Моя Антония

      8
      Поздней осенью, когда трава и кукуруза поблекли, дела у наших друзей русских пошли совсем плохо. Питер рассказал мистеру Шимерде о своих заботах: он не смог заплатить по долговому обязательству, срок которого истек первого ноября, пришлось внести непомерную сумму, чтобы его продлить, и он заложил всех своих свиней, лошадей и даже корову-кормилицу. Кредитором его был Уик Каттер - безжалостный ростовщик из Черного Ястреба, о котором по всей округе ходили недобрые слухи, о нем я еще расскажу позже. Питер не умел толком объяснить про свои расчеты с Каттером. Он знал только, что в первый раз взял у него в долг двести долларов, потом сто, потом еще пятьдесят, каждый раз к основной сумме добавлялись какие-то проценты, и долг рос куда быстрее, чем хлеб в поле. Теперь все имущество русских оказалось заложенным.
      Вскоре после того, как Питер продлил долговое обязательство, Павел надорвался, подымая бревна при постройке нового амбара, упал прямо на стружки, кровь хлынула у него из горла, и те, с кем он работал, испугались, как бы он тут же не умер. Его принесли домой, уложили в постель, и с того дня он не вставал, совсем расхворался. Казалось, несчастье, словно зловещая птица, уселось на крыше бревенчатого дома русских и бьет крыльями, отпугивая от него людей. Русским так не везло, что все их избегали и старались о них не думать.
      Однажды после обеда Антония с отцом зашли к нам за пахтаньем и, как всегда, засиделись до заката. Только они собрались уходить, как к нашему дому подъехал Русский Питер. Он сказал, что Павлу совсем плохо, он хочет поговорить с мистером Шимердой и его дочкой, вот Питер и поспешил за ними. Антония с отцом уселись к нему в повозку, а я принялся умолять бабушку отпустить и меня к русским: я обойдусь без ужина, переночую в хлеву у Шимердов, а утром прибегу домой. Наверно, мои уговоры казались бабушке глупыми, но она умела быть великодушной, когда дело шло о желаниях других. Она попросила Питера минутку подождать и вынесла нам из кухни пакет с бутербродами и пончиками.
      Мистер Шимерда и Питер сели на козлы, а мы с Антонией расположились сзади в соломе и, подпрыгивая на ухабах, ели свои бутерброды. Солнце село, и над прерией жалобно загудел холодный ветер. Переменись погода раньше, мне не удалось бы уехать из дому. Мы глубже зарылись в солому, прижались друг к другу потесней и смотрели, как на западе догорает яростный багровый закат и на холодном ясном небе зажигаются звезды. Питер все вздыхал и охал. Тони зашептала, что он боится, говорит, Павлу уже не выздороветь. Мы притихли и перестали болтать. Звезды над нами пылали все ярче. И хоть мы с Антонией выросли в разных концах земли, в глубине души у нас обоих таилось суеверное представление, что от этих сверкающих созвездий зависит, чему с нами суждено случиться. Вероятно, и Русский Питер, живший раньше совсем далеко, дальше всех нас, привез со своей родины такое же поверье.
      Маленький дом на пригорке сливался с ночной темнотой, и, даже поднимаясь по склону, мы не могли его разглядеть. Путь нам указывали лишь светившиеся красным окна - в кухне топилась печь, а лампа не горела.
      Мы тихо вошли. Павел лежал на широкой кровати и казался спящим. Антония и я сели на скамью у стены и облокотились на стол. Отблески огня играли на тесаных бревнах потолка, поддерживавших соломенную крышу. Павел дышал хрипло и беспрестанно стонал. Мы ждали. Ветер нетерпеливо сотрясал двери и окна, потом снова мчался прочь, распевая свою песню над бескрайними просторами. Порыв за порывом обрушивались на дом так, что дребезжали стекла, а ветер взвивался и улетал. На ум невольно шли мысли об отступающих разбитых армиях или о привидениях, которые тщетно ищут приют под крышей и со стенаниями уносятся дальше. Вдруг в этот заунывный гул между двумя порывами ветра вплели свой голос койоты, зайдясь визгливым воем, - сперва один, потом второй, третий, - и вот уже вся стая выла, давая нам знать, что приближается зима. В ответ на эти звуки с кровати раздался крик, долгий и жалобный: не то Павлу привиделся страшный сон, не то он вспомнил о какой-то давней беде. Питер прислушался, но не шелохнулся. Он сидел на полу перед плитой. Койоты завели свое тявканье снова, а потом завыли пуще прежнего. Павел что-то выкрикнул, силясь приподняться на локте.
