Пылающий лес

— Вы храбрый garсon! — воскликнул восхищенный Бэтиз. — Во всей стране не найти человека, который мог бы поколотить Конкомбра Бэтиза.

Вдруг лицо у него потемнело.

— А ваша голова, мсье? — тревожно спросил он.

— Она быстро поправится, если вы поможете мне, Бэтиз. Именно сейчас мне хочется встать и немножко размяться. А что, разве с моей головой дело плохо?

— Non! Я думаю, через неделю вы будете хорошим бойцом.

— А теперь вы не поможете мне подняться?

Бэтиз разом преобразился. Мягко и осторожно помог он Дэвиду встать на ноги. Сперва тот пошатнулся, а затем с помощью метиса, который шел с ним рядом и готов был каждую минуту подхватить его, если у него подкосятся ноги, добрался до окна. На том берегу на расстоянии полумили он увидел огни.

— Ее лагерь? — спросил он.

— Oui, мсье.

— Мы оставили смоляные пески?

— Два дня уж мы плывем вниз по течению.

— А почему же так далеко ваш лагерь?

Бэтиз что-то недовольно проворчал.

— Потому что у ma belle Жанны сердце, как у птички, мсье. Она говорит, чтобы вас не беспокоил никакой шум — ни разговоры, ни смех, ни chansons. Она говорит, что у вас от этого может появиться лихорадка. Бэтиз говорит ей, что она нянчится с вами, как с малым ребенком, она же только смеется. Подождите, вот придет Сен-Пьер и свернет вам шею. Мне хочется только, чтобы до тех пор мы успели побороться с вами, мсье.

— Успеем, Бэтиз! А где же Сен-Пьер и когда мы увидим его?

Бэтиз пожал плечами.

— Может быть, через неделю, а может быть, и больше. Он далеко.

— Он уже старик?

Бэтиз медленно повернулся к Дэвиду, упершись взглядом прямо ему в лицо.

— Вы лучше не спрашивайте меня о Сен-Пьере. О Сен-Пьере никто не смеет говорить. Никто кроме ma belle Жанны. Спросите ее, и она прикажет замолчать вам. А если вы не замолчите, она позовет Бэтиза, и он раскроит вам голову.

— Вы, я вижу, не знаете ничего другого, — проворчал Дэвид, медленно идя назад к постели.

Бэтиз уже взбивал подушки и поправлял смятые простыни с чисто женской быстротой и ловкостью. Дэвид показал на постель.

— Я выгнал ее отсюда, — сказал он. — Это неприятно. Она спит там, в лагере?

— Может быть, да, а может быть, нет! — проворчал Бэтиз. — Вам-то что за дело?

Он потушил лампы, оставив гореть только одну у двери. Теперь он уже не смотрел на Карригана и не заговаривал с ним. Когда он вышел, Дэвид услышал, как щелкнул замок. Бэтиз не преувеличивал: жена Сен-Пьера хотела показать ему, что он пленник, по крайней мере на эту ночь.

Ложиться в кровать ему не хотелось. Хотя он не мог еще твердо держаться на ногах, но чувствовал себя почти здоровым. Голова у него не болела, мысли были живы и ясны. Вернулся к окну, откуда видны были на том берегу огни, и легко открыл его. Проволочная сетка не позволяла высунуть голову, но в лицо ему пахнул прохладный ночной ветер с реки. Как упоительно вдыхать его полною грудью и чувствовать свежий лесной запах. Ночь была теплая, и огни за рекой казались ярче от окружавшего глубокого мрака. Ни одна звезда не выглядывала с неба, как не видно было даже и намека на луну. Издалека донеслись глухие раскаты грома. Карриган отошел от окна в тот конец каюты, где стояло пианино. Здесь стоял второй диван, и он понял теперь назначение двух подобранных занавесок с каждой стороны каюты. Сдвинутые вместе на протянутой под самым потолком проволоке, они треть каюты превращали в женскую спальню. Дэвид убеждался в этом со все возраставшим чувством неловкости. Около пианино с каждой стороны было по маленькой двери и, открыв одну из них, он увидел, что она вела в гардеробную. За японскими ширмами стоял туалет. Дэвид нагнулся над раскрытыми нотами, тускло освещенными далекой лампой. Это было «Ave Maria» Масканьи.

