Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Всадники

ModernLib.Net / Исторические приключения / Кессель Жозеф / Всадники - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Кессель Жозеф
Жанр: Исторические приключения

 

 


Жозеф Кессель
Всадники

Предшественник мира

      Грузовики продвигались вперед не быстрее верблюдов ведущих караваны, а всадники не обгоняли людей идущих пешком. Плохие дороги всех принуждали к одному темпу. Приближался перевал Шиблар, — единственный пролом сквозь исполинские скальные массивы Гиндукуша в этом месте. На высоте 3500 метров его должны были проходить все грузовики, все караваны и все массы людей, передвигающиеся между севером и югом Афганистана.
      С одной стороны — отвесные скалы. С другой — обрыв. Гигантские бесформенные глыбы, что отломились от гранитных исполинов, каменные осыпи перекрывали дорогу. Она поднималась все выше, а ее крутые серпантины и повороты становились все опасней и страшней.
      Погонщики мулов, руководители караванов, пастухи и их стада чувствовали себя здесь не очень хорошо. Воздух был разреженный и режущий, ледяной холод пронизывал все. Но все же их путь был менее опасен: словно цепочка муравьев тянулись они друг за другом вдоль скалистой стены этой дороги.
      Другое дело грузовики. Путь лежавший перед ними был так узок, что бывало, они занимали всю его ширину, и их колеса касались неукрепленного, осыпающегося края обрыва. Одно неверное движение водителя, малейшая невнимательность, отказавший мотор или тормоза — и ржавые, потрепанные временем машины могли рухнуть в пропасть. Из-за своего груза, как обычно превосходящего все возможные нормы в несколько раз, на такой дороге управлять ими было еще сложнее. Но плюс к рядам мешков, пакетов, штабелям ящиков и коробов, тюкам, перевязанных грубыми веревками, грузовики несли свой самый тяжелый и непредсказуемый груз — людей.
      На крышах, поверх мешков, на боках кузовов, и даже на их брезентовых крышах — ехали они. Плотно прижавшись друг к другу, часто лежа или сидя ютились они сверху: их потрепанные концы тюрбанов развивались на ветру, и каждый поворот, каждый толчок, приводил эту, непонятно каким образом сохраняющую равновесие, человеческую пирамиду, почти к полному разрушению.
      В одном из грузовиков, на самой высокой точке такой удивительной пирамиды, сидел древний старик. Он ничего не сделал, чтобы оказаться на ее вершине и произошло это само собой, ибо он был так худ и легок, что плотные слои людей, сложившиеся здесь еще с самого Кабула, вытолкнули его наверх, словно волна, несущая на своем пенном крае невесомое птичье перо.
      Поставив босые ноги на плечи одного соседа и сидя на плечах другого, он, не двигаясь, смотрел на медленно плывущие мимо цепи гор и пики Гиндукуша. Скалы, гребни хребтов, острые зубцы гор были серого, того самого древнего, самого беспощадного серого цвета. Мелкая пыль, напоминающая пепел погребальных костров, покрывала эти горы-гиганты. Каждый их гранитный выступ и каждый их острый скол, вплоть до ледников, лежащих на вершинах пиков бесстрашно целящихся в небеса.
      Все менее разговорчивыми становились путешествующие. Их анекдоты, смешки, шутки и рассказы за которыми эти, любящие посмеяться, люди проводили время, — совершенно утихли. Теперь кто-нибудь лишь глубоко вздыхал или же сбивчиво бормотал молитву.
      Но, в конце концов, смолкли и они.
      В молчании ехали все дальше и только пытались покрепче прижаться к плечу соседа.
      Но в отличие от остальных, древний старик, расположившийся на самом верху — не испытывал ни страха, ни печали. Его глаза видели вместо этого мертвого, лунного пейзажа — зеленые долины, шумные города, жаркие пустыни и бесконечные степи: Афганистан.
      Он знал все его провинции, все его дороги и тропы. Он путешествовал через все его границы: персидскую и русскую, тибетскую границу и границу Хиндустана. Все картины прошедшие перед его глазами сохранил он в памяти. Для него, старика, жить — значило собирать воспоминания.
      Но внезапно линия горизонта и гор резко дернулась, взревел мотор, путешествующие дико завопили, старик потерял равновесие и полетел в самую середину повалившихся людей, которых отбросил назад неожиданный толчок.
      Крики стихли так же внезапно. Испуг уступил место леденящему душу страху. Мотор надсадно заурчал. Водитель безрезультатно пытался завести его снова и снова. Тормоза, изношенные до невозможного, громко заскрипели, но не могли удержать большую, перегруженную машину на круто поднимающейся дороге. Она еще не катилась назад, хотя уже начала покачиваться и сдаваться склону на милость. Но вот, медленно, грузовик поддался к обрыву и прокатился сперва на одну ладонь, затем быстрее и еще быстрее — дальше. Узкая полоса каменистого грунта отделяла грузовик от пропасти и люди в ужасе заголосили опять. Лежащие друг на друге и не видящие ничего, кроме ног и голов своих соседей, они то хрипели, то срывались на крик:
      — Что делает дайда пайнч?
      А другие, судорожно цепляясь за крышу кузова:
      — Дайда пайнч делает все, что может!
      — Кажется, он умный и ловкий!
      — Да поможет ему пророк!
      — Да дарует Аллах ему еще больше силы и ума!
      Все эти сбивчивые и, вроде бы, сумасшедшие пожелания, относились на счет юного парня, почти ребенка, который во время поездки сидел позади всех на огромном деревянном клине, торчащем из кузова наружу и который был такого же размера и веса, как он сам.
      Едва почувствовав первый толчок машины катящейся назад, он соскочил на землю и сейчас лихорадочно отдирал крюки и развязывал узлы, крепящие клин.
      Грузовик покатился к обрыву еще быстрее. Его колеса прокручивались на каменистом грунте, еще чуть-чуть и все будет кончено.
      Дайда пайнч наконец-то заблокировал самое опасное, левое колесо, просунув клин под него.
      Грузовик качнулся один раз, второй, третий… кто-то вскрикнул, горы ответили эхом… и машина остановилась.
      Впереди и позади машины раздались недовольные гудки других грузовиков не могущих проехать. Голова водителя, обмотанная сбившимся на бок тюрбаном, высунулась из окна кабины и прокричала:
      — Все вылезайте! И не смейте садиться снова, пока я не разрешу! А то знаю я вас!
      Путешествующие торопливо спрыгивали на землю. Но когда очередь дошла до древнего старика, его сосед, кузнец с черными, густыми волосами, сказал:
      — Оставайся сидеть, дедушка. Я даже не почувствовал веса твоих костей. Ты же легче, чем птичка!
      Наконец, мотор загудел вновь. Грузовик неуклюже выбрался на дорогу, доехал до следующего подъема и мужчины вскарабкались на его крышу опять.
      Кузнец, — потому что он был сильным и потому, что ему так хотелось, — забрался на самый верх возрожденной пирамиды и устроился рядом со стариком.
      Вздохнув с облегчением, он обернулся к нему довольный:
      — Ну, протиснулся наконец-то… Пришлось толкаться как сумасшедшему, зато хоть немного отошел от страха. Но все равно, я еще очень сильно боюсь.
      — И чего же ты боишься так сильно? — спросил его старик.
      — Смерти конечно! — ответил кузнец.
      — Это неправильно, — возразил старик очень мягко.
      — Тебе легко говорить, — воскликнул кузнец резко, но тут же дружелюбно рассмеялся, — Когда человек, так как ты, дедушка, стоит одной ногой в могиле, тогда конечно и умирать уже не так страшно.
      — Сейчас я стоял к смерти не ближе, чем ты сам, — взглянул на него старик, — но ты, именно ты ее боишься.
      — Как все люди, — передернул плечами кузнец.
      — Да. Это правда, — качнул головой старик, — Но именно в этом великом ужасе, в этом страхе и только в нем, живет человеческая смерть.
      Кузнец в недоумении почесал голову и ответил, озабоченно нахмурившись:
      — Я не понимаю, о чем ты…
      — Это ничего, мой сын… Это бывает, — ответил ему седой собеседник.
      Его лицо казалось изможденным, а кожа была вся изрезана морщинами и они напоминали тесно плетеную сеть, из которой не могли вырваться его ярко-голубые глаза. Но кузнецу показалось, что в этих чертах, — хотя его бескровные губы не двигались, — он увидел притаившуюся улыбку, которая неожиданно осветила это древнее лицо. И, не понимая почему, кузнец тут же успокоился и забыл о своих страхах.
      Еще один толчок тряхнул грузовик, ряды людей снова развалились как карточный домик. Кузнец аккуратно подхватил старика за плечи и мягко сказал:
      — Дедушка, меня зовут Гхолам. А тебя?
      — Гуарди Гуеджи, — ответил старик.
      — Гуарди Гуеджи, Гуарди Гуеджи, — повторил кузнец и заулыбался, — Воробей весит больше, чем ты!
      Ландшафт становился все более пологим. На высоте 4000 метров стал виден перевал Хайбер.
      На первом же повороте по ту сторону высоты, машины остановились.
      Там, с северной стороны перевала, находилось широкое, каменистое плато, огороженное с запада горами, а с востока обрывом, в котором грохотал водопад. Здесь было идеальное место для остановки и отдыха всех грузовых караванов, тянущихся через Гиндукуш. Несколько дюжин грузовиков, стремящихся в противоположных направлениях, всегда стояло здесь. Машины, идущие на север, выстраивались со стороны водопада, а остальные, напротив — вдоль скалы.
      По обеим сторонам плато стояли ряды небольших домиков, так называемых чайхан, где могли передохнуть люди. Там пили исключительно чай, черный или зеленый. Стены их были из смеси глины и соломы, а все архитектурные особенности представляли собой темное помещение внутри и длинную, крытую, веранду снаружи.
      Именно на этой веранде и располагались путешествующие.
      Конечно, снаружи было холодно, и ветер пронизывал до костей, но кто из-за подобных мелочей хотел лишать себя живого представления, которое шло прямо тут же? Яркие картины все прибывающих караванов, новых людей, друзей, которые приветствуют друг друга, встретившись на этом перевале снова…
      Где еще, во всем Афганистане, кроме как на перевале Хайбер, можно было найти одновременно людей из Кабула и Хазара, из Кандагара и Джелалабада, из Газни и Мазари Шарифа? В зависимости от племени и провинции, из которой они были родом, одеты они были различно: широкие рубахи, узкие туники или же длинные и ниспадающие складками, а на голове то тюрбан с широким, выпущенным на плечо концом или же закрученный, как высокая корона, вот персидские шапки-кула, тюбетейки из яркого шелка, или высокие шапки из грубой овечьей шерсти.
      А какое многоголосие говоров, диалектов, споров, новостей и невероятных историй!
      Мужчины, едущие в том самом грузовике, в котором сидел старик, с нетерпением ждали, когда же водитель поставит его в конце ряда других машин со стороны водопада. Торопливо спустились они на землю с брезентовой крыши и заспешили к верандам чайхан. Даже кузнец, едва опустив старика на дорогу, только крикнул ему:
      — Я же тебе больше не нужен, дедушка? — и побежал туда же большими прыжками, ни разу не оглянувшись.
      Старик перекинул через плечо невесомый дорожный мешок и остался стоять.
      Несмотря на свой возраст и сильный ветер, хлеставший его тонкую фигуру, держался он очень прямо. Медленно, словно в глубокой задумчивости, заскользил его взгляд по этому странному плато. Словно потерянное лежало оно между горных пиков этого каменного массива в сердце Средней Азии.
      А старик все думал о том невообразимом потоке людей, для которых эта узкая дорога стала вечной могилой: армии завоевателей шли по ней, религии сменяли друг друга, приходя по ней же…
      Старику казалось, что все это он видел своими собственными глазами.
      А может быть, так оно и было? Он жил уже так долго… Корни его воспоминаний терялись в глубине времен.
      В раздумье направился он в сторону ближайшей чайханы.
      Многие из его соседей по брезентовой крыше уже сидели там. Первый, который торопился больше всех, был высокий и худой как тростинка, конюх, одетый в длинный, набитый овечьей шерстью кафтан, доходивший ему до пят, — чапан, традиционную одежду туркменских и узбекских народов, населяющих степи севера.
      Как только он появился на веранде, то привлек к себе всеобщее внимание своим странным поведением. Хладнокровно расталкивая посетителей, он принялся пробиваться сквозь толпу куда-то вглубь. Многим, сидящим на тонких, потрепанных коврах, брошенных на землю, вокруг подносов с чайниками и пиалами, — он отдавил ноги. Других, примостившихся на убогих табуретках и топчанах, сколоченных из неотесанного дерева, — он оттолкнул в сторону.
      — Неуклюжий болван! — закричали ему вослед люди.
      — Горный воздух ударил ему в голову, и он, видно, совсем свихнулся!
      — Мой ишак и тот ходит осторожнее!
      Но все эти слова, как бы сердито они ни звучали, были сказаны в шутку. Единственным, кто действительно рассердился, был толстый и гладкий мулла, который прокричал, что пророк непременно накажет каждого неверного, но в особенности того, кто посмел опрокинуть на пол его кальян.
      А мужчина в чапане даже не обернулся. Он спешил дальше и его узкие, черные глаза на скуластом лице, не отрывались от цели, к которой он так стремился. Но, наконец, возле маленькой стены отделявшей веранду от дороги, он нашел то, что искал: два чапана. Один пурпурный с черными полосами, другой коричневый с зеленым узором. Молодой конюх никогда раньше не видел их обладателей, — двух старых людей, — но какое это имело значение? Они были все равно, что братья: одевались на один манер, и одна степь была их родиной. Посреди этой пестрой толпы из всех частей Афганистана только они могли разделить его чувства. Пурпурный и коричневый чапаны моментально раздвинулись и дали ему место. Но тот этого и не заметил.
      — Вы едете в Кабул или возвращаетесь оттуда? — сразу же набросился он на них с вопросом.
      — Мы вчера выехали из Мазари Шарифа, — с достоинством ответил ему самый толстый и лысый из обоих.
      — Так значит, вы еще не знаете самую последнюю, самую важную новость! — воскликнул конюх.
      Оба старика медленно повернули к нему свои лица. Интерес, смешанный со страхом, появился в их узких глазах, но их возраст и положение предписывали никогда не показывать любопытство открыто. И толстый спросил, равнодушно позевывая:
      — Что ты, молодой и неопытный парень, понимаешь под важной новостью?
      — Нечто совершенно невероятное! — заволновался конюх, — Вы не поверите своим ушам!
      Он, конечно, хотел бы немедленно рассказать все, что знал, но замолчал, желая подольше насладиться вниманием своих собеседников. Оба они спросили его почти одновременно:
      — Назначили нового генерал-губернатора нашей провинции?
      Конюх отрицательно покачал головой.
      — Подняли налоги на ковры? — озабоченно предположил другой, у которого была ковровая фабрика в провинции Маймана.
      — Повысили налог на каракуль? — спросил его сосед, хозяин больших отар каракулевых овец в степях под Мазари Шарифом.
      — И близко даже не угадали! — довольно воскликнул конюх и, не в силах более сдерживаться, провозгласил торжественно, словно они были на празднике:
      — Представьте себе только, в этом году, в Кабуле устраивают бузкаши!
      Конюх выжидающе посмотрел на своих собеседников и не разочаровался.
      Торговцы, что до этого вели себя с таким высокомерием, потеряли всякую власть над собой и живо подскочили на местах.
      — Как? Бузкаши в Кабуле? — возбужденно закричали они разом.
      — Этого не может быть! Бузкаши в Кабуле!
      — И главное, самое великолепное с тех времен как появились люди! — триумфально дополнил юный конюх.
      — Горный воздух действительно ударил ему в голову… — решил торговец каракулем.
      — А откуда там возьмутся лошади и всадники? — воскликнул торговец коврами.
      — Наши люди поедут туда и лошади тоже! — ответил конюх.
      Поразившись, оба старика замолчали, не находя больше слов.
      Люди, собравшиеся на веранде, с удивлением обернулись к этой группе в чапанах. Громкий разговор и подпрыгивания на месте двух седых, достопочтенных старцев — не прошли незамеченными. Путешественники, сидящие далеко от них и пьющие чай, тоже хотели бы узнать, что за поразительная новость так преобразила этих двоих. Один из их соседей поднялся и побежал от одной группе людей к другой, чтобы рассказать всем то, что услышал. В толпе зашелестело слово: бузкаши… бузкаши…
      Все повторяли его друг другу, но большинство совершенно не знало, что оно означает. Они никогда не бывали по ту сторону Гиндукуша или дальше городов Кундуз и Баглан. Они начали спрашивать, о чем же именно идет речь, и ответ их горько разочаровал:
      — Это игра. Игра, в которую играют в степях на севере!
      Все опустили головы обратно к пиалам с чаем. Они оторвались от интересных разговоров, бегали на холодном ветру, не дослушали анекдоты и истории, чай остыл, и все ради чего: ради какой-то неизвестной игры, в которую играют в чужих и далеких степях на севере?
      Как будто у них, в горах и городах на юге, недостаточно интересных игр!
      — Это бузкаши что, так же искусно и интересно, как соревнование с деревянными копьями? — хмыкнули одни.
      — Так же неистово, как прыжок боевого барана? — скривились другие.
      — Так же жестоко, как бой между волком и волкодавом?
      — Так же величественно, как спор не на жизнь, а на смерть между двумя дикими верблюдами? — презрительно дополнили остальные.
      Так возмущались жители гор. А трое мужчин в чапанах, окруженные еще несколькими путешественниками с севера, гневно запротестовали:
      — Да что вы все понимаете в красоте бузкаши! Вы же не можете отличить мула от чистокровной лошади!
      — Вы даже на лошадях сидите так же, как на своих ишаках!
      Голоса становились все громче, ответы все более колкими и язвительными.
      Теперь речь шла уже не об игре, а о более важной вещи — о чести их родных племен и провинций. И потасовка не заставила себя ждать.
      Хозяин чайханы закусил губу, когда увидел, как на пол полетели первые разбитые чашки, а кипяток из перевернутого самовара с шипением захлестал наружу. У него было широкое, жесткое лицо, крепкая спина и сильные, длинные руки, но что он мог сделать один? Все его бача, а их было трое, не были старше пятнадцати лет.
      Наконец он решил выскочить на улицу и попросить помощи у водителей и хозяев других чайхан. Уклоняясь от пиал летевших ему в голову, и уворачиваясь от людей, орущих и страстно тузящих друг друга, он пробрался к выходу на дорогу, но тут увидел древнего старика, который, перекинув через плечо свой легкий мешок, шел по направлению к его чайхане.
      — Сам Аллах посылает его нам! — воскликнул чайханщик и бросился назад, в толпу дерущихся.
