Зверинец Джемрака

Кэрол Берч

Зверинец Джемрака

Jamrach’s Menagerie

by Carol Birch

Jamrach’s Menagerie – Copyright © Carol Birch, 2011

This edition published by arrangement with Canongate Books

and Synopsis Literary Agency.

Cover Art:

© Katya Ulitina

© Tancha

© Richard Laschon

shutterstock.com

Перевод с английского Оксаны Якименко

© О. Якименко, перевод, 2012

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2012 Издательство АЗБУКА®

Часть первая

1

Я родился дважды. Первый раз – в дощатой каморке, нависшей над черными водами Темзы, а второй – восемь лет спустя, на Рэтклифф-хайвей, когда попал в пасть к тигру и все началось по-настоящему.

Бермондси. Стоит произнести вслух – и люди нос воротят. И все-таки там был мой дом – самый первый из всех. Когда мы спали, под полом плескалась вода. Дверь выходила на канал; за дощатыми перилами в темной жиже то там, то тут вздувались серые пузыри. Если заглянуть между перекладинами, можно было рассмотреть, как внизу проплывают разные штуки. Жирный зеленый ил толстым слоем покрывал деревянные сваи.

Помню кривые улочки с ломаными изгибами и случайными закоулками, раскатанный колесами лошадиный навоз на мостовой, овечий помет: каждый день мимо нашего дома тянулись стада на кожевенный двор, откуда доносились потом рев и невыносимое мычание. Помню темные щербатые кирпичи дубильни и смоляные струи дождя. Красные когда-то кирпичи все почернели от копоти. Стоило дотронуться – и кончики пальцев тут же покрывались блестящим черным налетом. Из-под деревянного моста исходил тяжелый, неприятный дух; утром, по пути на работу, казалось, что вонь окутывает все тело.

Воздух над рекой был наполнен шумом и дождем. Ночами над мерцающей рябью разносились порой звуки матросских песен. Голоса казались мне дикими и темными, как сами стихии; звуки неведомых языков надрывались и пришептывали, мелодии взмывали вверх и падали вниз, точно в лестничные пролеты, – будто я сам находился где-то далеко, в чужих жарких краях.

Мне нравилось смотреть на реку с берега, но вблизи она оказывалась грязной и вонючей, и к босым ногам льнули тонкие красные черви, копошившиеся в вязкой жиже. Помню, как они извивались между пальцами.

Впрочем, мы и сами были не лучше.

Ползали по только что отстроенным канализационным туннелям, точно черви, – мальчики и девочки, тощие, с бледными серыми лицами, такого же цвета, как грязь, в которой мы плескались в этих темных, похожих на разинутые глотки туннелях, где воняло хуже, чем в аду. Стены там были покрыты коркой черного дерьма. В поисках мелочи и попытках набить карманы мы заматывали носы и рты носовыми платками, оставляя открытыми только глаза – те чесались и слезились. Иногда нас рвало. Ничего особенного – это как чихнуть или рыгнуть. А когда, жмурясь от света, мы выходили к берегу, нас ждало чудесное зрелище, диво-дивное: высокий и благородный трехмачтовый клипер с грузом чая из Индии заходил в лондонскую заводь, где сотни кораблей стояли на приколе, словно чистокровные скакуны на привязи; их чистили, подновляли, смолили и готовили к великому морскому испытанию.

Но карманы наши никогда не бывали полны. Помню, как меня тошнило, как выворачивало внутренности от голода. Это случалось по ночам, когда я лежал в постели.

С тех пор минули годы. В ту пору мать моя легко могла сойти за девочку – невысокая, крепкая, с мускулистыми плечами. Ходила она широким шагом, размахивая руками. Смешная. Спали мы вместе на низенькой кровати. Засыпая, мы часто пели в той комнатке над рекой – голос у мамы был красивый, слегка надтреснутый; но иногда являлся мужчина, и мне приходилось отправляться к соседям и спать на нижней половине большой свалявшейся перины, ближе к изножью, так что над головой у меня с обеих сторон елозила голыми пятками малышня, а по всему телу скакали блохи.

Этот мужчина, навещавший иногда мать, не был мне отцом. Мой отец был моряк, он умер прежде, чем я родился. Так говорила мама, но она была скупа на слова. Так что к матери приходил другой – высокий, худой как жердь, с кривыми зубами; ноги у него дергались и постоянно выстукивали ритм, когда он сидел. Наверное, у него было какое-то имя, которого я не знал, а если и знал, то забыл. Какая разница. Ни ему до меня, ни мне до него никакого дела не было.

Раз он пришел, когда мать, напевая себе под нос, сидела над шитьем: у какого-то матроса лопнули в шагу штаны. Так вот, этот, едва войдя в комнату, повалил маму на пол, принялся пинать и называть грязной шлюхой. Я испугался – до этого, наверное, ни разу еще так не пугался. Мать откатилась, ударилась головой о ножку стола, вскочила и заблажила: «Ублюдок, щенок, не нужен ты мне больше!» – размахивая своими короткими сильными руками, держа наготове кулаки.

– Врешь! – проорал он.

Никогда не думал, что у него такой громкий голос. Такой подошел бы человеку раза в два крупнее.

– Врешь!

– Это я-то вру? – хрипло выкрикнула мать и, схватив его за оба уха, принялась трясти, точно его голова – старая подушка, которую нужно как следует взбить.

Когда она его отпустила, он зашатался. Мать завопила что было мочи и выбежала на мостки. На крик одна за другой выскочили все соседки с подоткнутыми юбками: у кого в руке нож, у кого – палка или кастрюля, а у одной даже подсвечник. Мамин кавалер выхватил собственный нож – грозный большой кинжал – и принялся с яростью пробираться сквозь толпу женщин, занеся его над головой, осыпая всех проклятиями и называя шлюхами. Растолкав соседок, он добежал до моста.

– Я тебя, зараза, достану! – крикнул он матери. – Достану и зенки-то повыколю!

Той ночью мы сбежали. Или я так запомнил. Может, и не той самой ночью, а несколько дней или недель спустя, но больше я Бермондси не помню, только яркую луну над рекой, пока семенил за босыми ногами матери через Лондонский мост навстречу второму рождению. Мне было восемь лет.

Знаю, что мы вовремя добрались до окрестностей Рэтклифф-хайвей, и там-то я столкнулся с тигром. Все, что произошло потом, было следствием той встречи. Я верю в судьбу. Это как играть в кости или тянуть жребий. Так было всегда. Конечным пунктом наших странствий стала улица Уотни. Поселились мы в «вороньем гнезде»[1] – доме миссис Реган. К входной двери надо было подниматься по длинной лестнице. Подвальные помещения были обнесены решеткой. Там, в глубокой темной яме, по ночам собирались мужчины: играли в карты и распивали крепкие напитки. Под нами жила сама миссис Реган, высокая, изможденная жизнью женщина, с бледным, вечно испуганным лицом, и ее постояльцы – матросы, торговцы, сомнительные личности всех мастей, постоянно сменявшие друг друга. Этажом выше располагался мистер Рубен, старый негр с седой головой и пышными светлыми усами. Комната, где жили мы, была поделена пополам занавеской, по другую сторону которой обитали две старые прусские потаскухи – Мари-Лу и Бархотка. Дни напролет они только и делали, что храпели. В нашей части комнаты было окно, выходившее на улицу. По утрам к моим снам примешивался запах дрожжей из пекарни напротив. Каждый день, кроме воскресенья, нас будил грохот тележки, которую булочник катил по мостовой в самую рань. Затем торговцы на рынке начинали разворачивать свои палатки. Уотни-стрит представляла собой один большой рынок. Здесь пахло подгнившими фруктами и овощами, резко разило рыбой, а у входа в мясную лавку, через три дома, стояли два огромных мясных лотка, украшенные отрезанными свиными головами, заносчиво вздернувшими бледные пятачки. Тут и близко не чувствовалось той вони, что преследовала нас в Бермондси. Пока мы не перебрались на Хайвей, я и не понимал, что в Бермондси пахнет дерьмом: ведь я был всего лишь ребенком и думал, будто весь мир воняет. Уотни-стрит, Хайвей и их окрестности казались мне слаще и чище всего виданного прежде; лишь потом я с огромным удивлением узнал, что остальным людям эти места представлялись ужасной вонючей дырой.

Кровь и рассол стекали по мостовой в сточные канавы и впитывались в грязную жижу. Каждый день с утра до вечера тысячи ног разносили эту грязь по всей улице, она заползала в каждый дом – вверх по лестницам, в комнаты. Босые пятки привычно погружались в нее, но она все равно была лучше, чем вонючая илистая тина из Темзы.

Полоски липкой бумаги от мух висели над каждой дверью и каждым торговым лотком, черные от мириад насекомых, но мухи продолжали беспечно кружиться над тончайшими ломтями рубца – утром подмастерье мясника первым делом нарезал его и выставлял в витрине.

На Уотни-стрит можно было купить все, что душе угодно. В том конце, где обитали мы, были жилые дома, а остальную часть занимали магазины, пивные и рынок. Продавали тут дешево ношеную одежду, старые железяки, всякий хлам. Кочаны капусты, крупные шишковатые картофелины, баранья печенка, соленые огурцы, кроличьи шкурки, связки колбас, коровьи копыта, округлые и раздутые животы шедших мимо женщин – все это мелькало у меня перед глазами, когда я проходил по рынку. Толпы нищих и всякой шушеры рылись в кучах изношенных туфель и платьев, сновали, точно муравьи, толкались, пихались, ругались последними словами – злобные старухи, дети вроде меня, матросы, расторопные смышленые девицы и потрепанные мужчины. И все орали что есть сил. Когда я впервые вошел в эту толпу, то подумал: «Боже ж ты мой, как бы не утонуть в этой грязи!» – а с моим ростом это было легко. Главное – держаться поближе к телегам, чтобы было за что ухватиться.

Мне нравилось бегать с поручениями в разные места. Одно было в окрестностях Тауэра, другое – в Шедвеле. Лавки были набиты заморскими товарами, и я любил разглядывать витрины и болтаться у дверей, жадно вдыхая аромат этого диковинного мира. И когда миссис Реган послала меня раз за жевательным табаком для мистера Рубена, на дорогу до табачного дока у меня ушло как минимум полчаса. Забрав пол-унции у одной из торговок, я отправился обратно, погрузившись в свои фантазии, и потому не заметил ни того, как упал на мостовую лоток с гребнями, оброненный желтушной девицей с шишкой на шее, ни того, как всех прохожих будто ветром посдувало в подъезды и переулки и поприжало к стенам. Я не услышал, как привычный уличный шум вдруг затих, точно все разом задержали дыхание. Как я мог что-то заметить? Что я знал про Хайвей? Мне здесь были знакомы лишь темная вода, пузыри грязи да перекинутые через помойные реки дощатые мостки, которые скрипели и раскачивались, как легко по ним ни ступай. «Новое место, Джаффи, матросский город, тут и уютно, и тихо», – говорила мать. Все здесь было другое. Я уже успел повидать то, чего раньше никогда не видел. Неизведанный лабиринт узеньких улочек, кишащих голосами и лицами со всего мира. На углу, у пивной под вывеской «Копченый Джек», чинно пританцовывал бурый медведь. То тут, то там попадались люди с попугаями на плечах – у величественных птиц с алыми, ярко-желтыми и голубыми, как небеса, перьями глаза были умные и слегка озадаченные, а ноги покрыты чешуйками. На углу улицы Марты стоял сладковатый запах арабского шербета, и женщины в шелковых одеждах, пестрые, точно попугаи, подбоченившись стояли в дверях, выставив вперед пышные бюсты, подобно грудастым сиренам на носах кораблей, стоявших вдоль причалов.

Витрины лавок в Бермондси были покрыты слоем пыли. Прижав лицо к стеклу, можно было разглядеть старые липучки от мух, бледные куски мяса, посыпанные сахарной пудрой пироги, луковые косы, шелуха с которых осыпалась на желтеющие газетные листы. Лавки на Хайвей полнились птичьим гомоном. Клетка на клетке до потолка, и в каждой – стаи пташек, похожих на воробьев, только пестрых, как карамельки: красные, черные, белые, желтые, пурпурные и зеленые, попадались и палевые, и бледно-лиловые, словно вены на головке у младенца. Посмотришь, как они теснятся, упираясь крыльями в соседей, – дух захватывает. На фонарных столбах вдоль Рэтклифф-хайвей сидели зеленые волнистые попугайчики. За высокими стеклянными окнами, точно драгоценности, блестели на многоярусных подставках торты и пирожные. Белоглазый и золотозубый негр расхаживал с питоном на шее.

Откуда мне было знать, что здесь возможно, а что нет? И когда невозможное предстало предо мной посреди Рэтклифф-хайвей во всей своей красе, откуда мне было знать, как себя вести?

Кошек я, конечно, видал и раньше. По ночам они лазили по крышам в Бермондси и завывали как черти, не давая спать. Царапучие, с дикими глазами, они жили стаями и крадучись пробирались по дощатым мосткам, сражаясь с крысами. Но этот котяра…

Само солнце спустилось на землю и вышагивало по ней.

Если птицы в Бермондси были мелкие и блеклые, а здесь, в новом обиталище, – крупные и переливались всеми цветами радуги, то и коты на Рэтклифф-хайвей должны были превосходить тощих крысоловов, населявших южные районы. Этот кот был размером с небольшую лошадь, с широкой крепкой грудью, под кожей перекатывались мощные мышцы. Шерсть у него была золотая, и все тело покрывали ровные аккуратные полосы черного – чернее не бывает – цвета. Лапы – со скамеечку для ног, а грудь – белая, словно снег.

Где-то я видел этого кота: на афише, за рекой, на Лондон-стрит. Там он прыгал через огненный обруч с разинутой пастью. Таинственный, сказочный зверь.

Не помню, как я шел, не помню булыжников под ногами. Меня тянуло к нему, как пчелу на мед. Страха не было. Я подошел к божественно-равнодушной морде и заглянул в ясные желтые глаза. Нос у него был покрыт золотистым пушком, ноздри – розовые и влажные, как у щенка. Толстые губы с белыми пятнышками раздвинулись в улыбке, а усы задрожали.

Сердце вдруг поднялось куда-то под горло и забилось быстро-быстро, будто маленький кулачок решил выскочить наружу.

Ничто в мире не могло помешать мне поднять руку и погладить теплый пушистый приплющенный нос. Даже сейчас помню, как это было прекрасно. Никогда раньше не доводилось мне касаться такой мягкой и чистой поверхности. По правой лапе пробежала дрожь, кот поднял ее – размером эта лапа была больше моей головы – и лениво сбил меня с ног. Точно подушкой ударил. Я ударился оземь, но больно не было, только дыхание перехватило, а потом все было как во сне. Помню крики и вопли, но откуда-то издалека, будто я опускался под воду. Мир перевернулся и пронесся мимо ярким потоком, земля ушла из-под ног, волосы упали на глаза. Меня охватила какая-то странная радость – уверен, это было ничуть не похоже на страх, скорее на безудержный восторг. Я оказался в его пасти. Жаркое дыхание обжигало мне шею. Мои босые ноги волочились за нами следом; я чувствовал смутную боль. Я видел, как золотисто-оранжевые лапы с белыми пальцами нежно, словно пушинки, касаются земли.

Помню, как плыл вверх по бурным волнам, как завывали миллионы раковин, помню бесконечное смятение. Я был никем. Нигде. Мне не было имени. Потом наступил момент, когда я осознал, что превращаюсь в ничто, и это стало концом безвестности и началом страха. Никогда прежде не чувствовал я себя таким потерянным, хотя в будущем мне еще не раз доводилось пережить подобное чувство. В окружающем реве стали проступать голоса, до поры невнятные, а потом – слова…

– …умер, умер, умер, господи прости…

И вдруг, внезапно – твердые камни, холод под щекой.

Женский голос.

Чья-то рука у меня на голове.

– Нет, нет, глаза-то открыты, гляди, он же… тихо, тихо, хороший мальчик, дайте пощупать… Нет, нет, нет, все в порядке… умер, умер, умер…

– …очнись, сынок…

– …ну давай…

И я родился. Сел на мостовой, хлопая глазами от потрясения, вызванного встречей с реальностью.

Большеголовый человек с красным лицом и стрижеными светлыми волосами держал меня за плечи. Он пристально смотрел мне в глаза и все время повторял: «Ну же, парень, молодец… молодец, парень».

Я чихнул, и все захлопали в ладоши. Человек улыбнулся. Я понял, что вокруг меня собралась огромная толпа и все на меня глазеют.

«Бедненький!» – раздался женский крик. Я поднял голову и увидел, как из толпы выступила женщина с удивленным взглядом; ее волосы торчали в разные стороны, а расширенные от ужаса глаза казались еще больше из-за круглых очков с толстыми стеклами. Она держала за руку маленькую девочку. Разномастная толпа напоминала дешевую мазню неумелого художника – кое-как намалеванные лица, бесформенные тела, беспорядочно разбросанные яркие пятна – алые, зеленые, темно-фиолетовые. Людское море то вздымалось, то опадало, и я не был в состоянии вобрать в себя это зрелище, оно расплывалось перед глазами, словно замутненное слезами, хотя глаза у меня были совсем сухие. Это море колыхалось, дрожало и затягивало в свой водоворот, накрывая волнами гула, пока меня опять что-то не встряхнуло, и я увидел – яснее ясного – лицо девочки, стоявшей в первом ряду и державшейся за руку матери. Это лицо мне представилось очень отчетливо – так ледяная глыба выступает из дымки тумана.

– Ну-ка, парень, – большеголовый ухватил меня за подбородок и повернул к себе, – сколько пальцев видишь? – В его голосе отчетливо слышался какой-то чужеземный акцент. Другую руку он выставил передо мной, загнув мизинец и большой палец.

– Три, – ответил я.

Толпа снова одобрительно загудела.

– Молодец, парень! – произнес мужчина, как будто я выкинул какой-то ловкий фокус, и поставил меня на ноги, продолжая держать за плечи. – Отошел? – спросил он меня и встряхнул легонько. – Молодец, храбрый парень. Отлично! Лучше всех!

Я заметил слезы в уголках его глаз – они не проливались, и мне это показалось странным, ведь он так настойчиво улыбался, демонстрируя абсолютно ровные мелкие и блестящие белые зубы. Широкое лицо было совсем близко, гладкое и розовое, как вареный окорок.

Мужчина поднял меня на вытянутых руках, посмотрел прямо в лицо и спросил:

– Скажи, как тебя зовут, храбрец, и мы отведем тебя домой, к маме.

– Джаффи Браун, – ответил я и вдруг почувствовал, что держу во рту большой палец. Осознав это, я тут же его вытащил. – Меня зовут Джаффи Браун, и живу я на Уотни-стрит.

В то же мгновение в воздухе послышался ужасный шум, точно стаи гончих, демонов из ада вырвались на свободу, горы начали рушиться, все закричали «ату», «лови его!».

– Балтер, бога ради, загони его обратно в клетку! Он увидел собак! – прогромыхал вдруг краснолицый.

– Меня зовут Джаффи Браун! – выкрикнул я как можно четче, ведь я уже совершенно вернулся в этот мир, хотя к горлу подкатила неприятная тошнота, – и живу я на Уотни-стрит.

