Моя Антония

Он был вдовец, и что-то все были ему не по душе в этом беспорядочном западном городе. Миловидность и отзывчивость Лены очень его привлекали. Он говорил, что ее голос похож на голос южанки, и пользовался любым случаем услышать его. В ту весну он распорядился побелить и оклеить обоями комнаты Лены и даже установил у нее фаянсовую ванну вместо жестяной, которой довольствовались прежние жильцы. Пока шел ремонт, старый полковник частенько заглядывал к Лене, чтобы выяснить, чего ей еще хотелось бы. Лена со смехом рассказывала мне, как Ордински - так звали соседа-поляка - однажды вечером предстал перед ней и заявил, что если квартирный хозяин ей досаждает своими заботами, он быстро положит этому конец.
      - Прямо не знаю, что делать с этим Ордински, - качала Лена головой, какой-то странный. Я вовсе не хочу, чтобы он надерзил доброму старичку полковнику. Конечно, Рэли хоть кого заговорит, но ему, наверно, скучно. По-моему, он тоже Ордински недолюбливает. Намекнул, что если кто из соседей мне мешает, я могу жаловаться прямо ему.
      Раз субботним вечером Лена угощала меня ужином, как вдруг послышался стук в дверь и в комнату вошел поляк, без пиджака, но в парадной рубашке и при воротничке. Принц припал к полу и зарычал как дог, а гость стал извиняться и сказал, что, вероятно, ему не следовало появляться в таком виде, но он просит Лену одолжить ему несколько булавок.
      - Да входите же, входите, мистер Ордински, что у вас там стряслось? Лена закрыла за ним входную дверь. - Ну-ка, Джим, утихомирь Принца.
      Я щелкнул спаниеля по носу, а Ордински тем временем начал объяснять, что давно уж не надевал парадный костюм и сегодня, когда ему надо участвовать в концерте, жилет у него на спине лопнул по шву. Может, сколоть его пока что булавками, а потом он снесет его портному.
      Лена взяла поляка за локоть и заставила повернуться. Увидев длинную прореху, она рассмеялась:
      - Ну нет, тут булавки не помогут! Слишком долго этот жилет лежал у вас сложенный по шву, вот материя и протерлась. Снимайте-ка его. Я подошью кусок шелковой подкладки, это займет минут десять, не больше. - И подхватив жилет, она скрылась в мастерской, оставив меня наедине с поляком, который стоял у двери как истукан. Он скрестил руки на груди и уставился на меня темными горящими глазами, которые чуть косили. Голова его по форме напоминала шоколадное драже, а на заостренной макушке топорщились сухие, желтые как солома волосы. Раньше, когда я проходил мимо него, он только невнятно бормотал что-то, поэтому я крайне удивился, когда он вдруг обратился ко мне.
      - Мисс Лингард - молодая дама, к которой я питаю самое, самое глубокое уважение, - надменно произнес он.
      - Я тоже, - холодно ответил я.
      Он не обратил внимания на мои слова и, стоя по-прежнему со скрещенными руками, начал, будто упражняя пальцы, быстро постукивать ими по предплечьям.
      - Сердечная доброта, возвышенные чувства, - продолжал он, устремив взор в потолок, - не находят понимания в здешних местах. Самые благородные качества подвергаются осмеянию. Мальчишки студенты, эти самонадеянные зубоскалы и невежды, знают ли они, что такое деликатность!
      Я сдержал улыбку и постарался ответить как можно серьезнее:
      - Если вы имеете в виду меня, мистер Ордински, то я уже давно знаком с мисс Лингард и, по-моему, всегда ценил ее доброту. Мы земляки, вместе выросли.
      Он медленно перевел взгляд с потолка на меня.
      - Должен ли я понять ваши слова так, что вы дорожите честью этой молодой дамы? Что вы не намерены скомпрометировать ее?
      - Знаете, мистер Ордински, у нас здесь такие слова не в ходу. Если девушка сама зарабатывает себе на жизнь, почему бы ей не пригласить на ужин студента? Никто не станет говорить о ней дурно. Нас такие вещи не смущают.