У него стучало в висках. Все сильнее охватывали его какое-то новое волнение и странная тревога. Он чувствовал, словно стоит перед лицом какой-то большой опасности, которую нельзя было одолеть физической силой; это было что-то внутри него, чего нельзя было ни видеть, ни осязать, но что заставляло сильнее биться его сердце и пылать лицо. Обессиленный, побежденный, он протянул руку к кружевному смятому платочку, забытому на пианино, и, словно вор, схватил его. От него слабо пахло фиалками, точно сама она вновь склонилась над ним, как во время его болезни, касаясь своим дыханием его лица. У него совершенно вылетело из головы, что она жена Сен-Пьера… Потом, внезапно опомнившись, положил назад платок. Он хотел было посмеяться над самим собой, но в душе его только что пережитое глубокое волнение, которого он так устыдился, сменилось какой-то странной пустотой.

Он снова подошел к окну. Раскаты грома приближались. С запада быстро надвигались тучи, и так стемнело, словно на дне колодца. Кругом мертвая тишина, и только частые вспышки молнии предвещали надвигавшуюся грозу. Лагерные костры за рекой погасли. И вдруг Дэвидом овладело почти трусливое желание бежать, позабыв о том, что случилось за скалой, и о жене Сен-Пьера; бежать навстречу новым, захватывающим приключениям, на поиски Роджера Одемара.

Зашумел дождь. Вначале это был словно шорох сухих листьев под миллионами крошечных ножек, но затем этот звук сменился вдруг грохотом несущейся лавины. Это был настоящий потоп. Один за другим следовали удары грома, и черное небо ежеминутно озарялось ослепительными вспышками молний. Карриган давно уже не видел такой грозы. Он закрыл от дождя окно и, прижавшись лицом к стеклу, начал смотреть на реку. Ни одна палатка не спасла бы от этого наводнения; кроме того, поднялся сильный ветер. Наверно, палатки метало и рвало, словно листы бумаги. И он представил себе жену Сен-Пьера среди всего этого грохота и шума, промокшую, задыхающуюся, ослепленную дождем и молнией.

Через час гроза перешла в равномерный шум дождя. Тучи ушли на восток, гром замолк, и молния больше не сверкала. Дэвид открыл окно. Мягкий и теплый воздух, нежно пахло дождем. Он взглянул в сторону костров. Они не зажигались. Теперь она, возможно, ненавидит его за то, что ей пришлось вынести из-за него столько неудобств и унижений? Может быть, завтра она прикажет Бэтизу размозжить ему голову? А Сен-Пьер? Что он предпримет, когда узнает, что его жена отдала свою спальню постороннему человеку? И какие осложнения могли бы возникнуть, если бы он знал все!

Карриган лег в постель уже далеко за полночь, но долго не мог уснуть. Дождь шумел все тише и тише по крыше каюты, и когда он стал уже совсем ослабевать, Дэвидом овладела дремота. Наконец дождь совершенно перестал, и тогда он заснул или, может быть, он только задремал, потому что вновь пробудился как раз в то мгновение, когда раздался голос. Он не сразу проснулся настолько, чтобы понять, что это за голос. И вдруг, словно громовым ударом встряхнув его медленно пробуждавшееся сознание, голос прозвучал так отчетливо, что он разом поднялся с постели и, стиснув руки, стал напряженно вглядываться в темноту, ожидая, что голос раздастся опять. Где-то совсем близко, здесь, в его комнате, в двух шагах от него, невыразимо странный голос выкрикивал в темноте слова, которые уже дважды таинственно прозвучали в сознании Карригана: «Не видал ли кто-нибудь Черного Роджера Одемара?»

Глава IX

С минуту Карриган сидел неподвижно, затаив дыхание. Это был не страх, а что-то, чего он сам не мог себе объяснить, какое-то чувство, которое охватывает человека, когда ему кажется, что он находится во власти неведомой, нездешней силы. Черный Роджер Одемар! Три раза уже — из них два во время болезни — три раза с той поры, как жена Сен-Пьера стреляла в него из своей засады, кто-то над самым его ухом выкрикивал это имя.