      Он попытался что-то им прокричать, но его не услышали. Он был маленького роста, а его голос стал тонким и слабым от многих лет жизни на такой высоте.
      Самый младший из бача, мальчик тринадцати лет, подбежал к нему и спросил:
      — Может быть, мне принести им новую посуду и самовар?
      — Да подожди ты! — отмахнулся от него хозяин.
      Но через секунду он уже схватил его и посадил на свои широкие плечи.
      — Ты будешь сейчас кричать во всю глотку то, что я буду тебе говорить! — приказал он мальчику.
      Бача приложил ладони ко рту наподобие громкоговорителя и закричал изо всех сил, повторяя слова, что подсказывал ему хозяин.
      — Прекратите! Немедленно прекратите! Хватит!
      Голова ребенка, что возвышалась над всеми, его ясный и чистый голос, ошарашил людей на мгновение. Крики стихли и даже самые гневные лица повернулись в сторону этого юного лица. Бача сделал крошечную паузу и продолжил:
      — Зачем же вы лупите друг друга? К нам идет тот, кто может разрешить все ваши споры! Гуарди Гуеджи!
      Мальчик набрал полную грудь воздуха и выкрикнул так громко, как мог:
      — Предшественник мира!
      Тишина после этих слов, наступила такая, что было слышно, как свистит ветер на пиках гор. И она не имела ничего общего с простым любопытством. Хотя, среди людей собравшихся тут было мало тех, кто встречался с ним лично, но не было ни одного человека, который не знал бы его имени. В каждой части страны, в каждой провинции, деды рассказывали о нем своим внукам. Потому что не было ни одного кишлака, ни одного кусочка земли, где бы этот старик не побывал хоть однажды. А те, кто видели его один единственный раз, — не забывали его потом никогда.
      Хозяин чайханы подбежал к старику и, низко поклонившись, взял его за руку и повел сквозь толпу, которая тут же раздвинулась перед ним. Все глаза с восхищением были устремлены на Гуарди Гуеджи.
      Он был одет в длинную, бесформенную хламиду, ниспадающую складками, которая была такого же цвета, как и длинная сучковатая палка, на которую он опирался.
      Его возраст? Никто не мог назвать определенную цифру.
      Его племя? Его происхождение?
      Единственное, что знали о нем точно: в нем не было ни капли монгольской крови. Он мог быть родом из пустынь Систана или из персидских краев, с границы Индии или Белуджистана. Он мог быть пуштуном, таджиком или нуристанцем. Он говорил на всех диалектах и языках всех провинций. Но он не был ни дервишем, ни гуру, ни шаманом. И все же он путешествовал, словно посвященный, по всем дорогам, тропам, перевалам и ущельям бесконечных стран. Он прошел по долинам, в которых несли свои воды бурные реки, беря начало у горных ледников, он знал берега Амударьи и вечный снег на крыше мира — Памире. И горячий песок пустынь обжег его босые ноги. Как долго странствует он? Какая сила принуждает его к этому, какая мечта? Мудрость или безумие? Вечное беспокойство или неутоленная жажда знаний? Он приходил, уходил и появлялся многие годы спустя, словно из ниоткуда.
      Но где бы он ни останавливался на отдых, он всегда рассказывал новую, чудесную историю. Откуда черпал он свои знания? Никто никогда не видел, чтобы он что-то читал. Но казалось, что он знал все события, произошедшие в степях, горах и долинах Афганистана в этом веке и веке прошлом, и многие столетия тому назад.
      Он рассказывал о Заратустре, словно он сам склонялся к его плечу, о Искандере, словно он сам следовал за ним от победы к победе, о Балхе, матери всех городов, словно он там родился и вырос, и о Чингизхане, словно он сам омылся в крови покоренных народов, словно он сам погиб с защитниками крепостей, разрушенных и превращенных Чингизом в пепел.
      Но не менее захватывающе он рассказывал и о современных временах.
      И в его повестях пастухи, погонщики верблюдов, оружейники или ткачи ковров, музыканты, играющие на дамбуре или горшечники из Исталифа, были такими же живыми и яркими личностями, как герои и легендарные завоеватели древности.
      — Прости, но у меня нет для тебя ни подушки, ни покрывала. На перевале Хайбер бедность, увы, велика, — сказал седовласому старику хозяин чайханы, подведя его к деревянной скамейке у стены веранды.
      Гуарди Гуеджи сел на ее твердый край, зажал палку между коленями и положил на нее подбородок.
      — Не беспокойся, — ответил он хозяину, — только моей голове нужна опора.
      В этот момент раздался резкий и добродушный голос кузнеца:
      — Да, да, я знаю! Воробей весит больше, чем ты!
      Не успел он это сказать, как покраснел от стыда и втянул голову в плечи, потому что все окружающие с возмущением зашикали, а некоторые решились наградить его и подзатыльником.
      — Только что они дрались друг с другом, — обратился хозяин чайханы к Гуарди Гуеджи, — но сейчас терпеливо ждут, ибо верят, что ты можешь разрешить их спор.
      При этих словах страсти вновь завладели толпой.
      — Разве не правда, скажи нам о Всезнающий, что бузкаши, в которую играют эти неотесанные дехкане из степей, и про которую здесь не слышал ни один достойный человек, по сравнению с нашими играми, не стоит и плевка? — закричали одни.
      А другие в ответ на это:
      — О Всезнающий, скажи, ведь все эти грубые игры, о которых говорят неуклюжие болваны из горных долин, не могут сравниться с красотой, силой, отвагой и ловкостью, которая нужна в несравненной игре бузкаши?
      Обе враждующие партии уставились на старика, наивно ожидая, что он немедленно скажет кто из них прав, а кто нет.
      Но вместо ответа он задал им вопрос:
      — Почему же, друзья мои, я должен решать такие важные споры вместо вас самих?
      Мужчины не нашлись, что на это сказать, а Гуарди Гуеджи продолжил:
      — Каждый должен, и может, сам вынести решение по такому вопросу. Но это возможно только тогда, когда человек понимает, о чем идет речь. Так же и с бузкаши. Хотите, я расскажу вам об этой игре?
      Что за волшебное слово! Толпа дружно вздохнула полная благодарности и ожиданий. История. От него! От самого Предшественника мира!
      Кузнецу удалось первому подобраться поближе, и он уселся на корточки у ног старика. Остальные последовали его примеру и, один за другим, мужчины стали рассаживаться на полу. Когда там не осталось свободного места, люди собрались на улице и встали возле веранды.
      Гуарди Гуеджи осмотрелся. На него, ряд за рядом, смотрели тюрбаны, колпаки, шапки, кулы и тюбетейки всех цветов, образуя разноцветный ковер. Лица людей ждущих от него рассказа были столь же различны и точно указывали на их происхождение и историю: пустыни, горы, долины, ущелья… Переселения народов и завоевания. Но все эти лица, какими бы разными они не были, смотрели на него с таким выражением напряжения и любопытства, что напомнили ему детей.
      И старый рассказчик почувствовал ни с чем несравнимое живительное счастье, возможность поделиться своими знаниями с этими внимающими ему людьми, чтобы они передали их дальше, чтобы они переходили из уст в уста, от соседа к соседу, от отца к сыну, и расцветали в разных местах и в разном времени этого мира так, чтобы люди могли хотя бы через них разделить с богами бессмертие, которое те ревниво оставили только для себя.
      Гуарди Гуеджи уронил на пол свою палку, которую тут же благоговейно поднял кузнец, и начал. Его голос был словно шепот, словно дуновение ветра, но он разносился далеко, как звук колокольчика из горного хрусталя.
      — Это началось при Чингизхане.
      И тут же толпа зашепталась, повторяя как эхо:
      — Чингиз…
      — Чингиз…
      Во всем Афганистане, даже в самых дальних, недоступных кишлаках, не было ни одного человека, который не слышал бы этого страшного имени, и хотя прошли столетия, но люди все еще испытывали суеверный ужас, если кто-нибудь произносил его.
      А Гуарди Гуеджи подумал:
      «Как удивительно устроен мир. Великие города, от которых не осталось камня на камне, плодородные долины, превратившиеся в бесплодные пустыни, и народы, что были уничтожены, — принесли больше славы властителям, чем все их благородные поступки, лучшие деяния и прекрасные монументы, которые они воздвигали. Ибо слава сама по себе быстротечна, если только страх не дает ей свои цепкие лапы».
      Гуарди Гуеджи посмотрел в сторону группы рабочих, что стояли у края веранды.
      Они были одеты в рваные рубахи бледно-голубого цвета и теснились сейчас поближе к нему, чтобы не пропустить ни слова. Они опирались на черенки больших лопат, которыми махали на дороге с утра до вечера, засыпая выбоины мелким гравием, который тут же уносил горный ветер. Это были хазары, чьи племена жили в долинах и узких ущельях на восточной стороне Гиндукуша.
      «Вот и пример, — подумал, глядя на них, старик, — Знают ли эти бедняги, что имя их народа происходит от монгольского и означает „тысяча“, потому что именно так завоеватель мира создавал свои непобедимые орды?»
      Оборванные потомки великого завоевателя, которых тот оставил в этих долинах, чтобы они правили ими вечно, не отрываясь смотрели в сторону Гуарди Гуеджи.
      На их смуглых лицах с узкими, раскосыми глазами, лежало бесконечное ожидание.
      Гуарди Гуеджи продолжал:
      — Монголы жили в седле и умирали в седле. А если они играли, то на коне.
      Но из всех конных состязаний, будь то стрельба на полном скаку из лука, скачки, или соколиная охота, — одна им нравилась больше всего. Они называли ее бузкаши, и воины Чингизхана принесли ее во все страны, которые дрожали под копытами их коней. И сейчас, в степях на севере, в бузкаши играют точно так же, как играли монголы семьсот лет тому назад.
      Кузнец у ног Гуарди Гуеджи, не смог удержаться, — а разве не давало ему знакомство со стариком особое право? — и воскликнул:
      — Предшественник мира, не расскажешь ли ты нам, что за правила есть в этой игре и в чем там дело?
      И люди сидевшие за ним его поддержали:
      — О, да, пожалуйста, расскажи!
      — Сначала закройте все глаза, — сказал им старик.
      Кузнец колебался из-за необычности задания. Старик поднял с земли чью-то сандалию и закрыл ею его глаза.
      — Вы тоже, друзья мои! — повторил он толпе снова.
      И после того, как глаза закрыли все, он заговорил опять:
      — А теперь приготовьтесь к дальнему путешествию, потому что я хочу, что бы вы все, те, которые никогда не видели ничего кроме скал, провалов и теней гор — оставили их и увидели перед собой дух великих степей севера.
      Лица людей с закрытыми глазами отражали серьезность и полную сосредоточенность. Они приготовились следовать за словами Гуарди Гуеджи.
      — Хорошо, — сказал тот, — А теперь, представьте себе ровную долину. Долину, в которой вы никогда раньше не бывали. Еще более широкую и длинную, чем самые большие долины, через которые вы когда-либо ходили.
      Голоса людей стали словно шелест:
      — Шире, чем в Газни?
      — Длиннее, чем в Джелалабаде?
      — Или в Кох Дамане?
      Гуарди Гуеджи ответил:
      — Намного больше. А теперь, друзья, сделайте вот что: все те горы, что вы видите по сторонам, прочь их! Те, которые справа и слева, впереди и сзади, двигайте их все дальше… и еще дальше… они становятся все меньше, правда? Вот они сжались, упали, рассыпались и исчезли совсем.
      — Правда… — забормотали люди, — Они пропали.
      — Не открывайте пока ваши глаза, — приказал Гуарди Гуеджи, — А посмотрите на эту бесконечную равнину, которая лежит перед вами и чьи границы только синее небо и горизонт.
      — Мы видим ее, — воскликнули люди, отсутствующими голосами.
      — А теперь, раскиньте на ней вплоть до самого горизонта, ковер из зеленой, густой и высокой травы. И пусть над ней полетит ветер, и погонит эти зеленые волны, и принесет горький запах полыни. Самая горячая лошадь может мчаться по этой равнине, пока не упадет от изнеможения, и самая быстрая птица может лететь, пока ее несут крылья, но никто из них не достигнет ее границ, и не будет вокруг ничего, кроме ковра трав и душистого аромата растений.
      Гуарди Гуеджи тяжело задышал, его голос стал тише:
      — Это и есть — степь.
      — Степь! — восхищенно повторили люди.
      Мужчины в чапанах, выкрикнули это слово громче, чем другие. Не из-за гордости за свою родину, а из-за того, что кто-то другой показал им ее красоту, которую они сами, живя там день за днем, уже совсем не замечали.
      Когда они открыли глаза и увидели вокруг себя горный пейзаж и скалы, которые окружали их словно стены клетки, то не могли прийти в себя от потрясения.
      И, странным образом, даже те, кто всю жизнь провел в тени этих каменных исполинов, испытали похожие чувства.
      Но Гуарди Гуеджи не дал им времени, чтобы окончательно забыть то видение, что их посетило:
      — Вы видели степь, мать бузкаши.
      — Расскажи им про наших коней! — попросил его молодой конюх.
      — Ну, могу сказать, что не у всех из них есть крылья, — чуть улыбнулся старик, — Но богатые беи и ханы северных провинций разводят для бузкаши особых коней. Скаковых, которые быстры как стрела, отважны как самый жестокий волк, послушны как самая верная собака и невероятно красивы. Ледяной холод и палящую жару переносят они одинаково равнодушно, и могут скакать без остановки целый день и не уставать при этом.
      — Сто тысяч афгани стоят некоторые из них! — дополнил конюх.
      — Сто тысяч афгани… — не веря, повторила толпа, так как многие не смогли бы заработать такую сумму и за всю свою жизнь, — Сто тысяч! Невозможно!
      — О, нет, возможно, — возразил Гуарди Гуеджи, — И такой лошади нужен особый наездник, и единственный, который подходит к ней, — это чавандоз.
      — Совсем из немногих людей получаются такие! — снова вставил свое слово конюх.
      — После сотен бузкаши, после тысячи игр и скачек, выбирают только одного всадника-победителя. Но этого еще недостаточно, чтобы назвать его чавандозом. Если слава о нем утвердится во всех трех северных провинциях, против него собираются все старшие чавандозы. И если он сумеет выстоять против них, только тогда он может называться чавандозом сам, и носить шапку, отороченную мехом лисы или волка. Какой-нибудь бей или хан обязательно возьмет его к себе на службу и с этого времени чавандоз занимается только игрой в бузкаши и больше ничем. Самые удачливые из них зарабатывают в год до ста тысяч афгани.
      — Какие деньги… О Аллах, какие деньги! — забормотали люди в толпе печально и отчаянно вздыхая.
      — А теперь слушайте, что это за игра, — сказал Гуарди Гуеджи, — Из стада выбирают козла, забивают его и обезглавливают. Чтобы сделать шкуру тяжелей, ее набивают песком, а песок заливают водой. Затем в земле выкапывают яму и кладут тушу туда. Яма должна быть глубока ровно настолько, чтобы шерсть козла едва из нее выглядывала. Недалеко от этой ямы, гашеной известью рисуют маленький круг — халлал. Это по-туркменски, и означает что-то вроде «круг справедливости». Справа от халлала врывают столб и слева еще один. На одинаковом расстоянии, но желательно, чтобы оно было очень большое. Один час скачки, три или пять, на этот счет нет твердых правил. Судья бузкаши решает этот вопрос, как ему захочется.
      Старый рассказчик бросил беглый взгляд на толпу людей и продолжал:
      — Потом все начинается так: всадники, на своих лучших конях, собираются вокруг ямы, в которой лежит туша.
      — А сколько их? — спросил кузнец.
      — Когда как, — ответил Гуарди Гуеджи, — Бывает, что десять, иногда пятьдесят, а бывает и сто. По сигналу все они пытаются схватить тушу. Одному из них это удается, и он начинает скакать с нею прочь, остальные его преследуют. Всадник пытается доскакать сначала до правого столба, потому что шкура козла должна быть пронесена сначала вокруг правого, затем вокруг левого и только потом брошена в халлал. И победитель лишь тот, чья рука бросит тушу в белый круг. Но до этой победы, какие сражения, преследования, атаки, какая ожесточенная борьба! Игра не для слабых людей. Любые удары разрешены!
      От часа к часу, переходя из рук в руки и от седла к седлу, козлиная шкура приближается к своей цели. Оба столба уже миновали. Но вот один из всадников выхватывает ее из рук противника, избегает других, или сбрасывает их ударом с седла на землю, мчится, держа в руке свой трофей, к белому кругу и бросает в него козлиную шкуру, или то, что от нее осталось…
      — Халлал, халлал! — закричал в эту минуту конюх.
      — Халлал, халлал! — подхватил его крик сосед в чапане.
      — Халлал! Халлал! — повторили горы и скалы перевала Хайбер.
      Когда горное эхо стихло, воцарилась тишина.
      — Вот, теперь вы знаете, какова игра Чингизхана, — закончил Гуарди Гуеджи.
      — Благодарим тебя за твой рассказ, о Предшественник мира, тот, кто знает все! — раздалось в толпе.
      Единственный голос у ног старика не повторил эти слова, а произнес печально и расстроено:
      — Что мне от того, дедушка, что теперь я знаю правила такой прекрасной игры, если я все равно никогда ее не увижу?
      — Он прав… действительно, кузнец прав… — зашептались в толпе люди из горных долин и перевалов.
      В меланхоличной задумчивости мужчины стали подниматься со своих мест один за другим, собираясь вернуться к грузовикам и караванам.
      Но Гуарди Гуеджи поднял свою палку, чтобы задержать их еще на минуту и сказал:
      — Кто из смертных может говорить такие слова, как «всегда» или «никогда» всерьез? И как доказательство, слушайте меня: впервые, с начала времен, вблизи Кабула, по ту сторону Гиндукуша, состоится бузкаши!
      Шоферы прекратили сзывать людей, путешествующие же словно окаменели и не двигались. Наконец, всех их прорвало разом.
      — Как?
      — Почему?
      — Когда?
      — Потому что Захир Шах приказал, — ответил старик, — чтобы раз в году, лучшие игроки в бузкаши, на своих лучших конях из степей, собирались в Баграми, недалеко от Кабула, и играли там в бузкаши, в месяце мизане, в день рожденья шаха.
      — В месяце мизане?
      — Так следующий месяц уже мизан!
      — Я поеду туда!
      — И я тоже!
      — Эх, продам мою последнюю овцу, но поеду!
      — А я топор продам!
      — Продаю чадор моей жены!
      Моторы грузовиков заревели и путешествующие стали забираться на свои места.
      — Теперь я пойду пешком, — обратился кузнец к Гуарди Гуеджи, — Деревня, где справляет свадьбу мой брат, совсем недалеко отсюда. А ты дедушка?
      — Я еду дальше, — ответил Гуарди Гуеджи.
      — А куда?
      — В степь. Решение шаха поднимет много пыли между всадниками, играющими в бузкаши.
      — И что же? — спросил кузнец.
      — Я знаю много, очень много древних историй, — ответил ему Предшественник мира, — И поэтому я хочу пережить еще одну, — новую, которая только что началась.