      - Значит, я неверно судил о вас? Приношу извинения, - он церемонно поклонился. - У мисс Лингард, - продолжал он, - чересчур доверчивая душа. Суровая жизнь ее ничему не научила. Что до нас с вами, то, как говорится, noblesse oblige [положение обязывает (франц.)]. - И он пристально посмотрел на меня.
      Вернулась Лена с жилетом.
      - Когда соберетесь уходить, покажитесь. Я ведь никогда не видела вас при полном параде, - сказала она поляку, прикрывая за ним дверь.
      Через несколько минут Ордински появился снова, неся футляр со скрипкой, - шея его была закутана в теплое кашне, на костлявых руках - толстые шерстяные перчатки. Лена сказала ему что-то ободряющее, и он удалился с таким важным видом, будто он знаменитый артист, мы просто со смеху покатились, едва за ним закрылась дверь.
      - Бедняга, - снисходительно заметила Лена, - он все принимает близко к сердцу.
      С того вечера Ордински стал относиться ко мне по-приятельски и держался так, будто мы понимаем друг друга с полуслова. Он написал гневную статью, в которой бичевал музыкальные вкусы местной публики, и попросил меня оказать ему великую услугу - вручить эту статью редактору утренней газеты. Если же редактор откажется поместить статью, я должен заявить, что ему придется иметь дело "с Ордински лично". Поляк предупредил, что не изменит в статье ни единого слова, даже если из-за этого лишится всех учеников. Когда статья появилась в газете - со множеством опечаток (по мнению Ордински, намеренных), - никто ни разу не упомянул о ней, но он испытывал удовлетворение от мысли, что жители Линкольна покорно проглотили характеристику: "грубые варвары".
      - Видите, - говорил он мне, - там, где нет истинного рыцарства, нет и amour-propre [самолюбие (франц.)].
      Теперь, когда я встречал его в городе, мне казалось, что он еще высокомерней задирает голову, еще уверенней подымается на крыльцо к своим ученикам и звонит в дверь. Он сказал Лене, что никогда не забудет, как я поддержал его, когда он "был под обстрелом".
      И все это время я, разумеется, бездельничал. Лена не давала мне сосредоточиться. Учение перестало меня интересовать. Я развлекался с нею и Принцем, слушал Ордински, катался в коляске со старым полковником, проникшимся ко мне нежностью и любившим поговорить о Лене и о "знаменитых красотках", которых он знавал в молодости. Он, Ордински и я - все мы были влюблены в Лену.
      В конце мая Гастону Клерику предложили место преподавателя в Гарвардском университете, и он согласился. Он посоветовал и мне перевестись осенью в Гарвард и закончить университетский курс там. Ему стало известно про Лену - не от меня, конечно, - и разговор у нас был серьезный.
      - Здесь вы ничего не будете делать. Вам надо либо бросить занятия и поступить на службу, либо перейти в другой университет и начать учиться заново, но уже как следует. Пока вы развлекаетесь с этой хорошенькой норвежкой, вам не взять себя в руки. Я видел вас с нею в театре. Она очень мила и, насколько я могу судить, крайне легкомысленна.
      Клерик написал дедушке, что хотел бы взять меня с собой на Восток. К моему удивлению, дедушка ответил, что я могу ехать, если хочу. В тот день, когда я получил его письмо, я сам не знал, радоваться мне или огорчаться. Весь вечер я сидел дома и размышлял. Я даже постарался убедить себя, что стою у Лены поперек дороги - ведь так хочется чувствовать себя благородным! - не будь меня, ей не с кем было бы проводить время, она вышла бы замуж и обеспечила свое будущее.
      На следующий вечер я отправился к Лене. Она полулежала на тахте у окна - одна нога была обута в огромный шлепанец. Неловкая девчушка, которую Лена недавно взяла в мастерскую, уронила ей на ногу утюг. На столе рядом с тахтой стояла корзиночка с первыми летними цветами, ее принес поляк, услышав о происшествии. Он всегда ухитрялся пронюхать обо всем, что случалось у Лены.