Домой великан нес меня на руках как маленького и всю дорогу приговаривал:

– Что маме-то скажем? А мама что скажет, когда узнает, что ты играл с тигром? «Мама, здравствуй, я тут с приятелем поиграл – с тигром! По носу его похлопал!» Какой мальчик может этим похвастаться? Многие ли мальчишки встречают на улице тигров? Ты парень непростой! Особенный. Настоящий храбрец! Один на десять миллионов!

Один на десять миллионов. К моменту, когда мы свернули на Уотни-стрит вместе с толпой зевак, следовавших за нами по пятам, голова у меня раздулась, как купол собора Святого Павла.

– Я вам говорила, мистер Джемрак, что такое может случиться! – визжала очкастая женщина с маленькой девочкой, семеня поодаль. – А мы как же? Нам-то с вами рядом жить? – Она картавила на шотландский манер и сверкала глазами от негодования.

– Зверь был сыт и собирался спать, – отвечал мужчина. – Тигр как следует отобедал минут за двадцать до того, не больше, а то бы мы его не отогнали. Прошу прощения, подобное не должно было случиться и больше не случится, обещаю. – Он смахнул слезу. – Но опасности никакой не было.

– Но зубы-то у него есть! – не унималась женщина. – И когти!

При этих словах девочка выглянула у матери из-за спины, уцепившись за кончик шарфа в горошек, который болтался у той на шее, и улыбнулась. Это была первая в моей жизни улыбка. Глупо такое говорить – мне не раз улыбались; только что мне улыбался хозяин тигра, не прошло и минуты. И все равно повторю: то была первая улыбка, предназначенная именно мне; впервые она вошла в меня, точно игла, слишком тонкая, чтобы ее можно было увидеть. Но тут женщина с безумными глазами слишком сильно дернула девочку за руку, та споткнулась и растянулась на мостовой, раскинув руки, личико ее перекосилось, а из груди раздался дикий вой.

– Бог ты мой! – запричитала мать, и мы оставили их суетиться на обочине, а сами устремились вдоль рыночных рядов к нашему дому.

Миссис Реган сидела на верхней ступеньке, но, увидев приближающуюся толпу, вскочила и от удивления раскрыла рот. Все наперебой заговорили. По лестнице спустилась мама, я протянул к ней руки и зашелся в плаче.

– Ничего страшного, мэм, – сообщил мистер Джемрак, передавая меня ей с рук на руки. – Простите великодушно, ваш мальчик изрядно напугался. Жуткое дело, клетка рассохлась, из самой Бенгалии везли – он заднюю стенку и выбил задними-то лапами…

Мама опустила меня на крыльцо и пригладила мне волосы, пристально глядя мне в глаза.

– Ноги, – только и сказала она. И побледнела.

– Мэм… – Мистер Джемрак вынул из кармана деньги.

Подошла и та женщина в очках, с дочкой. Девочка разбила коленки, вид у нее был надутый. Я заметил мистера Рубена.

– Вот, табак вам принес. – Я вынул брикет из кармана.

– Спасибо, Джаффи, – поблагодарил мистер Рубен и подмигнул.

Женщина с шотландским акцентом опять принялась причитать, но теперь она приняла сторону мистера Джемрака и выставила его героем:

– Так и ринулся за ним! Никогда такого не видала! Прямо за шкирку и схватил! – Тут она отпустила руку дочери, чтобы продемонстрировать, как Джемрак запрыгнул тигру на спину и схватил его за горло. – Голыми руками прямо в глотку ему залез! Вот так. Дикому тигру в пасть!

Мама стояла в полном оцепенении, не спуская с меня глаз.

– Ноги, – повторила она; я тоже опустил взгляд и увидел, что пальцы ног кровоточат, – видимо, пока тигр волок меня, их ободрало о камни мостовой. Я понял, почему было больно. По шее прошел холодок: тигр обслюнявил мне воротник.

– Позвольте… – Мистер Джемрак засунул деньги в карман матушкиного фартука. – Ваш сын – самый смелый мальчик из всех, каких мне доводилось встречать. – С этими словами он протянул матушке свою визитную карточку.

В тот вечер мы наелись досыта, ночью меня уже не мучили приступы голода. Я был счастлив и полон любви к тигру. Матушка обмыла мне ноги теплой водой и втерла в пальцы масло, что дала миссис Реган. Мистер Рубен сидел у нас в комнате и посасывал трубку, а все соседи столпились в дверях. Было похоже на карнавал. Матушка вся раскраснелась и то и дело повторяла: «Тигр! Тигр! Джаффи унес тигр!» Тигр стал моей судьбой. Когда наши пути пересеклись, все изменилось. После того случая развилка была пройдена, и я волей-неволей отправился навстречу своему будущему. А ведь могло случиться иначе. Ничего этого могло и не быть. Я мог никогда не узнать то великое, чему суждено было произойти. Мог бы просто принести мистеру Рубену табак и подняться в комнату к драгоценной матушке, и все пошло бы совсем по-другому.

Визитную карточку торжественно водрузили на каминную доску рядом с матушкиной щеткой для волос и банкой тонких черных перьев, а когда Джад, сын миссис Реган, вернулся с работы домой, он прочел вслух то, что было на ней написано:

Чарльз Джемрак[2]

Натуралист и торговец животными, птицами и раковинами

2

Тима Линвера я впервые увидел, когда тот стоял у нас под окнами и кричал:

– Кто тут Джаффи Браун?

Дело было наутро после моей великой встречи с тигром. Я стоял в комнате Мари-Лу и Бархотки, которые ничего не знали о моем приключении, кончики пальцев на ногах все еще саднило, а бинты запачкались и обтрепались. Мари-Лу отсчитывала мне в ладошку монеты, чтоб я купил жареной рыбы с лотка, и добавила пенс за доставку. Корсет у нее был расшнурован, и жирные коричневые груди вывалились наружу. Мари-Лу красила волосы в иссиня-черный цвет и вставляла в прическу алые розы – по одной с каждой стороны. Кожа вокруг глаз у нее была покрыта затейливой сеточкой морщин, а большой округлый живот выдавался вперед и тянул за собою все тело.

– Смотри, мистер Джаффи, – поучала она меня, – чтобы никаких пережаренных кусочков, ясно? Никаких пережаренных кусочков, и маринованный огурец покрупнее, и не вздумай сосать его по дороге!

Помада у нее на губах почти стерлась. Гора шелка, внутри которой скрывалась Бархотка, громоздилась на постели, тощие груди свисали до самой талии. Обе женщины обычно съедали свою рыбу прямо в постели, а через полчаса уже спали, похрапывая, глубоким сном.

В эту самую минуту и раздался крик: «Кто тут Джаффи Браун?»

Я подошел к окну и выглянул, сжимая в руке теплые монеты. Тим Линвер стоял внизу. Он был старше, больше и совсем на меня не похож: прямые золотистые волосы и миловидное, как у девушки, лицо. Близился полдень, улица кишела народом.

– А кто его ищет? – крикнул я.

– Джемрак, – ответил он. – Спускайся.

– А как же наша треска, мистер Джаф? – Мари-Лу вцепилась своими длинными красными ногтями мне в руку.

– Иду! – крикнул я и скатился вниз по лестнице.

Золотоволосый мальчик подошел ко мне.

– Это ты Джаф? – бесцеремонно спросил он.

– Да.

– Джемрак сказал, чтобы я купил тебе малиновую слойку, – мрачно сообщил мальчишка.

Слойки с малиной в витринах кондитерских, мимо которых я каждый день проходил по Бэк-лейн, были выше моего понимания. Сквозь слои теста капал ягодный сок, взбитые сливки отливали бледным золотом, а сверху булочка была посыпана сахарной пудрой.

Тигр открыл передо мной волшебные двери.

– Меня за рыбой послали, – сообщил я.

– А меня – купить тебе малиновую слойку и доставить тебя к мистеру Джемраку, – заявил парень, будто его задание было в тысячу раз важнее моего. – Приказано устроить тебе особую экскурсию. Видал всяких диких зверей?

– Эй, мистер Джаф! Давай-ка бегом за рыбой, да поживей! – крикнула, высунувшись из окна, Мари-Лу.

– Расскажи, как это, когда тебя едят? – поинтересовался мальчик.

– Едят?

– Тебя же съели – так говорят.

– Я разве похож на съеденного?

– Все говорят, будто тигр тебя съел, – пояснил он. – Съел, а на мостовой одна голова осталась.

Я представил себе собственную голову на мостовой. Стало смешно.

– Одна голова, – повторил парень, – а еще руки и ноги и костей немножко, все пережеванные небось.

– Было не больно, – сообщил я.

Мари-Лу запустила мне в голову бутылкой, но промазала, и бутылка улетела в канаву.

– Одна нога здесь, другая там, – пообещал я незнакомому мальчику, – обожди, – и побежал к лотку с жареной рыбой, а потом обратно.

Миссис Реган как раз готовилась занять свой пост на ступеньках у входа и с неодобрением взглянула на мои грязные ноги, когда я пронесся мимо.

– Заражение крови заработаешь, – предрекла она.

Я пулей взлетел вверх по лестнице и вывалил горку жареной рыбы, от которой исходил пар, в жадные красные когти Мари-Лу. Им с Бархоткой нравилось, чтобы рыба была пропитана маринадом. От уксуса у меня щипало в глазах. Я забыл прихватить огурец. Вой поднялся такой, что можно было подумать, будто я калеку ограбил. Пришлось вернуть пенс, но мне было уже все равно. В голове бродили дикие звери: львы, тигры, слоны, жирафы. Меня ждали малиновая слойка и поход в зверинец.

Когда я вышел на улицу, незнакомый мальчик все еще ждал меня – руки в карманах, плечи вздернуты. «Идем», – сказал он и, надменно выпрямив спину, пошел сквозь толпу, а я за ним, лавируя между лотками, пока мы не вышли на Бэк-лейн, где он молча, одним движением руки остановил меня перед входом в кондитерскую, а сам зашел внутрь и потребовал одну малиновую слойку: «Роуз, душенька, сразу съесть, будьте любезны», точно взрослый мужчина. Я еще не знал тогда, что он всего на год меня старше, думал, ему лет одиннадцать, не меньше.

Сквозь стекло я разглядел Роуз – милую, улыбчивую девушку, с ресницами, обсыпанными мукой. Парнишка вышел, посмотрел на небо и протянул мне слойку в бумажной салфеточке, чтоб я пальцы не запачкал. Хотя они были не очень-то чистые.

Так он и стоял, руки в карманах, и смотрел, как я ем свою слойку. Первый кусок оказался сладким до ужаса, аж уголки рта заболели. Красота была такая, что слезы пленкой затянули мне глаза. Потом боль ушла, и осталось только наслаждение. Еще ни разу я не пробовал малины. И сливок не пробовал. Во второй раз я откусил жадно, набив сразу полный рот. Мальчик смотрел на меня не мигая. Точно статуя. Сам, наверное, никогда не пробовал малиновую слойку. Одет он был лучше меня, ботинки и все такое, но, готов спорить, малиновой слойки он в жизни не едал.

– Хочешь кусить? – спросил я.

Он резко покачал головой и, для пущей верности, с улыбкой отрицательно махнул рукой – в этом жесте сквозила гордость.

Первое, что меня поразило, – запах. Волнующий, крепкий запах, более едкий, чем запах сыра. Потом – шум. Мы зашли с улицы в прихожую, где висели пальто и хранились коробки и большие мешки. Откуда-то сверху свесился и заглянул прямо мне в лицо зеленый попугай. Вид у него был такой, будто он знал что-то забавное.

– Она умеет говорить, – сообщил мой спутник. – Давай, Фло, скажи: «Пять фунтов, красавица».

Фло резко вскинула голову и одобрительно взглянула на мальчишку, но ничего не сказала.

– «Пять фунтов, красавица!» Ну давай же, глупая птица!

Попугаиха моргнула. Парень возмущенно фыркнул и повел меня к открытой двери, из которой в прихожую шел темный дым.

– Вот он, мистер Джемрак. Получил свою булку со сливками.

Я вошел вслед за ним. Величественный краснолицый Джемрак с улыбкой явился из сумрака.

– Ага! Джаффи Браун! – воскликнул он и легонько потрепал меня по плечу. – Хорошо вчера поужинал?

Джемрак наклонился ко мне так близко, что я мог сосчитать красные сосуды в белках его глаз. В комнате стоял тяжелый, запах – гнили, кишок, крови, мочи, шерсти и еще чего-то, мне неведомого, – дикости, наверное.

– Тушеной бараниной, – ответил я. – Вкусно было.

– Отлично!

Мистер Джемрак выпрямился, потирая руки. Деловой костюм придавал ему внушительный вид, а волосы были зачесаны на прямой пробор и намазаны маслом.

– Балтер, – обратился он к бледному юноше, который хмуро чистил ногти за столом, заваленным всяким хламом, – выпусти Чарли.

Высокий и тощий Балтер поднялся из-за стола и подскочил к большой клетке, где на жердочке сидела диковинная, волшебная птица и оглядывала мрачную комнату так, будто перед ней разыгрывалось невероятное представление. Птица переливалась всеми цветами радуги, а клюв у нее был больше всего остального тела.

Балтер открыл защелку:

– Чарли, глупая птица, вылезай.

Чарли затанцевал от радости, скользнул к Балтеру на руки, точно сонный котенок, устроился у него на груди и стыдливо опустил голову с гигантским твердым клювом. Балтер пригладил черные перья у птицы на макушке.

– Дурачок он у нас, – сообщил юноша, повернулся и передал Чарли мне на руки.

Птица подняла голову и заглянула мне в глаза.

– Это тукан, – сказал Тим.

– А ты ему понравился, – заметил Балтер.

– Ему все нравятся, – возразил Тим.

Чарли оказался послушной и умной птицей. Как и Фло – попугаиха в прихожей. В отличие от остальных птиц.

Мистер Джемрак провел меня через прихожую в зверинец. В первой комнате жили попугаи. Это было жутковатое помещение, полное криков, безумных круглых глаз, ярких малиновых грудок, бившихся о прутья клеток, и кроваво-красных, васильковых, золотисто-желтых, изумрудно-зеленых крыльев, которые то и дело хлопали, задевая крылья соседей. Попугаи плотными рядами располагались на жердочках. То тут, то там вниз головой висели крупные ара, моргая белыми глазами, а мелкие зеленые неразлучники нарезали круги прямо у нас над головами. На всю эту визгливую братию сверху взирала стая какаду с высокими хохолками и сливочного цвета грудками. Их хриплые выкрики были похожи на адский хохот.

– Нравится им так, – пояснил Джемрак.

В глазах у меня стояли слезы, а уши болели от шума.

– В стаи сбиваются.

– Они без попугаев прямо жить не могут, – глубокомысленно изрек Тим Линвер, шествуя рядом развязной, самоуверенной походкой.

– Кто «они»?

– Люди.

Я шагнул в сторону: за решеткой на жердочках рядами восседали маленькие, изящные попугайчики – голубые, красные, зеленые, желтые – послушные и тихие.

– Это волнистые, – сказал Джемрак. – Славные птички.

– Этих моментально раскупают. – Тим перекатывался с пятки на носок и давал пояснения с солидным видом, как взрослый, будто все это великолепие принадлежало ему.

Во второй комнате было потише. В длинных вольерах располагались сотни птиц, похожих на воробьев, только раскрашенных во все цвета радуги. Целая стена синешеек с грудками цвета розового шербета. Кругом раздавался нежный щебет, словно только-только рассвело.

– По шесть шиллингов за пару, – сообщил Тим.

В третьей, последней птичьей комнате царила полная тишина. По стенам до самого потолка друг на друге громоздились деревянные клетки – в каждой по одной птице, по размеру клетки, и все они сидели молча и неподвижно. Эта комната показалась мне самой тревожной из всего, что я успел увидеть. Интересно, разрешит мне Джемрак взять отсюда какую-нибудь птицу? Я бы приручил ее и пустил летать по комнате, чтобы пела.

Мы вышли в двор – и мое воображение отказалось поверить увиденному. Балтер, юноша из конторы, и еще один человек подметали вокруг небольшого загона. За оградой стоял верблюд и жевал. Теперь-то я знаю, что верблюду надо жевать все время – как дышать. А тогда у меня было чувство, словно я попал в книжку с картинками. Звери были все из сказок: черный медведь с белой грудкой, косоглазый слоненок, огромная жирафья голова приблизилась ко мне сверху и дохнула жаром из трепещущих ноздрей. Умопомрачительное зловоние лишило меня рассудка. Дикая природа обступила меня со всех сторон. И тут я увидел моего тигра. В клетке. С одной стороны – лев, а с другой – какие-то звери, похожие на собак. Лев оказался величественной и жуткой кошкой, со строгой, печальной физиономией как у ученого и с волнистой спутанной гривой. Целое мгновение он не мигая смотрел мне в глаза, а потом отвернулся в полном равнодушии, облизав ноздри толстым розовым языком. У зверей, похожих на собак, шерсть на загривках стояла дыбом. Мой тигр мерил шагами клетку, поигрывая мускулами и рассекая хвостом воздух. На спине у него трепыхались маленькие черные рыбки. Сабли, лезвия, клинки – черное на золотом, черное на белом. Голова у него была большая, тяжелая, нижняя челюсть опущена. Он бродил по клетке туда и обратно, без остановки:

три с половиной шага – поворот —

три с половиной шага – поворот —

три с половиной шага…

– Видишь! – сказал Джемрак. – Вот наш хулиган. Знает, что натворил дел, теперь ему стыдно.

– А имя у него есть?

– Пока нет, покупателя еще не нашли.

– Кто покупает тигров? – спросил я.

– Зоопарки, – ответил Тим.

– Лондонский зоопарк, – отозвался я, хотя ни разу в нем не был.

Тим с Джемраком рассмеялись, будто я пошутил.

– Не только зоопарки, – уточнил Джемрак, – еще люди, которые коллекционируют зверей.

– Сколько стоит мой тигр?

– Взрослый бенгальский тигр за две сотни фунтов уйдет, не меньше.

– Две сотни за тигра, три – за слона, семьдесят – за льва, – затараторил Тим. – За некоторых львов и три сотни можно выручить. Главное – правильного подобрать. А вот орангутан триста двадцать стоит.

По приставной лестнице мы залезли на площадку, где сидело животное, похожее на коровью лепешку, гигантская ящерица с безумной ухмылкой, и мартышки, куча мартышек – этакое рагу из всевозможных проявлений человеческой природы, нагромождение костей, стена маленьких лиц. Детские мордашки. Нет, древние, невозможно древние лица. Но они были вне возраста. Детеныши судорожно хватались за материнские животы в поисках укрытия. Матери с невозмутимым видом терпели.

– А здесь… – Джемрак эффектно сдвинул крышку с низкой круглой корзины. Внутри, подобно свернутым канатам, кольцами лежали друг на друге мускулистые толстые змеи, зеленые и коричневые. – Шустрые твари, – заметил он, водружая крышку обратно и обвязывая веревкой.

Мы прошли мимо огромной кошки с острыми ушами и глазами-самоцветами, которая, увидев нас, замяукала, точно котенок. Между ног повсюду сновали мелкие мохнатые зверьки, симпатичные – я таких и вообразить себе не мог. Джемрак сказал, что их привозят из Перу – какой-то далекой страны. А в самом темном углу, на корточках, подвернув внутрь костяшки пальцев, сидела большая обезьяна. Она посмотрела на меня, и глаза у нее были совсем как у человека.