Часть Первая:Шахское бузкаши

Турсен

      Там, в провинции Маймана, высоко на севере Афганистана, почти на границе с Россией, начинался новый день.
      Неподвижно, словно деревянная колода, лежал на спине старый Турсен, и была его спина так широка, что занимала почти весь чарпай. И как бывало каждый раз при пробуждении, — хотя он давно уже к этому привык, — руки и ноги отказались ему подчиняться. Казалось, все его суставы от ступней до затылка были охвачены тяжелыми железными оковами. Его кожа не чувствовала ни жесткую материю простыней, ни веса одеяла, словно она отмерла. Но потом, кто знает, отчего и почему, он понемногу начал воспринимать тепло грубого, набитого хлопком-сырцом, мешка, который служил ему матрасом, и железные оковы стали мало-помалу ослаблять свою хватку.
      Итак, старый Турсен ждал. Ждал, когда же его тело будет принадлежать ему вновь.
      При этом он не чувствовал ни нетерпения, ни горечи. Истинно сильный человек переносит неизбежное зло хладнокровно. Постепенно, как это случалось каждое утро, — хотя, с каждым днем это происходило все позже и позже, — пришел миг, когда старик почувствовал, что его тело вполне уже может подняться.
      Опираясь своими огромными, нескладными ладонями о край кровати, он медленно сел.
      Здесь он сделал маленькую паузу, чтобы во всеоружии встретить боль, которая любила приходит неожиданно. И вот она была уже здесь, с каждым днем становясь чуточку сильнее, мучая его, пока он опускал сначала левую, а потом и правую ногу на красноватый земляной пол.
      В головах курпачи, там, где он спал, висели две толстые, струганные палки. Он взял их и приготовился к самому сложному и болезненному: встать с постели.
      И это тоже нужно было перенести без стона и вздоха. В комнате не было никого, но что из того? Единственный свидетель, который был важен, — это он сам.
      В конце концов, он обнаружил себя стоящим в длинной рубахе посреди комнаты, всю обстановку которой составлял чарпай, да маленький низкий стол. Он сделал пару тяжелых шагов и отбросил сначала одну из палок, а через несколько шагов, и другую, обратно на постель.
      Все. Получилось. Теперь одежда. Прежде всего, длинный чапан, такой старый и заношенный, что черные полосы на нем почти не отличались от серых.
      Затем, служащий поясом кусок льняной материи, который соединял широкие полы чапана. Потом туфли из жесткой кожи, чьи носы были загнуты вверх словно клювы хищных птиц.
      Но самое сложное лишь предстояло — повязать тюрбан. Да еще так, чтобы он отражал его ранг, возраст и положение. Для этого нужно было поднять руки над головой: жесточайшая мука для его плеч.
      Разумеется, он мог бы себя от всего этого избавить. Рахим, бача, его маленький слуга, который спал на полу коридора перед его дверью, прибежал бы к нему по первому зову, полный гордости, что он может помочь ему одеться.
      И не только он, но любой здесь, каким бы взрослым и почтенным он не был.
      Услужить такому человеку как Турсен — было честью. Все это знали, и он сам в особенности.
      Но Турсен также знал, что абсолютное уважение означает власть, лишь при соблюдении одного условия — если человек в действительности ни от кого не зависит.
      Один и тот же чапан, один и тот же верблюд, и та же самая каракулевая овца, подаренная могущественному господину — возвышают его. Но то же самое для слабого слуги — не что иное, как милостыня.
      И чем больше сил крала у него болезнь, тем решительнее он отказывался от любой помощи. Не из гордости, нет, скорее из-за присущей ему проницательности. Истинно мудрый человек должен точно знать границы своих сил, тем более, если они его так предательски покидают.
      Он терпеливо продолжал повязывать тюрбан своими узловатыми пальцами, пока он не стал выглядеть, словно переплетенная корона на его голове.
      В комнате не было зеркала. С того времени как он стал мужчиной, Турсен ни разу не смотрел в него. Пусть женщины и дети развлекаются подобной игрушкой. Только гладь воды, над которой склоняется человек, желая утолить жажду, была достойна отражать облик мужчины. Она поила людей и была подарком небес.
      Турсен позволил своим рукам опуститься.
      Еще одно, последнее усилие, и можно начинать день. Он взял плетку, которая лежала на чарпае, возле подушки, — и засунул ее за пояс.
      На конце ее короткой рукоятки был металлический шарнир, который придавал тонким ремешкам из переплетенной кожи со свинцовыми шариками на концах, полную силу удара. Эта плетка сопровождала Турсена в таком количестве скачек, бегов и боев, и пометила стольких коней и людей, что была полностью пропитана потом и кровью.
      Турсен направился к двери. Его поступь была тверда, хотя и тяжеловата.
      Он опирался лишь на одну палку, но с таким достоинством, словно она совершенно ничего для него не значила. Дряхлый старец остался в четырех стенах его комнаты.
      А тот, кто переступал порог, был Господином Управителем конюшен и лошадей, непреклонным и внушающим страх.
 
      Дверь открылась, словно сама по себе и Рахим встал возле нее. Маленькое, худое лицо ребенка было еще заспанным, а его оборванный чапан нес на себе пыль красноватой земли, на которой он спал. Он быстро наполнил кувшин водой и наклонил его над руками Турсена, прислуживая ему при утреннем омовении. Если бы у Турсена было такое желание, то он так же, как и другие — управляющий, главный садовник, распорядитель над пашнями и полями, все те, кто были ему равны, — мог наслаждаться всеми благами.
      Все они служили богатейшему бею провинции, который всегда выказывал им лишь расположение. И Турсен был среди всех них самый старший, служил ему дольше всех и заботился о самом ценном, чем тот обладал: о лошадях.
      Но разве чистота воды меняется от цены кувшина, в который ее наливают?
      И зачем человеку дом, забитый толстыми коврами, дорогими занавесками, тканями и подушками, если он всю свою жизнь знал лишь одно мягкое сиденье — седло?
      Турсен посмотрел на Рахима. Манера, с которой он наклонял кувшин, была одновременно мягкой и уверенной, полной совершенной гармонии.
      И Турсен подумал:
      «Потому, что этот грубый глиняный кувшин предназначен для меня, он держит его так, словно это драгоценная посуда из Самарканда или же сосуд из персидского фаянса. Для этого ребенка, в отличие от многих взрослых, вещи все еще оцениваются не потому, как они выглядят, а в зависимости от цели, которой они служат».
      Турсен протянул свои руки, и они наполнились прохладной водой. Потом он обрызгал обрамленное бородой лицо и вытер его концом своего длинного пояса.
      Он держал глаза закрытыми. И взгляд Рахима в благоговейном восхищении остановился на его господине: для Рахима на свете не было никого, кто мог бы сравниться с Турсеном. Никто не имел такой широкой груди, таких огромных рук и такого царственного чела. Ничье лицо и тело не было отмечено таким количеством знаков победы: сломанная переносица, сломанная скула, бесформенные суставы, трещины в коленях, скрытые морщинами шрамы. Каждый шрам это знак выигранной скачки, победы в борьбе, триумфа — всех тех ставших легендарными событий, о которых не устают рассказывать пастухи, конюхи, садовники, ремесленники и торговцы.
      Для ребенка все эти рассказы казались волшебными, героическими сказками, которые он мог слушать бесконечно. Возраст Турсена не имел для Рахима никакого значения. Для него он был героем, он был идолом и он был вечен.
      Когда Турсен открыл глаза, то почувствовал внезапный прилив свежих сил и бодрости. Ему показалось, словно годы потеряли свою злую силу, и его колени опять способны подчинить самую упрямую лошадь, а его руки достаточно сильны, чтобы вырвать, у огромной толпы бешено скачущих всадников, шкуру козла — самый лучший трофей всех боев и игр степей.
      «Что за волшебное средство, — подумал Турсен, — всего лишь пара капель холодной воды».
      На самом деле, хотя оба этого не знали, волшебным средством был взгляд мальчика, в котором, словно в зеркале, Турсен прочел свою несломленную силу.
      Когда они вышли из дома, солнечные лучи уже появились на горизонте степи.
      Турсен и бача повернулись ту сторону, где за горами, пустынями и долинами, лежала Мекка. Было время первой молитвы. Рахим опустился на колени и коснулся лбом земли.
      Старый человек остался стоять, но наклонил свою обмотанную тюрбаном голову так низко как мог, и склонился над палкой, на которую он опирался обеими руками.
      Для Рахима эти мгновения были самыми лучшими в течение дня: этот святой час молитвы он проводил вдвоем с чавандозом, чье имя гремело во всех долинах по эту сторону Гиндукуша. Другие бача, работающие на кухне, в саду или конюшне, конечно, имели больше свободного времени и могли иногда даже увильнуть от работы, или незаметно перехватить пару лакомых кусочков, но зато с каким любопытством, с какой завистью следили они за губами Рахима, когда он рассказывал им новую историю, услышанную от Турсена, или, что, правда, случалось нечасто, — придумывал таковую сам.
      Турсен тяжело поднял свою голову и распрямил плечи. Рахим вскочил на ноги одним прыжком и воскликнул:
      — Какой прекрасный день!
      И старый человек рассудительно ответил:
      — Это обычно для данного времени года.
      Большая жара прошла. Перед ними простиралась степь в чистом, теплом свете осени.
      Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух. Скоро южный ветер, стада и скачущие по степи всадники поднимут облака сухой пыли. Вокруг них лежало имение, с его заботливо орошаемыми садами, с его пашнями, полями, цветами и фруктовыми деревьями.
      А на другой стороне бесконечной долины, через которую он так часто скакал: Маймана, Мазари Шариф, Катаган.
      В каждой из этих провинций, начиная от границы с Ираном, где начиналась их собственная Маймана, до Катагана у подножья Памира, — жители гордились тем, что имели самых лучших овец, ткали самые дорогие ковры и разводили самых быстрых скаковых лошадей. В венах у них текла одна кровь, ведь их предки, покорители степей, пришли сюда из северной Азии.
      И их дети учились ездить на лошади раньше, чем начинали твердо стоять на ногах.
      Это была родина Турсена. Конечно, земля лежащая к югу от покрытого снегами Гиндукуша тоже была Афганистаном, но Турсен был истинным сыном степи, и по сравнению с ней все остальное тускнело в его глазах.
      Как ему рассказывали, земля, начинающаяся за Гиндукушем, была странным, враждебным миром с высокогорными долинами и устрашающими горами. Там люди не носили чапанов,
      у них были длинные волосы и они говорили на другом языке. Оттуда прибывали наместники провинций, чиновники, офицеры, управляющие, в общем, все те люди, которые сидели в седле как мешки с трухой.
      А еще, через несколько часов, туда должен был отправиться Урос…
      Его руки судорожно обхватили рукоять палки. Нет, он не должен думать об отъезде Уроса. До сего момента это удавалось ему довольно легко. Утреннее омовение и молитва отгоняли эту мысль. Но теперь…
      «Это потому, что я посмотрел в эту сторону» — подумал Турсен.
      Он так быстро развернулся, что напугал Рахима.
      «Вот здесь, на севере и есть моя земля, пока хватает взгляда».
      Там, лишь в двух часах скачки, — текла Амударья. А за ней начиналась Россия. Но там, как и здесь, земля все еще была пологой, одинаковая пыль покрывала ее летом, один снег зимой, а весной вырастали одни и те же густые травы. Тут, как и там, люди были смуглы, имели узкий разрез глаз и самым бесценным подарком Аллаха считали прекрасную лошадь. Они говорили на очень похожем языке.
      В молодости он часто сопровождал своего отца в поездках на другую сторону Амударьи. Тогда там правил Хан Хивы и Бухарский Эмир, а так же большой и далекий Царь Севера, который сделал их своими вассалами. Людям одной с ними религии и одного происхождения в тех краях всегда были рады.
      «О мечети, о базары Ташкента и Самарканда! О яркие, роскошные ткани, играющие на солнце шелка, серебряные сосуды тонкой чеканки, великолепное оружие!»
      И губы Турсена сами собой растянулись в улыбке и повторили те слова, что он выучил тогда, хотя сейчас по прошествии более тридцати лет, все изменилось на берегах Амударьи. Мосты разобрали, а переходы строго охранялись.
      — Хлэп… Зэмля… Вода… Лошад… — тихо произнес старик.
      А Рахим услышав эти слова, тут же перевел их:
      — Нан… Замин… Об… Аспа…
      Потому что Турсен часто рассказывал ему о том времени, и каждый раз с благоговением слушал Рахим его истории о стране, которая была так близка и так недостижима одновременно. Страшные солдаты охраняли теперь границы с обеих сторон. Иногда Рахим специально провоцировал Турсена на рассказы, задав ему с виду какой-нибудь невинный вопрос.
      Но сегодня Турсен начал говорить сам, в надежде прогнать свои тяжелые мысли.
      И в то время, как солнце поднималось над степью все выше и выше, Турсен, наклонившись к Рахиму, рассказывал о караванах киргизов, татарских рынках, воинственных танцах, садах и дворцах принцев, об этом прекрасном зеленом оазисе, — богатейшем из всех оазисов в сердце Азии. И ребенок держал глаза закрытыми, чтобы не пропустить ни одного слова.
      Когда Турсен замолчал, бача посмотрел на него чуть разочаровано.
      Ведь ему не рассказали про самое главное! И после секундного молчания, он спросил, пытаясь поймать взгляд Турсена:
      — А про бузкаши? Ведь там тоже играют в бузкаши, правда?
      Лицо старика омрачилось, он замолчал.
      О, нет, он не забыл, он не может забыть, вот в чем дело, и картины воспоминаний обрушились на него с такой силой, как никогда раньше. Конь, который летит сквозь толпу врагов и бьет их копытами — был его конем. И всадник, который скачет, держась только одной ногой в стремени, и выхватывает шкуру козла у другого одержимого игрока — был он сам. И победитель, который бросает этот трофей в круг — был опять только он, он один, великий, величайший из всех чавандозов!
      Старик сжал кулак, словно хотел с силой ударить Рахима. Тот испуганно отпрянул назад, не понимая, чем он мог прогневить великого Турсена, но даже сейчас в его взгляде читалось такое бесконечное обожание, что старик опустил кулак, развернулся и быстро пошел прочь. Пройдя пару шагов, он, не оборачиваясь, крикнул:
      — Следуй за мной!