      Лена рассказывала мне какие-то смешные сплетни об одной из своих заказчиц, но я прервал ее и приподнял корзинку с цветами:
      - Смотри, Лена, этот старик в один прекрасный день сделает тебе предложение.
      - А он уже делал, и не раз, - промурлыкала она.
      - Да что ты? Даже после того, как ты ему отказывала?
      - Он не обижается. По-моему, ему просто нравится об этом говорить. Все пожилые такие, поверь мне. Вообразят, что влюблены, и сразу вырастают в своих же глазах.
      - Полковник на тебе женился бы завтра же. Но, надеюсь, ты за старика не пойдешь, даже за богатого?
      Лена поправила подушку у себя за спиной и посмотрела на меня удивленно:
      - С чего ты взял, что я собираюсь замуж? Я и не думаю.
      - Чепуха, Лена. Девушки всегда так говорят, но ты сама понимаешь, это ерунда. Все красивые девушки вроде тебя непременно выходят замуж.
      Она покачала головой:
      - А я не выйду.
      - Почему же? Почему ты так уверена? - настаивал я.
      Лена засмеялась:
      - Да просто-напросто зачем мне муж? Мужчины хороши, пока они ходят в друзьях, а едва женятся, становятся брюзжащими стариками, даже самые ветреные. Начинают учить, что хорошо, а что плохо, и изволь сидеть в четырех стенах. Лучше я буду делать глупости, когда захочу, и ни перед кем не стану отчитываться.
      - Скоро ты почувствуешь себя одинокой. Такая жизнь быстро наскучит, и тебе захочется обзавестись семьей.
      - Ну нет! Мне нравится быть одной. Ведь когда я поступила к миссис Томас, мне уже девятнадцать исполнилось, а у меня еще не было собственной кровати - мы всегда втроем спали. У меня для себя минуты не оставалось - я только и бывала одна, когда пасла.
      Обычно Лена избегала вспоминать свою жизнь на ферме, а если вспоминала, то отделывалась двумя-тремя словами - шуткой или легкой насмешкой. Но в тот вечер ее, видно, одолевали мысли о прошлом. Она рассказала, что, сколько помнит себя маленькой, ей вечно приходилось качать тяжелых малышей, помогать стирать пеленки, отмывать младшим потрескавшиеся ручонки и физиономии. Дом остался в ее памяти местом, где полно детей, отец всегда ворчит, а больная мать завалена работой.
      - Мама была не виновата. Она бы все сделала, чтоб нам жилось легче. Но разве это жизнь для девушки? С тех пор как мне пришлось пасти коров и доить их, от меня всегда несло хлевом. Белья у меня почти не было, а держала я его в коробке из-под печенья. Мыться могла только в субботу, когда все улягутся спать, да и то если не устану до смерти. Надо ведь было два раза сходить к ветряку за водой и согреть ее на плите. Пока вода грелась, надо было еще притащить из землянки корыто, в нем я и мылась посреди кухни. А потом надевала чистую рубашку и укладывалась в постель с двумя сестренками, но они-то не мылись, если только я их сама не выкупаю. Нет, не говори мне о семейной жизни: я ее досыта нагляделась.
      - Но не все ведь так живут, - стоял я на своем.
      - Почти все. Кто-то кому-то всегда житья не дает. А что это на тебя нашло, Джим? Боишься, что я заставлю тебя на себе жениться?
      Тут я сказал ей, что уезжаю из Линкольна.
      - Чего ты вдруг надумал? Разве тебе со мной плохо, Джим?
      - Наоборот, слишком хорошо, - выпалил я. - Я только о тебе и думаю. И пока ты рядом, так и будет. Если я останусь в Линкольне, мне за дело не взяться. Ты сама понимаешь.
      Я сел на тахту рядом с ней и уставился в пол. Все разумные объяснения вылетели у меня из головы.
      Лена придвинулась ко мне, и на этот раз в ее тоне не было той недосказанности, которая меня задевала.
      - Не надо мне было все это затевать, да? - прошептала она. - Не надо было приходить к тебе тогда, в первый раз. Но мне так хотелось! Меня, видно, всегда к тебе тянуло. Не знаю с чего, может, из-за Антонии - вечно она твердила, чтоб я не заводила с тобой ничего такого. Но я долго тебя не трогала, правда?