      - Он волков боится, - зашептала мне Антония, - в его стране их много-много, они всех едят, мужчин и женщин.
      Мы придвинулись на скамье поближе друг к другу.
      Я не мог оторвать глаз от больного. Рубашка у него распахнулась, и видно было, с какой натугой подымается и опускается иссохшая, покрытая редкими белесыми волосами грудь. Он закашлялся. Питер тяжело поднялся, взял чайник и приготовил смесь виски с горячей водой. Нас обдало резким запахом спиртного.
      Павел жадно схватил чашку, проглотил питье, заставил Питера отдать ему бутылку и спрятал ее под подушку, мрачно ухмыльнувшись, словно сумел кого-то перехитрить. Его глаза неотступно следили за Питером, взгляд был недобрый, насмешливый. Я подумал, что он презирает Питера за простоту и покорность.
      Наконец Павел едва слышно заговорил, обращаясь к мистеру Шимерде. Рассказ его был долгим, и, пока он говорил, Антония крепко держала меня за руку под столом. Она подалась вперед и напряженно вслушивалась. Павел приходил все в большее возбуждение и показывал куда-то за кровать, словно видел там что-то и хотел, чтоб мистер Шимерда тоже это увидел.
      - Это он про волков, Джимми, - прошептала Антония. - Ужас, что говорит!
      Больной буйствовал и грозил кулаком. Похоже было, он осыпает проклятиями кого-то, кто нанес ему обиду. Мистер Шимерда обхватил его за плечи, с трудом удерживая в постели. Кончилось тем, что у Павла случился новый приступ кашля, от которого он едва не задохнулся. Он вытащил из-под подушки тряпку и прижал ее к губам. На ней тотчас же проступили яркие красные пятна - я никогда не видел такой алой крови. Когда он в конце концов улегся, отвернувшись лицом к стене, от его ярости и следа не осталось. Он лежал тихо, силясь вздохнуть поглубже, как больной крупом ребенок. Отец Антонии откинул одеяло с длинных костлявых ног Павла и принялся мерно их растирать. Мы с нашей скамьи ясно видели, что от Павла остались только кожа да кости. Ребра и лопатки проступали, как скелет из-под шкуры мертвого вола, брошенного в поле. Наверно, из-за выпирающих позвонков Павлу больно было лежать на спине.
      Постепенно все мы успокоились. Что бы там ни было, но он уж хоть не кричал. Мистер Шимерда знаками показал нам, что Павел уснул. Питер молча встал и зажег фонарь. Он собрался за лошадьми, чтоб отвезти нас домой. Мистер Шимерда вышел вместе с ним. Мы сидели затаив дыхание, не отрывая взгляда от длинной худой спины под голубой простыней.
      По дороге домой, лежа в соломе на дне грохочущей и подпрыгивающей повозки, Антония рассказала мне, что смогла, из услышанного. А то, чего не рассказала в тот вечер, досказала позже - много дней мы ни о чем другом и не говорили.
      Когда Павел и Питер были молоды и жили у себя на родине, в России, один их приятель, собиравшийся жениться на красавице из соседней деревни, попросил их быть шаферами на его свадьбе. Стояла глухая зимняя пора, и жених с гостями поехали на свадьбу в санях. Питер и Павел правили санями жениха, а в других шести санях разместились его родственники и друзья.