Дьявольский жеребец

      Они прошли через двенадцать загонов, квадратных, окруженных глиняными стенами и соединяющихся между собой лишь узким проходом. Земля была уже горячей, хотя солнце еще не достигло зенита. В каждом углу загона стояла полностью оседланная и взнузданная лошадь, которую недавно привели сюда из конюшни и привязали веревкой к столбу.
      Каждая лошадь излучала красоту и силу. Их длинные, заботливо расчесанные гривы и черные, коричневые, рыжие и белые шкуры блестели словно шелк, а широкие груди и мускулистые, красиво изогнутые шеи, говорили о мощи и выносливости, темпераменте и огне.
      Сорок восемь: Осман Бей, хозяин этого имения, без сомнения, самый богатый человек во всей провинции Маймана. У его лошадей лишь одно предназначение — выигрывать бузкаши. И многие из них возвращались в конце сезона пораненными.
      Единственным же господином княжеских конюшен был Турсен и когда лошади Осман Бея побеждали, то слава не обходила стороной и его. И это было справедливо: Осман бей давал лишь деньги, а все остальное делал Турсен.
      Он сам покупал жеребят, сам занимался улучшением породы.
      Он присматривал за тем, чем их кормят и на какой соломе они спят, был рядом, когда их объезжали и дрессировали. От скачке к скачке он наблюдал за ними, исправлял ошибки и открывал их скрытые возможности. Он лечил их раны и переломы. И если одно из этих благородных животных ломало себе ноги во время игр, или же было так тяжело ранено, что вылечить его было уже невозможно, то Турсен убивал его тоже сам, своими собственными руками.
      Турсен знал не только силы и слабости всех лошадей Осман бея, но и возможности всадников-чавандозов, элиты, которая играла на этих лошадях. Выбирая коня и всадника, он просчитывал и талант, и темперамент обоих, чтобы пара была безупречной.
      Пройдя от загона к загону, Турсен проверил всех лошадей. Возле каждой стоял он долгое время. Молча, в каком-то суеверном преклонении, следовали за ним конюхи, понимая, сколь многое зависит от этого обхода.
      Когда весна подходит к концу, сезон бузкаши заканчивается: летние месяцы слишком жарки. Осенью он начинается снова. А между сезонами задачей Турсена было следить, чтобы изможденные животные набирались сил.
      Сперва они должны полностью отдохнуть. Вечером им давали овес и ячмень, а днем добавляли особой смеси из сырых яиц и масла. Из-за этого они очень быстро становились сильными, но одновременно тяжелыми и покрывались жиром.
      Затем следовал «кантар». В течении нескольких недель лошади, полностью оседланные и взнузданные, стояли в загонах. Пылающее солнце сжигало жир, раздражало нервы и учило животных терпению. Но сейчас, когда пришла осень, Турсен вновь должен был сделать выбор.
      В то время как он, сопровождаемый конюхами, шел от загона к загону к нему присоединились еще несколько человек. Они тоже носили бедные, заношенные, истертые чапаны и туфли из плохо обработанной кожи. Но за их поясами, как и за поясом Турсена, были тяжелые плетки, и вместо бесформенных и грязных платков, которыми были обвязаны головы конюхов, они носили круглые шапки из овечьей шерсти с опушкой из меха лисы или волка.
      Лишь они, кому неумолимые судьи присвоили звание «чавандоз», могли носить такие шапки.
      — Ты знаешь, как их зовут? — шепотом спросил Рахим конюха стоявшего рядом.
      — Конечно, — ответил тот, — Я всегда здесь, когда один из них приводит или забирает отсюда коня. Вон тот — Ялваш, а того зовут Бури.
      — Ялваш… Бури… — повторил Рахим восхищенно.
      Как все мальчики его возраста он видел уже многие бузкаши. Но это были непритязательные игры в кишлаках, с простыми наездниками на обыкновенных лошадях. Чавандозы же сражались только в особых бузкаши, провинция против провинции, чавандоз против чавандоза. И тот, кто хоть раз видел их в игре, не уставал рассказывать об этом своим родным и знакомым. И очень скоро эти слова передавали друг другу люди на базарах, чайханах, улицах и во всех поселках. Поэтому Рахим знал их имена, как и все дети имения, все бача прислуживающие на кухне, мойщики овощей, юные пастухи, посудомойки и садовники. Но сами чавандозы были для них созданиями недостижимо далекими… а теперь:
      — Это Менгул… а это Музук, — говорил конюх Рахиму.
      В последнем загоне Турсен остановился и подал знак. Чавандозы собрались вокруг него полукругом.
      Рахим, чье сердце громко стучало, остался стоять рядом с конюхами позади толпы.
      Он все еще не мог поверить своему счастью. Никогда еще ему не разрешали заходить в конюшни. И он подумал о своем отце, старом пастухе, который вместе со своей собакой и флейтой, пас каракулевых овец Осман бея где-то далеко в степях.
      «Ах, если бы он мог увидеть меня сейчас, здесь, рядом с такими знаменитыми людьми!» — Рахим не мог оторвать от чавандозов восхищенного взгляда.
      С какой важностью они там стояли.
      Конечно, их чапаны были грязными и заношенными, но смотрели они из-под своих меховых шапок более гордо, счастливо и свободно, чем самые богатые беи провинции.
      Турсен все молчал. Чавандозы терпеливо ждали и не двигались. Казалось, что старик в последний раз взвешивает силы, выдержку, отвагу и ловкость каждого из них. Наконец он назвал имена пятерых и определил каждому из них по лошади.
      «Вы поедете в Кабул», — сказал он.
      Те, кто были избраны, подошли к нему ближе.
      «Что же будут делать другие? — испуганно подумал Рахим. — Наверняка, они сейчас закричат, будут злобно протестовать, топать ногами, проклинать несправедливое решение, и грозить именем Аллаха, который покарает нечестивцев!»
      Но те совершенно равнодушно продолжали стоять, смотря на мелкие белые облака в небе, разглядывая трещины в глиняных стенах и выбранных лошадей.
      «Потому что он — Турсен…, — понял Рахим, — против него они ничего не могут сделать.»
      Как только Турсен отдал последние приказания, к нему обратился Ялваш, самый старший из всех чавандозов, чей профиль напоминал хищную птицу:
      — Мы не видим здесь Уроса, твоего сына. Разве он не едет в Кабул?
      — Едет. — ответил старик.
      — Но на какой лошади? — спросил Ялваш. — Ты отдал нам самых лучших.
      Турсен ударил своей большой ладонью Ялвашу по плечу:
      — Ты стар и сед, — сказал он недовольно, — а все еще не знаешь, что в отношения отца и сына чужому лучше не мешаться?
      Ялваш закашлялся, таким сильным был удар.
      — Следуй за мной, — бросил Турсен Рахиму.
 
      Очень скоро сады, виноградники, посадки фруктовых деревьев и бахчи с круглыми, темно-зелеными арбузами, остались позади, и они пошли по невозделанной земле. Турсен шел впереди большими, твердыми шагами.
      Потом земля начала переходить в редкий лес. Они поднялись по тропе, которая вилась у подножия холма поросшего кустами ежевики.
      Турсен палкой раздвинул ее колючие ветви.
      Когда Рахим вынырнул из-под них, то внезапно оказался на широкой, светлой поляне.
      В ее середине росло несколько густых и крепких деревьев, и там же находился небольшой пруд, а рядом была каменная скамья. Возле этой скамьи, привязанный веревкой, стоял конь. Это был жеребец темно-рыжей масти, с длинной развевающейся гривой, крупной и сильной грудью, с изящными, но крепкими ногами, такой непокорный, такой легкий и одновременно величественный, что самые дорогие и лучшие лошади Осман бея никогда не смогли бы сравняться с ним в красоте и силе даже в половину.
      Турсен подошел к большой палатке, которая стояла у другой стороны пруда окруженная зарослями. Какой-то человек появился на ее пороге, низко поклонился и сказал:
      — Добро пожаловать, господин!
      — Привет тебе, Мокки. — ответил Турсен.
      Человек распрямился. Он был еще очень юн, но такого высокого роста, что большой тюрбан Турсена доставал ему лишь до подбородка. У него было плоское лицо, широкие скулы и большой рот. Полы его бедного, слишком короткого чапана открывали его мускулистые ноги, а рукава еле-еле достигали запястий. Искренние и невинные глаза Мокки встретились с глазами Рахима. И Мокки дружелюбно улыбнулся маленькому слуге.
      Турсен обошел пруд и остановился возле рыжего жеребца. Мокки и Рахим пытались последовать за ним, но он запретил им это и, положив обе руки на рукоять своей палки, застыл возле коня, словно живая статуя.
      Конь чувствовал его взгляд, и хотя он стоял на солнце, по его телу прошла дрожь, мускулы заиграли, он встал на дыбы и его глаза полыхнули огнем.
      Наконец Турсен сказал:
      — Думаю, конь в хорошей форме.
      В два прыжка Мокки очутился рядом с ним.
      — В хорошей форме! — воскликнул юный конюх. — Господин, этого коня невозможно описать словами! Он просто летит над землей! Десять коней один за другим можно загнать, но этот конь будет мчаться все дальше! Прикажи ему все что хочешь, и он тебя поймет… этот конь… он просто… просто…
      Мокки не находил больше слов. Поэтому он начал смеяться и все его лицо засияло.
      В его смехе была такая жизнерадостность и доброта, что даже сам Турсен, чье лицо всегда оставалось замкнутым, чуть-чуть улыбнулся.
      — Ты хороший саис 12, Мокки, — сказал он почти мягко.
      Но затем продолжал очень строгим тоном:
      — Кто ездил на коне последний раз?
      — Вчера вечером твой сын… а сегодня утром я, — сказал Мокки.
      — И как? — спросил Турсен
      — Мечта! — Мокки прикрыл глаза, словно все еще чувствовал ветер той дикой скачки.
      Турсен взглянул на его изменившееся лицо, его крепкие руки и массивные, квадратные, колени и сказал:
      — Из тебя бы мог получиться хороший чавандоз.
      Мокки рассмеялся снова:
      — Ну, конечно, с таким-то конем! Это же что-то невероятное!
      — Хватит уже об этом… — буркнул Турсен.
      Мокки мгновенно замолчал и засмущался. Ему стало стыдно и за свои улыбки, и за шутливый тон.
      — Пойду, отполирую седло, — серьезно нахмурившись, сказал он, и, наклонив голову, высокий саис, скрылся в палатке.
      Турсен присел на каменную скамью.
      «О, нет, — подумал старый чавандоз, — никогда больше не появится на земле подобный жеребец. Потому что не будет на земле Турсена, который, путем бесконечных усилий и заботы, из трясущегося жеребенка, который беззаботно прыгал и лягался, смог вырастить такого несравненного, такого великолепного коня».
      Скаковые лошади для бузкаши должны сочетать в себе не сочетаемые качества: взрывной темперамент и умение выжидать, легкость, быстроту и выносливость вьючного животного, быть агрессивными как лев и послушными как дрессированная собака.
      Как иначе могли они мгновенно, повинуясь малейшему нажиму коленей, тяге поводьев, переходить от открытого нападения к хитрому уклонению от атак, то скакать прочь, как преследуемый охотниками зверь, то тут же гнаться за другими, мчаться с безумной скоростью и тут же останавливаться на месте.
      Но все подобные лошади не могли сравниться с конем стоящим здесь, чье теплое дыхание ласкало щеку Турсена.
      «Как и я, кто одерживал победы над самыми лучшими всадниками, — думал Турсен, — так и этот конь легко бьет всех своих противников».
      И старому чавандозу показалось, что этот конь получил от него даже его железную волю, его холодную отвагу, его ум и опыт.
      Тихий вздох пробудил Турсена от грез. Рахим встал позади. Его любопытство было столь сильным, что он осмелился спросить:
      — Это та самая лошадь, что люди называют Джехол, Дьявольский жеребец?
      Казалось, что Турсен не слышит его. Но мальчик продолжал дальше:
      — Почему люди так его называют?
      — Потому что он так умен, что превосходит человеческое понимание, — неторопливо ответил Турсен.
      — И это твой конь? Только твой? — продолжал спрашивать Рахим.
      И Турсен ответил ему снова. Возможно, он взял с собой этого мальчика лишь для того, чтобы поговорить с ним о том, что его так мучило.
      Отведя взгляд от Джехола, Турсен сказал:
      — У меня всегда был свой конь. Только мой. Так же, как у моего отца, моего деда и прадеда. Все они были хорошими чавандозами. Правда, они так и не разбогатели, принося больше денег своим хозяевам, чем себе. Ты знаешь сам, как дорого стоит подобный конь, и что в каждом бузкаши есть риск его потерять. Что касается лошадей, то я все делал так же, как и мой отец, но, наверное, мне повезло чуть больше. Моего первого я получил, когда мне было двадцать лет, и я одержал победу над лучшими чавандозами. Это был конь из Бактрии, а с начала времен она славиться прекрасными лошадьми. И он тоже звался Джехол, как и все мои кони.
      Турсен обхватил рукоять палки крепче и положил подбородок на руки.
      — С того времени у меня было их пять, и каждый превосходил своего отца, потому что и я со временем научился выбирать лучшего жеребенка из всего приплода, и опыта у меня становилось все больше. Но этот конь превосходнейший из всех. Лучший, последний Джехол.
      Внезапно Турсен замолчал. Снова кольнула его навязчивая мысль: «Да, последний из всех моих коней. Но я никогда не буду ездить на нем. И я не буду играть в этом несравненном первом бузкаши. И что это будет за бузкаши!»
      Как бы хотелось старому человеку продолжить разговор с Рахимом! Но гордость запрещала ему говорить с мальчиком о том, что его больше всего занимало.
 
      Из палатки вышел Мокки. Он взмахнул блестящей лошадиной уздечкой и воскликнул, смеясь:
      — Смотри, Джехол, теперь тебе нечего будет стыдиться даже там, внизу, в большом городе, перед самим шахом!
      — Сегодня вечером ты получишь мои последние приказания — сказал ему Турсен.
      Старый чавандоз протянул руку и провел ее по ноздрям своего коня.
      — До вечера, — сказал он Джехолу.
      И затем Рахиму:
      — Жди меня здесь, пока я не вернусь.
      — Прямо здесь, возле Джехола? — воскликнул бача.
      Турсен развернулся и ничего не ответил. А Рахим поблагодарил Аллаха за такую невероятную удачу.

Перемена небесных светил

      Верхом на лошади требовалось примерно около часа, чтобы от имения Оман бея добраться до Даулад Абаза, крошечного городка, который все жители близлежащих мест считали чем-то вроде столицы. Большая часть степи была так редко заселена, что пара развалившихся домов из глины или несколько палаток кочевников, уже считались поселком. А в Даулад Абазе находились — глава округа, военный гарнизон, даже полицейский пост, столетний базар в самом центре города, и новая школа с ним рядом.
      Турсену нужно было к базару, и его путь пролегал мимо школы. Был полдень и занятия как раз закончились. Стайка детей выбежала на улицу из-за высокой коричневой стены, за которой находилось здание школы и сад. Лошадь Турсена остановилась, — дети заполонили почти всю дорогу. Все они были странно молчаливы и постоянно оглядывались назад, в сторону школьной стены.
      Турсен, с высоты своей лошади, тут же узнал того, прислонившегося к ней, человека, который словно магнитом притягивал к себе детей — обычно таких нагловатых и неугомонных.
      «Ага, — понял Турсен — Гуарди Гуеджи снова вернулся в страну».
      Турсен ослабил уздечку и произнес с глубоким уважением:
      — Приветствую тебя, Гуарди Гуеджи!
      — Мир и тебе, о Турсен, лучший чавандоз этой страны.
      Турсен удивленно уставился на него, размышляя: «Как это возможно, что он тут же узнал меня, спустя столько лет?»
      — Расскажи, расскажи! — закричали дети.
      — Мы еще увидимся с тобой, когда я поеду назад, о Предшественник мира! — сказал Турсен.
      Он пришпорил лошадь и поскакал вперед.
      Базар Даулад Абаза был одним из самых старинных в провинции и все еще сохранял красочность, обычаи и несравненную атмосферу вековых североазиатских рынков.
      В лабиринты шумных улочек, переулков и дворов солнце пробивалось сквозь соломенные и крытые ветками навесы, и его лучи, мешаясь с тенью, бросали колдовские отсветы на платья, лица, ткани и сосуды из меди. Дешевый, дырявый чапан казался здесь дорогим бархатом, а большие медные самовары играли золотыми бликами. Огромные горы мяса, арбузов и винограда переполняли прилавки. Лошади, привязанные за ручки дверей, лениво отгоняли от себя стаи мух, и время от времени где-то протяжно кричал верблюд.
      На узких улочках базара теснились люди и их животные, и независимо от того был ли человек богат или беден, каждому приходилось употреблять все свои силы, продираясь сквозь толпы от лавки к лавке. Единственным человеком, который представлял собой исключение из этого правила — был чавандоз. Там, где замечали его шапку, в толпе начиналось движение, люди шепотом назвали друг другу его имя и словно по волшебству, перед чавандозом открывался свободный путь. Там, где они проходили, той характерной тяжелой походкой, к которой их принуждали высокие каблуки сапогов, — со всех сторон слышались приветствия, торговцы протягивали им то арбуз, то кисть винограда, радуясь, что могут угодить им хоть чем-то. Герои охотно останавливались возле лавок, благодарили, смеялись и отпускали шутки. Сквозь сетку чадоров вослед им мечтательно смотрели женщины, которым, от начала времен, бывать на бузкаши было запрещено.
 
      В самом центре базара в Даулад Абазе, у самого богатого торговца тканями была лавка, с широкой, выходящей на улицу, верандой. Сегодня, под тенью ее крыши, собрались: глава округа, которого люди называли Маленький губернатор в противовес Большому губернатору всей провинции, затем Осман бей, «Распорядитель бузкаши»- глава чавандозов провинции Маймана и еще пара человек, известных конезаводчиков, чьи лошади так или иначе должны были отправиться в Кабул.
      Из-за таких гостей хозяин приказал постелить на пол особенно редкие и дорогие ковры, и после того как им в чашки из тонкого русского фарфора разлили зеленый китайский чай, они небрежно облокотились на стопки кашемировых и шелковых платков из Индии, Персии и Японии. Присутствие таких людей привлекло много любопытных прохожих, ну что ж, пусть все видят, какая высокая честь оказана его лавке.
      Турсен смог подъехать к двери, лишь проложив себе дорогу плеткой. Прибежавшие слуги помогли ему сойти с лошади, приготовили для него большую мягкую подушку и налили чаю.
      Турсен поприветствовал сначала хозяина лавки, затем остальных гостей, после чего откинулся на подушки и начал медленно, и с удовольствием, потягивать чай. Заговорить с ним никто не решался. Старик не любил, когда ему задавали вопросы.
      Один их слуг протянул ему кальян. Турсен глубоко затянулся прохладным дымом и лишь затем нарушил тишину, сказав:
      — Я определился с выбором
      И он назвал имена всадников и лошадей, которых выбрал для бузкаши в Кабуле.
      — Прекрасно, — отметил глава чавандозов, — Игроки, лошади и конюхи отправятся в Кабул на грузовиках. Им понадобятся несколько дней, чтобы привыкнуть к тамошнему воздуху.
      — Это точно, — сказал Осман бей, — высота в шесть тысяч шагов, хоть что-то, да означает.
      Молчание. Кальян прошелся по кругу. Турсен закрыл глаза. Осман бей наклонился к главе чавандозов и прошептал ему на ухо:
      — А что же Урос? Ты единственный, кто может его об этом спросить!
      Тот отнял от губ серебряный наконечник кальяна и сказал:
      — Прости мне, Турсен, мое нетерпение, которое совсем не подходит нашему возрасту, но долг принуждает меня. Мы все еще не знаем, какую лошадь ты выбрал для Уроса, твоего сына.
      — Мой сын должен был находиться здесь, — ответил Турсен, не открывая глаз.
      — Люди видели его на базаре, — заметил Маленький губернатор.
      — Где? — спросил Турсен.
      — На бое верблюдов, — ответил Осман бей улыбнувшись.
      — Разве он не знает, что все мы встречаемся сегодня?
      — Он пожелал досмотреть бой до конца.
      Турсен медленно открыл глаза.
      — Бача, — обратился он к слуге, который хотел было опять подать ему кальян, — иди и скажи Уросу, что я приехал.
 