      Очень она была мила с теми, кого любила, эта Лена Лингард!
      В конце концов, поцеловав меня нежным, долгим, как бы отстраняющим от себя поцелуем, она велела мне уходить.
      - Но ведь ты не жалеешь, что я отыскала тебя? - прошептала она. - Это само собой получилось. Мне всегда хотелось быть твоей первой любовью. Ты был такой занятный мальчуган!
      Лена всегда целовала меня будто в последний раз - будто, покорно смирившись, расставалась со мной навсегда. До моего отъезда из Линкольна мы прощались еще много раз, но Лена ни разу не пыталась помешать мне уехать или удержать меня.
      - Ты уедешь, но пока ведь ты еще здесь, правда? - приговаривала она.
      Глава моей жизни в Линкольне закончилась внезапно. На несколько недель я съездил к деду и бабушке, потом навестил родных в Виргинии, а после этого встретился в Бостоне с Клериком. Мне тогда было девятнадцать лет.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ИСТОРИЯ ДОЧЕРИ ПИОНЕРОВ
      1
      Спустя два года после отъезда из Линкольна я окончил Гарвардский университет. Перед тем как приступить к изучению права, я поехал на летние каникулы домой. В первый же вечер, услыхав о моем приезде, к нам пришли миссис Харлинг, Френсис и Салли. Казалось, все было как прежде. Бабушка с дедом почти не постарели. Френсис вышла замуж, и они с мужем вели дела Харлингов в Черном Ястребе. Сидя с ними в бабушкиной гостиной, я с трудом мог поверить, что уезжал отсюда. Но была одна тема, которую мы обходили весь вечер.
      После того как мы расстались с миссис Харлинг у ее калитки, я пошел проводить Френсис, и она спросила без обиняков:
      - Ты, конечно, слышал про бедную Антонию?
      "Бедная Антония! Только так ее теперь и называют!" - с горечью подумал я. Я сказал, что бабушка написала мне, как Антония собралась замуж за Ларри Донована, как поехала туда, где он служил, как он бросил ее, а у нее родился ребенок. Вот все, что я знаю.
      - Да, он на ней так и не женился, - подтвердила Френсис. - Я не видела ее с тех пор, как она вернулась. Она живет дома, на ферме, и в городе почти не бывает. Один раз привозила ребенка показать маме. Боюсь, она теперь всю жизнь будет гнуть спину на Амброша.
      Я старался не думать об Антонии. Ведь она так горько меня разочаровала! Мне было обидно, что ее теперь все жалеют, а вот Лена Лингард, которой всегда прочили всякие беды, стала модной портнихой в Линкольне, и о ней в Черном Ястребе говорят с уважением. Лена, если ей приходила охота, могла подарить кому-нибудь свое сердце, но головы никогда не теряла, помнила о деле и пробила себе дорогу в жизни.
      В тот мой приезд все отзывались о Лене благосклонно, но осуждали Тину Содерболл, которая год назад, никому ничего не сказав, отправилась искать счастья на Запад. Кто-то из местных молодых людей, вернувшийся недавно из Сиэтла, привез известие, что Тина поехала на океанское побережье вовсе не наобум, как все думали, а с вполне определенными планами. Оказалось, что один делец, обычно останавливавшийся во время своих разъездов у миссис Гарднер, владел несколькими пустующими домами в районе Сиэтлского порта и предложил Тине один из них, чтобы она могла начать дело. Тина устроила в доме меблированные комнаты для моряков. Теперь, говорили в Черном Ястребе, песенка Тины спета. Пусть даже дом этот пока что слывет приличным, долго так не протянется - все матросские ночлежки одинаковы.