Большего мне было и не надо. Навеки оставаться среди зверей и смотреть им в глаза, когда захочется. И как только мы вернулись обратно в дымную контору, где бледный секретарь Балтер снова развалился за своим столом, потягивая какао, мистер Джемрак предложил мне работу. «Да, да!» – выкрикнул я как последний дурак и все засмеялись.

– Не маловат ли? – засомневался Тим Линвер. – Вы уверены, что он справится?

– Ну что, Джаффи, – весело поинтересовался Джемрак, – справишься?

– Справлюсь, – ответил я. – Буду стараться. Вы еще не знаете, я отличный работник.

Конечно, я бы справился. Теперь я был уверен: мы с матушкой не пропадем. Она работала посменно на сахарной фабрике, той, где большая труба, а я как раз этим вечером должен был приступить к новым обязанностям в пабе «Безмозглый матрос». Если добавить еще работу у Джемрака, мы сможем заплатить за жилье вперед.

Тим подошел и грубо толкнул меня плечом:

– Понял, что это значит, ласкар?[3] Навоз будешь убирать во дворе.

Лучше меня этого никто бы не сделал – так я им и сказал, отчего все еще больше захохотали. Мистер Джемрак, сидевший боком к столу, привстал и сдвинул кусок белой бумаги с ящика, который стоял у его ног. Осторожно и с величайшим уважением он достал оттуда змею размером больше всех остальных, виденных мною раньше. Растянись она во всю длину и встань на кончик хвоста, ростом, думаю, вышла бы повыше меня. Тело у нее было треугольное в сечении, покрытое сухими желтоватыми чешуйками. Длинная морда высунулась из рук хозяина и потянулась ко мне, так что вся змея превратилась в мост между мной и Джемраком – прямая как палка, точно рука с указующим перстом. Раздвоенный язык, красный, словно у дьявола, метнулся молнией и застыл в футе от моего носа.

– Ш-ш-ш, – прошипел Джемрак на змеином языке, – присоединишшшься к нам, мастер Джаффи?

Я протянул было руку, но хозяин резко убрал змею.

– Не трогать! – произнес он серьезным тоном. – Не трогать, пока не разрешу. Делать будешь, что тебе говорят, ясно?

Я решительно закивал.

– Хороший мальчик, – одобрил Джемрак, укладывая змею обратно в ящик.

– Мистер Джемрак, а за ним я буду присматривать? – с нетерпением поинтересовался Тим. – Видишь ли, – обратился он ко мне, – я тут про все знаю, правда, мистер Джемрак?

– Да уж, – рассмеялся хозяин. – Кто бы спорил.

– Понял? – Тим снова обратился ко мне: – Будешь делать, что я тебе скажу.

Джемрак велел мне явиться к семи утра следующего дня: должны были привезти тасманских дьяволов и мартышек. При слове «мартышки» он закатил глаза.

Вечером того же дня я заступил на работу в «Безмозглом матросе». Место было старое, славное, и меня там приняли хорошо. Владельцем заведения был человек по имени Боб Барри, типичный кабатчик – надежный и крепкий, как гвоздь, и морщинистый, как старые простыни. Он сел за пианино и голосом пьяного матроса проорал какую-то старую непристойную песенку. Двое мужчин в деревянных башмаках вышли на небольшую сцену и сплясали матросский танец, а половой переоделся женщиной и спел комические куплеты. Я весь вечер разносил пиво, вытирал столы и чистил котлы. Женщины трепали меня по щекам, толстая французская девка угостила хлебом и беконом, было очень весело. Когда все посетители принялись отплясывать польку, грохот каблуков оглушил меня, точно гигантская морская волна.

Девки в «Безмозглом матросе» были распутнее, чем в «Солодильне», но не такие блудливые, как в «Гусыне Пэдди», хотя в «Гусыне» собирались самые шикарные и смазливые. Одна из тамошних девиц не позволяла называть себя шлюхой и говорила всем, что она «куртизанка». Наверное, некоторые из тех женщин были ужасны, но ко мне они всегда были добры. Я не раз видел, как они обирали матроса до нитки за десять минут и выкидывали, ошарашенного, на улицу. Но если честно, все эти матросы только что на коленях не стояли, умоляя проделать с ними нечто подобное. Женщины крутили ими как хотели, но матросы все равно возвращались. Я смотрел на матросские буйства и вспоминал, как красиво эти бравые молодцы пели по вечерам над Темзой, когда я слушал их, лежа в своей зыбкой постели в Бермондси. В их разговорах переплетались языки со всех концов света, и наш родной английский тоже, кстати, звучал не хуже других.

Я всегда знал, что стану матросом. Знал, еще когда теребил пальцы собственных ног в колыбели. А как же иначе? При приближении матроса мое сердце начинало биться сильнее еще до того, как я родился, – теперь-то я знаю. Однажды вечером матушка стояла на вонючем берегу в Бермондси – я еще сидел у нее в животе, – и матросы затянули песню где-то далеко, на другом берегу великой реки. Их сладкозвучное пение достигло странной розово-желтой ракушки, которая плавала в околоплодных водах и которой суждено было в будущем стать моим ухом.

По крайней мере, мне хочется так думать.

В «Матросе» было не продохнуть. Пол был скользкий от плевков, но, если поднять голову, можно было увидеть, как дым поднимается к стропилам изящными кольцами, а две златокудрые девицы, раскрашенные, как куклы, поют под аккомпанемент пары ноющих скрипок. Что могло быть красивее?

В полночь, когда я закончил работу и отправился к матушке, веселье было еще в самом разгаре. Улицы полнились ревом и криками. В кармане у меня позвякивали монеты. Я купил себе большой кусок коричневого сахара и сосал его всю дорогу домой. Матушки еще не было, и я попросил Мари-Лу передать ей, чтобы разбудила меня ровно в полседьмого: боялся проспать новую работу. Я лег и закрыл глаза, намереваясь заснуть. Но снаружи стоял такой шум, а где-то в доме пели так громко, что я сумел лишь забыться в полудреме, представляя себе, будто за окном плещется безбрежное черное море.

– Последнего мальчика, который здесь работал, укусил удав, – сообщил Тим. – Парень умер. Зрелище было просто жуть – ты бы видел.

Это было первое, что я от него услышал тем утром во дворе. Было темно и холодно. От тумана перехватывало дыхание.

Тим взлохматил мои черные блестящие кучерявые волосы, из-за которых я походил на индуса, и принялся тыкать в меня пальцем:

– Это еще что? Что это? Ласкар, значит? Ласкар?

Матушка говорила, что мой папа был из мальтийцевили греков, точно она не знала, но уж явно не из ласкаров. Хотя кто ее разберет, каждый раз выдавала новую историю. Тим улыбнулся, обнажив неожиданно блестящие большие ровные зубы. Мы стояли у загона и ждали. Балтер, совмещавший обязанности сторожа и секретаря, околачивался у ворот вместе с Коббом – дюжим широкоплечим дворником, который подметал двор и все загоны.

– Нрав у этих дьяволов – близко не подойдешь, – заявил Тим.

– Какие они? – задал я вопрос во второй раз, но вразумительного ответа опять не получил. Вместо этого Тим бросал: «У них гигантские пасти» – или: «Они воняют», но на кого эти твари похожи, так и не сообщил. Ему нравилось, пользуясь собственным преимуществом, держать меня в неведении, дразнить, словно щенка косточкой. Мартышками называли маленьких обезьянок – это я знал. Их я не боялся. Для себя я решил: не буду бояться никаких зверей, – но легко принимать такие решения, если знаешь, с чем предстоит столкнуться. А тут – дьявол! Дьявол из Тасмании – где бы ни была эта самая Тасмания. Я вообразил тощего красного демона, с рогами и хвостом, целый воз этих демонов – двуногих, злобных, с гигантскими пастями.

– А чем они питаются? – спросил я.

– Пальцами, – моментально отреагировал Тим, – одними пальцами.

– Ха-ха, – отозвался я и дохнул на свои пальцы.

– Замерз? – поинтересовался мой новый приятель. – На нашей работе слабакам не место.

Я опять рассмеялся. Кем-кем, а слабаком меня не назовешь. Покрепче некоторых. Посмотрел бы я на Тима, получи он по полной со своими золотистыми локонами. Он ухмыльнулся. От холода у меня стучали зубы. А у него – нет. Он слегка дрожал, стараясь убедить себя самого, что не мерзнет. У нас обоих изо рта вырывался пар.

– Делай как я, – посоветовал Тим. – Не ошибешься.

Ворота со скрипом распахнулись, и во двор на телеге въехал Джемрак – прямиком из дока, за спиной – ящики с дьяволами. Он закатил телегу во двор подальше от ворот, чтобы Балтер и Кобб могли разгрузить ящики, не перегораживая улицу. Дьяволов я сначала услышал, а уж потом увидел. Как только эти существа почуяли, что ящики двигают, сразу начали скрестись и стонать, словно полчища проклятых. Обезьяны под навесом сочувственно завыли. По виду дьяволы оказались похожи на небольших собак. Жалкие, уродливые маленькие черные собачонки громко лаяли, обнажив красные десны. Воняло от них страшно.

Делать мне было особенно нечего. Я просто стоял и смотрел, как Тим с Балтером и Коббом заходят в загон. Кобб открыл ящики, а Балтер элегантно и с презрением вытряхнул из них несчастных псов. Всего дьяволов было шестеро, и все они принялись чихать, будто попали в гигантскую перечницу. Тим отогнал их в дальний угол, где заморские собаки повернулись мордами к выходу и начали разевать пасти, словно хотели сломать себе челюсти. Маленькие поросячьи глазки смотрели с испугом. Все большие кошки и собаки завыли и заревели.

– Джаффи, возьми фонарь и отнеси мартышек наверх, под навес, – распорядился Джемрак, – и дождись Тима. Пока он не придет, ничего там не трогай. – Он указал мне на двух маленьких зверьков с хохлатыми ушками и большими круглыми глазами, следившими за мной через решетку.

– Привет. – Я присел на корточки, чтобы получше рассмотреть парочку, забившуюся в угол ящика. Мартышки прижались друг к другу и обнялись.

– Они же не дети, – насмешливо фыркнул Тим, наблюдая за мной сквозь решетку загона с дьяволами.

– Знаю.

– Не забудь. – Он приподнял створку. – Пока не приду – ничего не трогай.

Я взял ящик и понес его наверх. Справа пахнуло мясом из львиной пасти. Самого льва в темноте видно не было. Наверху, под навесом, было еще темнее. Свет от раскачивающегося фонаря то тут, то там отражался в чьих-нибудь глазах. Пол кишел черепахами, ступать приходилось осторожно, выбирая дорогу. Из клеток с большими обезьянами доносилось глухое бормотание. Добравшись до нужного вольера, я поставил коробку с мартышками на пол. Они вцепились друг в друга еще крепче. Вскоре по лестнице с беспечным свистом взобрался Тим и резко, не без изящества, скакнул на настил.

– Джемрак сказал, можешь посадить их к остальным, – сообщил он, направляясь ко мне с тяжелой связкой ключей. – Я должен проследить, чтобы ты не натворил тут ничего.

Этим он и занялся, точно ястреб, ловя каждое мое движение в ожидании ошибки. Но мартышки были на моей стороне и вели себя так, словно я – их отец: они вцепились в меня своими царапучими лапками, издавая горлом печальные негромкие звуки. Сопротивляться эти крошки явно не собирались. «Отправляйтесь-ка в клетку!» Я осторожно отцепил их от себя, и малыши забрались внутрь. Когда я задвинул засов, в глубине заметались тени. Мне захотелось остаться и посмотреть, как они там устроятся, но Тим схватил фонарь и потащил меня вниз, к клетке с гигантской обезьяной, которая разглядывала меня накануне.

– Старина Смоуки, – произнес он.

Смоуки опять посмотрел на меня, как в прошлый раз, прямо в глаза, не теряя спокойствия. Огромные черные зрачки на плоской физиономии, с двумя блестящими точками – отсветами от фонаря. В этом взгляде читалось нечто среднее между умиротворенностью и настороженностью. Губы кривились в задумчивой ухмылке.

«Какой чудесный!» – воскликнул я – не вслух, но про себя.

– Хочешь зайти к нему? – поинтересовался Тим.

Конечно, я хотел зайти к Смоуки, но и дураком не был.

– Только если мистер Джемрак разрешит, – ответил я.

– Смоуки – парень что надо, много лет прожил у каких-то богачей на Глостер-сквер, членом семьи стал, можно сказать. Он совсем как человек.

– Как он попал сюда?

– Понятия не имею. Во вторник должны на север отправить, – сообщил Тим. – Хочешь к нему зайти?

– Нет, – сказал я.

– Давай. Ключи у меня. Думаешь, он дал бы мне ключи, если б это было опасно?

Мы со Смоуки продолжали изучать друг друга.

– Давай, – повторил Тим.

– Нет.

– Трус.

И он ушел, оставив меня в темноте.

– А ну успокоились! – кричал он на непоседливых зверей, пока я, запинаясь и спотыкаясь о глупых черепах, брел следом за ним, а черепахи все ползли и ползли, не сворачивая, будто по какому-то важному делу.

Надо было двинуть ему за то, что назвал меня трусом. Эта мысль пришла мне в голову, пока я неуклюже спускался по лестнице, но я никогда не был забиякой.

– Порядок? – спросил Джемрак.

Он стоял у загона с черным медведем и беседовал с плотным коротышкой в длинном плаще и резиновых сапогах. Над их головами в полоске света, вырывавшейся из задней двери, клубился дым.

– Полный порядок! – отозвался Тим и повернулся ко мне. – Видишь этого парня? Это Дэн Раймер. Когда подрасту, пойду с ним в море.

Джемрак вызвал нас в контору. Когда мы заходили с черного хода, от сильного аромата горячего кофе у меня потекли слюни. Дрожащие тени от фонаря двигались вместе с нами через комнаты с синешейками и попугаями. В конторе было совсем светло. Балтер разливал кофе из высокого кофейника. Над чашками медленно поднимался кольцами горячий пар, смешиваясь с голубым дымом.

– Славно сработано, Дэн, – произнес Джемрак, вытаскивая стул из-за конторки. – Надолго теперь домой?

– Домой – это дело такое: всегда оказывается, что слишком ненадолго и в то же время – слишком надолго, – ответил Дэн Раймер, снимая шапку. Голос у него был грубый, точно наждак.

Чашки с кофе стояли у Балтера на столе, и я чуть в обморок не падал от аромата. Но с ногами творилось нечто ужасное.

– Вот мальчик, о котором я тебе рассказывал. Тот, что не побоялся тигра по носу потрепать.

– И теперь не боится? – Коротышка обернулся и уставился на меня щелочками глаз.

Изо рта у него торчала длинная глиняная трубка, белая, совсем новая, и дым из нее вился вокруг его головы. Я постепенно оттаивал, и боль в ногах становилась невыносимой. По щекам у меня потекли слезы. Лицо у коротышки было морщинистое, отчего он походил на черепаху или ящерицу, и в то же время он казался молодым – в жестких темных волосах не было и намека на седину.

– Ему ботинки нужны, – сказал Тим.

Все перевели взгляд на мои ноги – синие от холода, с огрубевшими, как у зверя, подошвами. Бинты, которыми были замотаны пальцы, промокли насквозь.

Коротышка присел на стул, снял сапоги и вместе с парой толстых ярко-красных носков – штопаных-перештопаных – и натянул на мои замерзшие ноги.

– Жена вязала, и штопала тоже она. Ты только глянь. Она у меня такая. Все умеет.

Он протянул мне кофе и добавил:

– Домой придешь, ноги-то отмой.

Носки, конечно, оказались слишком большими и болтались на мне, как два мешка, но я обмотал их кромки вокруг лодыжек, и они еще хранили тепло ног моряка.

Работать в зверинце мне понравилось. Я присматривал за животными. Мистер Джемрак купил мне ботинки. Мы подметали двор, чистили клетки и загоны, меняли солому, воду и корм. Большой Кобб делал тяжелую работу. Балтер по большей части вел бухгалтерию, но, если было надо, спускался во двор, где умело и ловко управлялся с разным зверьем. Во всех его жестах сквозило небрежное высокомерие профессионала. Он как будто говорил: все эти львы, крокодилы, медведи и удавы, способные проглотить человека целиком, – сплошная ерунда.

Тим вел учет поголовья. Я считал, а он записывал. Итак:

Один китайский аллигатор. Аллигатор с улыбкой растягивался рядом с нами за железной решеткой, половина туловища – в воде, половина – снаружи.

Четыре японские свиньи.

Четырнадцать бесхвостых макак.

Двенадцать кобр.

Восемь волков.

Одна газель.

Шестьдесят четыре черепахи. Это навскидку. Точно сосчитать было невозможно: они постоянно переползали с места на место.

Мы с Тимом ладили – но только до тех пор, пока я ему во всем уступал. Он умел улизнуть в самый разгар работы, оставляя мне самую неприятную часть очередного поручения. «Я в сортир», – заявлял он и исчезал на полчаса. Но в присутствии Джемрака Тим всегда был при деле – весело насвистывал, толкал перед собой тележку, изображал усердный труд. Он помогал Джемраку с тех пор, как научился ходить, – так он мне говорил. «Без меня ему не справиться». У Тима была манера вечно выскакивать вперед, показывать мне свое превосходство, оттирать меня плечом. А я молчал. Что я мог возразить? Тим – высокий, симпатичный, светловолосый, и я – маленький, грязный и зачуханный, существо с другого берега. Стоило ли рисковать и раскачивать волшебную лодку, переправившую меня на эту сторону реки? Нет, конечно. Пусть даже он раздавил яйцо у меня в кармане. И скормил сэндвич с мучными червями. Зато он научил меня, как правильно держать на руках обезьяну, как не дать лягушкам засохнуть, а сверчкам – намокнуть, куда следует встать, чтобы эму тебя не лягнул, как щекотать медведя, как разводить цикад и отрывать головы мучным червям. Хотя чаще всего приходилось выгребать из загонов навоз, выливать помои, готовить корм и менять воду. Заходить к буйным приматам или кормить больших кошек могли только Кобб или сам Джемрак. Правда, к старику Смоуки заходить разрешалось и мне. Он был добрый. Но на третий день его погрузили на телегу и увезли. Он выглядывал из ящика с тем же невозмутимым выражением, с каким сидел у себя в загоне. Никто из зверей не задерживался надолго, за исключением попугаихи в прихожей, тукана Чарли и особой свиньи из Японии: Джемраку она почему-то пришлась по сердцу, и он разрешал ей свободно бродить по двору, оставляя липкие черные катышки повсюду, где я как раз успевал подмести.

Торговля шла бойко.

Мой тигр отправился в Константинополь жить в саду у самого султана. Я представлял себе жаркие зеленые заросли, полные цветов, и мерцающие пруды, по берегам которых вечно бродит мой тигр. Воображал, как султан выходит на прогулку в сад и сталкивается с ним лицом к лицу.

