки. — Теперь он наклонился над ней, и ее сердце бешено заколотилось.

— Вот вздор! — выдавила она, сгорая от желания, чтобы он приступал к делу.

— Значит, не веришь? — Он наклонился еще ближе, все с той же улыбкой на губах. Потом он протянул руку и просунул ее ей под мышку, надавив большим пальцем на сосок. Это была скорее хватка, нежели ласка, причем хорошо ей знакомая: он всегда поступал именно так в кульминационные моменты их близости.

— Ну… — произнес он.

Она почувствовала, как ее глаза закатываются за веки, тело содрогнулось в знакомой блаженной конвульсии и безжизненно раскинулось на кушетке. Федя убрал руку, вернулся к столу и, сев, опрокинул в рот содержимое бокала.

— Что ты теперь скажешь о профессоре Павлове? — полюбопытствовал он.

Она оставила вопрос без ответа. В голове у нее плыл туман, который ей ни в коем случае нельзя было разгонять; тело стало вялым и неподвижным. Без малейшего напряжения мысли она пришла к заключению, что пережила только что унижение, с которым не сравнится никакая низость, которую способен проделать пьяный забулдыга с последней проституткой, и что всю оставшуюся жизнь она будет ненавидеть его так сильно, как не ненавидела никого и никогда. Однако она не чувствовала ни малейшей злобы — только блаженную негу в оцепеневшем теле. Федя в некотором смущении плеснул себе еще шампанского и осведомился, не налить ли и ей. Она отрицательно покачала головой, не в силах разомкнуть глаз. Он включил радио, покрутил настройку и нашел станцию, передававшую румбу. При первых же сладеньких звуках саксофона она поняла, что сейчас произойдет непоправимое, и ринулась в туалет, где, закрывшись, скорчилась в небывало сильной рвотной судороге. Потом она вымыла лицо, прополоскала рот, протерла шею влажной салфеткой и почувствовала облегчение. Приведя в порядок лицо, она вернулась в комнату.

— Тебе лучше? — спросил заботливый Федя и приобнял ее. Он явно решил, что настало время перестать валять дурака и заняться любовью по-настоящему. Она спокойно сняла его руку с талии и опустилась в кресло рядом с мяукающим радио.

— Где ты этому научился? — тихо спросила она, выключая радио.

Федя хохотнул, хотя уже чувствовал нетерпение: проделанный фокус привел его в возбуждение.

— Простой прием из павловского арсенала, — сказал он с улыбочкой.

— Эта хватка играет роль колокольчика, дребезжащего всякий раз, прежде чем собаке дадут есть?

— Да. Но сейчас мы придумаем кое-что получше, чем просто колокольчик, — сказал он, приближаясь.

— Подожди. Я думала, что на людей такие вещи не действуют.

— Почему же? Рефлекс расширения зрачка всегда можно проверить, даже без гипноза. Звон колокольчика — расширение зрачка, удар гонга — сужение. Очень просто.

— Что еще можно сделать с человеком?

— О, многое… Ты идешь? Может быть, потом сходим в кафе?

— Где ты этому научился?

— У коллеги, который интересовался такими штучками. — Внезапно тон его голоса и выражение лица резко изменились. — Почему ты задаешь столько вопросов?

Все тем же ровным голосом она ответила:

— Ты только что проделал со мной интересный эксперимент. Мне стало любопытно.

До него начало доходить, что по какой-то глупой причине, понятной одним женщинам, она чувствует себя оскорбленной.

— Это же была всего лишь шутка, — сказал он. — Просто чтобы доказать тебе, что профессор Павлов прав и что болтовня о загадках — сплошные предрассудки…

Она подняла свое бледное, перекошенное лицо, но не издала ни звука. Он смирно придвинул второе кресло и сел напротив нее.

— Что произошло? — мягко спросил он.

— Думаю, мы не сможем больше встречаться, Федя, — выдавила она.

Последовало молчание.

— Ладно, раз ты не хочешь… — ответил он как ни в чем не бывало. — Но почему?

— Ни к чему начинать все сначала. — Она знала, что наступил момент встать и уйти, но не могла пошевелиться.

— Если ты хочешь прекратить наши отношения, — холодно выговорил Федя, — то я требую объяснений.