      Думая об этом, я вдруг сообразил, что знаю Тину гораздо хуже, чем остальных девушек. Я помнил, как она резво порхала по столовой миссис Гарднер на высоких каблучках, разнося большие подносы, заставленные тарелками, довольно-таки дерзко поглядывая на щеголеватых коммивояжеров и презрительно на невзрачных - эти так ее боялись, что не отваживались попросить второй кусок пирога с подноса. Мне подумалось, что матросы в Сиэтле тоже, верно, побаиваются Тину. Но до чего удивились бы мы, если бы, сидя на веранде у Френсис Харлинг и разговаривая о Тине, узнали вдруг, какое ее ждет будущее! Никому из юношей и девушек, выросших вместе с ней в Черном Ястребе, не выпала на долю такая бурная жизнь, никто так разительно не преуспел!
      Вот что произошло с Тиной. Пока она в Сиэтле заправляла своим домом для моряков, на Аляске открыли золото. Золотоискатели и матросы возвращались с Севера с удивительными рассказами и с кисетами, полными золота. Тина видела это золото и взвешивала его на ладони. Тогда-то в ней и проснулась отвага, о которой никто раньше не подозревал. Она продала свой приют для моряков и, уговорив какого-то плотника с женой, отправилась с ними в Серкл. В метель они добрались до Скагуэйя; на санях, запряженных собаками, переправились через Чилкут и поплыли по Юкону на плоскодонках. В тот самый день, когда они достигли Серкл, туда пришли индейцы-сиваши и рассказали, что дальше по Юкону у одного из ручьев в Клондайке есть богатая золотая жила. Через два дня Тина, ее друзья и почти все жители Серкл-Сити двинулись в Клондайк на последнем пароходе, который шел вверх по Юкону, пока реку не сковало льдом. Высадившиеся с этого парохода и основали город Доусон. Через несколько недель в лагере было полторы тысячи не имеющих крова золотоискателей. Тина и жена плотника взялись готовить им еду в одной из палаток. Старатели выделили Тине клочок земли, и плотник выстроил из бревен небольшую гостиницу. В ней Тина иногда кормила по сто пятьдесят человек за день. Золотоискатели на самодельных лыжах приходили к Тине со своих участков, расположенных за двадцать миль, покупали свежий хлеб и расплачивались золотом.
      В ту зиму Тина приютила у себя в гостинице одного шведа, который отморозил ноги, пытаясь ночью в пургу добраться до своей хижины. Бедняга считал великим счастьем, что о нем заботится женщина, да еще говорящая на его родном языке. Когда ему сказали, что ступни придется ампутировать, он ответил, что лучше бы ему умереть во время операции, - как прожить рабочему человеку в этом суровом мире без ног? Он действительно не перенес операции, но успел завещать Тине Содерболл свою заявку на ручье Ханкер. Тина продала гостиницу, вложила половину денег в строительство, развернувшееся в Доусоне, а на остальные принялась разрабатывать свой участок. Удалившись в глушь, она жила на этом клочке земли. Скупала участки у отчаявшихся, обменивала их или продавала с процентами.
      Проведя в Клондайке почти десять лет, Тина нажила значительное состояние и переселилась в Сан-Франциско. В 1908 году я встретил ее в Солт-Лейк-Сити. Это была худощавая, очень хорошо одетая женщина, очень сдержанная, с суровым лицом. Как ни странно, она чем-то напоминала миссис Гарднер из Черного Ястреба, у которой служила много лет назад. Тина рассказала мне кое-какие из своих захватывающих дух приключений в стране золота, но все это ее уже не волновало. Она чистосердечно призналась, что теперь, кроме денег, почти ничем не интересуется. Лишь о двух людях она говорила с теплом - о шведе Йонссоне, завещавшем ей свою заявку, и о Лене Лингард. Она убедила Лену переехать в Сан-Франциско и открыть там мастерскую.
      - Линкольн для нее не место, - сказала Тина, - в таком городишке о Лене всегда будут сплетничать. А Сан-Франциско ей как раз подходит. Заказчицы у нее из хорошего круга. Лена все такая же! Бесшабашная, но головы не теряет. Единственная из моих знакомых, кто нисколько не постарел. Я довольна, что Лена здесь: она так умеет всему радоваться. Она и за мной следит, не дает мне ходить обтрепанной. Покажется ей, что мне нужно новое платье, она его смастерит, пришлет мне на дом - и уж счет такой приложит, будьте спокойны!