В пятницу – недели не прошло, как я поступил на работу, – Джемрак послал нас с Тимом в свою лавку после закрытия – убрать за птицами, покормить рыбок и почистить масляные лампы (партия, прибывшая на корабле из Индии, оказалась слишком грязной). Лавка располагалась на Рэтклифф-хайвей: два больших окна, а над ними дважды написано: «У Джемрака – У Джемрака». Уже темнело, и я подустал: дни и ночи сливались в бесконечный сон, я носился между зверинцем, «Матросом» и домом, матушку почти не видел: у нее были какие-то странные смены на сахарной фабрике. Лавка была похожа на пыльный лабиринт и, пока мы рыскали по ней с фонарем, который отбрасывал дрожащие тени, показалась мне местом жутким и таинственным. Каждый дюйм пространства был чем-то заполнен. Со всех сторон на нас надвигались стены. В центре, у лестницы, стоял манекен – голая женщина с черными, собранными на макушке волосами. При взгляде на нее у меня мурашки пошли по спине. «Из Японии, – просветил меня Тим. – Смотри, ей руки и ноги можно крутить». И он завернул ее в такую дикую позу, что в пляшущем свете фонаря она стала похожа на демона.

Из основного зала вглубь лавки уходила паутина маленьких комнатушек, ступеней и узких проходов; стены были увешаны десятками картин: идолы, духи, драконы, цветы с причудливо вывернутыми лепестками, горы и фонтаны, дворцы и жемчужины… Все это проплывало перед глазами, словно во сне. Зеленый бог следил за мною со своего трона. Один из залов был забит доспехами, ножами, кинжалами, японскими шелковыми тапочками, еще там был огромный гонг и кроваво-красная, покрытая лаком арфа, украшенная драконьей головой со свирепыми вытаращенными глазами. Тим водил меня по лавке с невероятной гордостью: можно было подумать, будто он лично обнаружил и велел отправить домой каждое из сокровищ, доставленное сюда из самых удаленных уголков мира.

– Со всех концов земли! – Тим обвел рукой все это великолепие. – Знаешь, что у нас тут было как-то раз? Сушеные головы! Человечьи головы! На обезьяньи похожи. Там так принято: отрежут врагу голову и носят потом на поясе, как… как… посмотри только. Язык демона из Монголии – вот что это такое. А там, на стене, видишь? Посмертная маска. С Тибета. У тебя точно духу не хватило бы примерить!

– Не хватило бы, ясное дело, – признался я.

– Слабо?

– Да.

– Ерунда какая. Неужели слабо?

– Сам надень, – предложил я.

– А я уже надевал. Даже выходил в ней один раз на улицу. Старушонка одна, у поворота на Барода-плейс, чуть не померла со страху.

Вранье. Но я промолчал.

Птицы и рыбки помещались в дальних комнатах. Рыбки – из Китая: оранжевые, белые и черные, пузатые, толстогубые существа с большими мутновато-белесыми глазами, торчащими как бугорки по обе стороны головы. Белые какаду – терпеливые, разумные и дружелюбные птицы – жались друг к дружке, с неподдельным интересом наблюдая за каждым нашим движением. Их только что пересадили в новые клетки, и нам надо было вычистить старые. Все поддоны были в помете, засохшие белые лепешки пришлось отскребать стамеской. Когда с клетками было покончено, стрелка на часах приблизилась к половине пятого, а нам предстояло еще задать корму рыбам и распаковать один ящик.

– Есть хочешь? – спросил Тим. – Давай я сбегаю и куплю нам пару колбасок?

– Ты ведь ненадолго?

– Одна нога здесь – другая там, – ответил он и убежал, заперев меня в лавке «для безопасности», как он выразился.

Рыбок я покормил быстро и, покончив со вторым заданием, принялся за лампы. Оттирая каждую очередную лампу, я все думал, не появится ли из нее джинн и не предложит ли мне загадать три желания. С половиной ламп я уже разобрался – и вдруг ощутил первые приступы страха. Фонарь стоял на прилавке, излучая тусклое сияние, и в его свете из всех углов и закоулков на меня полезли дрожащие тени. Каждая вычищенная лампа занимала свое место на полу рядом с остальными. Я сидел с тряпкой в руках возле ящика, скрестив ноги, тянулся за очередной лампой и думал всякие гадости про Тима Линвера. Вдруг волоски у меня на затылке медленно и неприятно вздыбились – будто кто-то провел тонким пальцем от макушки до верхнего позвонка. Ощущение это меня удивило. Не сказать, чтобы я сильно испугался. Жалюзи над витринами были опущены, и снаружи доносился привычный предвечерний шум. Я обернулся. По стенам мягко скользили тени. Чего я ждал? Ничего. До сего момента в моей жизни ни разу еще не случалось ничего, что могло бы подтолкнуть меня к вере в привидения. Я о них и не думал никогда. И даже теперь не считаю, будто лавка Джемрака была населена призраками, но что-то произошло со мной той ночью.

Прежде всего остановилось время. Помню, как посмотрел в другой конец торгового зала и увидел ту женщину с черными волосами у подножия лестницы – голую, с руками, вывернутыми назад, и ногой, вывихнутой в области колена и обращенной вверх самым жутким образом. В этот момент я сообразил, что понятия не имею, сколько времени прошло с тех пор, как Тим отправился за едой, и который теперь может быть час. На улице стояла тишина, что само по себе было странно, – и все же у меня возникло странное чувство, будто меня только что разбудил громкий шум, хотя я не помнил, как заснул. Да и разве мог я заснуть? Сидя? Со скрещенными ногами? И куда запропастился Тим, черт бы его побрал? Глаза у японки были темные – щелочки на белом лице, а рот – едва заметная точка. В свете фонаря ее лицо будто ожило. Все индийские лампы были вычищены и выстроены двумя ровными рядами вдоль прилавка, хотя сам я не помнил, как поставил их туда. Ящик оказался возле прилавка, а перед ним стояла огромная корзина с невероятными витыми раковинами – со всех сторон из них торчали шипы, а внутренности отливали перламутром. «Свет сейчас погаснет», – подумал я. Темные грани стали еще темнее, чернее, гуще и страшнее, а раковины изгибались так нежно, что я почувствовал, как в жилке под моим левым локтем пульсирует кровь. Я встал и тупо уставился на фонарь. В лавке были собраны лампы со всех концов земли, но ни одну из них я не мог сейчас зажечь.

Куда подевался Тим? Не мог же он оставить меня здесь одного, тем более на ночь? И не потеряю ли я место в «Матросе»? Ведь я давным-давно должен был туда прийти. Мне нравилось работать в «Матросе». Я был лучший мальчик из всех, что у них прежде прислуживали: Боб Барри сам так сказал. И относились ко мне там хорошо. Лучше, чем здесь. Тим специально все подстроил: сбежал и запер меня в лавке, чтобы напугать. Но почему на улице так тихо?

К горлу подступил комок.

Почему я не встал и не принялся колотить во входную дверь что есть мочи и не закричал изо всех сил в щель почтового ящика, чтобы кто-нибудь пришел и выпустил меня, – не знаю. Кажется, я не мог двинуться с места. Во рту пересохло, а когда я попытался облизать губы, язык оказался распухшим и липким. Может, я заболел? Было довольно холодно. Где-то в глубине лавки, в одной из забитых хламом каморок или в одном из узких проходов, что-то зашуршало. Я почувствовал, как перо щекочет мне шею. Распахнутую дверь в первый коридор, за которым находилась комната с музыкальными инструментами, скрывала густая плотная тьма. Я вгляделся в эту тьму и снова услышал шелест.

Ну конечно! Птицы. Мне так не хватало компании. Здорово было бы очутиться хотя бы рядом с теми симпатичными белыми птицами в задней комнате. Даже пучеглазые рыбы – и те лучше, чем ничего. Тим наверняка скоро вернется. Я осторожно взял фонарь и шаг за шагом стал углубляться в темноту, которая мягко отступала передо мной. На секунду, блеснув золотистой глоткой, мелькнула драконья голова во всем своем странном великолепии. Я свернул направо и ощутил, как слева разверзается зияющая бездна. Там, внизу, громоздились высокие кувшины из сказок про Али-Бабу, вазы из Ниневии, безжалостные кривые клинки и хрупкие фарфоровые сервизы: золотистые ручки у чашек были такие тонкие – сложно было представить себе, чтобы их могли держать в руках люди, а не феи. Передо мной возникали демоны, идолы, резные фигурки богов и священные гонги, бамбуковые трубки, отравленные дротики… Фонарь высветил гигантские оленьи рога. Еще один поворот налево, в конце коридора, и там наконец будут птицы, но на углу надо быть осторожным и не смотреть направо: там стоят по стойке смирно доспехи, и бог знает, что там прячется, под тяжелыми шлемами.

Перед самым поворотом я заметил корабль. Приподняв фонарь, я успел разглядеть картину со странным судном: целый плавучий замок, с высокими бортами и бесчисленными орудийными башнями, высоко вздымался на гребне волны – во сне на такой корабль можно спокойно взойти и уплыть на край света.

Свет погас.

В первое мгновение мне не было страшно. Я стоял, сжимая в руке погасший фонарь, а наступившая вокруг кромешная тьма облизала меня с ног до головы, точно кошка своего котенка. С минуту я стоял неподвижно, впуская в себя темноту. А потом – испугался. Я повернулся и побежал. Все демоны ада устремились за мной, пытаясь вспрыгнуть мне на спину. Я врезался в стену, снова повернулся и побежал, остановился, хватая ртом воздух. Собственное исполненное ужаса дыхание показалось мне очень громким. Стена под рукой казалась прочной.

Пойду на ощупь, как слепые.

Я отдышался и пустился в путь, нащупывая дорогу назад. Смертельный страх не отпускал меня ни на секунду. Шаг за шагом я добрался до открытого проема – из невидимой разверстой пасти дохнуло холодом. Переступить порог я не посмел. Одному Богу известно, что таилось там, в глубине. Сколько я мог так простоять? Время застыло, я застыл, вселенная застыла. Сколько времени прошло, прежде чем я почувствовал, как душа покидает тело, словно струйка дыма, и свободно воспаряет в воздух, где миллионы других потерянных душ лелеют надежду приземлиться? Я проплыл сквозь дверной проем и вновь оказался на полу в ночи, в темноте Джемраковой лавки; подобно змее, я пытался проползти вдоль стены к месту, где можно было бы свернуть в коридор, ведущий в основное помещение.

Я нащупал нужный угол и выбрался в коридор, испытав при этом такой восторг, словно достиг вершины могучей горы. Над ухом у меня что-то пронеслось – то ли мошка, то ли комар.

Я пересек Синай дюйм за дюймом, то обретая, то теряя сознание, а когда стен не стало и держаться было уже не за что, я вытянул вперед руки и медленно пошел в пустоту. Вдруг что-то больно впилось мне в ногу. Острая неприятная боль пронзила все тело, я запнулся, полетел вниз и стукнулся головой о какой-то предмет.

Нечто мягкое, вдоль чего я растянулся, тихо позвякивало.

Как я устал!

И тут я заплакал. Сквозь жалюзи не пробивалось ни полоски света. Какой смысл снова вставать? Подняв руку к лицу, я нащупал большую шишку, она наливалась кровью и горела. Все прочие части моего тела были холодны как лед. Я плакал, подтянув колени к подбородку и обхватив себя руками. В мозгу вихрем кружились разноцветные безделушки, свезенные сюда матросами и капитанами со всех концов света и обретшие наконец покой. Последним, что возникло перед моим мысленным взором, прежде чем я окончательно провалился в сон, был гигантский парусник на стене.

Был ли это сон? Или, скорее, блуждание на грани реальности и небытия, качка, дрейф, бесконечно возобновляемое странствие сквозь безграничную ночь, лишенную спасительного боя часов. В какой-то момент, когда я в очередной раз очнулся, мое сознание вдруг чудесным образом прояснилось и застыло в напряженном ожидании. Нечто приблизилось, легло рядом и обняло меня сзади. Живое и плотное, оно прильнуло ко мне по всей длине и плотно прижало к себе.

То, что я почувствовал, казалось совершенно реальным, но, признаюсь, с той ночи я не раз принимал за реальность то, что вовсе ею не являлось. Обнявшая меня сущность не могла быть человеческой природы, ведь, чтобы схватить меня, ей пришлось бы протянуть руку сквозь пол. То, что я испытал, было больше чем страх. Это была капитуляция, свинцовая тяжесть, смерть.

Больше ничего не помню.

Меня разбудил скрежет ключа, которым приказчик отпирал дверь лавки. Я лежал на мешке с ракушками – они тихо зазвенели, когда я сел и зажмурился от утреннего света.

– Какого дьявола ты тут разлегся? – грубо крикнул приказчик. – Новенький, что ли? Всю ночь здесь просидел?

Я попытался объяснить, как все произошло, но слушать ему было некогда, и он просто выгнал меня на улицу. Солнце стояло уже высоко над крышами – на работу я опоздал. Про «Матроса» и говорить было нечего. Я бегом побежал во двор. Кобб собирал сено.

– Эй, парень, где так башку зашиб?

Тим сидел на деревянном пандусе, но, увидев меня, сразу спрыгнул и подбежал.

– Прости, Джаф, – улыбнулся он, будто бы ничего не случилось, – я не смог удержаться.

– Я потерял работу!

От усталости меня знобило.

– Но ведь не ты виноват, – оправдывался Тим. – Не могут же они уволить тебя за то, в чем ты не виноват!

– Откуда тебе знать? Ты нарочно все подстроил.

Глаза жгло, все болело. Я ударил Тима в грудь.

– Ай! – вскрикнул он и обиженно отскочил в сторону. – Ты что? Я не виноват.

– Ты меня запер!

– Ну да. Только сейчас сообразил, когда ты пришел. А ключи у меня в кармане были.

– Ты знал!

– Ничего подобного! Я шел по улице, встретил друзей – сам знаешь, как это бывает. Думал, ты там все доделаешь и пойдешь домой. С головой-то что? – Тим протянул руку, но я уклонился.

– Упал. – Голос перехватило, на глаза навернулись слезы. – Фонарь погас.

– Ну что ты как маленький? – с улыбкой произнес Тим. – Не реви.

Из носа у меня потекло.

У Тима хватило наглости подойти ближе и попытаться закинуть руку мне на плечо. Я снова ударил его, мы сцепились и скатились с пандуса на землю. Кобб прикрикнул на нас с другого конца двора.

– Ненавижу! – кричал я.

Тим держал меня за запястья, а я пинал его по коленкам.

– Слушай, Джаф, – сказал он рассудительным тоном, отчего у меня внутри все закипело, – ты же не скажешь Джемраку, правда?

– Нет, скажу! Обязательно скажу!

Я обернулся и поискал глазами нашего немца-великана, но Кобба нигде не было видно.

– Чтоб ты сдох, Тим Линвер, ненавижу! – прохрипел я, пнул его еще раз, вырвался и побежал к двери посмотреть, на месте ли Джемрак.

– Нет! – Тим догнал меня и схватил за плечо. Голос у него вдруг стал испуганный и умоляющий. – Не говори ему, Джаффи. Если скажешь – он меня выгонит.

– Так тебе и надо.

Но Джемрака в конторе еще не было. Только Балтер сидел, закинув ноги на стол, и длинным ногтем ковырял в зубах.

– Вы оба – кыш отсюда!

Тим уволок меня в прихожую. В глазах у него стояли слезы. Отлично. Мы пробежали через комнату с молчаливыми птицами.

– Это была шутка! – в отчаянии признался он.

Мы вновь оказались во дворе. Я взял метлу и, выставив ее наперевес, как рыцарское копье, погнал его к загону с аллигатором.

– Совсем рехнулся! – заорал Тим.

Я принялся колотить его метлой что было сил.

– Перестань! Больно!

– Прекратили. Оба! – рявкнул на нас Кобб. – Хозяин здесь, слышали – коляска приехала.

Я бросил метлу и понесся к двери. Тим бежал за мной, хватая за руку:

– Джаффи! – Лицо его побелело. – Прошу тебя, не говори. Подзорную трубу тебе отдам, обещаю. Не расскажешь – отдам трубу.

За дверью Джемрак приветливо поздоровался с Балтером.

– Пожалуйста!

Как я хотел заполучить эту трубу! Дэн Раймер дважды объехал с ней вокруг света и отдал ее Тиму. Через нее Раймер первым увидел, как гигантский патагонский кондор парит в небесах над голубыми горами. Так говорил Тим. Раз, один только раз мне позволили посмотреть в нее, и то лишь на пару секунд. Я увидел мир по-новому. Рассмотрел даже темную полосочку в глазу у скворца.

– Ну пожалуйста! – повторил Тим.

Проработал я часов до десяти, а потом потерял сознание. Или что-то вроде того. Просто упал – и все.

Привезли трех слонят. Кажется, они были еще совсем маленькие, один – не больше крупного мастифа, того, что охранял дубильню в Бермондси. Вид у них был несчастный. Одна нога у каждого обмотана цепью. Слонята так и ходили гуськом, взад-вперед, взад-вперед, мерно закручивая и раскручивая хоботы, вяло сгибая и распрямляя большие ноги, поворот за поворотом, раскачиваясь на маленьком газоне в бесконечном гипнотическом танце. Двигались они настолько медленно и монотонно, что у меня закружилась голова, я выпустил из рук скребок и упал на землю. Очнулся я в конторе, на шершавом пальто. Мистер Джемрак пытался напоить меня водой из кувшина. Рядом стояли Балтер и Кобб, а Тим, с беспокойной физиономией, тянул свою дурацкую шею, пытаясь выглянуть у Джемрака из-за спины.

– Что такое? Что случилось? – спросил Джемрак. – Заболел?

– Просто устал, – ответил я, – и позавтракать не успел.

– Как это, не успел позавтракать? Почему?

Тут-то и выяснилось, что я всю ночь просидел в лавке и пропустил смену в «Матросе».

– Тим меня запер, – признался я.

– Я хотел вернуться, но потом забыл!

В эту минуту я возненавидел Тима.

– Он нарочно это сделал.

– Вовсе не нарочно. – Лицо у него пошло красными пятнами.

– А вот и нарочно.

Он разревелся.

– Тим! – строго произнес Джемрак.

– Пожалуйста, мистер Джемрак, не увольняйте меня, – обреченно взмолился Тим, – я ничего такого не хотел!

– Значит, ты действительно запер этого мальчика на ночь в лавке?

– Я просто пошутил.

Услышав это, Джемрак вышел из себя – в первый и последний раз, на моей памяти.

Его тонкие губы напряглись и задрожали. Джемрак взревел от ярости. Он кричал, что Тим – дурной мальчик, нехороший, жестокий мальчик, что он закончит свою жизнь на галерах и так ему и надо!

– А теперь убирайся вон и обратно не возвращайся! Вечно хочешь доказать, что ты тут самый главный, да? Все, с меня хватит! – Тут он приподнял меня и посадил к себе на колено.

К этому времени я уже начал жалеть Тима. Тот умолял, хныкал. Лицо его искривилось в гримасу. Он просил прощения, говорил, будто не ведал, что творил, обещал больше никогда, никогда-никогда такого не делать.

– Уйди, Тим! – Джемрак дотронулся до шишки у меня на лбу. – А это откуда?

– Темно было, я упал.

Тим стоял у двери, бессильно опустив руки, по щекам его катились слезы.

– Я отдам тебе подзорную трубу, – всхлипывая, произнес он.

– Мистер Джемрак, пожалуйста, не увольняйте его, – попросил я.

Джемрак тяжело вздохнул:

– Почему? Почему я должен его оставить после такого проступка?

– Не знаю, – признался я.

Стало тихо. Слышно было только, как плачет Тим. Взгляд у Джемрака погрустнел.

