Но затем продолжал очень строгим тоном:
— Кто ездил на коне последний раз?
— Вчера вечером твой сын… а сегодня утром я, — сказал Мокки.
— И как? — спросил Турсен
— Мечта! — Мокки прикрыл глаза, словно все еще чувствовал ветер той дикой скачки.
Турсен взглянул на его изменившееся лицо, его крепкие руки и массивные, квадратные, колени и сказал:
— Из тебя бы мог получиться хороший чавандоз.
Мокки рассмеялся снова:
— Ну, конечно, с таким-то конем! Это же что-то невероятное!
— Хватит уже об этом… — буркнул Турсен.
Мокки мгновенно замолчал и засмущался. Ему стало стыдно и за свои улыбки, и за шутливый тон.
— Пойду, отполирую седло, — серьезно нахмурившись, сказал он, и, наклонив голову, высокий саис, скрылся в палатке.
Турсен присел на каменную скамью.
«О, нет, — подумал старый чавандоз, — никогда больше не появится на земле подобный жеребец. Потому что не будет на земле Турсена, который, путем бесконечных усилий и заботы, из трясущегося жеребенка, который беззаботно прыгал и лягался, смог вырастить такого несравненного, такого великолепного коня».
Скаковые лошади для бузкаши должны сочетать в себе не сочетаемые качества: взрывной темперамент и умение выжидать, легкость, быстроту и выносливость вьючного животного, быть агрессивными как лев и послушными как дрессированная собака.
Как иначе могли они мгновенно, повинуясь малейшему нажиму коленей, тяге поводьев, переходить от открытого нападения к хитрому уклонению от атак, то скакать прочь, как преследуемый охотниками зверь, то тут же гнаться за другими, мчаться с безумной скоростью и тут же останавливаться на месте.
Но все подобные лошади не могли сравниться с конем стоящим здесь, чье теплое дыхание ласкало щеку Турсена.
«Как и я, кто одерживал победы над самыми лучшими всадниками, — думал Турсен, — так и этот конь легко бьет всех своих противников».
И старому чавандозу показалось, что этот конь получил от него даже его железную волю, его холодную отвагу, его ум и опыт.
Тихий вздох пробудил Турсена от грез. Рахим встал позади. Его любопытство было столь сильным, что он осмелился спросить:
— Это та самая лошадь, что люди называют Джехол, Дьявольский жеребец?
Казалось, что Турсен не слышит его. Но мальчик продолжал дальше:
— Почему люди так его называют?
— Потому что он так умен, что превосходит человеческое понимание, — неторопливо ответил Турсен.
— И это твой конь? Только твой? — продолжал спрашивать Рахим.
И Турсен ответил ему снова. Возможно, он взял с собой этого мальчика лишь для того, чтобы поговорить с ним о том, что его так мучило.
Отведя взгляд от Джехола, Турсен сказал:
— У меня всегда был свой конь. Только мой. Так же, как у моего отца, моего деда и прадеда. Все они были хорошими чавандозами. Правда, они так и не разбогатели, принося больше денег своим хозяевам, чем себе. Ты знаешь сам, как дорого стоит подобный конь, и что в каждом бузкаши есть риск его потерять. Что касается лошадей, то я все делал так же, как и мой отец, но, наверное, мне повезло чуть больше. Моего первого я получил, когда мне было двадцать лет, и я одержал победу над лучшими чавандозами. Это был конь из Бактрии, а с начала времен она славиться прекрасными лошадьми. И он тоже звался Джехол, как и все мои кони.
Турсен обхватил рукоять палки крепче и положил подбородок на руки.
— С того времени у меня было их пять, и каждый превосходил своего отца, потому что и я со временем научился выбирать лучшего жеребенка из всего приплода, и опыта у меня становилось все больше. Но этот конь превосходнейший из всех. Лучший, последний Джехол.