      Тина слегка прихрамывала. Участок на ручье Ханкер взимал дань со своих владельцев. Как и бедняга Йонссон, Тина пострадала от внезапной перемены в погоде. Она лишилась трех пальцев на одной из своих хорошеньких ножек, которые так бойко переступали когда-то по тротуарам Черного Ястреба в полосатых чулках и остроносых туфельках. О своем увечье Тина упомянула вскользь - видно, оно для нее мало значило. Успех принес ей удовлетворение, но не дал счастья. Она казалась человеком, в котором навсегда угас интерес к жизни.
      2
      В то лето, вскоре после возвращения домой, я уговорил бабушку и деда сфотографироваться и однажды утром пошел к фотографу договориться о съемке. Ожидая, пока он выйдет из своей затемненной рабочей комнаты, я разглядывал снимки на стенах, пытаясь найти знакомых: здесь были девушки, наряженные по случаю окончания школы, женихи и невесты, державшиеся за руки, и целые семьи - по три поколения сразу. В глаза мне бросился один из унылых "цветных портретов" в тяжелой раме, какие обычно висят в гостиной фермерского дома; на нем был изображен большеглазый младенец в коротком платьице. Вышел фотограф и смущенно, как бы извиняясь, засмеялся.
      - Это дочка Тони Шимерды. Помните Тони? Ее еще называли когда-то Тони Харлингов. Жаль ее! Но ребенком своим она гордится, о дешевой раме и слышать не хотела. Брат ее, наверно, приедет за портретом в субботу.
      Я ушел с мыслью, что мне нужно обязательно повидаться с Антонией. Всякая другая девушка на ее месте скрывала бы своего ребенка, но Тони, разумеется, понадобилось, чтобы портрет ее дочки вывесили в городской фотографии, да еще в золоченой раме! Как это на нее похоже! Я бы ее простил, говорил я себе, но как она могла поступиться всем ради такого ничтожного человека!
      Ларри Донован, служивший кондуктором на пассажирских поездах, был из тех железнодорожных "аристократов", кто всегда боится, как бы их не попросили закрыть окно, и если к ним обратятся с просьбой о столь не подобающей их рангу услуге, они молча указывают пальцем на кнопку для вызова проводника. Даже идя по улице, где такие просьбы не могли угрожать его достоинству, Ларри напускал на себя надменный начальственный вид. Когда поездка заканчивалась, он, надев шляпу и спрятав в саквояж из крокодиловой кожи фуражку, независимо выходил из вагона вместе с пассажирами, шел прямо в станционное здание и переодевался. Ему было чрезвычайно важно, чтобы никто не видел его в форменных синих брюках после того, как он покинул поезд. С мужчинами он обычно вел себя холодно и отчужденно, но с женщинами держался с молчаливой проникновенной фамильярностью - для каждой особое рукопожатие и при этом выразительный, неотрывный взгляд. Он ловко завоевывал их доверие - и замужних, и незамужних, прогуливался с ними при луне, сетовал, какую совершил ошибку, не поступив на службу в контору железнодорожной компании, и доказывал, что куда лучше исполнял бы обязанности главного кассира в Денвере, чем грубиян, занимающий эту должность. Всем своим возлюбленным Ларри доверял деликатную тайну о своих неоцененных достоинствах, и ему всегда удавалось пробудить в какой-нибудь наивной душе жалость к себе.
      Подходя к дому в то утро, я увидел, что миссис Харлинг окапывает в саду рябину. Лето стояло сухое, сына, который мог бы ей помочь, не было. Чарли служил на военном корабле и плавал где-то в Карибском море. Я вошел в калитку - с каким удовольствием я отворял ее в прежние дни; мне приятно было прикасаться к ней. Взяв лопату, я начал рыхлить землю под деревом, а миссис Харлинг, присев на крыльцо, рассказывала об иволгах, поселившихся на рябине.
      - Миссис Харлинг, - прервал я ее, - мне бы очень хотелось узнать, из-за чего все-таки у Антонии расстроилась свадьба.