      После венчания в церкви все пошли к родителям невесты на обед. Обед затянулся, перешел в ужин и продолжался до поздней ночи. Много пили и плясали. В полночь родители невесты распрощались с дочерью и перекрестили ее на дорогу. Жених подхватил невесту на руки, отнес в сани и закутал в полость. Потом вскочил в сани сам, а Питер и Павел (наши Питер и Павел!) сели впереди. Павел правил лошадьми. Сани тронулись под громкое пение и звон бубенцов, жених ехал первым. Все возницы были навеселе, кто больше, кто меньше, а жених, кроме невесты, никого не видел.
      В ту зиму лютовали волки, все знали об этом, однако, когда в первый раз услышали волчий вой, никто не насторожился. Слишком все были сыты и пьяны. На голос первого волка отозвались другие, и вой стал раздаваться все чаще и чаще. Волки сбивались в стаю. Луны в ту ночь не было, но звезды ярко освещали снег. Вдруг черные пятна появились на холме за свадебным поездом. Волки неслись по снегу словно тени, с виду они были не больше собак, но их оказались сотни.
      С задними санями что-то стряслось - возница не справился с лошадьми, может, был слишком пьян, лошади сбились с дороги, сани налетели на дерево и опрокинулись. Седоки вывалились на снег, и самые проворные из волков накинулись на них. Раздались душераздирающие крики, и все мигом протрезвели. Возницы вскочили и начали нахлестывать лошадей. У жениха кони были самые резвые и сани легче - в других сидело по шесть, а то и по десять человек.
      Еще один возница не сладил с лошадьми. Лошадиный храп казался даже страшнее, чем крики людей. Казалось, волков теперь уже ничто не остановит. Трудно было судить, что происходило позади, отставшие взывали о помощи так же громко, как и те, кто уже погибал. Юная невеста рыдала, спрятав лицо на груди жениха. Павел не оборачивался и не спускал глаз с лошадей. Светлая белая дорога стелилась перед ним, и тройка вороных летела как ветер. Главное было не терять присутствия духа и править внимательно.
      Наконец сани начали подниматься на высокий холм, тут Питер осторожно привстал и поглядел назад.
      - Всего трое саней осталось, - прошептал он.
      - А волки? - спросил Павел.
      - Сколько хочешь! На нашу долю хватит!
      Лошади Павла взлетели на гребень холма, но на другую сторону следом за ним спустилось только двое саней. Позади на снежной вершине они увидели копошащийся черный клубок. Жених закричал. Он понял, что перевернулись сани с его отцом, матерью и сестрами. Он вскочил, как будто хотел выпрыгнуть, но невеста с плачем удержала его. Да и было поздно. Стелющиеся по земле черные тени налетели на людей в снегу, и одна лошадь уже мчалась через поле, волоча за собою упряжь, а волки ее настигали. Но попытка жениха выскочить из саней подсказала Павлу, что делать.
      До их деревни было всего несколько миль. Еще одни уцелевшие сани отстали совсем немного, а коренник у Павла начал слабеть. Возле замерзшего пруда настал черед предпоследних саней, Питер ясно видел, как все случилось. Три больших волка помчались бок о бок с лошадьми, и те обезумели. Тесня друг друга, они запутались в постромках и повалили сани.
      Когда крики позади смолкли, Павел понял, что на подъезде к деревне они остались одни.
      - Все еще гонятся? - спросил он Питера.
      - Да.
      - Сколько?
      - Двадцать, тридцать! Хватит с лихвой!
      Теперь уже пристяжные почти волокли коренника. Павел отдал вожжи Питеру и осторожно перелез назад. Он крикнул жениху, что надо сбросить лишний груз, и указал на невесту. Жених разразился проклятиями и крепче прижал девушку к себе. Павел стал отрывать их друг от друга. Обороняясь, жених приподнялся. Павел вытолкнул его из саней, а следом выбросил и невесту. Он говорил, что сам не помнит, как все произошло и что было потом. Скорчившийся на козлах Питер ничего не видел. Первое, что дошло до сознания обоих, был новый звук, раздавшийся в морозном воздухе, - то звонил колокол в монастыре возле их деревни, сзывая прихожан к заутрене; никогда раньше его звон не казался им таким громким.