Внезапно Турсен замолчал. Снова кольнула его навязчивая мысль: «Да, последний из всех моих коней. Но я никогда не буду ездить на нем. И я не буду играть в этом несравненном первом бузкаши. И что это будет за бузкаши!»
Как бы хотелось старому человеку продолжить разговор с Рахимом! Но гордость запрещала ему говорить с мальчиком о том, что его больше всего занимало.
Из палатки вышел Мокки. Он взмахнул блестящей лошадиной уздечкой и воскликнул, смеясь:
— Смотри, Джехол, теперь тебе нечего будет стыдиться даже там, внизу, в большом городе, перед самим шахом!
— Сегодня вечером ты получишь мои последние приказания — сказал ему Турсен.
Старый чавандоз протянул руку и провел ее по ноздрям своего коня.
— До вечера, — сказал он Джехолу.
И затем Рахиму:
— Жди меня здесь, пока я не вернусь.
— Прямо здесь, возле Джехола? — воскликнул бача.
Турсен развернулся и ничего не ответил. А Рахим поблагодарил Аллаха за такую невероятную удачу.
Перемена небесных светил
Верхом на лошади требовалось примерно около часа, чтобы от имения Оман бея добраться до Даулад Абаза, крошечного городка, который все жители близлежащих мест считали чем-то вроде столицы. Большая часть степи была так редко заселена, что пара развалившихся домов из глины или несколько палаток кочевников, уже считались поселком. А в Даулад Абазе находились — глава округа, военный гарнизон, даже полицейский пост, столетний базар в самом центре города, и новая школа с ним рядом.
Турсену нужно было к базару, и его путь пролегал мимо школы. Был полдень и занятия как раз закончились. Стайка детей выбежала на улицу из-за высокой коричневой стены, за которой находилось здание школы и сад. Лошадь Турсена остановилась, — дети заполонили почти всю дорогу. Все они были странно молчаливы и постоянно оглядывались назад, в сторону школьной стены.
Турсен, с высоты своей лошади, тут же узнал того, прислонившегося к ней, человека, который словно магнитом притягивал к себе детей — обычно таких нагловатых и неугомонных.
«Ага, — понял Турсен — Гуарди Гуеджи снова вернулся в страну».
Турсен ослабил уздечку и произнес с глубоким уважением:
— Приветствую тебя, Гуарди Гуеджи!
— Мир и тебе, о Турсен, лучший чавандоз этой страны.
Турсен удивленно уставился на него, размышляя: «Как это возможно, что он тут же узнал меня, спустя столько лет?»
— Расскажи, расскажи! — закричали дети.
— Мы еще увидимся с тобой, когда я поеду назад, о Предшественник мира! — сказал Турсен.
Он пришпорил лошадь и поскакал вперед.
Базар Даулад Абаза был одним из самых старинных в провинции и все еще сохранял красочность, обычаи и несравненную атмосферу вековых североазиатских рынков.
В лабиринты шумных улочек, переулков и дворов солнце пробивалось сквозь соломенные и крытые ветками навесы, и его лучи, мешаясь с тенью, бросали колдовские отсветы на платья, лица, ткани и сосуды из меди. Дешевый, дырявый чапан казался здесь дорогим бархатом, а большие медные самовары играли золотыми бликами. Огромные горы мяса, арбузов и винограда переполняли прилавки. Лошади, привязанные за ручки дверей, лениво отгоняли от себя стаи мух, и время от времени где-то протяжно кричал верблюд.
На узких улочках базара теснились люди и их животные, и независимо от того был ли человек богат или беден, каждому приходилось употреблять все свои силы, продираясь сквозь толпы от лавки к лавке. Единственным человеком, который представлял собой исключение из этого правила — был чавандоз. Там, где замечали его шапку, в толпе начиналось движение, люди шепотом назвали друг другу его имя и словно по волшебству, перед чавандозом открывался свободный путь. Там, где они проходили, той характерной тяжелой походкой, к которой их принуждали высокие каблуки сапогов, — со всех сторон слышались приветствия, торговцы протягивали им то арбуз, то кисть винограда, радуясь, что могут угодить им хоть чем-то. Герои охотно останавливались возле лавок, благодарили, смеялись и отпускали шутки. Сквозь сетку чадоров вослед им мечтательно смотрели женщины, которым, от начала времен, бывать на бузкаши было запрещено.
