Иное царство

— Котт. (Нежно, как дыхание летнего ветерка.) Котт, проснись!

Она пошевелилась. Он увидел, как открылись темные глаза.

— Ты устроила это? Устроила! Мы снова там.

Она села, оттолкнув его. Ему показалось, что ее ноздри втягивают воздух. Как далеко он от дома? На расстоянии скольких миль, или миров? Он грубо встряхнул ее за плечи.

— Котт!

— Ш-ш-ш! — ее пальцы впились ему в руку. Внизу их тела были переплетены. Его пенис лежал на его бедре, как обрезанная пуповина, и он чувствовал, как под холодным воздухом стынет пот, который еще покрывал его.

— Господи, Котт, что ты сделала?

— Помолчи! — резко, как пощечина, но тихо, чтобы никто не услышал. Он не видел ничего, кроме их белесых тел. Одежда лежала под ними, но дробовик скрывала тьма, где-то там, среди листьев. Страх свел его внутренности. Он почувствовал себя пещерным человеком на заре мира. Кроманьонцем, дрожащим в доисторической тьме.

— Одевайся, — ее голос был тихим шипеньем.

Они неуверенно, путаясь, разбирали свою одежду. Он ведь даже снял сапоги. В них насыпались сухие веточки, а к его куртке, точно репьи, прилипли листья и куски сухой коры. Они одевались молча, наощупь. Он пошарил в листьях, и его пальцы коснулись холодного металла — ствол ружья. Ему сразу стало легче.

— Чертов Дэвид Крокетт[5], — пробормотал он.

Они постояли, прислушиваясь. Казалось рискованным говорить вслух, шуметь. Котт впилась ему в губы поцелуем, а потом дернула за руку.

— Пошли!

Она способна видеть в темноте, подумал он. Ее глаза. Недаром ее зовут Котт. Он побрел за ней, прочь от шалаша.

Несколько шагов в непроницаемой тьме — и он уже забыл, где шалаш. Его рука крепче сжала руку Котт. Если он останется здесь один, то уже навсегда исчезнет. Его родные никогда не узнают, куда он девался.

Как это произошло? Как было устроено? Он был всего в четверти мили от своего дома, а в следующий миг очутился в какой-то первобытной глуши. Темный край фей — и волки. Он молчал, подавленный колоссальностью этой загадки, и брел за Котт.

Позади него было что-то.

Он знал это так же точно, как слепой знает, где солнце. Оно было большим — ему чудилось над головой тихое дыхание — и двигалось почти совсем бесшумно. Точно фильм ужасов, когда героя хватают сзади.

Дробовик под собственным весом скользнул в его пальцах, пока они не сомкнулись над спусковым крючком.

Шорох шагов в ритме с его собственными. Он попытался предупредить Котт, но она, казалось, полностью сосредоточилась на дороге вперед, куда бы та ни вела. А горло у него пересохло и сжалось.

Он обернется и выпалит в это из обоих стволов, как Оди Мерфи, как тогда Муллан в волка-оборотня на заднем дворе, только волк убежал целый и невредимый.

— Колдовство не колдовство, но два заряда дроби двенадцатого калибра усмирят кого угодно.

Он вырвал руку из пальцев Котт, вскинул дробовик и выстрелил. Отдача отшвырнула его на нее, и они оба упали. Он был оглушен, ослеплен, ушиблен. «Получил свое, волосатый подлюга!» — подумал он злорадно. Но раздался только приглушенный крик.

На миг во вспышке выстрела он увидал массивный торс, нечеловеческий, только похожий, а над ним — вроде было лицо, звериное, угрюмое. И тут же сомкнулся непроницаемый мрак. Он лежал, не отзываясь на крики Котт, на ее шарящие руки. Что-то с треском продиралось сквозь деревья, ломая ветки, но никаких других звуков не было… — разве что глухое бормотанье, ворчанье грома.

— Что ты сделал? Что ты сделал? — пальцы Котт впились в его ушибленное плечо.

— Ох, отпусти! Это было чудовище. Я его застрелил.

— Чудовище? Какое чудовище? Ты его видел?

Великан, подсказала ему память. Тролль. Но он мотнул головой перед ее невидимым лицом.

— Точно не знаю, но я в него попал. Оно убежало.