      Павел и Питер вернулись в деревню одни и с тех пор всегда оставались одни. Из деревни их выгнали. Родная мать и та не хотела видеть Павла. Питер и Павел переезжали из города в город, но стоило кому-нибудь проведать, откуда они, как начинались расспросы, не знают ли они тех двоих, что скормили волкам невесту. Куда бы они ни подались, слухи о случившемся настигали их. Пять лет они копили деньги, чтоб уехать в Америку. Они работали в Чикаго, Де-Майне и в Форт-Уэйне, но им всюду не везло. Когда у Павла стало совсем плохо со здоровьем, они решили попытать счастья на ферме.
      Павел умер спустя несколько дней после того, как поведал свою историю мистеру Шимерде, и его похоронили на норвежском кладбище. Питер все продал и уехал из наших мест - нанялся поваром на строительстве железной дороги, где работало много русских.
      Когда Питер распродавал свое имущество, мы купили у него тачку и кое-что из упряжи. Во время торгов он ходил повесив голову, ни на кого не глядя. Казалось, ему все стало безразлично. На распродажу явился из Черного Ястреба и тот ростовщик, что держал закладные на всю скотину Питера, он скупил долговые расписки за полцены. Все рассказывали, что, когда новый владелец уводил корову, Питер ее поцеловал. Я этого не видел, но знаю другое: когда уходившие с распродажи унесли с собой всю мебель, утварь, даже плиту с горшками и сковородками и в доме Питера остались одни голые стены, он сел на пол, раскрыл складной нож и съел все арбузы, оставленные на зиму. Когда мистер Шимерда и Крайек заехали за ним в своей повозке, чтоб подвезти к поезду, они увидели, что борода Питера промокла от сока, а весь пол завален арбузными корками.
      Мистер Шимерда совсем пал духом, потеряв друзей. Уходя на охоту, он часто наведывался в пустой бревенчатый дом русских и подолгу сидел там, погруженный в свои мысли. Этот дом служил ему прибежищем, пока морозы не заперли всех Шимердов в землянке. Мы же с Антонией забыть не могли про ту свадьбу. Тайну Павла мы не открыли никому, мы ревностно оберегали ее, как будто все события той далекой украинской ночи - и нападение волков, и принесенная им в жертву свадьба - случились только для того, чтобы у нас сладко замирало сердце от ужаса, когда мы об этом толковали. По вечерам, перед тем как заснуть, я часто представлял себе, что лечу в санях, запряженных тройкой лошадей, по неизвестному краю, похожему то ли на Небраску, то ли на Виргинию.
      9
      Первый снег выпал в начале декабря. Помню, какой вид открылся мне в то утро из окна нашей гостиной, когда я одевался за печкой: небо нависло, словно лист свинца, светлые кукурузные поля выцвели настолько, что стали совсем призрачными, маленький пруд под замерзшими ивами затянуло льдом. А надо всем кружились большие белые хлопья и, упав, исчезали в красной траве.
      За прудом, на склоне, ведущем к кукурузному полю, виднелся едва заметный в траве большой круг - по нему когда-то скакали на лошадях индейцы. Джейк и Отто уверяли, что в центре круга индейцы привязывали к столбу пленных и пытали их, но дедушка считал, что индейцы устраивали на кругу скачки или просто объезжали лошадей. Под вечер, если смотреть на склон против солнца, круг всегда проступал в траве, а в то утро, припорошенный первым легким снегом, он вырисовывался удивительно четко словно мазки китайских белил на холсте. Ни разу прежде этот след прошлого не волновал меня так сильно, и я решил, что он предвещает хорошую зиму.
      Как только снег слежался, я начал разъезжать по округе в неуклюжих санях, которые Отто Фукс смастерил мне, приладив полозья к большому ящику. У себя на родине Фукс учился у краснодеревщика и ловко управлялся с инструментами. Если б я не торопил его, сани получились бы еще лучше. В первый раз я поехал за почтой, а на другой день - к Шимердам, покатать в санях Антонию с Юлькой.