В самом центре базара в Даулад Абазе, у самого богатого торговца тканями была лавка, с широкой, выходящей на улицу, верандой. Сегодня, под тенью ее крыши, собрались: глава округа, которого люди называли Маленький губернатор в противовес Большому губернатору всей провинции, затем Осман бей, «Распорядитель бузкаши»- глава чавандозов провинции Маймана и еще пара человек, известных конезаводчиков, чьи лошади так или иначе должны были отправиться в Кабул.
Из-за таких гостей хозяин приказал постелить на пол особенно редкие и дорогие ковры, и после того как им в чашки из тонкого русского фарфора разлили зеленый китайский чай, они небрежно облокотились на стопки кашемировых и шелковых платков из Индии, Персии и Японии. Присутствие таких людей привлекло много любопытных прохожих, ну что ж, пусть все видят, какая высокая честь оказана его лавке.
Турсен смог подъехать к двери, лишь проложив себе дорогу плеткой. Прибежавшие слуги помогли ему сойти с лошади, приготовили для него большую мягкую подушку и налили чаю.
Турсен поприветствовал сначала хозяина лавки, затем остальных гостей, после чего откинулся на подушки и начал медленно, и с удовольствием, потягивать чай. Заговорить с ним никто не решался. Старик не любил, когда ему задавали вопросы.
Один их слуг протянул ему кальян. Турсен глубоко затянулся прохладным дымом и лишь затем нарушил тишину, сказав:
— Я определился с выбором
И он назвал имена всадников и лошадей, которых выбрал для бузкаши в Кабуле.
— Прекрасно, — отметил глава чавандозов, — Игроки, лошади и конюхи отправятся в Кабул на грузовиках. Им понадобятся несколько дней, чтобы привыкнуть к тамошнему воздуху.
— Это точно, — сказал Осман бей, — высота в шесть тысяч шагов, хоть что-то, да означает.
Молчание. Кальян прошелся по кругу. Турсен закрыл глаза. Осман бей наклонился к главе чавандозов и прошептал ему на ухо:
— А что же Урос? Ты единственный, кто может его об этом спросить!
Тот отнял от губ серебряный наконечник кальяна и сказал:
— Прости мне, Турсен, мое нетерпение, которое совсем не подходит нашему возрасту, но долг принуждает меня. Мы все еще не знаем, какую лошадь ты выбрал для Уроса, твоего сына.
— Мой сын должен был находиться здесь, — ответил Турсен, не открывая глаз.
— Люди видели его на базаре, — заметил Маленький губернатор.
— Где? — спросил Турсен.
— На бое верблюдов, — ответил Осман бей улыбнувшись.
— Разве он не знает, что все мы встречаемся сегодня?
— Он пожелал досмотреть бой до конца.
Турсен медленно открыл глаза.
— Бача, — обратился он к слуге, который хотел было опять подать ему кальян, — иди и скажи Уросу, что я приехал.
На южной стороне Даулад Абаза, у самого края базара, стояла старая крепость. Извилистые, узкие улочки выходили на широкую площадь огороженную стеной из красноватой глины. На нее люди попадали неожиданно, прямо из тени улиц под безжалостно палящее солнце. Обычно, в эти жаркие часы, площадь словно вымирала, изредка можно было заметить на ней пару верблюдов, на которых хозяин навьючивал гигантские тюки, или же они отдыхали там в тени длинной и старой, развалившейся, каменной стены.
Но сегодня на площади толпились сотни людей. Особенное зрелище предлагали им сегодня, и они последовали сюда со всей страстностью, на которую только были способны.
Два верблюда бились здесь не на жизнь, а на смерть.