Уж не Бэтиз ли выдумал сыграть с ним эту злую шутку? Карриган прислушался. Прошла еще одна минута; он протянул руку, ощупывая все кругом и стараясь не производить никакого шума, по-прежнел||у чувствуя кого-то, стоявшего от него в двух шагах. Потом откинул одеяло и поднялся с постели.

По-прежнему никакого шороха и ничьих крадущихся шагов. Чиркнул спичку, поднял ее высоко над головой, но и при ее желтом свете не заметил никакого живого существа. Тогда зажег лампу. Каюта была пуста. Глубоко вздохнув, подошел к окну. Оно было открыто. Вне всякого сомнения, голос донесся до него через это окно; ему показалось даже, что проволочная сетка слегка вогнулась внутрь, словно под давлением прижимавшегося к ней лица. А ночь тиха и прекрасна; небо сверкало звездами, и нигде не слышалось ни единого звука.

Он взглянул на часы; было около трех часов; по-видимому, он спал уже давно, когда голос разбудил его. Правда, звезды еще не погасли, но уже близился рассвет. Ему не захотелось ложиться. Он чувствовал странную тревогу, и его все больше волновали какие-то смутные предчувствия.

Очень рано, когда не было и шести часов, Бэтиз вошел к нему с завтраком. Он тотчас же решил, что таинственный голос не мог принадлежать Бэтизу, потому что метис провел, по всей видимости, пренеприятную ночь. Он был похож на вытащенную из воды крысу: намокшая одежда тяжело обвисла, с головного платка капала вода, гладкие волосы были мокры. Поставив завтрак на стол, он тотчас же ушел, даже не кивнув головой своему пленнику.

Принимаясь за завтрак, Дэвид опять почувствовал себя пристыженным. Он окружен здесь удобством и даже роскошью, в то время как прелестная жена Сен-Пьера блуждает где-то промокшая и еще более жалкая, чем Бэтиз. Поразил его и завтрак. Не столько оленье филе, плававшее в собственном красном соку, не столько картошка или горшочек с кофе, наполнившим своим ароматом каюту, сколько горячие золотистые сдобные пышки. Пышки! И это после потопа, не оставившего сухим ни одного дюйма! Как только ухитрился Бэтиз их состряпать?!

После завтрака Карриган закурил трубку и принялся смотреть на голубой, пронизанный солнцем туман на том берегу реки. Раздавшийся стук в дверь заставил его подняться. Это было легкое частое «тук-тук-тук», непохожее на тяжелый удар кулаком Бэтиза или Непапинаса. В ту же минуту дверь широко отворилась и, вся залитая ворвавшимся в каюту солнечным светом, вошла жена Сен-Пьера.

Он стоял в оцепенении, смущенный не столько ее присутствием, сколько ее красотою. Его поразило, что он видит ее такой, тогда как в своем воображении рисовал ее себе разбитой и измученной грозой. Ее совершенно сухие волосы лежали блестящими колечками, словно окружая венком ее голову. Нежные щеки пылали румянцем от долгого сна. И когда она вошла так, приветствуя его легкой улыбкой, все передуманное им в ночные часы развеялось, словно дым. Снова забыл он, что она жена Сен-Пьера: в этот миг она была для него просто самой прекрасной женщиной во всем мире.

— Я вижу, вам сегодня лучше, — сказала она, взглянув на него с искренним удовольствием. Она оставила дверь открытой, так что вся каюта была залита солнцем. — Я думаю, вам помогла гроза. Не правда ли, она была великолепна?

— Да, великолепна, — с трудом выговорил Дэвид. — А Бэтиза вы видели сегодня утром?

Она тихо рассмеялась.

— Да! Ему, по-видимому, гроза не очень пришлась по вкусу. Он не понимает, почему я ее люблю. Вы хорошо спали, мсье Карриган?