Хайди чувствовала себя истерзанной и опустошенной и собиралась с силами, чтобы встать.

— Почему тебе все нужно объяснять? — вымученно спросила она.

— Потому что… — Он сам удивился, зачем так настаивает на объяснении причины разрыва, и не нашел ответа. Это вызвало у него раздражение. — Потому что прекращать отношения глупой ссорой и без всяких объяснений — просто некультурно!

— Хорошо. Мне не нравится, когда надо мной ставят эксперименты. — Наконец у нее нашлись силы, чтобы оторваться от кресла.

— Так дело в этой шутке? — Он приободрился.

— Считай, что так. Прощай.

Она подхватила сумочку и прошла уже половину пути до двери. Он ожидал грандиозной прощальной сцены со слезами, завершением которой станет примирение или драматическое бегство. Ее бесцеремонность лишила его дара речи. Ему хотелось преградить ей путь, однако обида и возмущение удержали его на месте. На долю секунды, когда она потянулась к дверной ручке, его сердце замерло от ужаса, и в голове пронеслись различные варианты действий. Он мог схватить ее и потащить на кушетку; он знал, что она станет отчаянно бороться, но в тот момент, когда он преодолеет ее сопротивление и овладеет ею, она сдастся и ответит на его любовь еще более пылко, чем когда-либо раньше. Возможно, именно эта уверенность в неминуемой победе заставила его отказаться от подобной попытки. Он чувствовал, что с него довольно ее безудержной страсти; всю жизнь он отдавал предпочтение женщинам, либо изображавшим холодность и уступавших якобы только силе, либо становившимся в его объятиях по-матерински ласковыми, как та маленькая татарка в Баку… Она открыла дверь и была уже готова исчезнуть за ней, даже не повернув головы. Федя успел сказать ей в спину придушенным голосом:

— Ты забыла свои фартуки и все прочее.

Она пожала плечами и пропала, так и не обернувшись. Пожатие прямых худеньких плеч было последнее, что он видел. Он слышал, как она надевает в коридоре пальто. Потом за ней защелкнулся замок входной двери. Она даже не хлопнула дверью, как поступила бы на ее месте представительница нормальной, жизнеспособной цивилизации… Федя неожиданно расхохотался вслух, представив себе, какую дикую сцену закатила бы ему девушка на родине. Они называют это «хорошими манерами», наряду с умением заказывать вина в ресторане; на самом деле все это — жуткое лицемерие и бесплодный разврат.

Федя зажег сигарету и потянулся, чувствуя облегчение. На часах было всего полдвенадцатого; через несколько минут он окажется в оживленном кафе и, возможно, найдет там девушку, с которой не придется терять время в бесконечных спорах. Он включил радио на полную громкость и отправился в ванную. Затем он повязал перед зеркалом новый галстук и принялся ожесточенно приглаживать свои коротенькие волосы, благодушно улыбаясь самому себе.

Оказавшись на улице, Хайди сделала глубокий вдох. Безлюдная улица была покрыта тонким слоем свежевыпавшего снега; в воздухе медленно плыли огромные снежинки. Она вытянула руку, чтобы поймать хоть одну, а потом неожиданно для себя самой нагнулась, зачерпнула пригоршню снега и стала тереть им лицо. Тоненькая обжигающая струйка талой воды сбежала вниз по шее и устремилась вдоль позвонков; от приятного пощипывания она снова почувствовала себя чистой. Где-то за спиной раздался стук двери; ей взбрело в голову, что Федя выскочил на улицу и станет сейчас уговаривать ее вернуться. Она ускорила шаг, потом вдруг перешла на бег. Оказавшись на углу бульвара, она, задыхаясь, прыгнула в такси, подрулившее на ее счастье к стоянке. Теперь можно было обернуться; однако улочка, которую она только что преодолела бегом, была пуста.

VII Об Антихристе

По словам Жюльена, Борису стало лучше — во всяком случае, его физическое состояние теперь не вызывало опасений. Врачи пробовали давать ему какие-то новые антибиотики, но безрезультатно; затем, поздней осенью, когда климат долины Сены оказывает на страдающих заболеваниями груди особенно плохое влияние, наступило неожиданное улучшение. Возможно, сказались принятые лекарства, возможно, дело было совсем в другом — как туманно намекнул Жюльен.