Вновь от ее звонкой пощечины у него из глаз посыпались искры. На мгновение ошеломление парализовало его, а потом он протянул руки туда, где могла быть ее шея, но его пальцы сомкнулись в пустом воздухе.

— За что? — слезы ярости обожгли его глаза.

— Ты теперь не дома, Майкл. Ты не можешь стрелять в кого попало из своего ружьеца. Тут другие правила. Послушай.

Он прислушался, все еще бесясь. В лесу царило безмолвие — мертвенная тишина, такая, какая бывает в оскверненной церкви.

— Это еще не значит, что ты можешь хлестать меня по лицу, чертова девчонка!

— Да замолчи ты, глупый мальчишка.

Вот опять! Он скрипнул зубами. Надо будет ее проучить.

— Надо уходить отсюда, да побыстрее. Нам нельзя тут задерживаться. Они ринутся за нами как пчелиный рой.

— Кто?

Но она пропустила вопрос мимо ушей. Рывком подняла его на ноги и потащила за собой, как упирающегося ребенка. Да и он чувствовал себя ребенком, обиженным и виноватым. Ежевика царапала его лицо, нижние сучья грозили пробить дырку у него в голове.

— Как тебе удается видеть хоть что-то?

И опять она ничего не ответила, и они молча продирались сквозь полуночный лес.

Когда они наконец остановились, он пошатывался от усталости. Ему было уже все равно, где они и куда идут. Дробовик оттягивал ноющую руку. Котт ухватила его за другую руку и прижала ее к грубой коре дерева.

— Лезь!

— Ты что, шутишь?

— Лезь, если хочешь дожить до утра.

— С ним я не могу, — он взмахнул дробовиком в темноте.

— Черт бы тебя подрал. Дай его мне, — он мог бы поклясться, что, забирая у него дробовик, она вздрогнула.

— Я ничего не вижу…

Звуки за деревьями, отдаленное ворчание. Долгий пронзительный вой.

— Лезь!

Он подчинился. Грубая кора обдирала его ладони. Он обхватил ствол и взбирался, цепляясь дрожащими ногами и руками, наткнулся на крепкий сук и пыхтя уцепился за него. Они тут были не одни. Он подтягивался, шарил рукой по стволу, пока не нащупывал, за что ухватиться. Вдруг что-то маленькое когтистое пробежало поперек его кисти, и он чуть не сорвался. Теперь он ругался про себя тихо и злобно. До чего он устал! Руки его не держали, а правая нога не находила, на что опереться.

Рука ухватила его за щиколотку. «Вот сюда». Его ступня обрела безопасную опору.

— Ну хватит, — сказала она потом. — Забирайся на сук, — он боязливо послушался над невидимым провалом в темноту. Сук был в ярд толщиной, а рядом изгибались другие. Можно было сесть, откинуться и расслабиться. Рядом шуршала Котт, а потом ему на колени легла холодная тяжесть дробовика. — Ну вот. Теперь можно и поспать.

— Поспать!

Ладонь ласково погладила щеку, и Котт поцеловала его в ухо, в уголок рта, и ее волосы щекотали его нос.

— Прости, Майкл.

— Да ладно, — он против воли смягчился.

Она обняла его плечи тонкой рукой, и он почувствовал себя в полной безопасности. Его голова прижалась к ее шее под подбородком. Ах, черт, до чего же он устал, и глаза слипаются, как у ребенка!

Он не слышал, как позднее под ними кружила стая, как стук лошадиных копыт разносился в пустом воздухе над вершинами деревьев, как перекликались тролли.

Его разбудил бьющий в глаза свет. Он разлепил отяжелевшие веки, весь окостеневший, и его пробрала холодная дрожь. На секунду он был ошеломлен: качающиеся ветки вокруг, пение птиц, яркий свет утреннего солнца, пробирающегося сквозь листья. Тут воспоминания нахлынули на него. Он пошевелился в объятиях Котт, дробовик соскользнул с его колен и снизу донесся глухой звук его удара о землю.

— Черт!