      Стоял яркий морозный день. Я постелил в ящик солому, прикрыл ее бизоньей шкурой и закутал в старые одеяла два горячих кирпича. Добравшись до жилища Шимердов, я не пошел к землянке, а, сидя в санках внизу, в лощине, стал громко звать девочек. Антония и Юлька выбежали в маленьких кроличьих шапках, сшитых отцом. Они уже слышали от Амброша о моих санях и поняли, зачем я приехал. Обе плюхнулись рядом со мной, и мы помчались вперед, на север, по дороге, которая как раз оказалась расчищенной.
      Небо ярко синело, а белые просторы прерии, сверкая на солнце, слепили глаза. Как сказала Антония, от снега весь мир стал другим, напрасно мы искали знакомые приметы. Глубокий овраг, по дну которого бежал, извиваясь, ручей Скво, занесло снегом, и он превратился в узкую щель - темно-голубую, если заглянуть в глубину. Верхушки деревьев, всю осень блестевшие золотом, теперь пригнулись к земле, словно им уже никогда не суждено было ожить. А несколько кедров, казавшихся раньше унылыми и сумрачными, сейчас притягивали взгляд густой темной зеленью. Ветер нес с собой обжигающий привкус свежего снега - у меня уже першило в горле и щипало в носу, будто рядом раскупорили флакон с нюхательной солью. Мороз покусывал, но и веселил. Из ноздрей пони валил пар, а едва мы останавливались, как весь он начинал дымиться. В ослепительном блеске дня даже кукурузные поля снова стали чуть ярче и под лучами солнца еле уловимо отсвечивали на снегу золотом. Вокруг нас снег смерзся пологими уступами, по краям которых, будто рябь по воде, шли извилистые борозды-следы беспощадно секущего ветра.
      Под шалями на девочках была плохонькая одежонка, и, даже укрытые бизоньей шкурой, они дрожали от холода и теснее жались друг к дружке, стараясь согреться. Однако они были рады, что удрали из своей убогой землянки от ворчливой матери, и уговаривали меня ехать все дальше и дальше, хоть до самого дома русских. Вырвавшись из одуряющей домашней духоты на простор, на свежий ветер, они совсем потеряли голову. Они хохотали, шумели и говорили, что не вернутся к себе никогда. Не поселиться ли нам в доме Русского Питера, предложила Юлька и спросила, не соглашусь ли я ездить в город и закупать, что нужно для хозяйства?
      Всю дорогу до дома русских мы захлебывались от удовольствия, но, когда часа в четыре повернули обратно, восточный ветер усилился, засвистел в ушах, солнце перестало греть, а небо сделалось серым и неприветливым. Я снял длинное шерстяное кашне и обмотал им Юлькину шею. Она так закоченела, что мы заставили ее с головой укрыться бизоньей шкурой. Мы с Антонией сидели как прежде, но вожжи меня теперь плохо слушались, а глаза все время слезились от ветра. Уже стемнело, когда мы подъехали к жилью Шимердов, но я отказался зайти погреться. Я знал, что, если посижу у огня, руки у меня разболятся не на шутку. Юлька забыла вернуть мне кашне, а до нашего дома надо было ехать против ветра. Наутро я проснулся с ангиной и почти две недели не выходил из дому.
      В эти дни кухня в подвальном этаже казалась райской обителью, словно надежный маленький корабль в холодном море. Работники целыми днями лущили кукурузу, а когда появлялись к обеду - в больших шапках, надвинутых на самые уши, в галошах на красной подкладке, - мне казалось, они похожи на полярных исследователей. По вечерам бабушка наверху штопала носки или шила рабочие рукавицы, а я читал ей "Швейцарское семейство Робинзон" [популярный роман для юношества швейцарского писателя И.Висеа (1743-1818); повествующий о приключениях семьи, выброшенной во время кораблекрушения на необитаемый остров] и размышлял о том, что наша жизнь ничуть не легче, чем у этих швейцарцев. Я не сомневался, что для человека нет врага страшнее, чем холод. Меня восхищала бабушка - не теряя бодрости, она старалась окружить нас теплом, уютом и посытнее накормить. Часто, готовясь к возвращению проголодавшихся мужчин, она сетовала, что "кухарке тут не развернуться, это вам не Виргиния". По воскресеньям она потчевала нас цыплятами - ешь сколько хочешь; в другие дни на столе была ветчина, бекон или колбаса. Каждый день бабушка пекла то пироги, то кексы, а иногда, для разнообразия, готовила мой любимый пудинг с коринкой, который варила в мешке, опустив его в кипяток.