— Когда вы видели его в последний раз? — спросил Жюльен. Шел первый день нового года, и они с Хайди брели вдоль набережной по направлению к отелю, где проживал Борис.

— Несколько месяцев назад, — ответила Хайди. С Жюльеном же она не виделась несколько недель. Она случайно столкнулась с ним, рассматривая книжные киоски на набережной Вольтера. Жюльен предложил нанести новогодний визит Борису. Они купили цветов и кое-чего вкусненького и теперь направлялись к острову Сен-Луи, с жадностью вдыхая чистый морозный воздух.

— Я навестила его пару раз в больнице, — объяснила она. — Кажется, в сентябре. Как бежит время… Но он был так неприветлив; я решила, что действую ему на нервы, и не стала больше к нему ходить…

Она удивлялась, что ей так легко с Жюльеном. Возможно, это объяснялось случайностью их встречи; если бы встрече предшествовала договоренность, в ее поведении проступала бы нервозность. Они ускорили шаг, и Хайди подметила, что ей гораздо легче идти в ногу с Жюльеном, несмотря на его хромоту, чем с Федей.

— Борис рассказал мне о вашей ссоре, — сказал Жюльен.

Хайди смешалась.

— Я знаю, что виновата. Но зачем было рассказывать об этом вам?

Во время своего последнего визита она попыталась предложить Борису денег, чтобы он подлечился в Швейцарских Альпах. Борис оскорбился, и чем больше она пыталась его вразумить, тем более несносным он становился; в конце концов ей пришлось уйти, чувствуя себя униженной и зная, что она все испортила, и что он теперь никогда не захочет ее увидеть.

— Вы удивитесь, когда узнаете, зачем, — сказал Жюльен.

— Только не говорите, что он в меня влюбился, — предупредила Хайди.

— Нет. Борис не из тех, кто может влюбиться в кого бы то ни было… Он рассказал мне о той ссоре совсем недавно, когда началось это внезапное улучшение, так удивившее врачей. Он упомянул ваше предложение и добавил: «Если бы кто-нибудь предложил мне деньги теперь, я бы тотчас согласился».

— Почему же вы мне не позвонили?

— Не хотелось. Я попытался раздобыть денег в других местах.

— Успешно?

— Нет. Ежемесячно с Востока бегут тысяч десять людей, и источники благотворительности вот-вот иссякнут.

Они замедлили шаг; Хайди снова сбилась с ноги.

— Я порвала с Федей, — безмятежно объявила она.

Она продолжала смотреть прямо перед собой, но все равно знала, что его лицо исказил знакомый нервный тик. Пройдя еще несколько шагов, он жизнерадостно произнес:

— Добрая весть. Когда же?

— Вчера вечером.

Он присвистнул и остановился, чтобы закурить.

— Вам обязательно надо испортить дымом такой чудесный воздух? — спросила она, облокотившись на каменную балюстраду набережной и наблюдая, как он возится со спичками одеревенелыми пальцами.

— Это специальный сорт: гаснет после трех затяжек и становится все вкуснее после каждого прикуривания. Но вкуснее всего — когда сосешь сигаретку холодной, как трубку.

— Ужас, — сказала Хайди, смеясь, и ее глаза неожиданно наполнились слезами.

— Что случилось? — осведомился он.

— Ничего. Я вдруг почувствовала себя так, будто вернулась из дальнего путешествия.

Они снова побрели по тротуару.

— Так как же насчет Бориса? — спросила Хайди. — Я так неуклюжа, что, стоит мне заговорить об этом снова, как опять получится ссора.

— А вы не заговаривайте. Подождите, пока я не переговорю с ним наедине, а потом, если вам и впрямь охота поделиться наличностью, я дам вам знать.

Хайди с готовностью кивнула.

— Что, по-вашему, заставило Бориса взяться за ум?

Он заморгал; сигарета потухла.

— Взяться за ум? Вы увидите, как он изменился. Однако я не назвал бы это изменением в сторону благоразумия.

Они достигли моста де ля Турнелль и зашагали по нему к острову, который как будто плыл вниз по течению Сены, подгоняемый ветерком, дующим в покрытые изморозью платаны, как в паруса, колеблясь в морозном воздухе средневековыми фасадами домов.