Котт пошевелилась, но не проснулась. Рука, к которой он прислонялся, совсем посинела и застыла. Он начал осторожно ее растирать, чтобы восстановить кровообращение. В свете зари ее лицо дышало строгой красотой, хотя щеки были в грязи, а кожа покрыта царапинами. Он выпутал из ее волос золотого от солнца жука. В животе у него урчало, и он тоскливо подумал о яичнице с грудинкой, горячем чае, хлебе на соде. И о ванне, полной горячей воды.

Но и в этом было что-то чудесное: сидеть здесь на одной высоте с птицами, смотреть, как восходит солнце, а рядом с ним эта девушка. Почему-то голод придавал всему этому особую остроту.

Когда он протер глаза, то почувствовал себя совсем бодрым и слизнул росу с побуревшего листа, чтобы смочить язык.

Он снова посмотрел на нее и увидел, что она проснулась. Ее глаза были огромными и полными солнечного света, как отмели летнего моря. Она потягивалась и разминалась, шевелила грязными пальцами на ногах.

— Теперь уже безопасно?

Она зевнула и улыбнулась.

— Пожалуй, безопаснее. Можно спуститься на землю. Ты спал крепко.

— Куда мы идем?

— Я отведу тебя домой. Ты еще для этого не готов.

Его укололо разочарование, и он удивился. Наверное, причина — хрустальная чистота утреннего воздуха, бриллиантовый свет солнца, деревья, звенящие птицами. Приключения. Страна Чудес.

— Ты можешь мне объяснить?

Она, посмеиваясь, покачала головой.

— Так, чтобы ты понял — нет. И зачем искать причины?

— Не знаю. У всего есть причины.

Она начала спускаться по стволу. И тут он увидел, что спали они на большой высоте — по меньшей мере тридцать футов. С соседней ветки на них без всякого страха с любопытством смотрела белка.

Он подобрал дробовик, осторожно прочистил дуло, а Котт нюхала воздух и вглядывалась в деревья, словно какой-то гибкий зверь. Он опять хотел ее, но не мог заставить себя сказать хоть что-нибудь.

Подлесок оказался куда менее густым, чем ему чудилось накануне ночью. Под деревьями были прогалины, ежевика умирала с осенью, и солнце заливало землю сквозь поредевшие листья. Где-то ворковали горлицы, насвистывал дрозд. Прочие песни он определить не сумел. А в остальном вокруг царила почти полная тишина, нарушаемая только бурчанием в его пустом животе. Он был весь в грязи, как и Котт. Только, казалось, ей, лесному существу, это было безразлично.

Майкл переломил дробовик и сунул гильзы в карман. Котт посмотрела на него с неодобрением, и он защелкнул ствол, не перезарядив ружья.

В ягдташе позвякивало стекло, и он понял, что фляжка разбилась.

— Ну и намылят же мне голову, — сказал он со стоном. — Прошлялся где-то всю ночь, даже не предупредив. Бабушка с него всю шкуру спустит. Котт нетерпеливо махнула рукой, и они вновь побежали ровной рысцой между деревьями — он за ней, точно в игре «следуй за мной».

— Как мы переходим из одного места в другое? — спросил он, когда начал дышать ровнее. Дробовик больно бил его по плечу.

— Ходим пешком, как все бедняки, — ответила она коротко.

— Да нет же! Ты знаешь, о чем я говорю. Из моего дома сюда, в это место. Как ты это делаешь? Как ты проводишь нас насквозь?

— Не я.

— Ну а кто же?

— Может, ты сам?

— Не мели ерунды. Объясни, Котт, или ты сама не знаешь?

Она пошла шагом, так что он мог идти рядом.

— Здесь есть ямы, ведущие туда, где ты живешь, и всегда были. Они передвигаются, исчезают и опять возникают, но некоторые постоянны. И мы можем пользоваться ими.

— А как ты узнаешь, где они?

— Знаю, и все. Ну как знаю, где север или где поляны.

— И здесь все покрыто лесом?

— Почти. Лес протянулся на несчитанные лиги во всех направлениях. А за ними холмы и большая река, а на юге — горы. Огромные горы, на которые никто никогда не поднимался.

— Ну а города, деревни, люди? (Лисьи люди?)

— У нас все это тоже есть.

— А какие они?

— Ты изведешь меня вопросами, Майкл. Все это ты узнаешь сам — и скоро. А пока я высматриваю завтрак.

— Завтрак!