— Часа два, не больше, я думаю. Тревожился за вас. Мне было неприятно сознавать, что я выгнал вас в такую непогоду. Но вы как будто от нее не пострадали.

— Нет! Я была здесь, в полной безопасности.

Она кивнула головой на перегородку каюты, за пианино и дверь в гардеробную.

— Там маленькая столовая и кухня, — объяснила она. — Разве Бэтиз не сказал вам?

— Нет! Я спросил его, где вы, а он велел мне замолчать.

— Бэтиз большой чудак, — сказала жена Сен-Пьера. — Он страшно ревнует меня ко всем, мсье Дэвид. Он был таким, когда я была еще ребенком и он носил меня на руках. Бэтиз ведь гораздо старше, чем кажется. Ему пятьдесят один год.

Она так непринужденно двигалась по комнате, словно его присутствие ничем не могло помешать ее обычным занятиям. Поправила оконную занавеску, смятую его рукой, поставила на место три-четыре стула, все это с видом хозяйки, привыкшей каждое утро наводить порядок.

В каждом ее движении была удивительная, трогательная простота. Но его она как будто не замечала; взволнованный и несколько раздраженный таким к себе отношением, он чиркнул спичкой, чтобы зажечь трубку, но тотчас же потушил ее.

Она заметила это.

— Вы можете курить, — сказала она с тем легким, подавленным смешком, который ему в ней так нравился. — Сен-Пьер курит очень много, и мне это очень нравится.

Она выдвинула ящик комода и подошла к нему с коробкой сигар.

— Это самые любимые у Сен-Пьера, — сказала она. — Желаете?

Он неловко взял сигару из протянутого ящика, мысленно ругая себя за то, что язык у него словно прилип к гортани. Смущенная его молчанием и замешательством, она слегка покраснела. Он заметил это, заметил и то, что ее блестящая головка находилась у самого его подбородка, что ее губы и шея, если смотреть на них сверху, казались еще более обворожительными.

Когда же она снова заговорила с ним, взглянув на него своими широко открытыми прекрасными глазами, то слова ее резанули его, словно ножом.

— Вечерами я люблю сидеть у ног Сен-Пьера и смотреть, как он курит.

— Я рад, что дым вас не раздражает, потому что я тоже люблю курить, — ответил он запинаясь.

Она поставила коробку на маленький столик и взглянула на остатки завтрака.

— Я вижу, вы тоже любите пышки. Я сегодня нарочно встала пораньше, чтобы испечь их для вас.

— Это вы готовите их? — спросил он, точно ее слова были для него изумительным открытием.

— Разумеется, мсье. Я каждое утро пеку их для Сен-Пьера. Он ужасно их любит и говорит, что пышки — это третье из самых главных моих достоинств.

— А какие же два другие? — спросил Дэвид.

— Ну, это уже секрет Сен-Пьера, мсье, — тихо засмеялась она, еще больше краснея. — Не следует выдавать секреты, не так ли?

— Может быть, и не следует, — сказал он, растягивая слова. — Но иногда бывают секреты, миссис… миссис Булэн.

— Вы можете звать меня Жанной или Мари-Анной, если хотите, — прервала она его. — Так будет много лучше.

И она принялась убирать со стола тарелки, совершенно не смущенная тем, что эта предложенная ею привилегия заставила учащенно забиться его сердце.

— Благодарю вас! — сказал он. — Я не скажу, чтобы мне было на это трудно согласиться, потому что… ведь мы с вами в совершенно исключительных отношениях, не правда ли? И несмотря на всю вашу любезность, я отношу на ее счет и то, что, может быть, являлось с вашей стороны одним благим намерением положить конец моим земным страданиям там, за скалой. Я нахожу все-таки, что вы должны кое-что объяснить мне. Не так ли?

— Разве Бэтиз вчера вечером ничего не передавал вам? — спросила она, глядя на него.

— Да, он передал мне от вашего имени, что я здесь пленник, а если попытаюсь бежать, то меня убьют по вашему приказанию.

Она кивнула головой с совершенно серьезным видом.

— Это правда, мсье Дэвид.

Он весь вспыхнул.