— Не думаю, чтобы Бориса можно было вылечить, — сказал Жюльен. — И не думаю, чтобы он питал на этот счет иллюзии.

— Но, кажется, ему гораздо лучше?

Жюльен не ответил. Они подошли к маленькому отелю, где жил Борис. Это было старое узенькое строение в три этажа, на каждом из которых едва хватало места для двух тесно посаженных окон. Отель был зажат между двумя массивными домами, готовыми раздавить его, и уже начавшими это делать, ибо лепнина на стене отеля угрожала рухнуть на голову прохожим. Сердобольные власти попытались воспрепятствовать столь печальному исходу, подперев штукатурку двумя шестами, вздымающимися на уровень второго этажа, так что все здание как бы опиралось на костыли, напоминая мсье Анатоля. Однако из окон открывался очаровательный вид на реку, а один из платанов, украшавших набережную, тянулся ветвями к окошку, завешанному выстиранным бельем. Отель назывался «Отель дю Боргар»; комнаты в нем сдавались на ночь и помесячно. Напротив входа красовался общественный писсуар — круглое жестяное убежище под крышей, напоминающей зонтик, скрывающее мужчину, занятого неотложным делом, только до высоты плеч, и выставляющее на всеобщее обозрение его задумчивую физиономию.

Войдя в отель, они попали в кромешную темноту. Невидимая консьержка осведомилась о цели их вторжения. Жюльен назвал Бориса, и им было велено подниматься на третий этаж. На площадках скрипучей лестницы располагались туалеты с дымчатыми стеклами, в которых не прекращалась кипучая деятельность, судя по бурлению воды в бегущих вдоль стен трубах, создававшему впечатление водопада. Жюльен постучался в комнату номер 9, где обитал Борис, однако ему никто не ответил.

— Ничего, — заявил Жюльен, — я уверен, что он там.

Толкнув дверь и сделав первый шаг, он предупредил Хайди:

— Осторожно, здесь ступенька вниз.

Окно комнаты было занавешено, и на первый взгляд помещение казалось безлюдным. Напротив двери громоздилась незастеленная железная кровать, занимавшая почти все пространство. За ней помещался закуток с раковиной и биде; кроме того, в комнате имелся платяной шкаф с безобразным зеркалом. Привыкнув к потемкам, Хайди с изумлением разглядела на фоне занавески босого Бориса во фланелевом халате. Он не шелохнулся и не ответил на приветствие Жюльена.

— Эй, у тебя гости! — прикрикнул Жюльен и включил свет. Борис стоял все так же неподвижно и даже не прищурился от света.

— Выходит, ты меня заметил? — спросил он с обидой и разочарованием в голосе. Сейчас он еще больше, чем в последний раз, напоминал труп; все лицо его провалилось, и лишь нос стал еще длиннее и заостреннее.

— Гляди — я привел гостью, — сказал Жюльен. — А в этом пакете — икра и бутылка водки.

Борис воззрился на Хайди. Его глаза оказались посаженными так близко, что почти косили.

— А вы, мадам, — обратился он к ней, — вы тоже увидели меня, когда вошли?

Хайди выдавила почти естественный смешок.

— Было так темно, что я действительно сначала подумала, что тут никого нет.

— Ага, значит, не увидели! — воскликнул Борис, торжествуя.

— Нет — по крайней мере, сначала.

— Ну и что, разве это имеет значение? — спросил Жюльен нарочито грубо.

— Имеет — только вам этого не понять, — рассеянно отозвался Борис. Все так же не сходя с места, он принялся шевелить пальцами ног, внимательно наблюдая, как это у него получается.

— Ради Бога, давай впустим сюда хоть немного воздуху! — взмолился Жюльен. Он рывком раздвинул занавески, и Борису пришлось посторониться, чтобы они не столкнулись лбами. Яркий дневной свет ворвался в комнату, как пушечный снаряд. Борис тихонько вздохнул и пришел в движение.