      Как бы потеплее натопить дом, да поддержать тепло, да забота об обедах и ужинах - вот что нас занимало. В ту зиму мы с бабушкой только и делали, что хлопотали о тепле и пище и с наступлением темноты поджидали мужчин. Когда они возвращались домой, усталые, с онемевшими ногами, с натруженными, потрескавшимися руками, я часто дивился, откуда у них берутся силы, чтобы так добросовестно справляться со своими обязанностями - кормить, поить и чистить лошадей, доить коров, ухаживать за свиньями. После ужина они еще долго не могли как следует отогреться. Пока мы с бабушкой мыли посуду, а дед читал наверху газету, Джейк и Отто сидели на длинной скамье за печкой, сняв сапоги - "давали ногам роздых", - или втирали баранье сало в потрескавшиеся руки.
      Субботними вечерами мы жарили кукурузные зерна или делали конфеты из сахара и масла, а Отто Фукс пел нам ковбойские песни "В пустынной прерии меня не хороните", "Ведь я ковбой, хоть натворил я дел!". У него был приятный баритон, и, когда в нашей школе, крытой дерном, собирались на молитву, он обычно вел хор.
      Как сейчас вижу этих двух парней на скамье в кухне - коротко остриженного Отто и вихрастого, с приглаженной влажным гребнем челкой Джейка. Вижу, как тяжело опираются на выбеленную стену их усталые плечи. И молодцы же они были - столько всего знали и умели!
      Фукс был и ковбоем, и кучером дилижанса, и буфетчиком, и рудокопом, исходил и изъездил весь необъятный Запад и всюду работал не жалея сил, хотя, как говаривала бабушка, ничего от этого не имел. Джейк был менее сообразителен, чем Отто. Он едва умел читать, даже расписывался с трудом и отличался столь буйным нравом, что иногда вел себя как безумный, а потом страдал и мучился угрызениями совести. Но он был такой добрый, что каждый мог из него веревки вить. Если ему случалось "забыться", как он выражался, и выругаться при бабушке, он целый день ходил расстроенный, и все валилось у него из рук. И он, и Фукс никогда не унывали - ни в зимние морозы, ни в летнюю жару, всегда были готовы работать дольше положенного и помочь в случае беды. Не щадить себя было для них делом чести. И оба, к сожалению, принадлежали к той породе людей, кому никак не удается преуспеть, кто обречен всю жизнь тяжко трудиться за один-два доллара в день.
      В морозные вечера мы собирались вокруг нашей старой плиты, которая нас кормила, обогревала и подбадривала; снизу от хлева до нас долетал вой койотов, и, слушая их голодный жалобный плач, Отто и Джейк вспоминали всякие диковинные истории о зверях: один - о серых волках и о медведях в Скалистых горах, другой - о диких кошках и пантерах в горах Виргинии. Иной раз мы уговаривали Фукса рассказать о преступниках, скрывающихся от закона, и всяких головорезах, с которыми ему довелось повстречаться. Помню его потешный рассказ о себе самом; слушая его, бабушка, месившая тесто, смеялась до слез, так что ей пришлось утирать глаза локтем - руки были в муке. Вот что случилось с Отто.