— Так значит, я пленник? И вы угрожаете мне смертью?

— Я буду обращаться с вами очень хорошо, если только вы не вздумаете бежать, мсье Дэвид. Разве это не справедливо?

— Справедливо? — воскликнул он, стараясь подавить в себе взрыв негодования, который он не сдерживал бы перед мужчиной. — Да разве вы не понимаете, что произошло? Разве не знаете, что по всем законам, как божеским, так и человеческим, я обязан арестовать вас и отдать в руки правосудия? Неужели же вы не понимаете, что это мой долг?

Румянец сбежал с ее лица, но смотревшие ему прямо в лицо глаза были по-прежнему спокойны и ясны. Она кивнула головой.

— Именно поэтому вы и должны остаться пленником, мсье Дэвид! Именно потому, что я отлично все это понимаю. Я не могу объяснить вам, что произошло за скалою, а начнете вы меня расспрашивать — я откажусь отвечать вам. Если я выпущу вас сейчас, то вы арестуете меня и посадите в тюрьму. Поэтому я и буду держать вас здесь до приезда Сен-Пьера. У меня нет иного выхода, как только держать вас в плену и препятствовать вашему бегству. А что бы вы сделали на моем месте?

Этот вопрос был настолько простодушен, и, задавая его, сама она была так похожа на растерявшегося ребенка, что его обращение к правосудию показалось ему совершенно бессмысленным. Он взглянул на ее побледневшее личико, на прекрасные, вопросительно смотревшие глаза, заметил, как взволнованно двигала она своими тонкими пальчиками, и… внезапно разразился тем добродушным оглушительным хохотом, за который люди так любили Дэвида Карригана.

— Вы совершенно правы! — сказал он.

И тотчас же она вся изменилась; снова в глазах ее вспыхнули золотые искорки.

— Вы правы со своей точки зрения, — повторил он, — и я не буду делать никаких попыток к бегству до тех пор, пока не поговорю с самим Сен-Пьером. Только я совершенно не вижу, какой может быть найден им выход из создавшегося положения.

— Он найдет! — уверенно сказала она.

— Вы, кажется, безгранично верите в Сен-Пьера? — спросил он с некоторым раздражением.

— Да, мсье Дэвид! Это самый удивительный человек во всем мире. И он придумает, что делать.

Дэвид пожал плечами.

— Может быть, в каком-нибудь спокойном и уютном уголке он последует совету Бэтиза: привяжет мне камень на шею и бросит в реку?

— Может быть, хотя и не думаю. Я буду против этого.

— Вы?

— Да! Сен-Пьер — большой и сильный и ничего не боится в мире, но для меня он сделает все. Он не убьет вас, если я попрошу его не делать этого.

Она отвернулась и снова принялась за посуду.

Вдруг Дэвид пододвинул ей одно из кресел.

— Присядьте, пожалуйста! — попросил он. — Так нам будет удобнее разговаривать. Как представитель закона, я обязан обратиться к вам с несколькими вопросами. Вы вольны отвечать на них или нет. Я дал вам слово ничего не предпринимать до свидания с Сен-Пьером, но когда мы встретимся с ним, я буду действовать сообразно с тем, что вы сообщите мне сейчас. Садитесь же, пожалуйста.

Глава X

Мари-Анна сидела напротив Карригана в большом глубоком кресле, наверное кресле самого Сен-Пьера. Между его большими ручками ее изящная маленькая фигура казалась еще меньше. В ее карих глазах не замечалось ни тени тревоги; они смотрели так спокойно и были так безмятежно прекрасны, что Карриган смутился. Подняв руки, она поправила тонкими пальчиками мягкие густые колечки своих волос. Это движение, полное бессознательной женственности, равно как и то, как она сложила потом на коленях руки, привели Карригана в еще большее смущение. Какое великое счастье обладать такой женщиной! От этой мысли ему стало не по себе. А она сидела в немом ожидании, словно живой вопросительный знак на фоне яркой обивки кресла.