— Очень мило с вашей стороны, что вы пришли меня навестить, — затараторил он, обращаясь к Хайди, и отвесил ей учтивый поклон, забыв о своем драном одеянии. — Прошу садиться. — Он сделал гостеприимный жест, указывая на неприбранную кровать и единственное в комнате кресло-качалку с полуистлевшей соломенной спинкой.

— Пойди переоденься, а мы пока займемся водкой, — велел Жюльен, плюхаясь на кровать. Борис еще не решил, как ему поступить, и пока крутился вокруг Хайди, усаживая ее в качалку и определенно желая ее о чем-то спросить, но сомневаясь, стоит ли это делать. Наконец, нерешительность прошла.

— Я сейчас. Располагайтесь, как дома, — сказал он и поспешно исчез за перегородкой. Оттуда раздался плеск воды и бодрые звуки, обычно испускаемые мужчинами, подставившими голову под кран. Жюльен, похоже, принимал необычное поведение Бориса как должное; не теряя времени даром, он принялся приводить кровать в божеский вид, пытаясь накрыть ее грязным покрывалом с истрепанными углами; покончив с этим занятием, он взялся за свой пакет и разложил его содержимое на кровати, словно им предстоял пикник.

— Будь добр, брось мне сюда рубашку, — подал голос Борис. На этот раз то был ясный, свежий голос, хотя за словами последовало тихое покашливание. Спустя минуту он вышел из-за перегородки в полном облачении, со смоченными водой редкими волосенками. При виде икры, копченой лососины и ветчины, разложенных на кровати, в его глазах загорелся жадный и одновременно печальный огонек.

— Напрасно ты это, — проговорил он через силу. Его взгляд, почтив для вежливости вниманием Жюльена и Хайди, вернулся к яствам, как стрелка компаса, возвращающаяся к магнитному полюсу.

— Начнем с икры, — решил Жюльен.

Хайди придвинула качалку поближе к кровати, и они принялись намазывать бутерброды. Хайди только делала вид, что ест, однако Борис уговаривал ее не стесняться, как гостеприимный хозяин. После первого же глотка водки он оживился.

— Теперь я вас вспомнил, — сообщил он Хайди. — Последнее время мне трудно полагаться на память, но вас я вспомнил. Мы были в гостях — фейерверк, русский из секретной службы… Потом вы навестили меня в больнице — и пропали. — В его глазах появилось новое выражение. — Как вам это удалось? — спросил он заговорщическим тоном.

— Что именно? Пропасть? — спросила Хайди с натянутым смешком.

— Не хотите говорить на эту тему — не надо, — сказал Борис. — Надеюсь, я и сам скоро смогу… — Он осекся и подозрительно оглядел гостей. — Я ничего не говорил! — угрожающе произнес он. — Понятно? Ни слова! Предупреждаю!

Жюльен резким движением опустил стакан — у них был на всех один стакан Бориса со следами зубной пасты.

— Что за чепуха? Ты заговариваешься! Пора встряхнуться.

Борис окинул его невидящим взглядом, но через секунду нахмурился.

— Что такое? — нетвердо произнес он. — Не кричи на меня. Что случилось?

— А то… — Жюльен немного помялся и решил пойти напролом. — Что еще за игра в невидимку? Ты наплел себе всяких небылиц, и они превратились в паутину, в которой ты все больше запутываешься.

В глазах Бориса появилось сомнение.

— Напрасно ты говоришь все это, когда… — Он чуть заметно кивнул в сторону Хайди.

— С ней все в порядке, я за нее ручаюсь, — отмел все подозрения Жюльен. — Она — та самая девушка, которая предлагала тебе деньги, чтобы ты поехал в Швейцарию, неужели не помнишь?

На лице Бориса расцвело выражение негаданного счастья.

— Значит, вы хотите мне помочь? — Он схватил Хайди за руку. — Теперь понятно. Но когда вы предложили мне деньги в первый раз, то соблюдали конспирацию и утверждали, что они действительно пойдут на лечение, поэтому я обиделся… Теперь-то я понимаю, что вы все время были в курсе дела, а притворялись просто из осторожности. Вообще-то, — продолжал он задумчиво, — вы были правы. Самое трудное — это найти баланс между требованиями безопасности и необходимостью раскрыть в нужный момент все карты… Во всяком случае, главное — что мы все выяснили, теперь можно приступать к делу.