      На южной стороне Даулад Абаза, у самого края базара, стояла старая крепость. Извилистые, узкие улочки выходили на широкую площадь огороженную стеной из красноватой глины. На нее люди попадали неожиданно, прямо из тени улиц под безжалостно палящее солнце. Обычно, в эти жаркие часы, площадь словно вымирала, изредка можно было заметить на ней пару верблюдов, на которых хозяин навьючивал гигантские тюки, или же они отдыхали там в тени длинной и старой, развалившейся, каменной стены.
      Но сегодня на площади толпились сотни людей. Особенное зрелище предлагали им сегодня, и они последовали сюда со всей страстностью, на которую только были способны.
      Два верблюда бились здесь не на жизнь, а на смерть.
      В Даулад Абазе, как и во всем Афганистане, бои животных были одним из самых любимых развлечений. А бой верблюдов совсем особенным, так как подобное представление предлагали не часто: сначала нужно было найти совершенно диких и сильных животных. Но этого было еще не достаточно: только во время брачного периода верблюд способен нападать на своего сородича.
      По чистой случайности сегодня в Даулад Абаз пришел караван из Бадахшана, и с ним два верблюда самца, огромные, злобные звери, как раз подходящие. И их хозяин решил заработать на них деньги.
      Два тяжелых, покрытых черной шерстью верблюда, стоящих друг против друга, как два врага, представляли сами по себе поразительное зрелище. Когда же они начинали сражаться, то сравнить их можно было лишь с мрачными чудовищами. Они били друг друга ногами и коленями, кусались, роняя кровавую пену, бешено бегали один вокруг другого, стараясь повалить соперника на землю или придушить. Непрерывно слышался их дикий рев, которому вторила ревущая от восторга толпа, что распаляло верблюдов больше, чем солнечный зной. Над развалинами старой башни кружили степные соколы, словно и они наблюдали за этим боем.
      И лишь один зритель, хотя он стоял в первом ряду, казалось, совершенно не разделял всеобщего безумия. Одетый в коричневый шелковый чапан, он стоял неподвижно, и его точеное лицо оставалось невозмутимым. Лишь его губы, сложившиеся в какую-то странную улыбку говорили о том, что бой ему хоть немного интересен. Но когда мальчик-слуга из лавки торговца тканями, дернул его за рукав, мужчина бросил на него гневный взгляд.
      И этот взгляд выдал его. Да, и он тоже, хотя и тщательно скрывая, был полностью захвачен азартом боя, как и толпа.
      — Что тебе надо, вошь? — спросил он резко.
      Бача нервно дернул головой и ответил:
      — Ты должен немедленно прийти в дом моего господина.
      — Я не приду раньше, чем закончится бой, и на этом все. — ответил чавандоз.
      — Но…
      Чавандоз уже забыл про посланника, такой дикий крик поднялся вокруг: чудовища бешено кусали друг друга, и послышался хруст ломающихся позвонков.
      Бой окончен? Но какой из двоих будет победителем? Снова та самая улыбка скользнула по губам мужчины. Ничто не могло вырвать его теперь из глубины азарта.
      И все же… имя…
      — Турсен, — сказал бача.
      Мужчина посмотрел на него.
      — Благородный Турсен, твой отец, уже прибыл и послал меня за тобой.
      Одно мгновение казалось, что бой подходит к концу, и таким образом проблема решиться сама по себе. Но надежды Уроса не оправдались. Оба верблюда освободились от смертельной хватки друг друга и заревели вновь с такой силой, словно желали обвинить во всем пылающие небеса.
      «Твой отец, великий Турсен», — повторил мальчик.
      И мужчина пошел вслед за ним.
      Устремив взгляд вперед, Урос направился через площадь, а толпа в благоговении отхлынула перед ним в сторону. Ведь разве же сам он не был знаменитейшим из всех всадников-чавандозов?
      Но Урос, казалось, не замечал ни восхищенных взглядов, и был глух к славословиям.
      Да, это правда: слава и почтение — лишь их желал он страстно.
      Они были нужны ему, как вода и хлеб. И слава, послушно и верно, следовала за ним повсюду. Но кого он должен был за это благодарить? Эту тупую, потную, вонючую, безмозглую толпу… И он, Урос, который похвалялся тем, что не нуждается ни в ком, и ни в чем, вынужден был терпеть эти овечьи рожи. Слава? Да, он любил ее. И небо над степью. Солнце. Свист ветра. Но не эти голоса и не эти лица.
      Ни один мускул не дрогнул на его холодном лице, обрамленном аккуратной, очень коротко подстриженной бородой.
      И толпа зашепталась:
      — Он совсем не такой как другие.
      — Ни слова от него не услышишь.
      — Он никому не улыбается.
      — Так горд, так холоден.
      — У него нет ни единого друга. Всех он лишь терпит. Даже своего собственного коня!
      — Ужасно!
      — Просто какой-то волк!
      Но странно, чем более сильный ужас он в них вызывал, чем больше они его боялись, — тем с большим пылом они ему кланялись. И Урос почувствовал удовлетворение от того страха, что он распространял вокруг себя.
      «Правда, сегодня выходит, что боюсь я. Сегодня я не волк, а собака, которая бежит на свист, — горько усмехнулся Урос, но тут же поклялся — Нет, я не боюсь никого и ничего. И я докажу ему это».
 
      Толпа любопытных, что все еще стояла, плотно окружив лавку торговца тканями, внезапно заволновалась, в ней поднялся гул. Продавцы зелени, праздно шатающиеся ротозеи, разносчики воды, лавочники, и даже погонщики ослов, — самые наглые люди из всех, — вдруг отхлынули в сторону.
      Турсен первым услышал имя, которое все громче и громче зазвучало в толпе:
      «Урос, Урос, сын Турсена!».
      Турсен расправил плечи.
      «Сын Турсена…» Эти голоса пробудили в старике то чувство, которое, как ему казалось, он давно забыл. Для толпы он стал легендой. Его чествовали, словно живого мертвеца. Образ «великого Турсена», воспоминания о нем, но не он сам — жили в их душах. И если они сейчас выкрикивали имя Уроса вместе с именем Турсена, то делали они это, лишь подчиняясь старому обычаю, точно так же, как когда-то они кричали: «Турсен, Турсен, сын Тонгута!»
      Старый человек прекрасно это понимал. Но ему это было безразлично — по прошествии стольких лет он вновь услышал, как толпа скандирует его имя.
      И, наверное, потому, что этот прекрасный подарок он получил благодаря своему сыну, все то, что ему так не нравилось в Уросе, Турсен вдруг увидел в более мягком свете.
      Он не так высок как отец и слишком худ? Зато сколько гибкости, как он поразительно ловок!
      На его лице не было тех победных шрамов, которыми так гордятся другие чавандозы?
      Но разве это не было лишь еще одним подтверждением его умений? Его легкая походка была недостойна человека сорока с лишним лет? Зато, какие трюки он способен выполнить верхом на лошади! И даже эта дерзкая ухмылка, которая появилась у него еще в детстве, и которую невозможно было выбить из него плеткой, — разве не является она еще одним доказательством его непреклонной гордости?
      Урос легко перепрыгнул через перила. Все, и торговец тканями, и гости, поднялись, чтобы поприветствовать его. Все, кроме Турсена. Вот если бы он был просто легендарный чавандоз и герой провинции, тогда другое дело. Но он был его отцом.
      И взглянув на отца, который сидел в царственной неподвижности, облокотившись на подушки, Урос невольно подумал, что другие, возможно, богаче и обладают большей властью, и более высоким рангом, но именно он здесь истинный господин.
      Забыв о своей надменности, он склонился к плечам старика, дотронулся до них лбом и произнес слова уважения и преданности, которыми сын должен приветствовать своего отца, даже если он ненавидит его более тридцати лет.
      Эта столь открыто продемонстрированная покорность, на один миг пробудила в Турсене почти отеческие чувства.
      Он встал, протянул руку и начал говорить, в то время как все вокруг замолчали.
      — Я не друг бесполезным словам. Поэтому я буду краток. У меня есть молодой конь, который уже может показать себя в его первом бузкаши. Люди зовут его Дьявольским жеребцом.
      — Это имя нам хорошо известно! — закричали в толпе.
      — Конь, о котором я говорю, последний и лучший в своей расе.
      — Значит, — сказал глава чавандозов, — эта лучший конь всех трех провинций.
      — Именно так, — ответил Турсен, — И поэтому в Кабуле на нем будет скакать мой сын, Урос.
      Турсен колебался. В действительности все было сказано. Но он опять поднял свою руку, показывая, что он еще не закончил.
      — Всех вас, кто меня слышит, я призываю в свидетели. Если мой Джехол выиграет в Кабуле шахское бузкаши, то с того момента он будет принадлежать лишь моему сыну.
      Турсен не успел снова сесть, а толпа уже кричала, и люди заглушали друг друга:
      — Какой подарок!
      — Это же необыкновенный конь!
      — Какой великодушный и добрый отец!
      — Как же сильно он любит своего сына!
      И Турсен удивленно подумал: «Это правда? Раз я сделал такое, то должно быть, я его действительно люблю».
      Урос смотрел на Турсена с почти детским выражением неверия. Он, который никогда не имел своей собственной скаковой лошади, в нарушение всех традиций семьи, потому что все деньги, которые он получал как победитель, тут же проигрывал, или тратил на дорогую одежду и лучшие сапоги, — он получит Джехола?! Он знает этого коня, он часто ездил на нем. С ним он выиграет шахское бузкаши.
      И впервые в жизни Урос целовал плечи отца с искренней благодарностью и думал при этом: «Отец мой. Я горжусь тобой, и я люблю тебя».
      Во время обеда, который был накрыт в одной из дальних комнат лавки, Турсен и Урос говорили друг с другом мало. Но в эти минуты они были близки, как никогда раньше.
      Обед длился долго. В конце, когда бача уже наклонял над руками гостей расписной фарфоровый кувшин с водой, глава чавандозов сказал:
      — Я благодарю хозяина за прием. Теперь мы вынуждены попрощаться. Уже время.
      Начинало смеркаться. Маленький губернатор повел своих друзей по почти безлюдным улочкам базара к главной площади Даулад Абаза. Там стояла большая американская машина, старого года выпуска, с откидным верхом. Шофер Осман бея, в чалме и чапане, открыл перед ними дверь. Осман бей предложил главе чавандозов и Уросу сесть вперед на почетные места, а сам сел сзади, вместе с двумя конезаводчиками.
      Люди, собравшиеся вокруг машины, улыбались, кланялись, выкрикивали последние напутственные пожелания, лишь лицо Уроса так и осталось застывшим и холодным. Наконец, автомобиль загудел и, подняв облако пыли, уехал прочь.
      Турсен посмотрел машине вослед и испытал внезапное чувство пустоты.
      Совершенно чужой ему человек, вместе с другими чужими, уехал сейчас прочь по пыльной дороге ведущей к Маймане, Мазари Шарифу, к горам Гиндукуша… а затем…
      И опять внутри старого человека поднялась горечь. В этом единственном, несравненном, самом грандиозном бузкаши, на Дьявольском жеребце будет скакать не он.
      Маленький губернатор спросил его:
      — Не окажешь ли ты мне честь, выпив со мной черного или зеленого чаю?
      — Нет, — грубо ответил ему Турсен.
      Единственное, чего он сейчас хотел, — быстро умчаться на лошади назад, к тому холму и пруду на поляне.
 
      Когда Турсен проезжал мимо школы, Гуарди Гуеджи все еще стоял на том же самом месте, прислонившись к стене. Он был один. Турсен поприветствовал старика еще раз и хотел было проехать мимо, но внезапно, сам не зная почему, он придержал лошадь и сказал:
      — Позволь мне, Предшественник мира, попросить тебя о чести быть сегодня гостем моего дома.
      А Гуарди Гуеджи ответил:
      — Я благодарю тебя за твою доброту.
      Турсен посадил его позади себя, и лошадь, не почувствовав нового веса, быстро поскакала дальше.
      — Я хочу показать тебе моего рыжего. Моего коня. — сухо бросил через плечо Турсен.
      — Ах, Джехол! Последний Дьявольский жеребец, — догадался древний собиратель историй, и в его голосе послышалось тихое восхищение.
      Дальше они ехали в молчании. Подъезжая к имению Осман бея Турсен сделал крюк, чтобы избежать нежеланных ему сейчас встреч.
 
      Сидя под деревьями Рахим улыбаясь, наблюдал, как небо становится темно-синим, и сумерки опускаются над степной равниной. Сегодня был самый лучший день в его жизни.
      Едва заметив Турсена, он подбежал к нему, чтобы помочь господину спуститься с лошади.
      Но, не двигаясь в седле, Турсен удивленно спросил:
      — Что ты делаешь здесь?
      — Ты приказал мне сам, чтобы я здесь оставался, господин! — ответил Рахим, счастливо улыбаясь.
      — Почему ты не рядом с Мокки и жеребцом?
      Бача отступил чуть назад.
      — А разве ты не знаешь? Они же уехали! Уехали в Кабул!
      — Как в Кабул? Не дождавшись моих последних приказаний? Ведь я же говорил саису… — голос Турсена становился все резче и резче.
      — А что я мог сделать? — в отчаянии всплеснул руками мальчик, — Приехал большой грузовик и солдаты от маленького губернатора, а еще у них был приказ от господина главы чавандозов, что Джехола нужно забрать.
      — Здесь есть только один господин! И это я! — страшно закричал Турсен, — Вот тебе, неверный бача!
      И перегнувшись с седла, он дважды ударил плеткой по лицу Рахима. Ее свинцовые концы порвали кожу на щеках ребенка, и по ним потекла кровь.
      Турсен пришпорил лошадь и умчался прочь.
      Рахим, не двигаясь, смотрел ему вслед. Он не плакал. Он не сердился на него.
      Для него Турсен был самой судьбой.
 