— Уложив меня из ружья, — начал он, — вы подошли ко мне. Сначала я подумал, что вы хотите прикончить меня, но потом увидел по вашему лицу, что вы так испуганы и поражены, точно сами не знали, что сделали. Вы видите, я хочу быть снисходительным. Я стараюсь понять, стараюсь найти для вас оправдание. Не можете ли вы объяснить мне, почему вы стреляли в меня и почему затем в вас произошла такая перемена?

— Нет, мсье Дэвид, не могу.

В ее ответе не чувствовалось ни враждебности, ни боязни. Она не возвысила голоса, и в нем не слышалось никакого волнения. Но голос звучал уверенно, и все в ней — от невозмутимого выражения ее глаз и до спокойно сложенных рук на коленях, — все говорило о непреклонной решимости.

— Вы полагаете, я должен сам догадаться?

Она кивнула головой.

— Или узнать все от Сен-Пьера?

— Если он захочет вам сказать, то да.

— Хорошо! — Он подвинулся к ней ближе. — После этого меня перенесли в тень, перевязали рану и хорошо уложили. Я видел все происходившее, словно в тумане. И тут произошла одна странная вещь. По временам… — он придвинулся еще ближе, — по временам мне казалось, что вас двое.

Он не заметил, как она стиснула руки.

— Вы были тяжело ранены, — сказала она. — Неудивительно, что вам могло что-нибудь и показаться, мсье Дэвид.

— И мне слышалось два голоса, — продолжал он.

Не отвечая, она продолжала все так же пристально глядеть на него.

— И у другой были волосы цвета меди, и они отливали на солнце огнем. Я все время видел то ваше лицо, то ее, а потом — много времени спустя — сообразил, что одна вы не могли бы перетащить меня с песка в тень.

Она подняла свои руки и поглядела на них.

— Они сильные, — сказала она.

— Но маленькие, — настаивал он, — и я сомневаюсь, чтобы вы могли перетащить меня даже через эту комнату.

Впервые ее спокойные глаза зажглись огоньком.

— Это было нелегко! — сказала она, и по звуку ее голоса он понял, что вторгается в запретную область. — Бэтиз говорит, что это было безумием с моей стороны. А двоилась ли я или троилась в ваших глазах, это неважно. Вы кончили свой допрос, мсье Дэвид? А то у меня еще много дел.

Он безнадежно махнул рукой.

— Нет, не кончил. Но зачем мне спрашивать, раз вы не хотите отвечать?

— Я просто не могу. Вы должны ждать.

— Вашего мужа?

— Да, Сен-Пьера.

Немного помолчав, он спросил:

— Я много бредил во время болезни, не правда ли?

— Да, в особенности о том, что было на песке. Вы звали ту, другую, огненной богиней. Если бы вам не грозила смерть, то это могло бы показаться забавным. Ведь вы же видели, что у меня почти черные волосы. — И она снова принялась перебирать блестящие колечки, лежавшие венком на ее голове.

— Почему вы говорите «почти»? — спросил он.

— Потому что Сен-Пьер часто говорит мне, что на солнце они принимают красноватый оттенок. А в тот день солнце светило очень ярко, мсье Дэвид.

— Теперь я понимаю, — кивнул он головой. — И очень рад, что это вы перенесли меня в тень после того, как подстрелили меня. Это доказывает, что вы не так жестоки, как…

— Кармин Фэнчет… — тихо перебила она его. — В бреду вы много говорили о ней, мсье Дэвид. И вы так напугали меня, что по временам я начинала думать, что Бэтиз, быть может, и прав. Ведь что ожидало бы меня, если бы я отпустила вас на свободу? Но что же сделала вам Кармин Фэнчет? Что могла она сделать еще ужаснее того, что сделала я?

— Мне лично ничего, — сказал он, чувствуя, что такими вопросами она вновь выбивает у него из-под ног почву. — Но ее брат был преступником самого худшего сорта, и я был убежден тогда, как убежден и теперь, что она являлась его сообщницей. Спасла же ее, по-моему, необычайная ее красота.

Говоря это, он вертел своей незажженной сигарой, но когда поднял глаза, то был поражен происшедшей в лице жены Сен-Пьера переменой. Ее щеки пылали, а глаза сверкали из-под длинных полуопущенных ресниц. Однако голос ее оставался неизменным.