В Даулад Абазе, как и во всем Афганистане, бои животных были одним из самых любимых развлечений. А бой верблюдов совсем особенным, так как подобное представление предлагали не часто: сначала нужно было найти совершенно диких и сильных животных. Но этого было еще не достаточно: только во время брачного периода верблюд способен нападать на своего сородича.
По чистой случайности сегодня в Даулад Абаз пришел караван из Бадахшана, и с ним два верблюда самца, огромные, злобные звери, как раз подходящие. И их хозяин решил заработать на них деньги.
Два тяжелых, покрытых черной шерстью верблюда, стоящих друг против друга, как два врага, представляли сами по себе поразительное зрелище. Когда же они начинали сражаться, то сравнить их можно было лишь с мрачными чудовищами. Они били друг друга ногами и коленями, кусались, роняя кровавую пену, бешено бегали один вокруг другого, стараясь повалить соперника на землю или придушить. Непрерывно слышался их дикий рев, которому вторила ревущая от восторга толпа, что распаляло верблюдов больше, чем солнечный зной. Над развалинами старой башни кружили степные соколы, словно и они наблюдали за этим боем.
И лишь один зритель, хотя он стоял в первом ряду, казалось, совершенно не разделял всеобщего безумия. Одетый в коричневый шелковый чапан, он стоял неподвижно, и его точеное лицо оставалось невозмутимым. Лишь его губы, сложившиеся в какую-то странную улыбку говорили о том, что бой ему хоть немного интересен. Но когда мальчик-слуга из лавки торговца тканями, дернул его за рукав, мужчина бросил на него гневный взгляд.
И этот взгляд выдал его. Да, и он тоже, хотя и тщательно скрывая, был полностью захвачен азартом боя, как и толпа.
— Что тебе надо, вошь? — спросил он резко.
Бача нервно дернул головой и ответил:
— Ты должен немедленно прийти в дом моего господина.
— Я не приду раньше, чем закончится бой, и на этом все. — ответил чавандоз.
— Но…
Чавандоз уже забыл про посланника, такой дикий крик поднялся вокруг: чудовища бешено кусали друг друга, и послышался хруст ломающихся позвонков.
Бой окончен? Но какой из двоих будет победителем? Снова та самая улыбка скользнула по губам мужчины. Ничто не могло вырвать его теперь из глубины азарта.
И все же… имя…
— Турсен, — сказал бача.
Мужчина посмотрел на него.
— Благородный Турсен, твой отец, уже прибыл и послал меня за тобой.
Одно мгновение казалось, что бой подходит к концу, и таким образом проблема решиться сама по себе. Но надежды Уроса не оправдались. Оба верблюда освободились от смертельной хватки друг друга и заревели вновь с такой силой, словно желали обвинить во всем пылающие небеса.
«Твой отец, великий Турсен», — повторил мальчик.
И мужчина пошел вслед за ним.
Устремив взгляд вперед, Урос направился через площадь, а толпа в благоговении отхлынула перед ним в сторону. Ведь разве же сам он не был знаменитейшим из всех всадников-чавандозов?
Но Урос, казалось, не замечал ни восхищенных взглядов, и был глух к славословиям.
Да, это правда: слава и почтение — лишь их желал он страстно.
Они были нужны ему, как вода и хлеб. И слава, послушно и верно, следовала за ним повсюду. Но кого он должен был за это благодарить? Эту тупую, потную, вонючую, безмозглую толпу… И он, Урос, который похвалялся тем, что не нуждается ни в ком, и ни в чем, вынужден был терпеть эти овечьи рожи. Слава? Да, он любил ее. И небо над степью. Солнце. Свист ветра. Но не эти голоса и не эти лица.
Ни один мускул не дрогнул на его холодном лице, обрамленном аккуратной, очень коротко подстриженной бородой.
И толпа зашепталась:
— Он совсем не такой как другие.
— Ни слова от него не услышишь.
— Он никому не улыбается.