      - Почему бы тебе не съездить к вдове Стивенс, что арендует ферму у твоего дедушки? Она знает об этом больше других. Она помогала Антонии готовиться к свадьбе, она ее и встречала, когда Тони вернулась домой. Помогала и когда родился ребенок. Она тебе обо всем расскажет. Ведь вдова Стивенс любит поболтать, да и память у нее завидная.
      3
      Первого или второго августа, взяв лошадь с двуколкой, я поехал в прерию проведать вдову Стивенс. Пшеницу уже убрали, и на горизонте там и сям подымались темные дымки - это работали паровые молотилки. Бывшие пастбища теперь распахали и засеяли пшеницей и кукурузой, красная трава начала исчезать, все вокруг выглядело иначе. Там, где раньше стояли старые лачуги, теперь были деревянные дома, большие красные амбары, фруктовые садики - все говорило о том, что дети здесь счастливы, женщины довольны, а мужчины сознают, что наконец-то в их жизнь пришла удача. Ветреные весны и сменявшие их знойные летние месяцы разрыхлили и обогатили почву этого высокого плоского края, и земля платила людям, вложившим в нее столько труда, все более богатыми урожаями. Эти перемены казались мне прекрасными и закономерными, наблюдать их было все равно что следить за развитием великого человека или великой идеи. Я узнавал каждое дерево, каждый песчаный откос, каждую извилистую лощину. Оказалось, я помню мельчайшие особенности этой местности, как помнят черты знакомого лица.
      Когда я подъехал к нашей старой ветряной мельнице, вдова Стивенс вышла мне навстречу. Она была высокая, очень крепкая и смуглая, как индианка. В детстве мне всегда казалось, что ее большая голова похожа на голову римского сенатора. Я сразу объяснил ей, зачем приехал.
      - Но ты у нас переночуешь, Джимми? Тогда поговорим после ужина. А то покуда я с работой не управлюсь, мне ничто на ум нейдет. Горячий кекс к ужину тебя не отпугнет? Некоторые этого теперь не признают.
      Привязывая лошадь, я услышал вопль петуха. Я взглянул на часы и вздохнул: было три, а в шесть меня будут потчевать этим беднягой.
      После ужина мы с миссис Стивенс поднялись наверх в нашу старую гостиную, а ее молчаливый, неулыбчивый брат остался внизу читать сельскохозяйственную газету. Все окна были настежь. Бледная летняя луна светила в небе, колесо мельницы лениво качало воду под легким ветром. Моя хозяйка опустила лампу на подставку в углу и прикрутила фитиль - уж очень было душно. Она села в свое любимое кресло-качалку и придвинула под уставшие ноги скамеечку.
      - Мозоли мне житья не дают, старею, Джим, - благодушно вздохнула она. Она сидела, чинно сложив руки на коленях, будто на каком-нибудь, собрании.
      - Значит, ты хочешь узнать про нашу милую Антонию? Правильно сделал, что ко мне заглянул. Я присматривала за ней, как за родной дочерью.
      В то лето, когда она приехала сюда сшить себе кой-чего к свадьбе, она чуть ли не каждый день ко мне бегала. У Шимердов-то швейной машины не было, вот она здесь и строчила. Я показала ей, как подрубать, помогала кроить и делать примерку. Сидит, бывало, за машинкой у окна, жмет на педаль как заведенная - она ведь сильная - и знай распевает свои чудные чешские песни, будто счастливее ее на земле нет никого.
      "Антония, - говорила я ей, - не гони ты так машинку! Этим время не ускоришь". Ну, она рассмеется, ненадолго замедлит ход, а потом снова забудется и давай жать на педаль, и опять песню затянет. Никогда не видела, чтоб девушка так старалась, очень уж ей хотелось хорошенько подготовиться к семейной жизни. Харлинги подарили ей красивое полотно на скатерти, а Лена Лингард прислала всякой всячины из Линкольна. Вот мы с ней и подрубали скатерти, наволочки да простыни. А старая миссис Шимерда столько навязала дочери кружев для белья! Тони мне все рассказывала, как и что она у себя в доме устроит. Даже серебряные ложки с вилками купила и хранила их в сундуке. И все-то упрашивала брата съездить на почту. Жених ей тогда часто писал, с разных станций письма приходили - со всего маршрута.