— Следовательно, вы обвиняли ее, ничего по-настоящему о ней не зная? Вы обвиняли ее, как вы сами говорили в бреду, только за то, что она отчаянно защищала своего преступного брата?

— Я был уверен, что она его сообщница.

Длинные ресницы опустились ниже, закрывая бархатной бахромой ее горевшие глаза.

— Но вы же ничего не знали!

— Ничего определенного, — сознался он. — Но расследование…

— Могло бы обнаружиться, что она чудеснейшая женщина в мире, мсье Дэвид! Легко заступаться за хорошего брата, но за дурного… для этого нужно быть ангелом!

Он смотрел на нее и чувствовал, как все у него спуталось в голове. И ему становилось стыдно; его прижали к стене. Она доказала ему несправедливое отношение к единственному существу в мире, которое он, сильный и мужественный, должен был защищать, к женщине. Она доказала ему, что он судил, не имея фактов.

Он быстро встал и крепко ухватился рукой за спинку стула.

— Странно! — нетвердым голосом сказал он. — Начальник Мак-Вейн говорил мне то же самое. Тогда я думал, что на него подействовала ее красота. И мне жаль, что я говорил о ней в бреду. Я не хочу, чтоб вы считали меня негодяем. Я поразмыслю обо всем этом на досуге. Я все восстановлю в своей памяти с самого начала, и если я найду, что был не прав, то не постыжусь, если встречусь когда-нибудь с Кармин Фэнчет, стать перед ней на колени и попросить у нее прощения, Мари-Анна!

В первый раз он назвал ее так, как она позволила ему. И она заметила это. На один миг у нее мелькнуло на лице выражение не то удивления, не то удовольствия, а может быть, того и другого вместе. Затем все исчезло.

Ничего не отвечая, она встала с большого кресла, подошла к окну и, повернувшись к Карригану спиной, стала смотреть на реку. И вдруг раздался голос, который он дважды слышал во время болезни, который разбудил его прошлой ночью и спрашивал здесь, в этой комнате, о Черном Роджере Одемаре. Монотонный, глупой и жалобный, он ясно слышался в открытую дверь. Дэвид не сводил глаз с тонкой фигуры жены Сен-Пьера и видел, как по ней пробежала легкая дрожь.

— Я этот голос уже слышал сегодня ночью, — сказал Дэвид. — Он спрашивал здесь, в каюте, о Черном Роджере Одемаре.

Казалось, она не слышала его; тогда он обернулся и взглянул в открытую дверь.

Вдруг что-то заслонило солнце, которое золотым потоком заливало всю комнату, и в дверях, резко выделяясь на светлом фоне, показался какой-то человек. Карриган едва удержался от крика. Сначала он испугался, но испуг быстро уступил место любопытству и состраданию. Человек был страшно изуродован. Его спина и могучие плечи были до того сгорблены и скрючены, что он походил ростом на двенадцатилетнего мальчика; но если бы он выпрямился, то оказался бы великолепно сложенным мужчиной не меньше шести футов росту. И Дэвид догадался, что это огромное тело, похожее на тело скорчившегося животного, изуродовано несчастьем, а не было таким от рождения. Сперва он заметил только его безобразие — длинные руки, почти касавшиеся пола, сгорбленную спину, искривленные плечи, но затем, глубоко взволнованный, он не видел уже ничего, кроме лица и головы этого человека. Что-то напоминало изваяния древних божеств в этой голове, посаженной на изуродованные плечи. В ней не было красоты, но вся она дышала мощью гранитной скалы, точно лицо это было высечено из чего-то векового, но чья-то таинственная власть совершенно лишила его жизни. Этот человек не был ни стар, ни молод. И казалось, он не замечал Карригана, хотя тот стоял ближе к нему. Он смотрел на жену Сен-Пьера.