— Так горд, так холоден.
— У него нет ни единого друга. Всех он лишь терпит. Даже своего собственного коня!
— Ужасно!
— Просто какой-то волк!
Но странно, чем более сильный ужас он в них вызывал, чем больше они его боялись, — тем с большим пылом они ему кланялись. И Урос почувствовал удовлетворение от того страха, что он распространял вокруг себя.
«Правда, сегодня выходит, что боюсь я. Сегодня я не волк, а собака, которая бежит на свист, — горько усмехнулся Урос, но тут же поклялся — Нет, я не боюсь никого и ничего. И я докажу ему это».
Толпа любопытных, что все еще стояла, плотно окружив лавку торговца тканями, внезапно заволновалась, в ней поднялся гул. Продавцы зелени, праздно шатающиеся ротозеи, разносчики воды, лавочники, и даже погонщики ослов, — самые наглые люди из всех, — вдруг отхлынули в сторону.
Турсен первым услышал имя, которое все громче и громче зазвучало в толпе:
«Урос, Урос, сын Турсена!».
Турсен расправил плечи.
«Сын Турсена…» Эти голоса пробудили в старике то чувство, которое, как ему казалось, он давно забыл. Для толпы он стал легендой. Его чествовали, словно живого мертвеца. Образ «великого Турсена», воспоминания о нем, но не он сам — жили в их душах. И если они сейчас выкрикивали имя Уроса вместе с именем Турсена, то делали они это, лишь подчиняясь старому обычаю, точно так же, как когда-то они кричали: «Турсен, Турсен, сын Тонгута!»
Старый человек прекрасно это понимал. Но ему это было безразлично — по прошествии стольких лет он вновь услышал, как толпа скандирует его имя.
И, наверное, потому, что этот прекрасный подарок он получил благодаря своему сыну, все то, что ему так не нравилось в Уросе, Турсен вдруг увидел в более мягком свете.
Он не так высок как отец и слишком худ? Зато сколько гибкости, как он поразительно ловок!
На его лице не было тех победных шрамов, которыми так гордятся другие чавандозы?
Но разве это не было лишь еще одним подтверждением его умений? Его легкая походка была недостойна человека сорока с лишним лет? Зато, какие трюки он способен выполнить верхом на лошади! И даже эта дерзкая ухмылка, которая появилась у него еще в детстве, и которую невозможно было выбить из него плеткой, — разве не является она еще одним доказательством его непреклонной гордости?
Урос легко перепрыгнул через перила. Все, и торговец тканями, и гости, поднялись, чтобы поприветствовать его. Все, кроме Турсена. Вот если бы он был просто легендарный чавандоз и герой провинции, тогда другое дело. Но он был его отцом.
И взглянув на отца, который сидел в царственной неподвижности, облокотившись на подушки, Урос невольно подумал, что другие, возможно, богаче и обладают большей властью, и более высоким рангом, но именно он здесь истинный господин.
Забыв о своей надменности, он склонился к плечам старика, дотронулся до них лбом и произнес слова уважения и преданности, которыми сын должен приветствовать своего отца, даже если он ненавидит его более тридцати лет.
Эта столь открыто продемонстрированная покорность, на один миг пробудила в Турсене почти отеческие чувства.
Он встал, протянул руку и начал говорить, в то время как все вокруг замолчали.
— Я не друг бесполезным словам. Поэтому я буду краток. У меня есть молодой конь, который уже может показать себя в его первом бузкаши. Люди зовут его Дьявольским жеребцом.
— Это имя нам хорошо известно! — закричали в толпе.
— Конь, о котором я говорю, последний и лучший в своей расе.
— Значит, — сказал глава чавандозов, — эта лучший конь всех трех провинций.
— Именно так, — ответил Турсен, — И поэтому в Кабуле на нем будет скакать мой сын, Урос.
Турсен колебался. В действительности все было сказано. Но он опять поднял свою руку, показывая, что он еще не закончил.