Он вскочил на ноги и заметался между кроватью и окном. Хайди взглянула на Жюльена, но тот жестом велел ей не вмешиваться.

— Понимаете, — начал Борис, останавливаясь перед ней, — в тот момент, когда вы предложили финансировать акцию, план находился в зачаточном состоянии и казался безумием, в лучшем случае — ребячеством. Я начал с того, что лежит на поверхности: прикинуться журналистом, якобы чтобы взять интервью, и тому подобное. Но он за последние два года ни разу не принимал иностранцев, так что даже если бы удалось исхитриться и все-таки пробраться к нему, проблема технических средств все равно оставалась бы нерешенной. Правила гласят, что при пропуске в здание вы оставляете у охраны не только револьвер, но и любой металлический предмет из карманов — сигаретницу, зажигалку и все прочее. Исключения не делаются даже для послов. Затем, проходя по коридорам, вы, сами того не зная, попадаете под ультрафиолетовые лучи — вроде тех, с помощью которых меняется сигнал светофора после прохождения определенного количества автомобилей. Так что любой предмет, который вы попытаетесь утаить в кармане, будет неминуемо обнаружен. В конце концов, этого требует логика: если бы не эти невероятные меры предосторожности, его бы уже не было в живых, и проблемы бы не существовало.

Походив еще немного по комнате, он снова остановился.

— Как видите, всю проблему можно резюмировать двумя словами. Он самый ненавистный для людей человек из живущих на земле, самый ненавистный из всех, кто когда-либо на ней появлялся. Не менее десяти миллионов мирных граждан, не обидевших и мухи, готовы были бы убить его, не взяв никакого греха на душу и пожертвовав собой. Более того, всего его фавориты и ближайшие соратники знают, что в один прекрасный день настанет и их черед, поэтому они тоже заинтересованы в его смерти, ибо это была бы простая мера самозащиты. Перед лицом такой небывалой концентрации ненависти всего на одном кусочке бренной плоти, он вынужден прибегать к столь же небывалым способам обороны. Подумаешь, цель — всего-то несколько дюймов в ширину и пять-шесть футов в высоту; для облегчения задачи можно считать, что самое уязвимое пространство имеет площадь всего в половину квадратного фута… Его рассеянный взор остановился на еде, разбросанной по кровати; он потянулся за бутербродом, снял с него розовую лососину, хлеб же небрежно швырнул в угол комнаты, как сигаретный окурок.

— В этой гостинице нет пепельниц, — раздраженно пояснил он. — Живешь тут, как свинья. Так до чего мы дошли? — Он уперся взглядом в Хайди, стараясь сосредоточиться, и, обретя утерянную нить, удовлетворенно прищелкнул пальцами. — Как я уже сказал, весь вопрос сводится к тому, как добраться до этого тщедушного пространства площадью в половину квадратного фута. Вам понятно, разумеется, — пояснил он с сомнением в голосе, — что, говоря о «пространстве», я подразумеваю всего лишь имманентный фасад с именем, усами и всем прочим. Если же мы сосредоточимся на трансцендентном аспекте, то есть на сущности Антихриста, то никуда не придем, а только потратим время на бесплодную болтовню, а он тем временем прикончит и вас, и Жюльена, и всех приличных людей. Не то чтобы это имело какое-то значение; но весь смысл в том и состоит, чтобы его опередить; если вы спросите меня, зачем, то я отвечу, что это дело чести. Вы не согласны?

— Продолжай, — отозвался Жюльен. — Мы слушаем.

— Боюсь, я не совсем ясно выражаюсь. Я не имел в виду, что это дело чести для меня, потому что я был офицером, из-за Марии и так далее. Я хочу сказать, что убить его — дело чести всего человечества, ибо Антихрист — это вызов и испытание воли к жизни. Теперь все ясно, не так ли?

— Да, — сказал Жюльен. — Но ты сам сказал, что обсуждение трансцендентного аспекта — пустая трата времени. Так что лучше вернемся к практической стороне вопроса.

— Совершенно верно, совершенно верно, — согласился Борис, и его лицо приняло выражение, которое у другого человека означало бы благожелательную улыбку. — Вернемся к имманентной стороне. Так на чем мы остановились?… — Он снова упустил нить, и его глаза обеспокоено забегали по комнате.