      Когда он уезжал из Австрии в Америку, какой-то родственник попросил его помочь в пути женщине, которая плыла на том же пароходе к мужу в Чикаго. Женщина отправлялась в путь с двумя детьми, но было ясно, что по дороге семейство ее может увеличиться. Фукс вспоминал, что "с ребятишками он поладил", и мать была славная, хоть и сыграла с ним скверную шутку! Посреди океана она разрешилась, да не одним младенцем, а сразу тремя! Это событие незаслуженно сделало Отто героем дня, поскольку он путешествовал вместе с ней. Горничная четвертого класса злилась на него, врач подозрительно косился. Пассажиры первого класса, собравшие для роженицы деньги, проявляли к Отто назойливый интерес и приставали с расспросами о его подопечных. Когда высаживались в Нью-Йорке, Отто пришлось, как он сказал, "переправлять тройню на берег". Но поездка в Чикаго оказалась еще сложней морского путешествия. Добывать в поезде молоко для детей и содержать в чистоте их рожки было сущим мучением. Мать старалась изо всех сил, но ни одна женщина не может прокормить троих. Муж ее, скромный рабочий мебельной фабрики, увидев своих домочадцев на вокзале, был потрясен их количеством. Почему-то он тоже склонен был винить во всем Фукса. "Я, конечно, рад был, - заключил Отто, - что он хоть на бедняжке жене не вымещал досаду, но зато на меня как он злобно смотрел! Нет, скажите, миссис Берден, где это слыхано, чтоб молодому парню так не везло?"
      Бабушка утешала его, уверяя, что бог, несомненно, все это держит в памяти и не раз приходил ему на помощь в разных переделках, когда Фукс и не подозревал, что его охраняет рука господня.
      10
      Несколько недель после той поездки на санях мы ничего не слышали о Шимердах. У меня болело горло, и я не выходил из дому, а бабушка простудилась, и у нее едва хватало сил на хозяйство. В воскресенье она радовалась возможности отдохнуть. Как-то вечером, за ужином, Фукс сказал, что встретил мистера Шимерду, когда тот охотился.
      - Знаешь, Джим, он смастерил себе кроличью шапку и воротник. Воротник пристегивает прямо к сюртуку. Видно, пальто у них на всех одно, и они носят его по очереди. По-моему, морозы их сильно напугали, и они отсиживаются в своей норе, как барсуки.
      - Только дурачок выходит из дому, - подхватил Джейк. - Этот всегда без пальто. Крайек говорит, он такой здоровый, что его мороз не берет. Похоже, вокруг нас кроликов поубавилось. Вчера работаю я в поле, вдруг подходит Амброш и показывает трех луговых собачек, он их подстрелил. Спрашивает, едят ли их. Я сплюнул и скривился, чтобы его напугать, а он хоть бы что, спрятал тушки в мешок и ушел с умным видом.
      Бабушка с тревогой подняла глаза на деда:
      - Как ты думаешь, Джошуа, неужто Крайек допустит, чтобы эти несчастные ели луговых собачек?
      - Хорошо бы тебе, Эммелайн, завтра же проведать наших соседей, поглядеть, как они, - серьезно сказал дед.
      Фукс внес в разговор веселую нотку, заметив, что луговые собачки зверьки чистые и, наверно, превкусные, вот только с родственничками им не повезло. Я спросил, что это значит, и Отто с усмешкой объяснил, что луговые собачки сродни крысам.
      Когда на следующее утро я спустился в кухню, бабушка с Джейком уже упаковывали большую корзину.
      - Вот что, Джейк, - говорила бабушка, - поди-ка посмотри, не попадется ли тебе тот старый петух с отмороженным гребешком. Сверни ему шею, мы его тоже прихватим. Не могу понять, почему миссис Шимерда не взяла осенью у соседей пару кур, был бы у нее сейчас свой курятник. Верно, растерялась и не знала, с чего начать. Я сама когда-то была новичком в здешних краях, но одно помнила твердо: что бы ни было, а куры никогда не помешают.
      - Как прикажете, мэм, - сказал Джейк, - только мне даже думать тошно, что нога нашего петуха достанется Крайеку.
      Стуча сапогами, он прошел через подвал, и тяжелая дверь с шумом захлопнулась за ним.
      После завтрака Джейк, бабушка и я закутались потеплее и уселись в настывшую повозку. Приближаясь к Шимердам, мы услышали пронзительный на морозе визг насоса и увидели, как Антония в платке, наброшенном на голову, в ситцевом, треплющемся на ветру платье, изо всех сил налегая на рычаг, качает воду. Услышав скрип повозки, она оглянулась, подхватила ведро с водой и бегом бросилась в землянку.