— Всех вас, кто меня слышит, я призываю в свидетели. Если мой Джехол выиграет в Кабуле шахское бузкаши, то с того момента он будет принадлежать лишь моему сыну.
Турсен не успел снова сесть, а толпа уже кричала, и люди заглушали друг друга:
— Какой подарок!
— Это же необыкновенный конь!
— Какой великодушный и добрый отец!
— Как же сильно он любит своего сына!
И Турсен удивленно подумал: «Это правда? Раз я сделал такое, то должно быть, я его действительно люблю».
Урос смотрел на Турсена с почти детским выражением неверия. Он, который никогда не имел своей собственной скаковой лошади, в нарушение всех традиций семьи, потому что все деньги, которые он получал как победитель, тут же проигрывал, или тратил на дорогую одежду и лучшие сапоги, — он получит Джехола?! Он знает этого коня, он часто ездил на нем. С ним он выиграет шахское бузкаши.
И впервые в жизни Урос целовал плечи отца с искренней благодарностью и думал при этом: «Отец мой. Я горжусь тобой, и я люблю тебя».
Во время обеда, который был накрыт в одной из дальних комнат лавки, Турсен и Урос говорили друг с другом мало. Но в эти минуты они были близки, как никогда раньше.
Обед длился долго. В конце, когда бача уже наклонял над руками гостей расписной фарфоровый кувшин с водой, глава чавандозов сказал:
— Я благодарю хозяина за прием. Теперь мы вынуждены попрощаться. Уже время.
Начинало смеркаться. Маленький губернатор повел своих друзей по почти безлюдным улочкам базара к главной площади Даулад Абаза. Там стояла большая американская машина, старого года выпуска, с откидным верхом. Шофер Осман бея, в чалме и чапане, открыл перед ними дверь. Осман бей предложил главе чавандозов и Уросу сесть вперед на почетные места, а сам сел сзади, вместе с двумя конезаводчиками.
Люди, собравшиеся вокруг машины, улыбались, кланялись, выкрикивали последние напутственные пожелания, лишь лицо Уроса так и осталось застывшим и холодным. Наконец, автомобиль загудел и, подняв облако пыли, уехал прочь.
Турсен посмотрел машине вослед и испытал внезапное чувство пустоты.
Совершенно чужой ему человек, вместе с другими чужими, уехал сейчас прочь по пыльной дороге ведущей к Маймане, Мазари Шарифу, к горам Гиндукуша… а затем…
И опять внутри старого человека поднялась горечь. В этом единственном, несравненном, самом грандиозном бузкаши, на Дьявольском жеребце будет скакать не он.
Маленький губернатор спросил его:
— Не окажешь ли ты мне честь, выпив со мной черного или зеленого чаю?
— Нет, — грубо ответил ему Турсен.
Единственное, чего он сейчас хотел, — быстро умчаться на лошади назад, к тому холму и пруду на поляне.
Когда Турсен проезжал мимо школы, Гуарди Гуеджи все еще стоял на том же самом месте, прислонившись к стене. Он был один. Турсен поприветствовал старика еще раз и хотел было проехать мимо, но внезапно, сам не зная почему, он придержал лошадь и сказал:
— Позволь мне, Предшественник мира, попросить тебя о чести быть сегодня гостем моего дома.
А Гуарди Гуеджи ответил:
— Я благодарю тебя за твою доброту.
Турсен посадил его позади себя, и лошадь, не почувствовав нового веса, быстро поскакала дальше.
— Я хочу показать тебе моего рыжего. Моего коня. — сухо бросил через плечо Турсен.
— Ах, Джехол! Последний Дьявольский жеребец, — догадался древний собиратель историй, и в его голосе послышалось тихое восхищение.
Дальше они ехали в молчании. Подъезжая к имению Осман бея Турсен сделал крюк, чтобы избежать нежеланных ему сейчас встреч.