Балтер успел выйти в коридор, но снова выглянул из-за двери:

– Прибыл человек от мистера Фледжа.

Они приезжали отовсюду: из России, Вены, Парижа. Хитрые и ловкие. Джемрак выругался по-немецки:

– Что ему понадобилось на этот раз? Единорог? Гиппогриф?

Балтер прыснул.

– Где он?

– Во дворе. Слонят смотрит.

– Скажи, пусть подождет, – велел Джемрак и снова вздохнул.

Когда Балтер вышел, мистер Джемрак спустил меня с колена и встал, отряхнув брюки.

– Тим, – обратился он к моему напарнику, – вытри нос и перестань хныкать. Приведи себя в порядок и отправляйся в «Безмозглого матроса». Там ты расскажешь во всех подробностях о том, что ты наделал. Скажи им, что мастер Джаффи ни в чем не виноват и что он вечером вернется на работу. Скажи, что тебя прислал я и что я за Джаффи ручаюсь. Потом сразу беги обратно и приступай к работе.

Тим убежал.

Джемрак взял меня за руку и вывел во двор. «Один момент!» – крикнул он высокому худому господину, который стоял рядом со слонятами. Сбоку в заборе была дверца; хозяин отпер ее, и мы очутились в узком переулке с глухими кирпичными стенами по сторонам. На мостовой между булыжниками росли сорняки. Я видел, как другие дети ходят за руку со своими отцами, но сам еще ни разу не ходил так со взрослым мужчиной, и потому испытал особое чувство. Я даже толком не знал, как зовут моего отца. То ли Андре, то ли Тео – от матушки ничего было не добиться. Он был смуглокожий матрос со стеклянным глазом. В конце переулка стоял маленький дом. Дверь, покрытая облезлой коричневой краской, была нараспашку. Джемрак легонько стукнул в нее костяшками пальцев:

– Миссис Линвер! К вам пациент!

Вытирая о передник запотевшие очки, к нам вышла та самая женщина с испуганным лицом, которая стояла в толпе, в переднем ряду, когда Джемрак спас меня от тигра. Она скользнула по мне близоруким, невидящим взглядом, исполненным изумления и излишнего напряжения, затем водрузила очки себе на нос и пригляделась внимательнее.

– Это же тот самый мальчик, который был с тигром! – воскликнула она, опускаясь на одно колено и беря меня за плечи. Мистер Джемрак рассказал ей в подробностях о том, что произошло, и велел хорошенько накормить меня и отослать домой, чтобы я выспался. – Шкуру с него спущу! Вот мерзавец! – возмутилась женщина, узнав о проделках Тима.

Мистер Джемрак поспешил обратно в зверинец по заброшенному переулку, а миссис Линвер взяла меня за руку и отвела в комнату, где повсюду – на спинках стульев, на столе, на массивной решетке, подвешенной к потолку над открытым огнем, – было разложено и развешано только что выстиранное белье. В продавленном кресле у огня сидел бледный лысый господин плотного сложения и с рассеянной улыбкой строгал деревянную палочку. А еще там была маленькая девочка – та самая, что улыбнулась мне из толпы; она стояла у плиты с ложкой в руках и повернулась к нам, когда мы вошли. С ложки у нее что-то капало. И она опять улыбнулась. То была любовь не с первого, но со второго взгляда.

У девочки были прямые светлые волосы, чистое смышленое лицо и грязный передник, а на щеках играли ямочки.

– Ишбель, положи ему каши, – распорядилась мать. – Твой брат – ужасный, нехороший мальчик, – тонким, дрожащим голосом продолжала она, оттирая мне лицо и колени горячей тряпкой. – Понятно, почему старик так привязался к этому пареньку. – Хозяйка прополоскала тряпку. – Он так похож на бедняжку Антона. Упокой Господь его душу!

Светловолосая девочка расчистила для меня место на столе, и я заметил, что ногти у нее изгрызены, а пальцы кровоточат. Она поставила передо мной миску с овсянкой. Я сказал спасибо, и девочка присела в шутливом книксене, приподняв край темно-красной юбочки: «Пожалуйста!» – повернулась ко мне спиной и присела у ног лысого господина. Он был похож на Тима и на девочку – не хватало только обоих побрить налысо, надуть, как шарики, и лишить разума.

– Не слишком-то рассиживайся, юная леди, – пригрозила мать, но Ишбель оперлась на ноги отца, обхватила руками его колени, наклонила голову вбок и принялась рассматривать меня с нескрываемым любопытством.

В дверях показался Тим. Мать подскочила к нему и принялась кричать:

– Он тебя выгонит! Мерзкий ты мальчишка! Ты! Ты! Выгонит как пить дать! Ты всех нас погубишь!

Тим часто заморгал, подошел ко мне – я тем временем не уставал отправлять в рот овсянку, ложка за ложкой, – и протянул руку.

– Прости, Джаффи, – произнес он, не давая мне отвести взгляд. – Я очень виноват. Правда. Нехорошо получилось. Но работу ты не потерял. Я сходил в «Матроса» и все им рассказал.

Я встал, и мы молча пожали друг другу руки.

– Ничего страшного, – пробормотал я.

Настал полдень. Когда я вернулся, матушка спала. Мари-Лу и Бархотка тоже спали – из-за занавески доносились долгие мечтательные вздохи. Я забрался в постель, под бок к матушке, сжимая в руке подзорную трубу. Трубу, с которой Дэн Раймер объехал весь свет. Матушка не проснулась, но обняла меня, и высокий парусник унес меня по нарисованным волнам в долгий сладкий сон.

3

Мистер Джемрак любил детей. Ишбель и Тим были близнецы; они с самого раннего детства постоянно бегали к нему во двор смотреть на животных. Джемрака забавляли игры ребят, которые не раз получали от него мелкие монетки за разную поденную работу. Когда Тим нанялся к Джемраку по-настоящему, тот заставил его ходить в школу дважды в неделю и теперь проделал то же самое со мной. К одиннадцати годам я выучился читать и писать. Джемрак повторял, что мальчики, которые у него работают, должны уметь записать все, что нужно, и читать без запинки. Я оказался смышленым ребенком. Матушка удивлялась. «Да ты умница, Джаф», – говорила она, когда я читал вслух объявления, вывешенные у Морской часовни.

– «Большая ярмарка», «Туннель под Темзой», – не без хвастовства декламировал я, – «Мадам Зан-Зан предскажет будущее», «Кукольный театр Кринелли», «Невероятные братья Мариолетти», «Заклинатель змей, ходьба по углям, качели-лодки. Вход – 10 пенсов».

В день ярмарки Джемрак разрешил нам закончить работу пораньше и сунул мне с Тимом по паре монет, пока мы снимали рабочие башмаки, присев у сарая. Мы привели себя в порядок у водокачки, переоделись в чистое, пихая и толкая друг друга, стряхивая воду с волос и ковыряя в ушах, пока шли по переулку. Ишбель после обеда работала в «Солодильне» и выпила немного джина. Наверное, поэтому она была так раздражена. Во всяком случае, стоило нам войти в дом, Ишбель принялась кричать на Тима, как это не раз случалось:

– Ты до ухода должен был угля принести! – Она разливала половником суп, пар обжигал ей лицо. – Свинья ленивая!

– Рот закрой, женщина, – надменно произнес Тим. – Ты кого ленивой свиньей назвала? Да я с пяти утра дерьмо выгребал.

Миссис Линвер, казалось, была слегка не в себе. Глаза вылезли из орбит, а волосы мокрыми прядями прилипли ко лбу.

– Молчать! – рявкнула она, заправляя своему толстому мужу слюнявчик за воротник. – Вы оба мне до смерти надоели! До смерти! – Мать Тима вытащила у мистера Линвера из пухлой ладони недоструганную русалку и швырнула ее в корзину поверх десятка уже законченных фигурок. Все время, когда мистер Линвер не ел, – то есть дни напролет – он с поразительным постоянством, точно заведенный, вырезал из дерева русалок, которых жена потом сбывала на улице, – женщин с бесформенными лицами, с гигантскими, похожими на груши грудями и закрученными рыбьими хвостами, на которых они могли сидеть. Когда-то мистер Линвер служил матросом и был недурен собой, хотя сейчас в это было трудно поверить. Ишбель вспоминала, как отец носился взад-вперед по переулку с Тимом на плечах и все они смеялись. Но в год, когда близнецам исполнилось по шесть лет, он вернулся из плавания лишенным рассудка: получил по голове рангоутом где-то неподалеку от островов Зеленого Мыса. Мистера Линвера никто не замечал. Он мало чем отличался от стула, на котором сидел. На меня тоже никто особенного внимания не обращал, так что я занял привычное место за столом и ждал, когда мне подадут еду. Ишбель метнула на стол две миски с супом и сделала это так резко, что немного коричневой жидкости пролилось на клеенку. Ей исполнилось уже двенадцать, и она все время дулась.

– Так нечестно, – заявила она. – Вы явились такие все чистенькие, хоть сейчас на ярмарку, а у меня не было времени даже волосы убрать. – Ишбель сдвинула со лба засаленный платок и покачала головой.

– У тебя и так все в порядке, – заметила мать, – и минуты не потребуется.

Ишбель у нее за спиной состроила жуткую гримасу: напрягла шею и нижнюю часть лица так, что они задергались. – Как думаешь, кто притащил весь этот чертов уголь? – не отставала она от брата. – Я, я, я, я, я, опять и снова я. Ты мне надоел! Ненавижу! Вечно ты так поступаешь.

Тим сел за стол и криво ухмыльнулся, чтобы еще больше раздразнить сестру. После обливаний у колонки волосы у него еще не высохли. Мистер Линвер наклонился вперед и плюнул в очаг.

– Вот гадость, – произнес Тим.

Отец обернулся к сыну, и на лице у него промелькнуло выражение, однозначно похожее на ненависть.

– А мне вечером еще работать, – не унималась Ишбель. – Но я не буду работать, потому что так нечестно. – Она взяла жестяную кружку, зачерпнула ею супа и удалилась в соседнюю комнату.

– Еще как будешь! Тоже мне, дама нашлась! – завопила ей вослед мать.

Пока мы ели, из соседней комнаты раздавались глухие стуки, звон и нарочитые вздохи. Покончив с супом, мы с Тимом вышли на крыльцо и уселись на солнышке в заросшем мхом переулке, передавая друг другу раскуренную трубку. Сидели молча. Наконец, вытирая рот, вышла Ишбель.

– Я с вами двумя не пойду, – сообщила она.

Через открытую дверь донесся крик матери:

– Нет, пойдешь, я сказала!

– Я с Джаффи пойду! – На меня Ишбель не смотрела, только на Тима. – А с тобой – нет.

Для меня это был судьбоносный момент. До сих пор мы постоянно ходили вместе – три года как, я вечно плелся в хвосте, спотыкаясь и догоняя близнецов, которые всегда шли впереди, плечом к плечу, ритмично покачивая белокурыми головами.

– Черта лысого, – невозмутимо возразил Тим, сунул руки в карманы, втянул голову в плечи, и близнецы снова, как обычно, пошли вперед. Волосы у Ишбель на затылке были спутаны, а ниже – заплетены, но коса растрепалась.

День был праздничный, и на улицах толкался народ. Мы спустились к реке, отдали свои гроши и прошли через арку к входу в прохладный туннель, где ярмарка была в самом разгаре и тянулась вдоль мостовой, насколько хватало глаз: гадалки, катание на осликах, худенькие мартышки в синих курточках. Продавцы одежды развесили пестрые дамские платья высоко над головами – они болтались на веревках, точно вереницы девушек, танцующих в воздухе. Пахло лавандой, сахаром и сарса-парильей.

Ишбель лавировала между лотками, заложив руки за спину. С тех пор как мы вышли из дому, они с Тимом едва обменялись парой слов. Мы немного побродили по ярмарке и остановились посмотреть, как всякие простофили падают, пытаясь удержаться на скользком бревне.

– Давай, Джаф, попробуй, – подзуживал Тим.

– Да ну, – отмахнулся я.

– Трус! – не унимался он.

– Сам попробуй.

– Зачем? Я уже тыщу раз забирался.

– Как же! – съехидничала Ишбель.

Тим растянул губы в улыбке. По обеим сторонам его носа обозначились мелкие морщинки.

– Сам и лезь, – сказала ему сестра, – умник нашелся. Оставь Джафа в покое.

– Ему это на пользу, – возразил Тим. – Немножко подзадорить не помешает, правда?

Подзадорить, но совсем чуть-чуть, а если я вдруг кому-нибудь пожалуюсь, всегда можно сказать, что все было «шутки ради».

– Зачем ему нужно, чтобы ты его подзадоривал? – резко оборвала брата Ишбель.

– Сама не видишь, что ли? Давай, Джаффи, вперед, ты же можешь! У мелких всегда лучше получается, это все знают. Попробуй. Минуту продержишься – получишь целую гинею. Это же здорово!

– Нет уж, только не я. Меня не проведешь.

И все равно я оказался там, на деревянных ступенях, ведущих к дальнему концу намазанного жиром бревна. Шест был длинный, гладкий, весь в пятнах, похожий на вытянутую лошадь с клочковатым хвостом и намалеванной головой. Я взглянул на лошадиный зад, из которого торчали жалкие ошметки мочала. Кругом были лица – все в восторженном предвкушении того, как я выставлю себя на посмешище. Сбоку от себя я видел ухмылку Тима и подол юбки Ишбель. Я расставил ноги и, зная, что обречен упасть, залез на лошадиный круп и пополз дальше – по скользкому бревну. Ощущение было такое, будто лезешь на гигантского слизня. Я выставил вперед руки, ухватился за вязкую поверхность, подтянулся вперед и мгновение просидел на бревне с высоко поднятой головой, пока деревянная лошадь не перевернулась. Волосы мои свесились вниз, я неуклюже цеплялся за шест, точно капля на ободке крана, которой неминуемо суждено упасть. После чего я рухнул навзничь в кучу опилок, барахтаясь как идиот, и зрители радостно взревели.

С ушами как у вареного рака я протопал сквозь безучастную толпу, оставив позади ухмылку Тима и карие глаза Ишбель. Прочь. Тим бросился за мной и схватил меня за локоть.

– Джаффи, не глупи, – примирительно произнес он, увидев выражение моего лица.

Я послал его ко всем чертям.

– Что ты как маленький – это же шутки ради! Я тоже так делал. И она. Показала всем свои панталоны, правда, сестренка? Ты что, сердишься?

И верно. Ничего особенного не произошло. Все падали со скользкого шеста, для того он и был задуман. Просто Тим, как всегда, выставил меня на посмешище. Я сам виноват – пошел у него на поводу. Разозлившись на самого себя, я кинулся на обидчика и вмазал ему кулаком прямо по дурацкой довольной физиономии. Последняя капля неожиданно переполнила чашу.

– Ай! – взвыл он.

Даже кровь не пошла – это взбесило меня еще больше. И защищаться он не стал, что было хуже всего. Совсем уж оскорбительно. Я двинул ему еще раз и заставил-таки ответить: мы сцепились, у меня чуть слезы из глаз не брызнули, но тут из-за лотка с пирожками вышла женщина и плеснула на нас холодной водой из ведра, как на дерущихся собак. Мы бросились бежать. Все трое.

Остановились мы у качелей-лодок, что взлетали под самую крышу сводчатого павильона.

– Пойдем, Джаффи, – предложила Ишбель, потрепав меня по плечу, – пойдем покатаемся, ты и я.

– Что значит «ты и я»? – завопил Тим. – У нас же всего две монеты! А за него кто платить будет?

– Я. А ты катись отсюда.

– То есть я пойти не смогу?

– Ой-ой-ой! – Ишбель вплотную подошла к брату. – Ты – жестокий, злой, противный, мерзкий свин, вот ты кто, Тимми Линвер! И не возражай.

Она схватила меня за руку и затащила в красную с синим лодочку; тех, кто катался в ней перед нами, только что спустили на землю и вывели за ограду.

Я первый раз в жизни катался на качелях. Мы с Ишбель стояли друг против друга и дико скалились, а всё вокруг взмывало и падало, взмывало и падало, и лодочка была подобна нарисованному полумесяцу в нарисованном небе. Шум толпы растаял где-то внизу. Я слышал только смех, ее и свой. На щеке у Ишбель остался след от румян: после обеда она работала в «Солодильне», плясала в кроваво-красных башмачках с железными набойками, а посетители отбивали ей ритм. Когда мы вышли из лодочки, Тима нигде не было видно. Мы постояли молча, переводя дух. Ни разу еще я не оставался с нею наедине.

Ишбель пожала плечами, приобняла меня одной рукой и потащила прочь, к выходу с ярмарки, а потом – по близлежащим улицам, точно я ее младший брат. Ростом она была уже намного выше меня. Девочки растут быстрее.

Мы брели в сторону дома, по-прежнему не говоря ни слова. На углу Олд-Грэвел-лейн морщинистый толстый старик, с жуткими следами от ожогов, устроил клетку со «счастливым семейством»[4], поместив туда соню, кота, крысу и сову. Все животные постоянно находились там вместе и не обижали друг друга. Ишбель говорила, что это как лев, возлегший с ягненком, но я-то знал, как такое делается. Хозяин зверинца подмешивал своим питомцам в корм снотворное, чтобы они не бросались друг на друга. Правда, Ишбель я об этом рассказывать не стал. Когда мы подошли к Морской часовне, она купила мне имбирное пиво и велела подождать, пока она зайдет и поставит свечки по мальчикам – двум своим старшим братьям, пропавшим без вести в море незадолго до ее рождения. «Безгрешные святые» – так с иронией называл их Тим. В доме Линверов об этих сыновьях ничто не напоминало, но их души незримо присутствовали там, словно добрые ангелы, и по вечерам, когда все дела были уже переделаны, миссис Линвер садилась к очагу, снимала очки и протирала их с печальным видом, роняя скупые слезы и проклиная море. Кто бы мог ее за это упрекнуть? Потерять двоих сыновей и остаться с мужем, превратившимся в бесформенную массу, занятую выстругиванием деревянных русалок! И при всем этом Тим продолжал заявлять, что выйдет в море. Ждет не дождется. «Там-то и есть настоящая жизнь! – повторял он. – Вот вырасту – и сразу уплыву с Дэном Раймером». «Погиб в море» – так писали в конце строки напротив имени в большой книге, что хранилась в Морской часовне. Погиб в море – как мой отец. Я раз спросил матушку, записано ли там его имя, но она сказала «нет». На вкус имбирное пиво оказалось свежим и приятным. В воздухе пахло рыбой и лавандой. Скрипя, проехала мимо телега с сахаром, запряженная хромой бурой лошадью. Легкий ветерок принес отголоски песни и стука от ударов молотом. Пригревало солнце. Я закрыл глаза и представил себе, как Ишбель крутится на одной ноге и ее нижние юбки вихрем вздымаются, обнажая лодыжки, и матросы в своих поношенных робах швыряют ей пенсы. Стирая белье, таща с водокачки ведра или носясь со мной и Тимом по гнилым доскам причала, она оставалась лохматой девчонкой-сорванцом, но там, в кабаке, она становилась маленькой накрашенной женщиной, с листочками в волосах, и танцевала на сцене, посылая матросам воздушные поцелуи.