      Беспокойства у нее с того начались, что он написал, будто его на другую линию переводят и что им, видно, придется поселиться в Денвере. Тони тогда сказала: "Привыкла я жить на ферме. Вряд ли сумею стать для него хорошей хозяйкой в городе. Я хотела завести цыплят, а может, и корову". Ну, правда, скоро она снова повеселела.
      Наконец он написал, когда ей выезжать к нему. Она прямо сама не своя была. Распечатала письмо и прочла в этой самой комнате. Я догадалась, что она уже начала трусить от долгого ожидания, только виду не подавала.
      А потом пошли великие сборы. Вроде это в марте было, если память меня не подводит: грязь непролазная, слякоть, дороги развезло, не знали, как ее вещи в город переправить. И тут, я тебе скажу, Амброш сделал все, как положено. Съездил в Черный Ястреб и купил сестре набор столового серебра в красной бархатной коробке - как раз то, что ей надо было. И еще дал денег триста долларов - я сама чек видела. Он все те годы, что она работала, деньги ее не тратил, по справедливости поступал. Я в этой комнате руку ему пожала: "Молодец, Амброш, ведешь себя как мужчина. Рада это видеть, сынок".
      В промозглый холодный день повез он Тони с ее тремя сундуками в Черный Ястреб к ночному денверскому поезду, а ящики вперед послали. У нашего крыльца Амброш остановил повозку, и Антония забежала проститься. Обняла меня, расцеловала. "За все, за все, - говорит, - спасибо". До того была счастливая, то смеется, то плачет, а румяные щеки мокрые от дождя.
      Оглядела я ее и говорю: "Такая красавица любому под стать".
      Она рассмеялась, прошептала: "Прощай, милый дом!" - быстро так - и бросилась к повозке. Это она, видно, не только со мной прощалась, а и с тобой, и с бабушкой твоей, вот почему я тебе так подробно рассказываю. Здесь она всегда находила пристанище.
      Ну, а через несколько дней получили мы от нее письмо; писала, что доехала она до Денвера хорошо, он ее встретил. Скоро поженятся. Написала, что сперва он хочет добиться повышения. Мне это не понравилось, но я ничего не сказала. На следующей неделе Юлька получила открытку, что у Тони "все хорошо, и живет она счастливо". А после этого от нее ни слова. Прошел месяц, и миссис Шимерда начала тревожиться. Амброш на меня не глядел, будто это я его сестре жениха подбирала да сватала их.
      И вот брат мой Уильям приходит раз вечером домой и говорит, что, возвращаясь с поля, встретил наемную коляску, она быстро катила из города по западной дороге. Рядом с возницей сундук привязан, сзади другой. А в коляске сидела какая-то закутанная женщина, только, хоть она и была вся в шалях, брату показалось, что это Антония Шимерда, или теперь уже Антония Донован.
      На другое утро я попросила брата отвезти меня к Шимердам. Я могла бы и пешком сходить, да ноги у меня уже не те, что раньше, вот я и берегу силы. Перед домом Шимердов, вижу, веревки все завешаны бельем, хотя была середина недели. А как мы подъехали ближе, у меня сердце упало - ведь это висит, полощется на ветру белье, над которым мы так старались. Выскочила было Юлька с тазом отжатых простыней, да как увидела нас, будто испугалась, обратно в дом кинулась. Когда я туда вошла, Антония стояла над корытом, кончала большую стирку. Миссис Шимерда занималась своим делом, только все бормотала что-то, ворчала себе под нос. На нас и глазом не повела. А Тони обтерла руки фартуком, протянула мне их и смотрит в глаза твердо, только печально. Я ее обняла, но она сразу высвободилась: "Не надо, - говорит, - миссис Стивенс, не то я расплачусь, а я плакать не хочу".
      Я ей шепнула, чтоб она вышла со мной во двор. Знала, что при матери она говорить не станет. Она послушалась и повела меня к огороду, даже головы не покрыла.