Сидя под деревьями Рахим улыбаясь, наблюдал, как небо становится темно-синим, и сумерки опускаются над степной равниной. Сегодня был самый лучший день в его жизни.
Едва заметив Турсена, он подбежал к нему, чтобы помочь господину спуститься с лошади.
Но, не двигаясь в седле, Турсен удивленно спросил:
— Что ты делаешь здесь?
— Ты приказал мне сам, чтобы я здесь оставался, господин! — ответил Рахим, счастливо улыбаясь.
— Почему ты не рядом с Мокки и жеребцом?
Бача отступил чуть назад.
— А разве ты не знаешь? Они же уехали! Уехали в Кабул!
— Как в Кабул? Не дождавшись моих последних приказаний? Ведь я же говорил саису… — голос Турсена становился все резче и резче.
— А что я мог сделать? — в отчаянии всплеснул руками мальчик, — Приехал большой грузовик и солдаты от маленького губернатора, а еще у них был приказ от господина главы чавандозов, что Джехола нужно забрать.
— Здесь есть только один господин! И это я! — страшно закричал Турсен, — Вот тебе, неверный бача!
И перегнувшись с седла, он дважды ударил плеткой по лицу Рахима. Ее свинцовые концы порвали кожу на щеках ребенка, и по ним потекла кровь.
Турсен пришпорил лошадь и умчался прочь.
Рахим, не двигаясь, смотрел ему вслед. Он не плакал. Он не сердился на него.
Для него Турсен был самой судьбой.
Маленькая речка, Кирин-дарья текла между двух глинистых берегов на самом краю имения. Лошадь Турсена осторожно сошла с высокого берега в воду и легко перешла речку вброд. В самом глубоком месте вода едва доходила до шпор седока. Сложнее было взобраться на противоположный, скользкий берег. Но вскоре за ним земля стала снова сухой, каменистой и ровной, и после кроткой скачки, Турсен и его гость оказались возле полукруглого плато расположенного у подножья холма, в тени которого лепились несколько бедных домов из коричневой глины.
В середине этой площадки возвышалась большая юрта в староузбекском стиле — полуюрта, полупалатка кочевников, круглая внизу и острая сверху, частью крытая тростником, частью войлоком.
— Калакчак, — прошептал древний старик.
Возле глиняных домов лошадь остановилась, и седоки спустились на землю.
— Эту юрту построил твой дед, — сказал Гуарди Гуеджи, — после того, как купил этот участок земли за несколько суягных овец.
Турсен уставился на него пораженный. Есть ли что-нибудь, чего этот старик не помнит?
Затем он обернулся к крепкому дехканину, который был уже здесь, придя вместе со своим юным сыном из кишлака у подножья холма. Мальчик вскочил на лошадь и ускакал. Турсен отдал дехканину пару приказов, и только после этого задумчиво спросил:
— Как тебе это удается, Предшественник мира? Ты помнишь о стольких вещах…
— Глаза и сердце не забывают с легкостью то, что они хоть однажды любили, — ответил Гуарди Гуеджи, — твой дед, выбрал для этой юрты особое место. Хотел, чтобы оно отвечало всем стремлениям его души. Это площадка земли бесплодна, она мала, расположена не высоко, и все же, находясь на ней, — человек сам себе господин, а вокруг него только бесконечная степь.
Как часто Турсен сидел здесь вечерами, смотря на огромную равнину перед собой, и каждый раз чувствовал глубокое умиротворение, сердце освобождалось от всех посторонних забот и начинало звучать в унисон с его душой.
А теперь, он впервые подумал о том, что видно и его дед, которого он помнил лишь трясущимся, седым стариком, когда-то сидел именно здесь, и долгими часами смотрел в сторону степи, испытывая такие же чувства.
— Скажи, — спросил Турсен, подумав, — если ты помнишь так много мест и людей, значит ли это, что твои глаза и сердце любили многих?
Гуарди Гуеджи мягко кивнул:
— Под небом есть много мест и людей, которые достойны любви, ты не находишь?