«Чем сидеть тут, как куча грязного белья, пойду-ка за ней», – подумал я. Раньше я ни разу не бывал в часовне. На высоких скамьях сидело много людей, и какая-то женщина зажигала свечу. Ишбель разглядывала картины: Иеффай и его дочь; Иона, выплюнутый китом на берег; Иов в струпьях. Сверху полукружьем изгибалась надпись: «Я стал братом шакалам и другом страусам». Ишбель подошла и схватила меня за плечо.

– Идем, – прошептала она, – я клубники раздобыла.

– Куда ты пропала? – спросил я.

– Бедняжка Джаффи! – Девочка взъерошила мне волосы. – Заскучал?

Ишбель часто обращалась со мной как с собакой. Обычно если кто-то говорит, что с ним обходятся как с собакой, то имеет в виду, что его пинают, не пускают в дом и загоняют под стол. Но Ишбель любила собак. Она взяла привычку издавать всякие нежные звуки и чесать мне за ухом при каждой нашей встрече: такая же порция ласки доставалась любой старой дворняге, встреченной ею на улице, и я был не против.

– Пойдем к катеру, – предложила Ишбель.

Теперь я уже не трусил позади, но шел рядом с нею, как Тим. Старая посудина под названием «Драго» доживала свой век, улегшись набок в небольшой бухточке у полосы прибоя, заваленной отбросами. Забраться на нее можно было только по одному из бортов, вскарабкавшись по осклизлой черной стене. В борт были вбиты разные крюки: если снять ботинки, связать их шнурками друг с другом и перекинуть себе через шею, и не вдыхать слишком глубоко, то можно было легко влезть на палубу.

Когда-то это было небольшое, но вполне достойное рыболовецкое судно. На нем могли ходить трое, в лучшем случае – четверо рыбаков. Половину палубы закрывал брезентовый навес, а под ним стоял ящик, куда складывали рыбу. На этот-то ящик мы и поставили свое пиво. Скамьи давно развалились, но пол был сухой – можно было сесть на него и пропускать сквозь пальцы деревянную труху, наблюдая, как из глубин этой гнили торопливо лезут на палубу черные жуки. Когда мы были помладше, то часто играли здесь: Тим был за папу, Ишбель – за маму, я – за сына. Он – капитан, сестра – старпом, я – юнга. И самая лучшая игра: я – грабитель, она – шикарная дама, Тим – полицейский. Со временем игры уступили место дракам или фантазиям, мы сочиняли истории о чудовищах и зверях, еще более невероятных, чем у Джемрака. Мы выцарапывали их силуэты внутри судна и давали им имена: мандибат, камалунг, кориол, – и знали все их повадки, привычки и особенности. Огромные неторопливые горбатые чудища прибывали из устья Темзы, пылая жаром и высовывая раздвоенные языки. Мысленным взором мы наблюдали за ними, сидя на носу «Драго» и глядя на противоположный берег.

Но теперь мы уже давно этим не занимались.

Ишбель развернула обрывок мокрой тряпки и достала оттуда четыре клубничины.

– Давай сюда пиво, – распорядилась она.

Мы уселись на носу судна и разделили добычу. Не знаю, откуда Ишбель достала эти ягоды. До часовни их у нее не было, но после того, как она вышла оттуда, ягоды появились: видимо, стащила их у кого-то из молящихся.

По две штуки на брата – спелые и мягкие – исчезли в два счета.

– Интересно, куда пошел Тим? – сказал я.

Ишбель пожала плечами и передала мне пиво со словами:

– Думаешь, он обиделся?

– Думаю, да.

– Переживет. – Она облизнула перепачканные клубникой губы.

– И правда: подумаешь, ему же плевать, когда он других обижает, – заметил я.

Ишбель улыбнулась и возразила:

– Он не специально ведет себя как свинья.

– Знаю. Просто он свинья и есть.

Мы оба засмеялись.

– Тим всегда всем завидует, – просто сказала Ишбель.

На горлышке бутылки осталась ее слюна. Я сделал большой глоток.

– Не пойду сегодня работать, – сообщила она. – Не хочется. Она же не может меня заставить, правда?

– Попадет тебе.

– И что?

– Поколотит.

Ишбель иногда пропускала работу: ей надоедала вся эта морока с костюмом. Мать баловала дочь и носилась с ней, но и доставалось девочке изрядно. Однажды Ишбель заявила, что переоденется только при условии, что мать принесет ей пирожное, а когда та выполнила просьбу, размазала его по висевшему на спинке стула красивому платью, которое только и ждало, чтобы хозяйка надела его и отправилась танцевать.

– Ах ты, дрянь мелкотравчатая! Ты хоть представляешь, сколько часов я на него угробила? – завизжала мать и отвесила дочери такую затрещину, что Ишбель заплакала.

А вот Тима не били никогда.

– Пусть поколотит – мне все равно, – сказала Ишбель, потянувшись за бутылкой.

– Неправда.

– Это ничего не меняет, не пойду – и все. Буду сидеть здесь, пока не стемнеет.

– В темноте по борту обратно не выбраться, – заметил я. – Если просидишь тут дотемна – придется остаться на ночь.

– Вот и останусь, – воскликнула Ишбель и со смехом вскочила на ноги, – на всю ночь!

– И я! – Я тоже поднялся.

Она передала мне бутылку и сплясала какой-то забавный танец, размахивая руками и отстукивая ногами ритм. Я испугался, что подгнившие доски провалятся и мы оба полетим вниз, в грязную ледяную воду.

– Хватит, – попросил я, – хочешь потанцевать – шла бы на работу.

Ишбель застыла, подняв плечи:

– Нельзя. Слишком холодно.

– Что «нельзя»?

– Оставаться здесь на ночь. Замерзнем.

Она была права.

– Я решила. Будем просто гулять весь вечер, допоздна.

Предполагалось, что я буду гулять с ней.

– Пойдем на запад, – предложил я, – за Тауэр. Просто будем идти по берегу всю ночь и посмотрим, докуда дойдем.

– Можем ночевать под заборами, – продолжила Ишбель, – и попрошайничать. Ты можешь выдавать себя за цыгана и предсказывать будущее. Я знаю девчонку из «Сиамской кошки», она умеет предсказывать; это легко – раз плюнуть. Ты и так на цыгана похож.

Насвистывая, по борту лез Тим. Он здорово умел свистеть. Сначала мы услышали его, а потом из-под навеса показались грязные босые ноги, и Тим соскочил к нам на лягушачий манер, сняв с шеи связанные шнурками ботинки и забросив их на палубу.

– Какие новости?

– Клубнику ели, – ответил я. – Больше не осталось, но пива немножко еще есть.

Ишбель швырнула ему бутылку, Тим на лету словил ее и сделал глоток. Небо стало такого цвета, какого оно бывает перед наступлением ночи.

– На работу не пойду, – сообщила Ишбель.

– Да ну! – Брат причмокнул, глотнул еще пива и передал бутылку мне, предусмотрительно обтерев горлышко большой грязной ладонью. Словно между нами ничего не произошло. Над рекой послышалось хлопанье птичьих крыльев.

– Есть хочется, – сказал я. – Лошадь бы съел.

– Это мысль, – согласилась Ишбель.

– Деньжата есть? – спросил Тим.

Сестра отрицательно покачала головой:

– Все потратили.

– Ну и ладно. – Тим достал из кармана трубку.

Мы растянулись на носу нашего суденышка и закурили. Смеркалось, вечер становился все прохладнее. Ишбель откинулась на спину и положила ноги брату на колени.

– Даже не знаю, как быть, – рассуждала она вслух. – Пойти, что ли?

– Как хочешь.

Наблюдая, как колечки дыма переплетаются и тают в неподвижном воздухе, Тим затянул песню, которой нас научил Дэн Раймер. Мы тогда гуляли, все втроем, и встретили его на Старой лестнице в Уоппинге.

Табак – индейская трава,

Срезают ее, подрастет едва…

– Дурацкая песня! – Ишбель толкнула брата.

Тот засмеялся и продолжил, а я подхватил. Помню, как мы сидели на ступенях лестницы с Дэном. Он курил длинную белую трубку и пел, не вынимая ее изо рта:

Вот трубка фарфоровая бела,

На радость нам, покуда цела,

Как жизнь сама, касаньем руки

Она обращается в черепки…

Припев мы затянули хором:

Подумай об этом, куря табак[5].

Бывало, мы распевали эту песню с Коббом во дворе зверинца и смеялись, но никогда не могли вспомнить все слова. Вот и теперь мы замолкли после второго куплета и долго лежали в приятной тишине, пока Ишбель тихо и печально не произнесла:

– Мне, наверное, пора идти.

Тим открыл глаза и потрепал ее по ноге. Они с сестрой не были совсем уж на одно лицо, но сходство все замечали. У Тима подбородок был потяжелее, а у Ишбель – волосы темнее на тон. На щеках у нее играли глубокие, выразительные ямочки – они то появлялись, то исчезали. У брата их не было. Забавно, наверное, смотреть на лицо другого человека и знать, что оно совсем как твое. Словно в зеркало глядеться. Порой они так и смотрели друг на друга, будто завороженные. Раз я наблюдал, как они закрыли глаза и, хохоча, ощупывали друг другу лица руками, точно слепые, – у нее все кончики пальцев были обкусаны до крови, а у него пальцы были длинные и изящные.

Мы со вздохом выкинули пустую бутылку в реку, повесили башмаки себе на шеи и по очереди поползли вниз по борту.

Миссис Линвер заставила нас помыться, а потом накормила вкусным прозрачным бульоном. Мистер Линвер вырезал своих русалок, в огне трещали дрова. Мы втроем сидели за столом, возились, пихали друг друга. Миссис Линвер суетливо подбежала к Ишбель и поднесла ей стопку джина:

– Глотни, детка, легче станет.

– Не пойду, и все, – отрезала Ишбель, не глядя на мать, но джин взяла.

– Не строй из себя дуру. – Миссис Линвер бросила сердитый взгляд на спутанные волосы дочери, в беспорядке разметанные по плечам. – Ты сегодня хоть раз к ним расческой прикасалась?

– Нет.

– Оно и видно. Иди одевайся лучше.

– Ты не можешь меня заставить. Никто не может меня заставить. – Ишбель бросила озорной взгляд в мою сторону и неожиданно улыбнулась. «Ты-то понимаешь», – сказали ее глаза.

Миссис Линвер, которая пошла было прочь, при этих словах резко остановилась и повернулась к дочери.

– У меня нет времени! – резко бросила она. – Встань! Сию же секунду!

– Не пойду. – Ишбель разом опрокинула стопку и причмокнула.

– Ты что разнюнилась? – упрекнул ее Тим. – Это же работа – и больше ничего. Мы все на работу ходим.

– А я буду работать, когда захочу.

– Не пойдешь к ним сегодня, завтра они тебя уже обратно не возьмут!

Мать схватила Ишбель за руку и попыталась сдернуть со стула, но девчонка лишь рассмеялась и крепче вцепилась в стол. И только когда он совсем уже накренился и закачался, миски и чашки начали падать, забрызгивая все вокруг, а мы с Тимом ухватились за него, Ишбель отпустила край и дала миссис Линвер стащить себя со стула.

– Не пойду я, слышишь, ты, дура?! – завопила она прямо матери в ухо.

Миссис Линвер поморщилась и потрепала девочку по щеке.

– Надоело! – голосила Ишбель. – Не хочется мне танцевать, можешь ты понять, или ума не хватает?

– Поосторожней! – крикнула миссис Линвер. – Так и оглушить человека можно!

– А мне дела нет!

И тут мать дала ей пощечину. Подобные сцены я наблюдал частенько, но на сей раз вышло иначе, чем обычно. Ишбель ударила мать в ответ. Случилось это мгновенно, в одну секунду, – очки миссис Линвер съехали набок, оставив ее глаза без защиты. Мы с Тимом рты по-раскрывали от изумления, Ишбель разрыдалась и рухнула на пол к отцовским ногам. Мистер Линвер бросил мутный кроткий взгляд поверх ее головы, тщательно вырезая чешуйки на хвосте очередной русалки.

Миссис Линвер сняла очки. Губы у нее дрожали, глаза набухли и беззлобно сощурились. Трясущимися руками она нащупала передник и протерла им стекла, печально взирая на нас невидящим взглядом.

– Мама! – Тим вскочил и подбежал к ней, чтобы обнять.

– Когда-нибудь ты все поймешь, бессердечная девочка, – дрожащим голосом произнесла миссис Линвер.

Ишбель вскочила с пола и отрывисто бросила:

– Знаю, знаю, знаю! – По щекам у нее текли слезы.

– Все хорошо, мам, – вмешался Тим. – А ты, – обратился он к сестре, – не расстраивай ее больше. Мам, не волнуйся, все хорошо.

– Да, да, да, конечно, конечно, конечно. – Ишбель натянуто улыбнулась. – Пора мне на работу! На чертову работу.

С этими словами она метнулась в соседнюю комнату.

Двадцать минут спустя мы провожали ее, мрачную и насупившуюся, в «Солодильню». Ишбель наложила толстенный слой пудры, чтобы скрыть отметину от пощечины, и слишком уж ярко накрасила губы.

– Ты никогда за меня не заступаешься, – с упреком сказала она Тиму.

– Неправда.

– Вечно ты на ее стороне.

– А что ты прикажешь мне делать? Я-то вынужден работать. Иногда в четыре утра вставать приходится. И Джафу тоже. Всем приходится работать.

– А мне надоело! – заявила Ишбель и пнула ногой камень. Когда она снова подняла голову, глаза у нее блестели.

Я обнял ее:

– Дождусь, когда ты закончишь, и отведу тебя домой.

– Нечего. – Тим толкнул нас обоих.

Ишбель обняла меня в ответ:

– Спасибо, Джаффи! – Белые крупинки пудры попали мне в нос, захотелось чихнуть. Она была похожа на куклу. – Какой ты благородный!

– Благородный, тоже мне, – фыркнул Тим.

Не хотелось мне выпускать ее из объятий, но пришлось.

Тим обошел сестру с другого боку и встал прямо перед ней. Долгое время он просто смотрел ей в глаза привычным взглядом – грубо и нежно одновременно. Между ними что-то происходило, как это бывает между братом и сестрой. Меня это не касалось. Он ссутулил плечи и выпятил нижнюю губу. В лице его появилось нечто стариковское. Откуда – я понять не мог. Ишбель явно успокоилась. Мы продолжили путь, каждый по отдельности. У двери в кабак она обернулась ко мне и сказала:

– Беги домой, Джаффи. И спасибо тебе.

– Ей надо подготовиться, – объяснил Тим.

Когда я вернулся, матушки дома не было. Помню, как достал подзорную трубу Дэна Раймера и выставил ее в окно, разглядывая Уотни-стрит, выхватывая из густеющих сумерек отдельные предметы: чье-то лицо, кошку, плод артишока, блестящую лужу под водокачкой.

Труба эта давным-давно покоится на дне моря. Вот бы вернуть ее! Красивая была вещь: узоры на полированном красном дереве, лакированный медный ободок. И на бленде – серебро, гравированное узором из перышек. Теперь у меня другая подзорная труба – простая и крепкая, но четкость дает безупречную. С ее помощью я наблюдаю за птицами, а по ночам сквозь сетку над садом рассматриваю звездное небо. В море я хорошо научился читать по звездам. На солнце и луну полагаться нельзя: они могут сыграть злую шутку, – но звезды не подведут. Когда смотришь на них в трубу, они начинают вибрировать, словно маленькие белые крылышки, горящие в серебристом пламени. А если здесь, на земле, сфокусировать объектив на птичий глаз, можно увидеть в нем свет, сияние жизни. Порой какой-то предмет кажется таким близким, что подскакиваешь от неожиданности.

Так же и с прошлым. Где-то вдали трепещут белые крылышки, и ничего не известно. Посмотришь ближе – начинают проступать детали: снасти больших кораблей, опутавшие почерневшее небо; в воображении четко проступают крыши домов; и вдруг – резкая боль, совсем близко. Ночь нынче выдалась теплая: весна на излете. Резьба на кусочке слоновой кости на ощупь напоминает узор из перышек, выгравированный на старой подзорной трубе, что была у меня в детстве, и я вспоминаю давнюю ночь: волшебный день закончился, сердце мягко постукивает, я иду домой и плачу, не понимая почему, устремляя всевидящий взгляд поверх крыш, думая об Ишбель. Она сейчас, наверное, на сцене, широко улыбается, ловит монетки маленькими, обкусанными до крови пальцами, поет «Коричневую кружку», «Я с мальчиком слепым играл…» и «Сердце, что умеет сострадать…», а пьяные матросы плачут и смеются.

Часть вторая

4

Вот и кончилось детство Джаффи. Недолго оно продлилось. Кем был тот маленький мальчик? Мотыльком, которого накрыло и унесло гигантской волной. Тигр съел его, и лишь голова осталась лежать на мостовой. Пусть она и расскажет. Пусть покатится по старой Рэтклифф-хайвей, точно голодный призрак, и поделится своей историей с каждым, кто захочет послушать. Я знаю, почему матросы так красиво поют, проплывая в лодках по реке, и почему мои неокрепшие чувства заставляли меня плакать, когда я лежал в своей люльке над водой в Бермондси. Я узнал это, когда мне исполнилось пятнадцать.

Тим стал важной персоной. Когда Балтер женился и переехал, Джемрак заявил, что Тим слишком умен, чтобы трудиться во дворе, и слишком часто отвлекается, чтобы работать с животными, так что мы с Коббом получили нового напарника, и теперь всю самую грязную работу выполнял новый мальчик, а Тим стал работать в конторе и получать больше денег. Он носил воротничок, который мать крахмалила ему накануне вечером. К этому времени мы уже изрядно сблизились. Свинтусом Тим быть не перестал, но таких, как он, всегда прощают. Бывают такие люди. Как-то раз я не разговаривал с ним целых три недели, и он не выдержал, подошел ко мне, весь такой прямой и благородный, и обратился как мужчина: сказал, что лучшего друга, чем я, у него никогда не было, что я настоящий товарищ, что жизнь – штука короткая. И что я мог ответить?

В тот день, когда мы впервые услышали о драконе, Тим стоял вместе с нами во дворе, переминаясь с ноги на ногу от холода. Человек мистера Фледжа и Дэн Раймер все утро просидели в конторе, беседуя о чем-то очень важном. Тима они выставили за дверь, чтобы не услышал лишнего.

– Что-то они там затевают, – повторял он важно, делая вид, будто ему известно больше, чем на самом деле. На лоб ему выбивались завитые локоны, глаза сияли, изо рта шел пар. Как только человек Фледжа вышел, Тима позвали внутрь, и спустя десять минут он снова выскочил во двор:

– Я пойду в море! С Дэном! Мы поймаем дракона и разбогатеем!

– Драконов не бывает, – возразил Кобб.

Но Тим уже взахлеб рассказывал, что Дэн знаком с человеком, который знавал другого человека, который видел дракона, когда тот выходил из леса на острове к востоку от Яванского моря. А мистер Фледж, который вечно хотел заполучить то, чего ни у кого нет, решил стать первым обладателем дракона во всем цивилизованном мире. Корабль должен был выйти в море через три недели, и Тим собирался отправиться на нем в качестве правой руки великого охотника, идти на восток и еще дальше, вокруг света.

– Совсем парень с катушек съехал, – констатировал Кобб, постучав пальцем себе по лбу, – и больше ничего.