Дэвид взглянул на нее и увидел на ее лице бесконечную нежность. Словно маленькому ребенку, она улыбалась этой страшной человеческой развалине. А когда Дэвид взглянул в широко раскрытые, глубоко сидевшие глаза калеки, то увидел в них чисто собачью преданность. Он медленно переводил их с предмета на предмет, осматривая каюту, спрашивая, отыскивая что-то, чего никак не мог найти. Губы у него шевелились, и вдруг из этого огромного тела раздался жалобный голос ребенка, и опять послышались те странно волнующие, таинственные, монотонные выкрики, которые Дэвид слышал ночью:

— Не видал ли… кто… нибудь… Черного… Роджера… Одемара?

В ту же минуту жена Сен-Пьера бросилась к изуродованному великану. Она казалась высокой рядом с ним. Своими руками нежно гладила его по седеющим черным волосам, тихо смеялась, глядя на его поднятое к ней лицо, глаза ее сияли, и щеки горели ярким румянцем. При взгляде на них у Карригана замерло сердце. Что, если этот человек — Сен-Пьер? Но он сразу же отказался от этой мысли. Это было невозможно, немыслимо, и все же в голосе заговорившей женщины слышалось что-то большее, чем жалость.

— Нет, нет, мы не видали его, Андрэ, мы не видали Черного Роджера Одемара. Если он придет, я позову тебя. Это я обещаю тебе!

Она гладила его по бородатому лицу, обнимала его сгорбленные плечи, и когда на мгновение они оба медленно повернулись лицом к солнцу, Карриган увидел, что она и плачет, и смеется, и говорит в одно и то же время, лаская эту огромную человеческую развалину, которая медленно продолжала свой путь. С минуту она смотрела ему вслед, а затем быстро закрыла дверь и повернулась лицом к Карригану. Она стояла молча, словно чего-то ожидая. Высоко подняв свою голову, она тяжело дышала. Нежность, только что озарявшая ее лицо, совершенно исчезла, и в глазах у нее блестел какой-то вызов, пока она ждала, чтобы Карриган заговорил и высказал все, что у него было на уме.

Глава XI

Некоторое время Карриган и жена Сен-Пьера молчали. Он знал, о чем она думала в своем вызывающем ожидании, стоя так с пылающими щеками и задорным огоньком в глазах! Она готова была бороться за искалеченное существо, только что вышедшее отсюда. Она ожидала, что он засыплет ее вопросами, начнет ловить ее и выспрашивать, почему калека-великан произнес имя человека, которого он разыскивал, Черного Роджера Одемара. Истина забрезжила в голове Дэвида. Это не было игрою его больного мозга: это не было шуткой метиса, как он думал ночью. Случай столкнул его лицом к лицу с тайной Черного Роджера. И жена Сен-Пьера, которая ждала, чтобы он заговорил, была как-то связана с этой тайной, как связан был с ней и этот калека, разыскивавший человека, которого Мак-Вейн велел ему доставить живым или мертвым. Но все же он не стал расспрашивать ее. Он повернулся и подошел к окну, у которого Мари-Анна стояла несколько минут тому назад.

Стоял великолепный день. На другом берегу реки, где прошлой ночью был раскинут лагерь, он заметил большое оживление. У самой воды там медленно спускали Йоркскую лодку. Под самым окном каюты плыла маленькая лодочка с единственным гребцом. Это был калека Андрэ, могучими ударами весел пересекавший реку. В лодке его уродство было почти незаметно; непокрытые волосы и черная борода блестели на солнце, а сидевшая на могучих плечах голова показалась Карригану еще более похожей на каменного идола. И этот человек, походивший на разбитое молнией дерево, был не одним только куском мяса в глазах Жанны-Мари-Анны Булэн!

Дэвид повернулся к ней. Она вся уже изменилась, и гордый вызов в ее глазах исчез. Она ждала, что ей придется защищаться, но он и не думал на нее нападать. И так как она не скрывалась от него, он кивнул головой по направлению к окну.

— Он уплывает на лодке. Боюсь, вам не хочется, чтобы я встретился с ним, и мне очень жаль, что я был здесь, когда он пришел.

— Я совершенно не старалась не пускать его сюда, мсье Дэвид. Может быть, я даже хотела, чтобы вы увидели его. Только я думала, что вы…