— Нет, — ответил Турсен, — Нет, не нахожу. Тот, кто друг всем — никому не друг.
— Кому же тогда принадлежит твое сердце?
— Ей, — ответил Турсен и показал кивком головы на степные просторы, — Лошадям… и нескольким хорошим чавандозам.
Мальчик вернулся из кишлака назад. Перед юртой он поставил тяжелый, массивный стол из грубого дерева и скамейку.
Мужчины сели рядом.
Солнце медленно опускалось с небес. С дальних холмов потянулись домой стада, подгоняемые пастухами верхом на лошадях. Многие из них играли на самодельных тростниковых дудочках как на флейте, их чистые мелодии пронзали тишину вечера и разносились далеко, достигая и Турсена. С детства он привык к этим жалобным звукам, и они стали для него неотъемлемой частью сумерек. Но сегодня ему показалось, что всю печаль и одиночество этих мелодий он открыл для себя впервые, и ощутил невыносимую пустоту и холод в душе.
— Скажи мне, Предшественник мира, — неожиданно прервал он повисшую тишину, — как зовется то место возле Кабула, где состоится бузкаши?
— Баграми.
Турсен помолчал еще несколько мгновений.
— Оно… большое?
— Почему ты не хочешь сам поехать туда, чтобы посмотреть на игру? — ответил Гуарди Гуеджи, — Ведь тебя наверняка пригласили, чтобы сопровождать чавандозов? Тебя, самого известного и достойного из всех?
— Я слишком стар, — глухо выдохнул Турсен.
— Нет, — задумчиво сказал Гуарди Гуеджи, — Ты стар недостаточно. Потому что ты все еще переживаешь из-за этого.
— Что ты имеешь в виду?
— Настоящая старость забывает гордость, расстается с сожалениями, ей незнакома обида или горечь. И она не завидует молодости своего собственного сына.
Турсен с напряжением приподнялся на месте:
— Почему ты мне это говоришь? — мрачно спросил он старика, но смотрел при этом мимо него, в степную даль.
— Потому что ты ненавидишь своего единственного сына, — медленно произнес Гуарди Гуеджи, — Ненавидишь так, как никогда никого не ненавидел. Потому что не Турсен, а он будет тем, кто бросит шкуру козла в круг справедливости под взглядом шаха.
Старый чавандоз опустил голову.
— И ты никогда не простишь Уросу того, что он, а не ты, будет ездить на Дьявольском жеребце, и чтобы усилить свою злобу на него, ты отдал ему коня.
Турсен опустил голову еще ниже.
— А сегодня, не в состоянии отомстить сыну за все это, ты исполосовал плеткой счастливое лицо ребенка.
Турсен рухнул на место устало и разбито. Это было то, что он тайно желал узнать, приглашая к себе старого рассказчика историй? Это и была — правда? И внезапно он почувствовал облегчение, потому что этому древнему, мудрому человеку, он мог признаться в своих муках, в своей боли, и своем позоре.
Он взглянул на него и сказал:
— Да, ты прав, Предшественник мира. Но что я могу с этим поделать?
— Состарься, как можно скорее, — ответил Гуарди Гуеджи.
Они замолчали, и подошедший дехканин поставил перед ними плов из баранины, сладости из толченого миндаля, изюм, кислое молоко, нарезанный ломтями арбуз и полный чайник чая.
Гуарди Гуеджи и Турсен смотрели на небо. Было полнолуние. Круг луны вышел из-за горизонта еще до того, как солнце успело полностью зайти. И на одно мгновение они оказались в абсолютном равновесии, одного цвета и одного размера.
Но потом солнце заполыхало красным, луна же подернулась золотом. Она вступила в свои права в царстве ночи, в то время как солнце — тонуло.
Дехканин наклонился к Турсену:
— Плов и чай остынут для нашего гостя.
— Действительно, — согласился Турсен и обратился к Гуарди Гуеджи, — Прости мне, Предшественник мира, я был невежлив.