Я представил себе чудище с крыльями как у цапли и пламя, вылетающее у него из пасти. Этот зверь должен был сражаться с героями, сидеть на куче сокровищ или поедать красавиц. В его гигантские круглые ноздри можно было залезть, как в канализационные туннели в Бермондси.

Но ведь это я лучше всех управлялся с животными – об этом все знали. Почему не взяли меня?

– Боюсь, ты с ним не справишься, – сказал я Тиму, – особенно из-за пламени.

– Какого пламени?

– Они же изрыгают пламя.

– Ну ты и дурень! Такое только в сказках бывает. Не веришь? Идем. – Он был в крайнем возбуждении и прямо-таки светился от удовольствия. Притащив меня в контору, где Дэн Раймер с мистером Джемраком потягивали бренди в густых клубах дыма, Тим спросил: – Это ведь правда? Расскажите ему.

Сам он сел за свой стол и принял почти горизонтальное положение, вытянув длинные ноги и сцепив пальцы в замок на затылке.

– Правда, – ответил Джемрак. – По счастью, денег у мистера Фледжа больше, чем разума. – И они с Дэном рассмеялись.

– Дракон?

– В каком-то смысле, – Дэн принялся рисовать на клочке бумаги, – если он существует. Местные, естественно, верят, что существует. Они называют его Ора[6]. Слухи ходят давно. Как-то на острове Сумба я беседовал с человеком – его деда слопал дракон. Еще был один китобой-островитянин. Байку мне рассказал. Много таких баек. – Дэн показал мне свой рисунок. Животное было похоже на крокодила с длинными ногами.

– Какой же это дракон, если у него крыльев нет? – возразил я. – Ненастоящий.

Дэн пожал плечами.

– Уходим на три года! – восторженно сообщил Тим.

– На два или на три, – поправил Дэн. – Как получится.

– А от чего это зависит? – спросил я.

Он снова пожал плечами.

У мистера Фледжа было китобойное судно «Лизандр». На тот момент оно как раз пришло из Гулля и теперь стояло под погрузкой в Гренландском доке. Дэн с Тимом собирались присоединиться к китобоям и присматривать за драконами и прочим зверьем на обратном пути. «Привезете дракона, – сказал им человек Фледжа, – и больше вам в жизни работать не придется».

Я дал Тиму шанс покрасоваться несколько дней, а потом отправился в Гренландский док. «Лизандр» оказался старой посудиной – таких уже больше не строили. Капитан как раз набирал команду, и я записался в матросы. Мистер Джемрак с легкостью мог найти себе другого работника.

– Я вам пригожусь присматривать за зверьем, – заверил я Дэна, сообщив, что нанялся на «Лизандр». – Я в этом смыслю лучше Тима.

Дэн откинул голову назад и прищурился, наблюдая за струйками белого дыма.

– Хорошо. Заодно и за Тимом присмотришь.

Матушка была безутешна.

– Джаффи, не уходи в море, прошу тебя, – запричитала она, когда я рассказал ей про экспедицию. – Я всегда знала, что этот день настанет, и мечтала, чтобы он не наступил. Жизнь в море – ужасна. Для тебя это будет слишком тяжело. Раз вышел в море – обратно не повернешь, надо понимать.

Матушка жила теперь в Лаймхаусе. Она сошлась с торговцем рыбой по имени Чарли Грант. Хороший был человек. Когда я пришел сообщить ей новость, она разделывала селедку: рассекала рыбинам животы и распластывала тушки на доске, поддевая хребты тупым концом ножа и выдергивая их одним движением.

– Знаю, мам. Я не захочу повернуть назад.

Учитывая ее состояние, было нехорошо слишком явно показывать свою радость, но удержаться было трудно. От волнения матушка раскраснелась и едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. Что же до меня, то я буквально парил над землей.

– Вы его только послушайте! Сам не понимает, о чем говорит, – с досадой произнесла она.

Бедная матушка. Никто уже не принял бы ее за девочку: она стала еще более коренастой, кожа ее обветрилась, а волосы на висках начали седеть. Ходила она, правда, как и раньше, по-моряцки, вразвалочку.

– Всегда знала, что этим кончится.

Глаза у нее были на мокром месте, и мне стало не по себе. Матушку я сильно любил. Для меня она всегда была и останется теплым островком в постели, к которому я мог прибиться и уткнуться носом в подмышку.

– Что тебе привезти, мам? – попытался я взбодрить ее. – Скажи, чего ты хочешь?

– Ничего я не хочу, негодный мальчишка.

– Не волнуйся, мам! Это мой шанс. Не могу же я всю жизнь болтаться здесь! Какие здесь деньги? Как я смогу заботиться о тебе в старости, если застряну тут на веки вечные? Такая удача выпадает раз в жизни. Сама подумай!

– В том-то и беда, – сказала матушка, отталкивая меня испачканной в рыбе рукой и снимая передник. – Об этом-то я и думаю все время. Ох, горе ты мое. Ты хоть поел?

– Поел, и как следует, мам, просто чаю налей немножко.

– По мне, так вся эта история – сущая ерунда, – продолжала матушка, направляясь к очагу.

Я рассмеялся:

– В том-то и прелесть. Гордись! Можешь всем рассказывать: мой сын отправился охотиться на дракона. Как рыцари в старину.

– Ты же говорил, что не будешь ни на кого охотиться. – Она повернулась ко мне с укоризной, не выпуская из рук кочергу.

– Нет, нет, конечно, это я просто так сказал. Конечно не буду. – И я снова засмеялся. Я был близок к истерике. – Это Тим будет охотиться, но я тоже участвую в этом смелом предприятии.

Это слово звучало очень по-взрослому. Я снова и снова повторял его, стараясь произвести впечатление на девочек из «Матроса» и «Солодильни». Предприятие! Великое предприятие!

– Тебе же всего пятнадцать, – возразила матушка, – ты совсем еще ребенок!

– А вот и нет.

На самом деле я действительно еще не был взрослым, что давало и свои преимущества. Все эти толстые девки любили меня, как малыша, и хотели прижать к своим мягким телесам, которые пахли лимоном и лавандой. Не раз я зарывался лицом в сливочные холмы и наслаждался ими, точно ребенок материнским молоком, и с меня не брали ни пенса за то, за что другим приходилось платить. Но теперь я стану взрослым мужчиной.

Прощайте, лондонские красотки! Джаф Браун отправляется в кругосветное плавание, и при следующей встрече ему будет что рассказать вам.

– Ох, Джаффи, не хочу я тебя отпускать! – Матушка недовольно прикрыла ладонью один глаз. – Лучше б ты…

– Мам, не надо. – Я был смущен и расстроен.

Хотелось сказать ей: «Пожалуйста, не надо все портить. Я ведь не хочу беспокоиться о тебе, пока буду в море, пойми! Пожалуйста, мам, не усложняй».

– Мне заплатят, мам, хорошо заплатят. У него очень много денег.

– Присядь, – велела она, – выпей чаю.

Матушка знала, что уже ничего не сможет изменить.

– Это все ерунда, – сказал мне при встрече Тим. – Ты бы слышал, что моя мать устроила. Смех, да и только! – И его длинные тонкие пальцы запорхали по лицу. – «Не-е-ет! Только не ты, Тим!» – передразнивал он миссис Линвер. – «Не-е-ет! Господи боже! Не-е-ет!»

Мы оба расхохотались. Зачем еще существуют сыновья, если не затем, чтобы разбивать материнские сердца!

– Сходим к Менгу, – предложил Тим.

Ишбель сидела в таверне «У Менга» вместе с Джейн, девушкой из «Матроса». Так она и жила: по ночам работала в «Квоши», в «Розе и короне», «Гусыне Пэдди», а к вечеру перебиралась к Менгу. «Драго» давно исчез: был год, когда июнь выдался очень жаркий и зеленые водоросли воняли, как волосы у Нептуна под мышкой, – тогда-то суденышко и развалилось на куски всего за одну неделю. Таверна «У Менга» стала нашим новым судном. У входа посетителей встречал китаец в блестящей красной куртке. Картины на стенах были из шелка, а гигантский камин разбрасывал по залу желтые отблески.

Я подсел к Ишбель, которая пристроилась у стены. Тим, на другом конце скамьи, небрежно развалился рядом с рыжей Джейн и посасывал лакричную палочку.

– Ну вот и наши великие мореплаватели. Смотри, Джейн, эти два бездельника решили меня бросить.

– Известное дело. – Джейн накручивала на палец тугие рыжие локоны. – Все только об этом и говорят.

– Три года! А я что должна делать все это время – одна-одинешенька?

Ишбель закинула руку мне на шею. Мы пару лет как начали вовсю обжиматься, но она ни разу не дала мне себя поцеловать, чем доводила меня до безумия.

Менг подошел спросить, будем ли мы делать заказ. Тим кивнул и расплатился за нас обоих.

– Три года? – переспросила Джейн. – Это же так долго!

– Может быть, и меньше, – уточнил я правды ради.

– А еще подальше забраться не могли, мальчики? – спросила Джейн. – Боб говорит, что не хочет тебя потерять, слышал, Джаф?

– По-моему, это безумие. – Ишбель взлохматила себе волосы, по-прежнему прижимаясь ко мне. – Я думаю, этот Фледж просто спятил. Наверняка. Недаром никто его не видел. Он все заказывает то одно, то другое и никогда не показывает своего лица. Извращенец, и к тому же помешанный. Живет небось в замке и никогда не выходит, а еще маску носит, потому что страшный как смерть.

– Это точно. – Тим наклонился к округлой шейке Джейн. Кожа у девушки была белее молока. – Только какая разница? Деньги-то платит.

– Там не настоящий дракон, – напомнил я.

– А ты откуда знаешь? – возразил Тим. – Никто не знает, что это за тварь.

На широкой каминной полке, рядом с коллекцией трубок и восковым филином, стояла фигурка дракона. Я вспомнил старую историю про это таинственное животное. Я представлял себе, как оно сидит в лесной чаще и ждет, чтобы его нашли: огромные печальные красные глаза и трепещущий алый язык, раздвоенный, как хвост у ласточки, и тонкий, словно былинка.

– Дэн Раймер считает, там что-то есть, – решительно заявил Тим.

– Ну, он-то, конечно, знает, – съязвила Ишбель. – Ему все известно.

– Знает он немало, это как пить дать.

Тим закинул голову и с улыбкой выпустил большое голубое облако дыма прямо в потолок. В отблесках огня его волосы отливали золотом. Даже не знаю, так ли уж сильно он хотел отправиться в путешествие. Утверждал, что хочет, но с Тимом никогда не разберешь.

– Даже Джемрак не знает о диких зверях и половины того, что ведомо Дэну.

Драконы, конечно, бывают разные. Нашей целью был восточный дракон. Такой, как тот, что был нарисован на красной шелковой куртке привратника, и тот, что стоял на каминной полке, – свирепый крылатый змей, с телом, свернутым в многочисленные кольца, усатый, с огромными выпученными глазами.

– Дракон этот – ненастоящий, – повторил я, – у него нет крыльев.

– Я рада, Джаф, что ты тоже записался, – сказала Ишбель.

Она приблизила ко мне свое лицо; я почувствовал ее пряное дыхание и слегка отодвинулся. У нее всегда все было «до поры до времени» и только если ей самой хотелось. Нечестно.

– Рада от меня избавиться? – спросил я.

– Перестань. – Ишбель склонилась мне на плечо, и это тоже было нечестно. – У тебя голова на месте. Присмотри там за моим братцем.

Голова Тима покоилась на коленях у Джейн из «Матроса». В ответ на предложение мне присмотреть за ним он презрительно фыркнул. Я обнял Ишбель за талию, и она не убрала мою руку.

– Этот дракон – просто большой крокодил. Мы будем охотиться на крокодила, вот и все.

– Знаю, – с улыбкой произнесла моя подруга, лениво прикрыв сонные глаза. – Может, его там вообще нет.

Тим заснул. Джейн из «Матроса», вся в белом – и платье, и туфли, чему-то улыбалась, мурлыча себе под нос песенку, которую я впервые услышал от Ишбель много лет назад на углу Барода-стрит, где вкусно пахло травами и пряностями. Начинался дождь, на мостовой виднелись темные лужи, женщины и матросы в синих куртках умилялись при виде поющей малышки, а миссис Линвер стояла рядом с корзиной большегрудых русалок. Накрашенная Ишбель пела «Русалку», расчесывая себе волосы воображаемой щеткой, любуясь своим отражением в воображаемом зеркале. А при словах «Трижды скрутило наш славный корабль, трижды скрутило…» она три раза повернулась вокруг своей оси и грациозно упала в облаке нижних юбок прямо на мостовую; руки ее плавно колыхались, точно водоросли в морской воде.

…и все мы пошли ко дну, ко дну,

И все мы пошли ко дну.

День рождения у близнецов был первого августа.

На десятый день рождения я подарил Ишбель морскую раковину. Она едва удостоила ее взглядом.

На одиннадцатый я подарил ей кинеограф. Она рассмеялась – раз или два, – перелистывая страницы с картинками под стук дождя по брезентовому навесу.

На двенадцатый я ничего не стал ей дарить и поклялся больше не ломать себе голову над подарками.

На тринадцатый я подарил ей апельсин.

На четырнадцатый я подарил ей пестрого мышонка. Она назвала его Джестером, и он бегал у нее по переднику.

На пятнадцатый я подарил ей золотое кольцо, которое стащил у пьяного матроса в кабаке.

Джестер умер.

На шестнадцатый день рождения я подарил Ишбель необычную, очень красивую крысу. Она полюбила зверька и назвала его Фаунтлерой. Когда Ишбель прогуливалась по улице, Фаунтлерой выглядывал у нее из капюшона. Он был белоснежный, с блестящими розовыми глазками, и любил музыку. Когда она пришла попрощаться со мной, Фаунтлерой был при ней.

Лорд Лавелл у двери седлает коня,

Чья грива бела как мел,

Выходит любовнику «в добрый путь»

Сказать леди Нэнси Белл.

Ах, дорогая, мой путь за моря

В чужие края лежит…

Хоть убей, не могу вспомнить следующую строчку.

Я видел странные места, и они видели меня, наблюдая за мной спокойным, оценивающим взглядом…

За два дня до отплытия я стоял в комнате с молчаливыми птицами – меня снова и снова тянуло сюда – и почувствовал, что за мной кто-то наблюдает.

– Просто пришла сказать «до свидания».

– Разве ты не придешь нас проводить на причал?

– Приду, но ведь там будет куча народу.

Я встал на колени, поцеловал ее сильные маленькие ладони с обкусанными ногтями, заплакал и сказал, что люблю ее. На самом деле – нет, ничего такого я не сделал.

Издал удивленный возглас, и все.

– У меня всего минута, – сказала она.

– Работа?

– Мама ждет.

– Ясно.

– Странно будет без вас обоих.

– Самой небось хочется уплыть? – со смехом спросил я.

– Китобойные суда воняют. – Она скорчила гримасу.

Мы оба вели себя глупо. «А ведь это может быть наш последний раз», – подумал я, обхватил ее руками и притянул поближе.

– Ненавижу вас обоих за то, что вы уходите, – сказала она с неожиданными слезами в голосе.

Когда я поцеловал ее в губы, она ответила на поцелуй. Сладкие минуты тянулись до тех пор, пока она не отстранилась и не сказала, что ей пора, а потом взяла меня за руку и вытащила на улицу. Пока я провожал ее до калитки, голова у меня кружилась. Во дворе Кобб методично собирал навоз. Львица миролюбиво обгладывала шмат мяса, удерживая его передними лапами и нежно облизывая, прикрыв при этом глаза.

– Ты ведь за ним присмотришь? – с надеждой спросила Ишбель. – Он совсем не такой, каким пытается казаться, – сам знаешь.

– Я тоже.

– Папа даже руку ему отказался пожать. Тим плакал. Не говори ему, что я рассказала.

– Конечно не скажу.

Мы стояли, улыбались и были немного похожи на слабоумных.

– Вообще-то, он – большой ребенок, – призналась она.

– Я тоже.

– Как твоя мама? – спросила Ишбель.

Этого могло никогда не случиться.

– Справится. Попросила Чарли поговорить со мной, чтобы я остался и занялся рыбой. А я ее спрашиваю: «Ты серьезно? Выбирать между прилавком с рыбой и кругосветным путешествием?»

Ишбель засмеялась и пригладила волосы.

– Ладно, мне пора. – С этими словами она убежала.

Уйти на три года и вернуться мужчиной, вернуться другим человеком. Увидеть неведомые страны, которые мне так хотелось увидеть. И море. Разве надоест когда-нибудь смотреть на море? Однажды, когда мы стояли на мосту, она задала мне этот вопрос. А ведь она даже ни разу не видела его и, дай бог, не увидит.

Я вернулся домой, сел у окна и смотрел, как садится солнце. Дело было в мае. На фоне красного зарева чернели крыши. В небе громоздились острова. На берег накатывали волны. Эти прекрасные острова назывались Азорскими. Джаффи Брауна больше нет. Он обратился, был обращен в призрак в заколдованном Богом океане. Мои глаза и горизонт цвета индиго – это одно и то же.

Ранним утром на пристани собралась разномастная толпа: докеры, грузчики, кучка старух и несколько матерей; моей там не было. Матушка словно отдалилась от меня. Мы попрощались. Она сказала, что вся эта история ей ненавистна. Собираешься уйти – уходи, и возвращайся как можно быстрее, и не жди, что мне это понравится. Мистер Джемрак тоже не хотел, чтобы я отправлялся с Тимом. Когда я сообщил ему о своем решении накануне вечером, он похлопал меня по плечу, приблизил свое лицо к моему и долго не сводил с меня водянистых голубых глаз, отчего мне стало не по себе.

– Будь осторожен, Джаф, – хрипло произнес он. – Провожать вас я не пойду.

Мы с чувством пожали друг другу руки и обменялись неловкими улыбками, но тут кто-то пришел за птицами, и я быстро улизнул.

Жена Дэна Раймера, высокая светловолосая женщина, с прямой спиной, стояла на причале. Дети постарше хватались за ее юбку, а младенца она держала на руках. В ожидании приключений на берег сходила целая команда португальских матросов; все они глазели на Ишбель, которая пришла сюда прямо из «Гусыни» в своих красных башмачках.

Она не плакала и не поднимала шума. Каждому из нас достался легкий поцелуй в губы. Тима она обнимала дольше.

– Привези его обратно, Джаф, живым и невредимым, – попросила она.

Я и сейчас вижу, как она стоит на причале и машет одной рукой, другой заслоняя глаза от солнца.

5

Когда я наконец ступил на палубу, ужас, снедавший мои внутренности, слился воедино со странным восторгом. Мне хотелось посмотреть киту в глаза. Единственного в своей жизни кита я видал на картине в Морской часовне – того, что проглотил Иону. Морды у него не было – сплошная серая глыба, чудовище с пастью. Но я знал: у китов есть глаза, и я хотел заглянуть в них, как смотрел прежде в глаза всем животным, проходившим через зверинец Джемрака. Зачем? Сам не знаю. Вряд ли это помогло мне что-то понять.