      Джейк помог бабушке слезть с сиденья и сказал, что принесет корзинку с провизией, только сперва укроет лошадей. Мы медленно поднялись по скользкой тропке к двери, глубоко ушедшей в землю. Из трубы, торчавшей среди снега и сухой травы, вырывались струйки голубоватого дыма, и ветер тут же уносил их прочь.
      Не успели мы постучать, как дверь открыла миссис Шимерда и схватила бабушку за руку. Она не произнесла своего обычного "Здра-сте", а сразу залилась слезами, быстро заговорила по-своему и, указывая себе на ноги, обмотанные тряпьем, обвела нас взглядом, исполненным упрека.
      Ее муж сидел на чурбане за печкой, съежившись, точно хотел от нас спрятаться. У ног его на полу примостилась Юлька с котенком на коленях. Она высунулась, улыбнулась мне, но, взглянув на мать, снова спряталась. Антония в темном углу мыла посуду. Дурачок лежал под единственным окном, вытянувшись на джутовом мешке, набитом соломой. Как только мы вошли, он бросил под дверь тряпку, пытаясь прикрыть щель. В землянке было душно и совсем темно. Над плитой горел фонарь, и от него падали кругом слабые желтые отблески.
      Миссис Шимерда сдернула крышки с двух кадушек у двери и заставила нас заглянуть в них. В одной была мороженая подгнившая картошка, в другой горстка муки. Бабушка в растерянности что-то пробормотала, но чешка только презрительно усмехнулась - верней, фыркнула - и, схватив с полки пустой кофейник, потрясла им у нас перед носом с видом явно угрожающим.
      Бабушка продолжала что-то говорить с виргинской учтивостью, будто не замечала их вопиющей нищеты и не признавала за собой никакой оплошности, пока, словно в ответ на упреки миссис Шимерды, не появился Джейк с корзиной продуктов. Тут бедная женщина не выдержала. Опустившись на пол рядом с дурачком, она уткнулась лицом в колени и горько заплакала. Бабушка, не обращая на нее внимания, попросила Антонию помочь разобрать корзину. Тони неохотно вышла из угла. Я никогда не видел ее такой подавленной.
      - Не сердитесь на бедную _маменьку_, миссис Берден. Она так расстраивается, - прошептала Антония, вытерев руки об юбку и принимая от бабушки провизию.
      Увидев еду, дурачок начал тихо ворковать и поглаживать себя по животу. Снова вошел Джейк, на этот раз с мешком картошки. Бабушка озабоченно огляделась.
      - Нет ли у вас какого-нибудь погреба или ямы поблизости? Здесь овощи держать нельзя. Как это вы умудрились заморозить картошку?
      - Мы подобрали ее у мистера Буши на почте. Он выбросил. Своей у нас нет, миссис Берден, - с убитым видом призналась Антония.
      Когда Джейк вышел, Марек прополз по полу к дверям и опять заткнул щель. Тут бесшумно, как тень, из-за плиты появился мистер Шимерда. Он стоял, проводя рукой по гладким седым волосам, будто какой-то туман мешал ему и он хотел от него освободиться. Как обычно, он был аккуратно и чисто одет, на шее - всегдашний зеленый шарф с коралловой булавкой. Мистер Шимерда взял бабушку за руку и повел ее в угол за плитой. Там в стене была вырыта как бы маленькая пещера: круглое углубление в темной земле, величиной не больше бочонка для масла. Когда я влез на табуретку и заглянул внутрь, я увидел стеганые одеяла и ворох соломы. Мистер Шимерда поднял фонарь.
      - Юлька, - сказал он тихо и с отчаянием. - Юлька и моя Антония.
      Бабушка отпрянула.
      - Вы хотите сказать, что ваши дочери спят здесь?
      Он опустил голову.
      Из-под его руки высунулась Тони.
      - На полу холодно, а здесь - как барсучья нора. Мне нравится здесь спать, - тараторила она быстро, - у маменьки хорошая кровать и подушки хорошие, перья от наших гусей из Чехии. Видишь, Джим? - Она показала на узкую койку, пристроенную к стене еще Крайеком, когда он спал здесь до приезда Шимердов.