      Маленькая речка, Кирин-дарья текла между двух глинистых берегов на самом краю имения. Лошадь Турсена осторожно сошла с высокого берега в воду и легко перешла речку вброд. В самом глубоком месте вода едва доходила до шпор седока. Сложнее было взобраться на противоположный, скользкий берег. Но вскоре за ним земля стала снова сухой, каменистой и ровной, и после кроткой скачки, Турсен и его гость оказались возле полукруглого плато расположенного у подножья холма, в тени которого лепились несколько бедных домов из коричневой глины.
      В середине этой площадки возвышалась большая юрта в староузбекском стиле — полуюрта, полупалатка кочевников, круглая внизу и острая сверху, частью крытая тростником, частью войлоком.
      — Калакчак, — прошептал древний старик.
      Возле глиняных домов лошадь остановилась, и седоки спустились на землю.
      — Эту юрту построил твой дед, — сказал Гуарди Гуеджи, — после того, как купил этот участок земли за несколько суягных овец.
      Турсен уставился на него пораженный. Есть ли что-нибудь, чего этот старик не помнит?
      Затем он обернулся к крепкому дехканину, который был уже здесь, придя вместе со своим юным сыном из кишлака у подножья холма. Мальчик вскочил на лошадь и ускакал. Турсен отдал дехканину пару приказов, и только после этого задумчиво спросил:
      — Как тебе это удается, Предшественник мира? Ты помнишь о стольких вещах…
      — Глаза и сердце не забывают с легкостью то, что они хоть однажды любили, — ответил Гуарди Гуеджи, — твой дед, выбрал для этой юрты особое место. Хотел, чтобы оно отвечало всем стремлениям его души. Это площадка земли бесплодна, она мала, расположена не высоко, и все же, находясь на ней, — человек сам себе господин, а вокруг него только бесконечная степь.
      Как часто Турсен сидел здесь вечерами, смотря на огромную равнину перед собой, и каждый раз чувствовал глубокое умиротворение, сердце освобождалось от всех посторонних забот и начинало звучать в унисон с его душой.
      А теперь, он впервые подумал о том, что видно и его дед, которого он помнил лишь трясущимся, седым стариком, когда-то сидел именно здесь, и долгими часами смотрел в сторону степи, испытывая такие же чувства.
      — Скажи, — спросил Турсен, подумав, — если ты помнишь так много мест и людей, значит ли это, что твои глаза и сердце любили многих?
      Гуарди Гуеджи мягко кивнул:
      — Под небом есть много мест и людей, которые достойны любви, ты не находишь?
      — Нет, — ответил Турсен, — Нет, не нахожу. Тот, кто друг всем — никому не друг.
      — Кому же тогда принадлежит твое сердце?
      — Ей, — ответил Турсен и показал кивком головы на степные просторы, — Лошадям… и нескольким хорошим чавандозам.
      Мальчик вернулся из кишлака назад. Перед юртой он поставил тяжелый, массивный стол из грубого дерева и скамейку.
      Мужчины сели рядом.
      Солнце медленно опускалось с небес. С дальних холмов потянулись домой стада, подгоняемые пастухами верхом на лошадях. Многие из них играли на самодельных тростниковых дудочках как на флейте, их чистые мелодии пронзали тишину вечера и разносились далеко, достигая и Турсена. С детства он привык к этим жалобным звукам, и они стали для него неотъемлемой частью сумерек. Но сегодня ему показалось, что всю печаль и одиночество этих мелодий он открыл для себя впервые, и ощутил невыносимую пустоту и холод в душе.
      — Скажи мне, Предшественник мира, — неожиданно прервал он повисшую тишину, — как зовется то место возле Кабула, где состоится бузкаши?
      — Баграми.
      Турсен помолчал еще несколько мгновений.
      — Оно… большое?
      — Почему ты не хочешь сам поехать туда, чтобы посмотреть на игру? — ответил Гуарди Гуеджи, — Ведь тебя наверняка пригласили, чтобы сопровождать чавандозов? Тебя, самого известного и достойного из всех?
      — Я слишком стар, — глухо выдохнул Турсен.
      — Нет, — задумчиво сказал Гуарди Гуеджи, — Ты стар недостаточно. Потому что ты все еще переживаешь из-за этого.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Настоящая старость забывает гордость, расстается с сожалениями, ей незнакома обида или горечь. И она не завидует молодости своего собственного сына.
      Турсен с напряжением приподнялся на месте:
      — Почему ты мне это говоришь? — мрачно спросил он старика, но смотрел при этом мимо него, в степную даль.
      — Потому что ты ненавидишь своего единственного сына, — медленно произнес Гуарди Гуеджи, — Ненавидишь так, как никогда никого не ненавидел. Потому что не Турсен, а он будет тем, кто бросит шкуру козла в круг справедливости под взглядом шаха.
      Старый чавандоз опустил голову.
      — И ты никогда не простишь Уросу того, что он, а не ты, будет ездить на Дьявольском жеребце, и чтобы усилить свою злобу на него, ты отдал ему коня.
      Турсен опустил голову еще ниже.
      — А сегодня, не в состоянии отомстить сыну за все это, ты исполосовал плеткой счастливое лицо ребенка.
      Турсен рухнул на место устало и разбито. Это было то, что он тайно желал узнать, приглашая к себе старого рассказчика историй? Это и была — правда? И внезапно он почувствовал облегчение, потому что этому древнему, мудрому человеку, он мог признаться в своих муках, в своей боли, и своем позоре.
      Он взглянул на него и сказал:
      — Да, ты прав, Предшественник мира. Но что я могу с этим поделать?
      — Состарься, как можно скорее, — ответил Гуарди Гуеджи.
      Они замолчали, и подошедший дехканин поставил перед ними плов из баранины, сладости из толченого миндаля, изюм, кислое молоко, нарезанный ломтями арбуз и полный чайник чая.
      Гуарди Гуеджи и Турсен смотрели на небо. Было полнолуние. Круг луны вышел из-за горизонта еще до того, как солнце успело полностью зайти. И на одно мгновение они оказались в абсолютном равновесии, одного цвета и одного размера.
      Но потом солнце заполыхало красным, луна же подернулась золотом. Она вступила в свои права в царстве ночи, в то время как солнце — тонуло.
      Дехканин наклонился к Турсену:
      — Плов и чай остынут для нашего гостя.
      — Действительно, — согласился Турсен и обратился к Гуарди Гуеджи, — Прости мне, Предшественник мира, я был невежлив.
      Они принялись за еду, и дехканин ушел обратно на кухню.
      Еда почему-то не понравилась Турсену, и он отодвинул блюдо в сторону.
      — Ты заметил, что было на небесах? — осведомился у него Гуарди Гуеджи, — Ничто в мире не остается в равновесии. Один поднимается, другой опускается.
      — Да, — ответил Турсен, — но завтра утром солнце взойдет снова.
      — А кто тебе сказал, что мы не можем поступать так же? — спросил Гуарди Гуеджи.
      Полная луна осветила плато, на котором они сидели. Позади них, из глинобитного дома беднейшего кишлака Калакчак, зазвучала мелодия, в которой соединялись частые удары бубна и жалобно вторящей ему дамбуры.

День триумфа

      Зазвучали трубы кавалерии. Был ясный, солнечный день, и ветер с покрытых снегом гор приносил прохладу и свежесть. Всюду на равнине Баграми виднелись флаги, знамена и штандарты. Поле было большим и, хотя не давало игрокам возможности для многочасовой скачки, как в их родных степях, но зато все они были хорошо видны зрителям.
      К северу от равнины, у подножья гор, расположился небольшой кишлак, чьи глинобитные дома были только что покрашены в розовый и голубой цвет; на западе — высокая стена, ограничивающая поле; на востоке — стояли длинные ряды машин самых разнообразных цветов; а на юге, позади дороги — возвышался холм.
      Люди были везде, и количество их было таким, что можно было легко поверить, будто Кабул полностью опустел. Пройдя пешком путь в четыре мили от Кабула до Баграми, большинство из них находились здесь уже с раннего утра.
      Но народ все прибывал и прибывал. Уставшие, за время долгого пути, и измученные жаждой, все они рвались к чайханам, построенным специально к этому дню, или же толпились возле лавок, где предприимчивые торговцы с самого утра продавали гранаты, арбузы и виноград. Люди побогаче громко звали слуг и те спешили к ним с кальянами. Сегодня все были щедры на деньги.
      Напротив холма у дороги, как раз на краю игрового поля, были построены три деревянных павильона. В правом сидели высокопоставленные люди Афганистана: все одетые в европейскую одежду, но в типичных афганских шапках — кула. Левый павильон был предназначен для иностранных гостей.
      В центральном же, стояло еще пустующее высокое кресло, обитое пурпурной тканью, — трон шаха.
      Афганцы пялились на иностранцев не переставая. И не чужие дипломаты, офицеры и консулы привлекали внимание, а сидящие с ними рядом европейские женщины. Потому что во всей толпе афганцев, собравшихся посмотреть на игру, невозможно было найти ни одного существа женского пола. И с той, и с этой стороны Гиндукуша появление женщины на открытом представлении было немыслимым делом. Даже шахиня не имела такого права.
      Трубы зазвучали громче и торжественней. Возле трибун появились два солдата. За собой они тащили большую тушу козла, которую положили в яму недалеко от «круга справедливости», — халлала.
      На дороге у павильонов показалась вереница машин. Зазвенело оружие. И толпа разразилась восторженными криками.
      Захир Шах, в сопровождении своей свиты, взошел на трибуну и тут же начался парад, открывающий Шахское бузкаши.
      С северной стороны к шахскому павильону подъехала группа всадников. Впереди три трубача. За ними, на арабском скакуне, молодой офицер, родственник шаха, которому было доверено проведение игры. Трое судей в зеленых в белую полоску чапанах, из Майманы, Мазари Шарифа и Катагана, а за ними, в отдельной шеренге, появились чавандозы, трижды по двадцать.
      Слева, двадцать белых в зеленую полоску рубах — Катаган. В середине, двадцать кирпично-красных курток — Мазари Шариф. С правого края, двадцать коричневых жилетов, с белой каракулевой звездой на спине, — Маймана.
      Урос, одетый, как и все, ехал в середине своей команды чавандозов, так как считался лучшим всадником в Маймане, но ему казалось, что он бесконечно от них далек. То, с каким глупым тщеславием скакали сейчас его товарищи, вызывало у него презрение.
      «Им достаточно того, что им дали покрасоваться на этом параде, как дрессированным обезьянам. Ну, да, главное поучаствовать и разделить славу со всеми остальными шестьюдесятью игроками. Но если бы я скакал сейчас здесь с кем-нибудь из них только вдвоем, — то и тогда считал бы этого человека лишним».
      Стоя, приложив руку к куле из серого каракуля, Захир Шах приветствовал всадников.
      На балюстраде, прямо перед ним, лежал шахский штандарт, который победитель на один год сможет увезти в свою родную провинцию.
      «Он принадлежит мне, — думал Урос. — Мне. Этот трофей, который еще не получал ни один всадник степей».
      Захир Шах сел. И первое шахское бузкаши началось.
      Молча, медленным шагом, подъехали всадники к яме, в которой лежала туша, и окружили ее. Никто еще не двигался.
      Но внезапно, в едином порыве, под свист шестидесяти плеток и боевые крики, все лошади рванулись вперед. И в одно мгновение праздничный строй превратился в дикую, перемешанную толпу из наездников и лошадей, из криков, проклятий и плеточных ударов. Лошади вставали на дыбы. Чавандозы, повиснув на боках своих лошадей, касаясь головой пыли, пытались руками, ногтями, хоть как-то дотронуться до туши, чтобы схватить ее и прижать к себе. Но им это не удавалось, и их отстраняли другие всадники, с более сильной и жесткой хваткой.
      Но один всадник, на спине которого была белая звезда Майманы, не стремился в эту толчею.
      «Да, они тут все более сумасшедшие, чем у нас — усмехался Урос, равнодушным взглядом следя за борьбой, — И здесь и там, эта ожесточенная возня у ямы лишь для растраты сил. Тот, кто сумеет поднять тушу, окруженный со всех сторон другими всадниками, сразу же лишиться своего трофея. Другие тут же выхватят его. И все они это понимают, также хорошо, как и я».
      Урос заставил Джехола отступить немного назад.
      Он продолжал наблюдать за всадниками, которые боролись друг с другом с бешенством одержимых.
      «Нет, я ошибался. Они вообще ничего не понимают».
      Их праздничные одежды уже были перепачканы пылью, потом и кровью, а лица не выражали ничего, кроме примитивной дикости.
      И Урос размышлял дальше: «Они играют, чтобы играть. Я играю, чтобы выиграть».
      Ему пришлось сдержать Джехола, который хотел было рвануться вперед. Конь замотал головой. Урос погладил его по шее и негромко сказал:
      — Джехол, я знаю, что ты тоже хочешь поиграть. Но ты должен научиться ждать того единственного, нужного мгновения. Это тяжело, конечно, тяжело, я знаю…
      Он вспомнил, что когда был еще юношей и вместо шапки приезжал на игру в тюрбане, то по неистовости и бешенству превосходил даже этих игроков. Но Турсен, заметив это, сурово выговорил ему:
      «Кому Аллах не дал силы в руках и плечах, должен рассчитывать лишь на свой ум».
      И Уросу показалось, что он вновь слышит его спокойный, насмешливый голос: «Эх ты, заморыш! Посмотри на мое тело. Ну, а твое что? C чего ты решил, что сможешь так же, как и я, — выигрывать бузкаши?»
      Какое отвратительное унижение. И все же, хороший урок.
      — Это не так легко, — вполголоса произнес Урос, то ли обращаясь к коню, то ли говоря самому себе, — Совсем не так легко, как драться, бить других плеткой по лицу, как эти люди вон там.
      Урос помнил все те насмешки, и презрение которые преследовали его в начале, когда он отказывался мешаться с толпой, как и все. Но он не обращал на них внимания. Словно ястреб ждал он нужной секунды и щадил свои мускулы и легкие.
      Поэтому он, единственный из всех всадников, приходил к цели полный сил, избегал атак и выигрывал. Выигрывал всегда и везде. И все, кто раньше насмехался над ним — давно замолчали.
      Прищурив глаза, он продолжал наблюдать за толпой всадников.
      «Они сегодня совсем свихнулись, видно взгляд шаха делает их такими безумными».
      Но тут же Урос прикусил губу:
      «А не смотрит ли сейчас шах и на меня? На человека, который остался в стороне, словно трусливый пес, испугавшийся стаи собак? В Маймане, Мазари Шарифе и Катагане все знают, кто я такой, и не могут заблуждаться на мой счет, но здесь? Кто я здесь для принцев, вельмож, иностранных чиновников и шаха? Трус и больше ничего».
      Урос неистово сжал рукоять своей плетки. Одного только движения не хватало ему, чтобы потерять голову от безумного желания борьбы. Он впился в ремни плетки зубами. Нет. Он не желал поддаваться этому неверному, сводящему с ума чувству. Он будет играть так, как всегда и когда он бросит в белый круг ту самую шкуру, за которую сейчас все остальные грызут друг другу глотки, и, бросив, закричит «Халлал!», — тогда и принцы, и шах, и высокомерные иностранцы поймут кто он такой.
      Он плотнее прижался к шее коня, не отрывая глаз от темного пятна на земле, вокруг которого толпилась орава игроков.
      Да, он не играет так, как отец. Он играет на свой манер. И он испустил свой резкий и длинный воинственный клич, который напоминал вой волка, преследующего свою жертву.
      В одно мгновение Джехол влетел в самый центр суматошной толпы. Никто из чавандозов не ожидал этой атаки. Урос пробил ряды всадников словно молния, и оказался, как он и рассчитал, на расстоянии вытянутой руки от козлиной туши.
      Он дотянулся и схватил ее в ту самую секунду, когда Джехол пролетал над ямой. Джехол остановился, встал на дыбы, в мгновение ока развернулся, и Урос тут же исчез сквозь не успевшую закрыться брешь.
      Но он сразу же услышал бешеный топот преследующих его коней. И Урос знал, что они его, несмотря на скорость Джехола, настигнут. Даже если бы он уже доскакал до первого столба, то другие всадники срежут путь, чтобы догнать и напасть на него возле второго. Зачем же нужно было надрывать себя в этой скачке? На глазах у всех он показал, на что способен, этого на данный момент хватало. А сейчас нужно было придержать бег коня, на короткое время позволить отобрать трофей, а потом вновь дождаться подходящего момента. Это правило любой борьбы.
      Но уже другим огнем вспыхнул Урос, более древним, чем желание победы. Двадцать лет он пытался убить его в себе, подчинить холодному рассудку, но какое же это облегчение, отбросив прочь ожидание, терпение, осторожность и точный расчет, — отдаться на волю страсти, скорости, дрожащим от напряжения нервам, неистовости.
      Скачи! Скачи, Джехол, мой принц! Мы быстрее всех и сильнее! Пусть никто не догонит нас!
      И Джехол достиг первого столба. Самые быстрые его преследователи, на своих самых быстрых лошадях, не смогли угнаться за ним.
      Урос пронесся вокруг столба и торжествующе поднял трофей над головой словно знамя, чтобы его видели все.
      И он помчался ко второму столбу, до которого была еще добрая миля. Но тут он заметил, что группа из более чем двадцати всадников, отделилась от его уставших преследователей и уже скачет наперерез, чтобы преградить ему путь. Как мог надеяться Урос, что он один пробьется сквозь эту стену? Но он смог это сделать. Он и Джехол. Все, что Урос знал, все, что он мог, весь свой тридцатилетний опыт игры — показал он во всей красе. Свою невероятную гибкость, свою молниеносную, не подводящую его с юности, реакцию, свою железную силу и ум. И конечно, ту опьяняющую страстность, что сейчас завладела им. Никогда еще Урос так не играл и даже самые старые из судей бузкаши не могли вспомнить такого поразительного чавандоза.
      У него был Джехол. Благодаря его силе и скорости, но что более вероятно, его чутью и пониманию игры — этот скакун одолел всех остальных лошадей. Кто из них находил самую тонкую нить в этой сети, чтобы увернувшись от более сильного всадника, самому наброситься на того, кто в итоге уступал им путь? Урос? Джехол? И тот и другой. И чудо произошло. Они вырвались.
      «Теперь, я доскачу и до второго столба» — решил Урос.
      Но внезапно перед ним появился огромный колосс: «Зловещий Максуд», великан из Мазари Шарифа. Еще до того, как Джехол успел сделать хотя бы одно движение, Максуд, чей конь загородил дорогу, быстро ударил своим огромным кулаком Уроса по шее. Потом схватил его и легко сбросил с седла, словно тот был деревянной марионеткой. Другой рукой Максуд сгреб козлиную тушу и презрительно выкрикнул:
      — Ну надо же! Я смотрю, ты наконец-то решил играть так, как все?! Ха, чертов ты карлик!
      Затем великан оттолкнул Уроса ногой, пришпорил коня и умчался прочь. Совершенно ошеломленный, потерявший способность соображать, смотрел Урос вслед удаляющемуся Максуду. Грива Джехола коснулась его щеки. И нетерпение, что горело в глазах коня, привело его в чувство.
      Уроса затрясло. Как позорно его сбросили с такой лошади!
      Одним прыжком он вновь очутился в седле и пришпорил Джехола. Не за тушей козла охотился он теперь, а за Максудом.
      Великан не успел ускакать далеко. По пути ему пришлось отхлестать плеткой трех всадников из Катагана и это стоило нескольких драгоценных минут. Но сейчас он скакал прямо ко второму столбу. Урос знал, что сможет легко его догнать. Джехол был несравнимо быстрее, да и Урос весил в половину меньше, чем Максуд.
      Очень скоро он обогнал всех. Никто не должен встать между ним и Максудом, никто не должен успокоить его жажду мести, что бушевала в нем сейчас.
      Лишь одной ногой в стремени, прижавшись к левому боку коня и приблизив губы к его ушам, Урос начал безостановочно, дико кричать.
      Максуд услышал этот крик. Он повернул голову и лицо «Зловещего» перекосилось от страха. Джехол, словно зверь, хрипя от ярости и сверкая глазами, несся прямо на него — и чтобы смягчить удар, Максуд автоматически выбросил впереди себя руку, сжимавшую тушу козла. И была его рука была так тяжела и мощна, что вынудила Джехола уклонился от столкновения, но в тот же момент Урос вскочил в седло, со всей силы ударил по руке Максуда тяжелым каблуком своего сапога, и сломал ему запястье.
      Туша выскользнула из обессиленных пальцев. Урос подхватил ее у самой земли и помчался вперед, в то время как Максуд продолжал таращиться на свою, так странно повисшую, руку.
      И у второго столба Урос так же высоко поднял свой трофей.
      Но впереди его уже ждали вставшие стеной всадники-чавандозы. Это был последний этап. Борьба за победу. Чужие руки вырвали у него козлиную тушу, и вновь началась такая же игра, как и в исходной точке. Вновь она переходила из одних рук в другие, теряясь в неистовой толпе коней и всадников. Один из чавандозов из Майманы почти схватил ее, но всадник из Катагана тут же вырвал у него шкуру и помчался с нею прочь.
      Только несколько скачков отделяли его от круга справедливости, но какая-то лошадь, потерявшая всадника, понеслась ему навстречу, и ему пришлось чуть свернуть с дороги.
      И тут же дюжина наездников перегородила ему путь к цели, а позади он слышал крики других, которые старались его окружить. Но так близко от круга он не мог позволить кому-либо отобрать свой трофей! Он помчался к трибунам, развернулся возле них, и поскакал до конца рядов, между машинами и грузовиками к узкому проходу, что вел к дороге на Кабул.
      Не было для него другого пути и возможности, чтобы ускользнуть из рук его врагов.
      И всадник помчался к холму с другой стороны дороги. Там мирно сидели зрители, стояли огромные самовары походных чайхан, лавочки и палатки.
      Чавандоз раздумывал недолго. Он взмахнул плеткой, пришпорил коня и ринулся в эту толпу. Его преследователи прорвались туда же, отбрасывая в сторону горы фруктов, самовары, скамейки, тюрбаны, сандалии и людей. Крик на холме поднялся такой, словно началось светопреставление.
      Уроса не было там. Вернулось ли к нему его обычное хладнокровие из-за взглядов шаха или он успокоился от чего-то иного? Он не последовал за остальными чавандозами, а остался стоять внизу, у того узкого выхода с дороги. Там, на холме, ни у кого из них не было ни малейшей надежды отнять у всадника из Катагана его трофей.
      Но здесь, где он должен был выскочить снова, как раз недалеко от белого круга, тут можно легко отнять его. Еще один чавандоз находился неподалеку, нервно дергая лошадь то туда, то сюда и держа руку на красной от крови перевязи, — Максуд.
      «Сегодня он больше не опасен» — отвернулся от него Урос.
      И все произошло именно так, как он и предвидел. Не успел всадник из Катагана вынырнуть на дорогу и помчаться к цели, понимая, что будет, если остальные его догонят, как Джехол бросился сбоку на его коня, и от удара всадник слетел с седла на землю. Урос вырвал шкуру у него из рук и один поскакал к цели. Перед белым кругом он на мгновение остановился, высоко поднял свой трофей и размахнулся, приготовившись бросить его в цель. Победный крик уже рвался из него, но тут большая ладонь схватилась за шкуру.
      Левой, неповрежденной, рукой Максуд потянулся к ней, у него не хватало сил, чтобы вырвать ее у Уроса совершенно, но вышло так, что в эту секунду, его рука сопровождала руку Уроса, бросающего шкуру в круг.
      Над равниной Баграми на мгновение воцарилась мертвая тишина. Люди оторопели.
      Но вот команды чавандозов из Майманы и Мазари Шарифа разом бросились к трибуне, на которой сидел шах. Перекрикивая друг друга, каждая из команд присуждала победу себе.
      — Победили мы! — кричали шаху чавандозы из Майманы, — Максуд даже не коснулся шкуры, а если даже и так, то произошло это в самую последнюю секунду! Он вор!
      — Какая бесстыдная, наглая ложь! — возмущались всадники из Мазари Шарифа, — Зловещий выхватил шкуру, как полагается, и именно его рука бросила ее в круг!
      Сверху вниз шах некоторое время смотрел на искаженные от напряжения, перепачканные пылью и кровью лица, но, наконец, поднял руку, призывая всех к молчанию:
      — Мы постановили, что эта победа присуждается и Маймане, и Мазари Шарифу поровну. Игра же начинается с начала.
      Чавандозы ждали. Нового козла необходимо было заколоть и обезглавить.
      Всадники отдыхали в это время: те, кто был побогаче — сменили коней, другие утоляли жажду чаем, кто-то курил, а главы команд чавандозов наставляли игроков, чтобы теперь они играли не столько за себя, сколько за свою родную провинцию.
      Урос и Джехол стояли в стороне от всех. В то время как Мокки обтирал бока коня, взгляд Уроса бесцельно блуждал по белоснежным пикам окружающих Баграми гор.
      Разве же решение шаха было справедливым? Ладно. Плевать. «Все равно никто, кроме меня, не поставит штандарт победителя перед Турсеном.»
      Шкура миновала уже второй столб. И снова, совсем близко от белого круга, она начала кочевать из рук в руки в толпе кричащих игроков, поднимающих тучи пыли.
      Урос наблюдал за их борьбой издалека. Вновь проснувшееся хладнокровие удержало его от вмешательства. Но вот, какой-то чавандоз вынырнул из толпы. Без разбора раздавал он удары плеткой налево и направо, его лошадь кусалась и брыкалась, прокладывая ему путь.
      И прорвавшись, он поскакал прямо к цели. Еще немного и он мог издать свой победный крик.
      Но тогда Урос взмахнул плеткой и Джехол помчался, как стрела. Зря всадник из Мазари Шарифа пытался, как можно быстрей достичь халлала. Джехол уже догнал его.
      И тогда Урос решил выполнить, самый красивый и самый сложный из приемов бузкаши.
      В середине скачки он словно упал в пустоту, и удерживаясь лишь одной ногой в стремени — выбросил руки вперед. Он прицелился верно. Его ладони захватили тушу козла, он дернул ее на себя, и она оказалась у него в руках.
      Теперь ему нужно было вернуться в седло и доскакать до победы. Для такого всадника как он, это было проще простого.
      Но внезапно Урос почувствовал, что нога не хочет подчиняться ему. С неописуемым изумлением он понял, что конь тащит его по земле, словно мешок, в то время как его ступня все еще остается в стремени.
      Ему нужно было лишь ухватиться за гриву Джехола и забраться в седло, но он не сумел сделать и это, словно между ступней и коленом не было вообще никакого соединения. Значит, это было что-то похуже простого растяжения, оно не помешало бы Уросу забраться в седло.
      Джехол остановился, нога Уроса выскользнула из стремени и в тот же момент на него налетела вся толпа дико кричащих игроков. Команды всех трех провинций объединились в борьбе за эту злополучную, козлиную тушу, которую он все еще сжимал в своих руках.
      Им не удавалось подобраться к нему близко. Джехол встал над лежащим на земле Уросом и принялся кусать и лягать каждого, кто хотел приблизиться к нему. И Урос изо всех сил прижал к себе свой трофей.
      Но это не могло продолжаться долго. Свистящие удары плеток разодрали ему пальцы в кровь, чьи-то руки с силой дернули его за волосы, схватили за пояс и, подняв вверх, одному из игроков удалось вырвать у него тушу, и он тут же умчался вперед, преследуемый другими.
      Почти возле него, рядом с белым кругом, раздался чей-то восторженный, опьяненный победой крик: «Халлал! Халлал!»
      Только тогда Урос понял, что проиграл. Послышался вой сирены. Люди бежали к нему, чтобы отвезти в больницу. И он со всей злостью и силой ударил себя по сломанной ноге, чтобы боль, хоть на несколько мгновений, заглушила все его мысли.
 