— Всего полфута бренной плоти, — подсказал Жюльен.

Борис отвесил ему благодарный поклон.

— Верно. Ты бесценный помощник. И вы тоже, — повернулся он к Хайди и окинул ее подозрительным взглядом. — Деньги у вас с собой? В сумке, да?

— Все будет в порядке, — успокоил его Жюльен. — Возвращайся же к сути, ради Христа! Ты говорил, что хотел прикинуться журналистом, но это исключается.

Борис кивнул.

— Таков был первоначальный план. Но он исключается, как ты сказал, по причинам, которые мы уже обсуждали… — Он снова зашагал взад-вперед по скрипучим половицам между кроватью и окном. — Исключаются, поскольку: а) журналистов к нему не подпускают, б) невозможно пронести в кармане ни оружие, ни какой-либо металлический предмет.

Он продемонстрировал аудитории два пальца и на какое-то время застыл, словно забыл убрать свою наглядную арифметику.

— Итак, как вы видите, стоит только проанализировать ситуацию — и станет ясно, что эти две причины не зависят одна от другой. Если вас до него допустят, вы все равно не сможете пронести оружие. Если вам удастся утаить оружие, то вас все равно не пропустят. Крайне важно, то есть важнее всего, видеть, что это два не связанные пункта. Мне потребовалось много времени, чтобы понять это, а до тех пор мои мысли вращались по замкнутому кругу, как лопасти мельницы.

Он проиллюстрировал сравнение, покрутив пальцем над головой.

— Скажем, я думал так: раз я не могу захватить револьвер, то можно надеть кольцо с маленьким шприцем; такие были кое у кого в Сопротивлении… — Он улыбнулся Хайди. — А знаете, где мы почерпнули эту идею? В книге о Борджиа. У нас в лесу был один еврей из Кракова, серебряных дел мастер, так вот он штудировал книги о драгоценностях эпохи Возрождения и изготовлял такие кольца. Любое хобби может неожиданно сгодиться…

Воспоминания как будто оживили его, и он потянулся за бутылкой с водкой, но тут же отставил ее.

— Лучше не стоит, — сказал он. — Врачи не велят. Так о чем мы?

— Отсутствие связи между проблемой допуска и проблемой технических средств, — сказал Жюльен. — Иллюстрация к последней — пример с кольцами Борджиа.

— Совершенно верно, — подхватил Борис. — А знаете, в чем помеха применению кольца? Никогда не догадаетесь, — подзадорил он Хайди, готовясь произвести фурор. — Помеха в том, что, даже давая аудиенцию, он никогда не здоровается за руку. Более того, он восседает за огромным столом, на расстоянии нескольких ярдов от гостя. Об этом говорится в воспоминаниях многих иностранных послов. Так что, как видите, штука с кольцами пришла в голову и ему. И вполне естественно, раз он изучал методы Борджиа.

Он нахмурился и снова заметался по комнате.

— Я думал и о других уловках и, боюсь, наизобретал полно совершенно фантастических вещей. Однако у каждой есть недостаток, я уж не стану донимать вас подробными описаниями. Но до чего сладок тот воображаемый момент, когда он сползает под свой огромный стол, и в его задергивающихся дымкой поросячьих глазках мелькает догадка, что его в конце концов провели!… В его ушах начинает звучать шум, превращающийся в гром — и он знает, что это эхо грандиозного вздоха облегчения всех добрых людей на земле…

В его голосе слышалась мечтательность, а на лице появилось выражение, больше, чем когда-либо раньше, претендующее именоваться улыбкой.

— Но видите ли, — резко оборвал он свои мечты, — грезы наяву — дело опасное. Лучше не отвлекаться от практической стороны проблемы. Знакомо ли вам такое чувство, — обратился он к Хайди с ноткой сомнения в голосе, — когда вы, закрыв глаза, видите, как проворачивается тяжелое колесо — громадный кованый маховик, легко скользящий на смазанных шарнирах? Кто-то привел его в движение, и он вращается теперь сам по себе, под влиянием инерции собственного веса. Ну! — прикрикнул он, закрывая глаза. — Попробуйте! Остановите его с закрытыми глазами…