Все мы до единого были восторженными идиотами, дикими до самозабвения. В то утро мы сновали взад и вперед, делая все не так, и сердца выпрыгивали у нас из груди. Мы ничего не знали и не умели, совсем ничего, да и друг друга еще не успели узнать. Из членов команды восемь были совсем зеленые молокососы, еще восемь или больше – взрослые мужчины. Самому младшему, Феликсу Даггану, болтуну из Орпингтона, исполнилось четырнадцать, а самому старшему – костлявому негру по имени Сэм – шестьдесят. Благодарение богу, с нами был Дэн: с нами – и не с нами. К тому моменту мы были знакомы уже семь лет, но до совместного плавания я не знал его. Теперь знаю. Знаю лучше, чем кого бы то ни было.

«Лизандр» был красив – судно не из новых, но в хорошем состоянии, небольшое и изящное. Капитан стоял на шканцах и наблюдал, как мы позоримся, а старший помощник, мистер Рейни, буйный, с грубым красным лицом, прохаживался по палубе, рассыпая бессмысленные ругательства. «Господи Исусе, что я наделал? С ума сошел? Ох, матушки», – вертелось у меня в голове. Мачты, реи, паруса парили на фоне неба, точно паутина, сотканная безумным пауком. Канаты, канаты, миллион канатов, и у каждого – будь он неладен – свое название, один перепутаешь – все пойдет насмарку. Не понимаю, как мы вообще отчалили. Наверное, благодаря тем немногим, кто знал, что делает: старику Сэму, еще одному негру по имени Габриэль, высокому азиату Яну и нашему Дэну. Эти четверо позволили кораблю отчалить, помогали им еще несколько молодых ребят – не старше нас с Тимом, которые уже плавали раз или два и потому считали себя морскими волками. Мы, салаги, неуклюже метались туда-сюда, путаясь у всех под ногами. Я потерял из виду Тима, потом Дэна. Я все время пытался создать впечатление, будто только что закончил выполнять одно важное задание и теперь перехожу к следующему, напустив на себя вид смышленого и ревностного трудяги. Краем глаза я успел увидеть, как док постепенно удаляется. Люди на причале превратились в сплошное пятно. Неожиданно на прощание раздался сладкий гулкий звон лондонских часов.

Я стоял в замешательстве. Вдруг перед самым моим носом выскочил темноволосый мальчик с круглой головой. Вид у него был растерянный и одновременно сосредоточенный, губы напряженно поджаты. Лицо его отражало именно то, что чувствовал я сам, покачиваясь на месте и не зная, что делать дальше. На секунду наши глаза встретились в молчаливом согласии. Потом мальчик улыбнулся, не разжимая губ, спокойно и понимающе.

Наш молчаливый диалог нарушили грохот сапог мистера Рейни и его лошадиное фырканье; точно молния ударила промеж нас.

– Здесь что, по-вашему, чаепитие в саду? – грозно спросил он, дал мальчику затрещину и отшвырнул его в сторону. – Кретины! – рявкнул он и мрачно зашагал дальше по палубе, вразвалку, уверенно переставляя кривые ноги. Одному Богу ведомо, почему мне не досталось. Скорее всего, его внимание привлекла следующая жертва – мальчик, запутавшийся наверху в снастях. – А ну спускайся, сволочь бестолковая! – заорал мистер Рейни, закинув голову. – Чтоб ты сдох, выродок несчастный, и все твое волчье семя!

Я торопливо обернулся в поисках Тима, но его нигде не было видно. Так я и остался стоять без дела. Кто-то шлепнул меня по затылку со словами «а ну живее!».

– Я не знаю, что делать! – неожиданно взорвался я. Откуда я мог знать?

Долговязый тощий матрос, с длинным чутким носом как у муравьеда и изогнутыми бровями, которые делали его похожим на клоуна, подтащил меня к брашпилю и бросил:

– Давай!

Чертов брашпиль! Огромное, стоящее на боку колесо рядом с нашим носовым кубриком (вот бы сейчас туда, вниз, к моему сундучку), придется крутить его бок о бок с дюжим белобрысым парнем, здоровым как вол. Даже этот здоровяк тужился, ворчал и ругался сквозь зубы на своем языке. Я чуть шею не сломал. Высокий худой малый, с прямыми и тонкими, как он сам, волосами, постоянно падавшими ему на глаза, подскочил на помощь. Тощий – одни кости, однако сил у него оказалось много. «Ну, крути!» – скомандовал он.

Крути. Крути. Никогда бы не подумал, что такое мне по силам. Крути. Я смутно замечал беготню вокруг, свистки, крики, хохот, оглушительный треск и скрежет снастей под нашими неумелыми руками – и новое состояние невесомости, будто я падал, хотя ноги мои крепко стояли на палубе.

Те самые португальские матросы хлопали в ладоши и подбадривали нас криками, но оглянуться на исчезающую пристань, где стояла Ишбель, где остались сонные грузчики, безутешные матери и жена Дэна Раймера, было уже некогда.

Мы выходили из города. Мимо проплывали причалы и таверны, солнце светило все ярче, разливая золото над пакгаузами и блестящей водной рябью. Паруса хлопали на ветру. Капитан – плотный, с широкой грудью и бледным квадратным лицом, усыпанным веснушками, с тонкими рыжими бровями – расхаживал между нами, на губах его играла едва заметная и ни к кому не обращенная улыбка. Разговаривал он только со своим старшим помощником, а у ног его терся лохматый бурый пес. Хорошо, что на борту оказалась собака. Этого я не ожидал.

Тим и я держались поближе к Дэну. Он сказал, что нам надо многому научиться, и сразу принялся объяснять, как что называется. Все, что мы знали прежде, оказалось теперь ненужным и медленно уходило в прошлое – словно постепенно разжимались крепкие прощальные объятия. Берега были уже не каменными, а зелеными и возвышались теперь с обеих сторон. Нас поглотили болота. Над зарослями тростника раздавались печальные крики длинноногих птиц. Чайки с безжалостными глазами яростно разрезали воздух у борта, сопровождая нас до самого Норд-Форланда, – на подходе к мысу мистер Рейни послал меня на топ мачты.

Лазить я умел хорошо и не боялся высоты; что могло быть лучше – залезть наверх и увидеть, как перед нами расстилается открытое море, а брамсель ползет вверх, чтобы наполниться ветром. Я впервые увидел настоящее море. Когда видишь его в первый раз, оно кажется слишком большим. Оно сверкало так, как я даже не мог себе представить, хотя много раз рисовал его в своем воображении. Я стоял на топе мачты, и «Лизандр» подо мной шел на всех парусах, как живое существо. Бушприт опускался и поднимался, словно шея у лошади, идущей галопом. Волны пенились и ревели, а вельботы вздрагивали в своих гнездах. Я глянул вниз и увидел, как Дэн Раймер вальяжно беседует с капитаном на квартердеке. Костлявый морщинистый Сэм с кошачьей ловкостью пробирался вдоль рангоута и улыбался. Лохматый капитанский пес протрусил по палубе и задрал лапу под грот-мачтой. Я не думал ни о времени, ни о будущем – вообще ни о чем не думал и был совершенно, пугающе счастлив, зная, что сделал правильный выбор.

Чуть позже, как раз перед тем, как капитан выступил с речью, нам с Тимом удалось минутку постоять спокойно у борта и посмотреть вниз, на воду. Тим положил руку мне на плечо и произнес:

– Вот она жизнь, Джаф!

Весь день он вел себя точно пес, которого спустили с поводка. Вот чего ему не хватало, а вовсе не охоты на диковинных животных. Тим едва заметно дрожал – то ли от холода, то ли от волнения. Не знаю. Странное это чувство – когда впервые отправляешься в неведомое. И хочется, и страшно. Тим никогда бы не признался, что ему страшно. Никогда. А ведь он боялся, и заметить это мог бы любой дурак.

– Вот она, жизнь, – повторил я.

На этом наш разговор и закончился. Потом капитан созвал всех на верхнюю палубу, чтобы назначить вахту и распределить нас по вельботам.

На судне было три вельбота, не считая запасных. Я не хотел попасть к Рейни. Команды было три: капитана Проктора, Рейни и Комеры, второго помощника, – им оказался тот самый долговязый и носатый, который дал мне затрещину и сказал «живее». Комера и Рейни оба были на добрых шесть дюймов выше капитана Проктора: тот казался крепче и сильнее, но ростом не вышел. Так они и стояли втроем: два высоких темных сосуда по бокам и круглый белый котелок посередине. Рейни широко расставил ноги и мял за спиной какие-то бумаги. Комера как будто все время улыбался. На самом деле у него просто было такое лицо.

– Поздравляю, господа, с успешным отплытием, – произнес капитан, обводя всех нас бесстрастным взглядом. Мы, салаги, пытались понять истинный смысл его слов по поведению более опытных членов экипажа: те рассмеялись, видимо догадавшись, что это добродушная насмешка, а не сарказм. На лице капитана промелькнула тень улыбки. – Мы поладим, – сказал он; глаза его при этом по-прежнему ничего не выдавали, – если будем помнить одно. – Долгая пауза, взгляд снова заскользил по лицам. – Корабль – место опасное, а китобойный парусник – особенно. – Долгая пауза. – Вы должны выполнять приказы – мои и всех моих помощников – без промедления. Исключений не бывает. Проще некуда.

Говорил он красиво, и голос у него был чистый, звонкий – сильнее и мощнее, чем можно было ожидать, глядя на его лицо, слишком мальчишеское для капитана. Развалившийся у его ноги пес с глуповатой мордой только усиливал это ощущение. На протяжении минут десяти капитан с жаром рассуждал о долге, дисциплине и общем деле; потом сказал, что за теми, кто вышел в море впервые, будут присматривать специально назначенные опытные члены команды и мы должны будем им подчиняться.

– Некоторым из вас известно, что у нашего плавания есть еще одна цель. С нами на борту мистер Раймер. – Капитан кивнул в сторону Дэна. – Ему поручено охотиться на диких зверей. Когда дойдем до Голландской Ост-Индии, мы ненадолго отложим выполнение нашей основной задачи – а она, разумеется, состоит в том, чтобы загрузить в наш трюм как можно больше бочек с нефтью. Но сейчас вас это занимать не должно. Вы все – китобойцы, и дело это важное и опасное. Ваша ближайшая задача – научиться всему, чему сможете, и как можно быстрее.

Он сказал, что на корабле действуют такие же строгие законы, как и везде; что эти законы предписывают выполнение совершенно определенных правил и назначение совершенно определенных наказаний за их нарушение. Все очень просто. Уточнить эти правила можно в любое время: список всегда вывешен в кают-компании и на баке. Кто не знает грамоты, может попросить кого-нибудь прочесть список вслух.

– Заучите эти правила наизусть, – посоветовал капитан. – Теперь они – ваша Библия. А это… – он с ловкостью фокусника вытащил откуда-то жуткое орудие, похожее на цеп, и по палубе пронесся вздох удивления, – по корабельному закону ожидает каждого, кто нарушит правила. Любое из них. Без исключения. – Он поднял над головой зловещий кожаный предмет, сложенный пополам. – Посмотрите хорошенько на эту штуку, потому что сейчас я уберу ее и искренне надеюсь, что до конца нашего плавания никто ее больше не увидит.

Капитан медленно поводил плетью у нас перед глазами.

– Ну хватит! – Он перекинул орудие Комере, и тот с удивленным видом проворно его поймал. – Мистер Рейни, – капитан учтиво повернулся к первому помощнику, – распределите людей по лодкам.

Рейни вынул из-за спины список и принялся зачитывать имена. Теперь он уже не орал и стал похож на горгулью: толстые губы, слишком резкие черты лица, – он казался одновременно и красивым, и уродливым, а вид у него был такой, будто все ему в жизни не по нраву. Линвер, Браун, Раймер – мы все попали в лодку к Комере. Я вздохнул с облегчением. Комера был наименьшим из возможных зол. Когда дело дошло до состава вахт, я снова попал к Комере, а Тим и Дэн – к Рейни. Может, это и значило, что они лучше меня, но я радовался, что не оказался в той вахте, за которую отвечал Рейни.

– Старая развалина, – пожаловался Габриэль, молодой высокий негр с мускулами как у борца, – о чем я только думал? Готов спорить, до островов Зеленого Мыса эта посудина не дотянет.

– Дотянет, – успокоил его Дэн, – старая-то старая, но следили за ней хорошо.

– Нынче таких и нет уже.

– И то правда. Скоро совсем не останется.

К первому ужину на палубе все обитатели носового кубрика собрались у емкостей для китового жира, вокруг огромного ломтя соленой свинины, водруженного, словно обломок скалы, на кадку с крышкой – бывалые матросы называли ее «малыш». Мы отрезали длинные тонкие куски мяса каждый своим ножом и клали их себе на тарелки. Крупинки соли щипали язык.

– Проктор тут не главный, – сообщил Габриэль.

– Нет. Всем заправляет Рейни, – подтвердил темноволосый парень из Йоркшира, прибывший на этом судне из Гулля. – Вся власть у него. Слушать надо его.

– Думаешь? – спросил мальчик, которому досталось от Рейни в самом начале.

Он был на год или два меня постарше. Настоящее имя – Эдвард Скиптон, но все звали его Скип. У Скипа дрожали колени.

– Уверен. – Парень из Йоркшира поставил стакан на крышку кадки. – Года два тому я ходил с ним на «Мариолине». Тогда он был еще вторым помощником. Рейни свое дело знает. Проктор салага еще вроде тебя.

– А уж я-то совсем желторотый, – тихо произнес Скип.

– Вот зараза! – Тим попытался откусить кусок сухаря, но чуть челюсть не сломал.

– У Рейни не забалуешь, но бывает и хуже, – просвещал нас йоркширец. – Здесь еще не корабль, а санаторий. Вам повезло.

Габриэль был того же мнения:

– Проктор ему еще спасибо скажет. Сам-то он не рожден быть капитаном.

– А ты откуда знаешь? – поинтересовался Тим.

Габриэль умело отрезал шмат мяса. Он был старше нас, совсем взрослый.

– Я повидал капитанов, – ответил он и вытащил из кармана плитку жевательного табака.

Объявили вторую вахту, и я пошел. Ночь была ясная, видно было огромные белые звезды и месяц. Команда в полном составе слонялась по палубе. Феликс Дагган дурачился с метлой, Комера играл с собакой. Кок, крупный островитянин родом откуда-то из Карибского бассейна, совершенно не умеющий улыбаться, стоял на пороге камбуза и курил трубку. Поначалу все это казалось чудесным: пьянящая радость, размеренная корабельная жизнь, вязкая черная вода, бурлящая в отблесках фонаря, приглушенный стук молотка, потрескивание и скрип рангоутов и шпангоутов. Шажок за шажком ко мне подбиралась болезнь – чересчур медленно, чтобы ее можно было заметить, пока не стало слишком поздно. Мерное колебание тросов: вверх-вниз, пятна на палубе, плеск воды, похожий на хлюпанье зеленой слизи на причале в Бермондси. Я закрыл глаза. Во тьме все двигалось, поднималось, опускалось, вздымалось и падало. Жизнь казалась долгой, непонятной и трудной. В чем дело? Раскаленный лоб покрылся холодным потом. Только не это. Я заболел – вот в чем дело.

Я открыл глаза. Кроме меня, никто больным не выглядел. Только бы продержаться до полуночи – до конца вахты. Только не я. Пожалуйста. Соберись. Темно-синий горизонт качался вверх-вниз, вверх-вниз. Мы уже миновали пролив и вышли далеко в открытое море – так мне казалось, хотя в сравнении с тем, в какую даль мы направлялись, это было, конечно, вовсе не далеко. Черт. Накатывает. Не сдержаться. Я подбежал к борту и перегнулся через него. Рвало жидкостью. Жидкостью – и больше ничем. Это хорошо. Теперь станет легче. Но вдруг – новый приступ, еще сильнее, большие непереваренные и неперевариваемые куски сухарей, которые так тяжело было жевать, склизкие розовые полосы солонины застревали в зубах и только усугубляли рвотные позывы.

Скип увидел, что со мной творится.

– Выблюешь все до конца – и готово, – успокоил он меня, когда я бессильно отшатнулся от борта.

Гнусная ложь.

В те первые дни я усвоил одну неприятную истину: болезнь не освобождает от работы.

– Держись, – подбодрил меня Комера, – пройдет. Сам знаешь – любой капитан был когда-то салагой.

Пройти прошло, но не совсем. Помню я мало. Только народ на палубе, спокойное движение воды, качание на волнах, странный отсвет морской глади – мне казалось, будто она поет. Сквозь сон я наблюдал, как тросы поднимаются на невозможную высоту и опускаются снова, все находилось в движении. Я еще раз порадовался, что попал в вахту к Комере. Пинка он мне тогда дал, конечно, но не такого уж сильного. Вахта подошла к концу, все когда-нибудь заканчивается, и полночь меня освободила. Пошатываясь от слабости, я добрел до носового кубрика и принялся искать свою койку. В темноте я наткнулся на кого-то и услышал стон. Матрас был набит чем-то колючим. Темнота по-матерински баюкала меня. Потрескивали шпангоуты. Воздух был пропитан густым, маслянистым запахом крови и человеческих выделений, запахом дыма и тел, соли и дегтя. Мне так не хватало мамы. Глаза у меня были закрыты, но всеми остальными органами чувств я ясно ощущал, что происходит вокруг. Мне снились потерянные младенцы с мягкими пальчиками. Они хныкали и припадали к бутылочкам, лежа на спинках, беспомощные, обреченные, раздавленные тяжестью потери, недоступной их пониманию. Откуда я это знал? А я и не знал. В голове у меня все разбухало и сжималось от боли. Я часто просыпался, то взмывая вверх, то падая вниз. Вошла Ишбель и запела «Приди ко мне, милый, приди, дорогой…». Прижала мою голову к своей груди и расстегнула лиф платья, но тут настало утро. Я свесился с койки и застонал. Кто-то застонал в ответ. Я поднял голову и увидел, как молодой чернокожий матрос тоже склонился со своей койки и исторг содержимое желудка в деревянную бадью, которую держал на весу китаец Ян, присевший на корточки рядом, взъерошенный и полуголый. Запахло сладковатой блевотиной. Судно накренилось. Кого-то еще тошнило, слышались всплески и стоны. Я раскрыл рот и закашлялся – с таким звуком собака, давясь, грызет кость. Ян обернулся, приятно проворковал что-то на своем странном отрывистом языке и молниеносным движением переместил кадку мне под голову. Я взглянул на комковатое содержимое желудка соседа, закрыл глаза и вывернул наизнанку собственное нутро.

Примечания

1

«Воронье гнездо» – наблюдательный пост в виде бочки, расположенный на мачте парусного судна (здесь: перен.). – Здесь и далее примеч. переводчика.

2

Чарльз Джемрак (Иоганн Кристиан Карл Ямрах; 1815–1891) – знаменитый поставщик диких животных, владелец зверинца в Лондоне; по происхождению немец.

3

Ласкар – в XVI–XIX вв. матрос или ополченец индийского происхождения на британском корабле.

4

«Счастливое семейство» – традиционное развлечение в викторианской Англии. Состояло в том, что в одной клетке содержались животные различных видов, специально выдрессированные, чтобы они не нападали друг на друга (например, кошки, собаки, крысы и птицы). Первый такой переносной зверинец создал ткач из Ноттингема.

5

Старинная песня; впервые опубликована в сборнике Т. д’Эрфи «Пилюли от меланхолии» в 1719 г. – Здесь и далее стихотворный перевод Григория Петухова.

6

Этим именем жители Малых Зондских островов называют комодских варанов.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.