      Клиника находилась на краю города, в широком парке, полном цветочных клумб.
      В операционном зале, ассистент хирурга, молодой афганец, учащийся в Кабуле, объяснял всаднику-чавандозу, что он соединил его сломанные кости, а потом наложил на ногу гипс. «Очень скоро все с вашей ногой будет в порядке» — сказал он успокаивающе.
      Урос ничего не ответил. Он ничего не желал знать. Он не мог больше терпеть этого невероятного унижения.
      Эти врачи, эти охранники клиники — никто и никогда не смел обращаться с ним в долине так, как они. Там, его товарищи помогли бы ему дойти до коня, посадили бы в седло, и он вернулся бы домой верхом, как положено мужчине. Пришел бы лекарь с травами и настойками, и все проходило бы в тишине и благопристойности.
      А здесь? Он лежал на кровати из железа, мальчишка в смешной белой курточке решал, что он будет с ним делать дальше, как будто сам Урос был грудным безмозглым младенцем, и, — вершина позора! — какая-то европейская женщина сняла с него одежду и сбрила волосы с его сломанной ноги.
      Потом его провезли через белый и огромный, странный зал, полный больных людей, которые таращились на него в это время, и положили на кровать стоявшую возле окна.
      Через открытую раму веяло свежим воздухом из парка.
      Чавандозу дали лучшую кровать, и лучшее место, потому что он был гостем самого шаха.
      И вновь Урос начал размышлять о своей неудаче. Ни разу не пришла ему в голову мысль, что возможно, он виноват в ней сам. Чавандоз такого уровня как он? Невозможно! Случайность? Случайностей Урос не признавал вообще. Все то, вокруг чего крутились его мысли, были: проделки злых духов, месть демонов и круговорот таинственных сил.
      Как мог он сегодня стать доступным для их злобы? Возможно, он умылся утром левой рукой? Забыл потрясти старый кожаный мешочек с приносящими удачу растениями, который висел на шее Джехола? Он вспоминал и вспоминал до изнеможения, но ничего из подобного не приходило ему на ум.
      «Значит, без сомнения, мне помешала злая воля какого-то колдуна, — но какой тайный враг натравил его на меня?»
      Резко повернувшись, Урос вспомнил о своей ноге. Она почему-то стала тяжелее, чем обычно. Он откинул простыни, увидел гипс и содрогнулся. Его ногу замуровали в маленький гроб, уму не постижимо! Какой устрашающий знак! С тоской подумал он о чудесных снадобьях из трав, кобыльего молока, кожи змей, зубов волка и жал скорпионов, которые перемалывают в тонкий порошок рогом старого быка. Каждое, из этих волшебных средств, приготовляется лекарем медленно, с молитвами и заговорами.
      А это? Что это такое? Видно они хотят его смерти, эти доктора из Кабула? Лоб Уроса стал горячим, а волосы намокли от пота.
      Он быстро накрылся простыней вновь. Ну вот, опять она идет сюда, эта европейская женщина! Она была еще молода, и ее черты выражали спокойный, приветливый характер. На ломаном афганском, — который перевел ему сосед по палате, — она объяснила, что к чавандозу пришли, и хотя уже поздно для посещений, но для него сделали исключение.
      Мокки прошел через зал, опустив голову, смущенный таким количеством взглядов. Но как только он подошел к Уросу, то, как обычно, широко заулыбался.
      — Я слышал, что Пророк хранил тебя и ты скоро поправишься, — сказал он и тут же добавил, — Джехол стоит в конюшне, накормленный, напоенный. Хорошая солома, хороший овес. Почти как у нас.
      — Кто возвестил халлал? — спросил Урос резко, — Мазари или Катаган?
      Мокки засмеялся.
      — Да замолчи ты, болван, — дернулся Урос, — Кто?
      — А ты не догадываешься? — спросил Мокки счастливо улыбаясь, — Один из наших выиграл бузкаши. Ну, теперь ты доволен?
      Урос стиснул зубы. Произошло самое плохое. Маймана победила. Победила без него!
      — Кто?
      — Солех. — ответил Мокки
      — Как, Солех? Его лошадь была в самом конце!
      Мокки взмахнул своей широкой ладонью и воскликнул:
      — Ему помог Аллах. Джехол же оказался без седока. И он взял Джехола!
      От неожиданности Урос вздрогнул. Значит, даже его собственный конь покрыл его позором, и он ничего не может сказать. Во всех командных состязаниях, это было обычным делом, когда всадник берет себе чужую лошадь, если на ней больше нет седока.
      — Тебе повезло вдвойне, — продолжал Мокки, — Маймана выиграла, и, с сегодняшнего дня, Джехол твой.
      Урос посмотрел на него, не понимая, и саис повторил опять:
      — Конечно! Ведь Дьявольский жеребец победил. Теперь он принадлежит тебе!
      А Урос внезапно вспомнил ту торжественную речь Турсена на базаре Даулад Абаза.
      Как он сказал? «Если в Кабуле, мой Джехол победит в Шахском бузкаши…» А так же он вспомнил ту благодарность и нежность, которую испытал к отцу впервые в жизни и его сердце наполнилось ядовитой горечью. Самый прекрасный конь долин теперь принадлежал ему, но благодарить за это он должен другого всадника.
      Вернулась медсестра и принесла маленькую, блестевшую металлом, трубку. Сосед Уроса сказал, что это градусник и объяснил, как им надо пользоваться.
      — Это невозможно! Никто в мире не заставит меня сделать такое! — Урос побелел от гнева, а от стыда все остальные слова застряли у него в горле.
      — Хорошо, я скажу, чтобы потом за градусником прислали афганца, — примирительно ответила медсестра.
      Мокки покачал своей большой круглой головой. Какое возмутительное обращение!
      — Солех и остальные из Майманы, просят их извинить. Они не смогли прийти к тебе сегодня вечером. Шах, в своем дворце, устроил в их честь праздник. Они придут тебя проведать завтра.
      — Нет! — выпалил Урос. — Нет! Никогда!
      И хотя они говорили между собой на одном из узбекских диалектов, который в Кабуле никто не понимал, Урос добавил шепотом:
      — Этой ночью ты, вместе с моей одеждой и Джехолом, придешь под эти окна.
      — Но вход в больницу охраняют солдаты. — возразил Мокки.
      — В карманах у меня достаточно денег, — сказал Урос, — Подкупи их! А если они не будут брать деньги, ты перепрыгнешь через стену и поможешь мне перелезть. Ты достаточно высокий и сильный для этого.
      — Что ж, могу тебя понять, — ответил Мокки, — Правда, могу понять…
 
      В полночь Урос встал, проковылял до окна, отрыл его и, проклиная гипс, взобрался на подоконник. Мокки помог ему сесть в седло. Ворота в парк были открыты, а охрана скрылась в помещении для караула.
      Когда они очутились снаружи и долгие стены остались позади, Мокки спросил:
      — Ты думаешь, нас будут искать?
      — Конечно, — ответил Урос, — Но найти нас они не сумеют.
      Он остановил коня.
      — Сначала, мы должны изгнать злых духов. Принеси какой-нибудь камень.
      Мокки подобрал большой камень с краю дороги. Урос выставил свою ногу и приказал:
      — Разбей этот проклятый гроб!
      Мокки ударил со всей силы. Боль оказалась такой неожиданно сильной, что Урос натянул уздечку, и Джехол встал на дыбы. Но гипс распался на тысячу кусков.
      — В моей сумке есть лист бумаги, на которой что-то написано. Это слова Пророка. Один мулла из Даулад Абаза выписал мне их из своего Корана. Приложи этот лист к ране на моей ноге и плотно прибинтуй поясом.
      И Мокки все сделал так, как он ему приказал.

Часть Вторая:Искушение

Чайхана

      Дорога, ведущая вокруг Кабула, была запутанной и опасной, в особенности для того, кто был нездешним. Но хотя Урос желал уехать отсюда как можно скорее, он не поехал напрямик через город, а выбрал этот путь. За эти несколько дней он видел столько полицейских патрулей и солдатских бараков, столько офицеров и чиновников, что весь город казался ему одной огромной ловушкой. Он был уверен, что все эти люди и многие другие, скоро получат приказ, — а возможно, уже получили, — схватить его и силой вернуть в клинику, на ту железную постель, чтобы он и дальше терпел издевательства бесстыдных иностранцев. Мокки тоже был в этом уверен.
      Мужчины из степей не могли себе представить, что для сильных мира сего судьба какого-то всадника, — пусть даже знаменитого чавандоза, — была не важнее пыли, клубящейся на дорогах Кабула.
      Они определяли дорогу по остаткам длинной, глиняной стены, когда-то защищавшей город от врагов. Она вела их то вверх по холму, то вниз, и в тенях, что отбрасывали ее старые сторожевые башни, Урос чувствовал себя безопаснее, укрытым от всей этой неприятной, шумной, суетливой толпы, в которой он не мог найти ни одного знакомого лица.
      Почти непроходимая тропа, что вела беглецов наверх крутого холма, — была вся в ямах.
      Но луна светила достаточно ярко и Джехол шел уверенным шагом. Когда снежные вершины Гиндукуша окрасились в розовый цвет, они вышли за внешнюю границу старых стен.
      — Кабул остался позади, — с облегчением сказал Мокки.
      — Да, мы быстро выбрались оттуда, — согласился Урос.
      — Какой все-таки это прекрасный конь! — воскликнул саис.
      Его большая, шершавая ладонь ласково погладила коня. Джехол довольно заржал и лицо Мокки просияло от радости. Урос и сам почувствовал себя уверенней. Розовый свет утра, что поднимался к пикам все выше и выше, был для него знаком: он одержал победу над своей неудачей, позором, клиникой и ночью. Теперь он сам себе хозяин, на своей собственной лошади. В горах проснулись орлы, и один из них пролетел над его головой довольно низко. Тоже хороший знак, который предвещает ему счастье.
      — Я хочу спуститься, — сказал он Мокки, — Для молитвы. Солнце уже поднялось.
      — Разве тебе не станет хуже, если ты встанешь на колени?
      — Ничего не случиться. — ответил Урос.
      — Аллах снисходителен к больным и слабым, — напомнил ему Мокки, — Великий Турсен знает это хорошо. Даже он сам, богобоязненный, молится стоя. Нет, правда, ты можешь спокойно оставаться в седле.
      Но даже в болезни Урос не хотел походить на своего отца.
      Повиснув здоровой ногой в стремени, он перекинул сломанную ногу через круп лошади. Спустившись, он слегка согнул колено, оперся обеими руками о землю, а затем согнул и больную ногу. Касаясь лбом земли, он молился со всей своей набожностью, в которой смешались вера и суеверие. Саис, стоящий рядом с ним на коленях, вполголоса повторял священные слова с серьезностью маленького ребенка.
      Урос поднялся первым, но слишком резко. Его больная нога коснулась земли и весь вес его тела пришелся на нее. В костях что-то хрустнуло, и пришла такая боль, что Урос подумал: «Я не вынесу. Упаду». Но вместо того, чтобы позвать на помощь Мокки, он схватился за гриву коня и подтянулся так высоко, что сумел попасть в стремя здоровой ногой, а потом перекинул сломанную ногу на другую сторону коня.
      — Затяни повязку потуже, Мокки, — процедил он сквозь плотно сжатые зубы.
      Прежде чем завязать ткань, конюх внимательно осмотрел его рану.
      — Я чувствую тут маленький кусочек кости, которая проткнула кожу.
      — То, что случилось после молитвы, не может повредить. — возразил Урос.
      Его губы сложились в столь характерную для него, жесткую улыбку. Теперь ему опять нужно было что-то преодолевать: боль. До этого он чувствовал ее довольно неясно и глухо. Сейчас же она жгла каждый его нерв. Она стала его новым врагом, которого ему нужно было победить. И он крикнул Мокки:
      — В седло!
      Джехол с готовностью тронулся дальше.
      «Он скакал на бузкаши лучше, чем все остальные лошади, — думал Урос, — А теперь он, начиная с полуночи, несет на себе двух мужчин, да еще на такой дороге и все равно не показывает ни усталости, ни недовольства».
      Он нежно погладил шею коня. Тот вздрогнул и поскакал быстрее. Неожиданно он поднял голову, дернул ушами и заржал. Пот начал покрывать его бока, а шаг стал осторожным и неуверенным.
      — Тут где-то дикий зверь. Наверное, совсем близко. — предположил Мокки.
      Урос направил Джехола на узкую тропу, что проходила между двух остроконечных скал, на которых не росло ни травинки. Через секунду оба седока услышали равномерный гул: прямо перед ними, хотя все еще скрытая холмом, лежала «Большая дорога севера» — единственная, что вела с середины, с юга и восточного Афганистана, с Кабула и Пешавара, с Гардеза, Газни и Кандагара к долинам и степям по другую сторону Гиндукуша.
      Осень вступала в свои права. Но хотя шесть месяцев суши уже подходили к концу и было еще раннее утро, — над дорогой стояло облако пыли, вздымаемое бесчисленными копытами, колесами и ногами, и в этом белесом облаке преломлялись солнечные лучи.
      Здесь не было разметки, и никто не соблюдал правила движения, которое, правда, ничто не регулировало. Все предоставлялось на волю случая, желания людей, отчаянности или наглости водителей, беспечности и самой судьбе. Шум соответствовал хаосу. Ржание, блеяние, мычание животных смешивались с криками пешеходов и всадников, ударами кнута погонщиков и гудками автомобилей. Вот так, все вместе, тянулись они по этой дороге: таджики и пуштуны, хазары, узбеки и нуристанцы. И дорога вмещала их всех, как когда-то вмещала передовые отряды Александра и первых проповедников учения Будды.
      Все шли рядом: торговцы и погонщики скота, люди ищущие работу и те, кто возвращались домой, а также просто искатели приключений.
      Со склона холма, находившегося прямо над дорогой, Мокки и Урос молча смотрели на их суету.
      — По этой дороге мы сюда приехали, — наконец произнес Мокки и тяжело вздохнул.
      Урос ничего не ответил.
      — Только ты в машине Осман бея, а я в грузовике, — дополнил Мокки и похлопал по спине коня, — и Джехол тоже.
      Урос смотрел на безжизненную землю с другой стороны дороги, которая горела сейчас под светом солнца, окрашенная в яркие цвета желтой охры и коричневой глины.
      Там, далеко, у самого горизонта, над застывшими волнами гор простиралось синее, ясное небо. Мокки заметил, как напряглись плечи Уроса и руки, сжимающие поводья коня.
      Джехол начал медленно и осторожно спускаться по склону вниз. Когда они очутились у подножия, Урос громко крикнул и направил коня прямо в середину этой тесной, беспорядочной, двигающейся в одну сторону, толпы.
      В первую секунду оба наездника думали только об одном: как бы их не переехали.
      Но очень быстро они успокоились. Пыль здесь была не гуще, чем пыль их родной провинции, а наседающая толпа не опасней команды всадников в бузкаши. Большой саис засмеялся и сказал:
      — Знаешь, вот на лошади мне здесь нравиться больше. Не то, что в этой коробке с колесами, на которой мы приехали в Кабул. В ней же ничего не видишь, а еще она дергается и подскакивает так сильно, что я боялся, как бы Джехол не сломал себе ноги.
      Урос промолчал. Он спрашивал себя, как далеко им отсюда до Майманы, и размышлял о солдатах и полицейских, которые, без сомнения, уже преследуют его. Только из гордости он ни разу не обернулся назад, чтобы убедиться, так ли это.
      — Джехолу тоже нравится путешествовать без грузовика, — улыбнулся Мокки.
      Конь пытался проложить себе дорогу сквозь толпу. Он то быстро скакал вперед, то объезжал, то уклонялся от кого-то. Для него это была еще одна новая игра, в которую играют на большой афганской дороге.
      Взгляду же восхищенного конюха, открывались все новые картины и новые удивительные вещи.
      — Смотри, смотри! — радостно восклицал он — Козы из самых высокогорных долин Нуристана, какие они черные и выглядят, словно зазнайки! А у их погонщика голубые глаза!
      А этот худой старик в обносках, слепой и бледный, которого чуть не сшиб Джехол, — куда идет он посередине дороги, вытянув перед собой руку и повернув голову в сторону солнца, которое его белые, слепые глаза — уже не могли видеть?
      А вот телега с большими деревянными колесами, ее тянут вперед два быка, и в ней сидят женщины закрытые плотной чадрой, и с головы до пят облаченные в широкие одежды.
      А вон там, идет бродячий музыкант и несет на спине какой-то большой и тяжелый струнный инструмент, совсем не похожий на легкую дамбуру, к чьим звукам Мокки привык с детства. Вот рядом со своими мулами идут пешком два торговца индуса. Их мулы по обе стороны нагружены ящиками, которые до отказа набиты хлопковыми и шелковыми тканями, керамикой и металлическими ножами. Там — странствующие фокусники. А за ними — паломники, дервиши и богатые беи, которые едут на охоту, и на руках у них сидят соколы, орлы и ястребы…
      И, наконец, — грузовики! Как маленькие, так и большие, — все они несут впереди, на кабине водителя и по бокам — яркие щиты, на которых кричащими красками нарисованы цветы, зеленые деревья, а еще птицы и дикие звери.
      Рассматривая все эти рисунки, Мокки счастливо смеялся. Он думал, что это специальные магические картины, защищающие от усталости и опасностей пути.
      — Да, посмотри же! Посмотри! — кричал он.
      Урос ничего не отвечал. И Мокки, как завороженный, крутил головой направо и налево. Грузовики, конечно, красивые, но уж слишком быстро едут. Не успеваешь рассмотреть все картинки. Караваны, — хвала Аллаху, — передвигаются помедленней, неторопливым шагом. Их погонщики и сами животные, похоже, имели в запасе много времени, и их можно было разглядывать сколько душе угодно.
      А Урос не хотел видеть ничего из этого. Он уже не ребенок, чтобы, рассмотрев что-то новое, оповещать об этом мир радостным криком. Какое ему было дело до странных зрелищ этой чужой страны? Единственное, чего ему хотелось, это как можно скорее вернуться домой, скорее оказаться на верной земле своего родного мира. В толпе и яркой мешанине путешествующих, он видел только одно — безопасность. Грузовики, люди, караваны и стада защищали его от любопытных взглядов. Даже пыль и гомон на этой дороге были его союзниками. Они укрывали, прятали, защищали его и позволяли забыть о врагах, оставшихся в Кабуле.
 
      Наступил полдень, пылающее солнце стояло в зените. Небо было ясным, горы — бесцветными, на земле не было ни тени.
      Жара превратила пыль в обжигающий пепел, и дорога начала постепенно пустеть. Кочевники, не разбивая палаток, стали лагерем по краям дороги, отдыхая в тени огромных тюков навьюченных на верблюдах. Грузовики тоже остановились. Пилигримы и путешественники потянулись к верандам чайхан, которые часто встречались по обеим сторонам пути.
      Все чайханы были построены одинаково, караваны и путешественники всей центральной Азии прекрасно знали их устройство, и оно не менялось веками.
      Квадратное помещение и глиняные стены, выкрашенные известкой. С улицы туда вела крошечная дверь, а потом все попадали на веранду — самую важную часть чайханы. Земляной пол, навес из сухих веток, который поддерживают два кривых столба, на полу потрепанные ковры или просто утоптанное рванье. Вот и все, что там было.
      Но эта убогость никого не отталкивала. Главное, что кипящая вода поет свою песню в огромных, пузатых самоварах, разрисованные яркими красками блюда висят на стенах, и перепела чирикают в маленьких, плетеных, клетках. Разноцветные, радующие глаз арабески и большие, причудливо нарисованные цветы покрывают бугристую штукатурку стен, а вокруг, в тени горных цепей и пиков, в долинах и ущельях, — царит умиротворение и свобода.
      Казалось, что пылающий круг солнца решил навечно повиснуть в зените и не спускаться к земле никогда.
      Люди и животные, которые все еще оставались на дороге, устало, но терпеливо продолжали идти вперед. Несмотря на двойную ношу, бег Джехола был все таким же быстрым и верным.
      У каждой чайханы, мимо которой они проезжали, Мокки видел путешественников, отдыхающих в тени листвы, чувствовал пряный запах жареного мяса, поджаренных на бараньем жире яиц, и слышал звон чайных пиал. Он хотел есть, он хотел пить, он весь вспотел. Ему хотелось крикнуть Уросу:
      «Давай остановимся отдохнуть, как другие!»
      Но он стыдился признаться в своей слабости более старшему, усталому, да еще и больному человеку. Поэтому он выбрал другую, как ему казалось, очень хитрую тактику:
      — Урос, смотри! В этой чайхане есть птица, которая умеет говорить, настоящая знаменитость этих мест!
      Или:
      — Смотри, Урос! Ты видишь, какой огромный там стоит самовар?
      И тут же:
      — Водители грузовиков, что сидят вон на той веранде. Какие, наверное, интересные истории можно от них услышать!
      Напрасные старания. Неподвижно сидя в седле, плотно сжав губы, Урос не переставая гнал коня вперед. От жары и жажды он страдал намного сильнее, чем Мокки. Его кожа горела, лихорадка обметала губы. Нога становилась все тяжелее, а боль невыносимее. Если он пытался поставить ногу в стремя, то кости находили друг на друга. На материи, что была обмотана вокруг раны, проступили липкие пятна, и толстый слой пыли, что лежал сверху, не помешал мухам облепить их огромным, плотным роем.
      У каждой чайханы, мимо которой они проезжали, чувствовал он единственное желание: сесть на веранде в тени, потом лечь, вытянуть сломанную ногу, а потом — пить, пить и пить. Сначала холодной воды из кувшина, а потом горячего, сладкого чая.
      Но чем больше ему хотелось отдыха, тем решительнее он самому себе в нем отказывал.
      Жгучим было его желание, даже под этой пыткой, доказать своему телу, что он — сильнее.
      Еще один подъем впереди, еще один они миновали и вновь подъем. Урос гнал Джехола, словно перед ними была бесконечность.
      Каждый подъем становился круче, чем предыдущий. Мокки соскочил с коня и побежал рядом с ним. «Должно быть, почувствовал, что Джехол устал» — понял Урос. Он стиснул зубы. Нет, он так просто не сдастся. Он заставит Джехола скакать дальше и еще дальше, до самого конца. Но тут против Уроса восстал его собственный инстинкт, его воспитание и происхождение. Чавандоз из Майманы не должен обращаться с таким благородным животным, как Джехол, столь грубо.
      — Мокки, — негромко сказал Урос, — поищи для коня лучшую чайхану.
      Дорога уже вновь наполнилась людьми, когда Мокки наконец-то сделал свой выбор.
      У подножья одного из холмов, находился постоялый двор. С первого взгляда он ничем не отличался от других. Но перед его верандой протекал ручей с чистой водой, а рядом с ним, в маленьком саду, росло несколько плакучих ив.
      Туда Урос направил своего коня. Не опираясь на плечо Мокки, он спрыгнул с седла и встал на свою здоровую ногу.
      — Мне ничего не надо! — резко бросил он слуге из чайханы, который уже торопился к нему с тонким, набитым хлопком, матрасом.
      — Позаботься о лошади. — приказал он Мокки.
      Когда конюх вернулся назад, Урос неподвижно лежал под одной из ив, раскинув руки в стороны. Глаза его были открыты, и сейчас он напоминал мертвеца. Мокки стало ужасно стыдно. В то время как он сам напился из ручья вместе с Джехолом, Урос остался здесь, почти умирающий от жажды. И он закричал:
      — Эй, бача, подожди! Я сейчас позову его.
      — Я никого не хочу видеть…
      Каждое незнакомое лицо, каждый чужой голос были для него невыносимы.
      С того момента, как он положил свою ногу на прохладную глиняную землю, Урос почувствовал что земля, ручей, деревья и их тень делятся с ним своей благотворной силой, которую он не принял бы ни от кого другого.
      — Сейчас, сейчас! Клянусь, скоро у тебя будет все необходимое, — крикнул Мокки и побежал в чайхану.
      — Иди, иди… — тихо сказал Урос.
      Его единственным желанием было, так быстро, как только возможно, вновь ощутить то неописуемое чувство счастья, которое посетило его. Ему казалось, будто он исчез из этого мира, но все еще находится в сознании. Правда, тело не позволило так долго обманывать себя. Когда Мокки поднес к его губам голубой кувшин, наполненный водой — Урос осушил его одним большим глотком и властно сказал: «Еще!». После того, как он утолил жажду, он почувствовал такой сильный голод, что почти целиком проглатывал свежие лепешки, принесенные Мокки, едва успевая подхватывать ими поджаренную баранину, которую он рвал зубами, словно голодный волк. И когда он насытился, усталость оказалась столь сильной, что он сразу же заснул.
      Мокки опустился на землю и принялся за еду. Он удовлетворенно покачивал головой. Сколько он себя помнил, забота о лошадях и людях всегда была его занятием. И он был счастлив этим, потому что был юн, добр и у него были сильные руки. Овца, которая, благодаря его заботам, покрывалась жиром и густой шерстью, лошадь, чью шкуру он вычистил, а гриву расчесал, и которая смотрела на Мокки с благодарностью, — все это наполняло сердце саиса гордостью и счастьем.
      С такой же гордостью охранял он и сон Уроса. Он не спрашивал себя, нравится ему Урос или нет, но когда в его глазах появилось спокойствие, Мокки просиял и на его мальчишеском, все еще безусом лице, появилась улыбка, и он поклялся самому себе, что доставит Уроса домой живым и невредимым, даже если для этого ему придется нести его на руках, до самой Майманы.
 
      Солнечный свет уже не был таким резким, и жара стала спадать. Скрытые в ветвях птицы, приветствовали своим щебетом наступление вечера.
      Громкий разговор толпы путешествующих, которая проходила через сад — разбудил его. Кашляя от уличной пыли, они громко требовали чаю.
      Не открывая глаз, Урос провел рукой по своей ноге. Тут же он почувствовал обжигающую боль — но она казалась терпимой. Усталость прошла. Духи страха и злые демоны, — бежали.
      А воспоминания уже не были столь мучительны.
      И он подумал: «В конце концов, моя неудача была лишь глупой случайностью».
      Конечно, из-за этого он не смог выиграть шахское бузкаши, но теперь каждый год будут проводить новое. Самое главное сейчас — как можно скорее вернуться домой и залечить ногу. А там посмотрим… Он был все еще самим собой, и Джехол принадлежал ему.
      Его взгляд встретился с взглядом саиса, который сидел перед ним на земле, словно охраняя его. Урос медленно сказал:
      — Я очень хорошо выспался, Мокки.
      — По тебе это заметно, — воскликнул саис, — Именем пророка! А сейчас тебе нужно выпить самого крепкого, самого горячего, и самого сладкого чаю! Я сейчас сбегаю! Тебе станет еще лучше!
      Взгляд Уроса блуждал по находящимся невдалеке отвесным скалам и небом над ними. После захода солнца все опять приобрело цвет и жизнь. Небо стало ярко-синим, зубцы гор оранжевыми. Скоро, при свете вечера, они загорятся ярким пурпуром.
      Но Урос, привыкший к бесконечным простором степей на севере, находил мало красоты в этих скалистых стенах. Они загораживали ему горизонт. Тогда он закрывал на секунду глаза и уже не чувствовал себя в чужих краях. Чайханы степей, долин, горных троп, над которыми свистит ветер, чайханы пустыни — между ними не так уж много разницы. Медный самовар, в котором бурлит кипящая вода, запах баранины, аромат чая, крики прислуги.
      Урос почувствовал себя дома. Даже путешественники, что опустились, вон там, на землю, стали для него не совсем чужаками: это были торговцы из Кандагара. Они закупали каракуль в Мазари Шарифе и их ковры в Маймане.
      Их можно было узнать по тюрбанам, повязанным согласно обычаям их провинции, и густым бородам, окрашенным хной.
      Саис вернулся назад, неся поднос с чайником и чайными пиалами. Мокки сел напротив Уроса и сказал:
      — А Джехол все еще спит. Он устал даже сильнее, чем ты.
      — Пусть отдыхает. Мы поедем дальше лишь завтра, — ответил Урос.
      Он посмотрел на Мокки, на его глаза, что покраснели от пыли, солнца и усталости, на его заношенный, слишком короткий, чапан и подумал: «Придет время и я куплю ему новый».
      Урос тоже не спрашивал себя, нравится ли ему Мокки или нет. Но сейчас его улыбка была мягкой и не имела ничего общего с его обычным волчьим оскалом.
      Они пили чай медленно и осторожно, потому что он был еще очень горячим, но нравился им таким больше всего. Оба молчали. Переливы маленьких птиц в ветвях ивы, становились все более пронзительными. Тень, что отбрасывали деревья, почти достигла плеча Мокки, а косые лучи заходящего солнца пробившись сквозь листву, засияли на меди самовара, разноцветной посуде и ярких картинках, что были нарисованы на побеленных известкой, глиняных стенах.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5