— Ш-ш-ш! Не так громко. Завтрак в этом краю еще надо поймать, — она бросила на него лукавый взгляд, и горло у него сжалось… От любви? От похоти? Чувство было настолько сильным, что у него закружилась голова и ему захотелось кричать, чтобы его услышал весь мир.

— Я подстрелю что-нибудь, — сказал он, — и поджарим на вертеле.

— Даже не думай. Тут не место треску и буханью. Лесу это не понравится. Или вчерашняя ночь тебя ничему не научила?

Он вспомнил массивную тень, озаренное вспышкой лицо. Человеческое или нечеловеческое? Как гигантский неандерталец.

— Кто это был?

— Скорее всего тролль. Ну а хороший или плохой, судить трудно. Ты не дал ему шанса.

— Хорошие и плохие тролли, — задумчиво произнес Майкл. — В сказках они так не делятся.

— Это же не сказка, — она остановилась. — У тебя есть огниво и кремень?

У него вытянулось лицо.

— Нет, конечно. Только спички.

— Ну, придется обойтись ими, — она хихикнула. — Ну а нож?

— Перочинный.

— Замечательно. Дай его мне.

Он неохотно протянул ей ножик.

— Зачем он тебе?

— Чтобы приготовить завтрак. Разведи нам костер. Я вернусь не скоро.

Она сбросила балахон и стала кататься голая по земле и листьям, а Майкл смотрел на нее, разинув рот. Она встала, превратившись в дикарку со спутанными волосами и коричневой кожей. В кулаке поблескивал нож. Она подмигнула ему и ускользнула за деревьями, так же бесшумно, как… как охотящийся кот.

— Черт побери, — сказал Майкл и начал собирать хворост для костра.

Длинное голодное утро все тянулось и тянулось. Вблизи журчал ручеек Прозрачный поток меньше фута шириной. Майкл напился, разделся до пояса и мылся, охая от холодной воды. Потом обсох у костра. Среди деревьев было полно хвороста, и он собрал порядочную кучу. И даже изготовил подобие вертела, обломав веточки. Огонь был бездымным, и воздух над ним превращался в жаркое марево.

Что она старается поймать для них? Без грудинки с ветчиной, во всяком случае, придется обойтись.

Внезапно он обернулся. Кто-то метнулся за древесный ствол.

— Черт бы тебя подрал, Котт! — его рука скользнула к дробовику.

Движение такое быстрое, что он еле его уловил, но ему показалось, что в листве бука мелькнули руки и ноги тонкие, как у паука.

Из развилки сучьев выглянуло лицо — черное, треугольное, ухмыляющееся. Щелки глаз, заостренные уши, торчащие из густых волос цвета мха.

Мелькнуло и исчезло. Взрыв пронзительного смеха, точно смех сумасшедшего ребенка. И вновь все было тихо, только откуда-то донесся перестук, словно дождь барабанил по листьям. Шаги? Как знать? И снова тот же смех, только более далекий, веселый и пугающий. Он затих и оборвался.

Майкл перезарядил дробовик… И обернулся на шум. Но это просто Котт бросила на листья мертвое животное и уставилась на дробовик, сощурив глаза на перепачканном лице.

— В деревьях было что-то, — сказал он неловко.

— В деревьях есть много чего. Всех ты не перестреляешь.

Она нагнулась и начала свежевать свою добычу — крупного поросенка, буро-коричневого, если не считать черных полосок, тянувшихся вдоль всего тела от рыла до хвоста. Он завороженно следил, как Котт перерезала горло и подняла тушку за задние ноги, давая стечь густой струе темной крови. Кровь еще дымилась на земле, а Котт уже разрезала живот и вытащила теплые внутренности.

Наконец она кончила, облизала пальцы и принялась заострять палки.

Завтрак. Почему-то у Майкла поубавилось аппетита.

— Как ты его поймала?

— Очень просто, — она поместила нанизанные куски мяса над огнем, и он зашипел. — Идти по их следу очень просто и схватить поросенка очень легко, если умеешь бегать быстро. Остерегаться надо матери. Дикие свиньи очень заботятся о своем потомстве.

— Ты вся перемазалась.

— Я охотница. Последи за мясом, а я приведу себя в порядок.

Она схватила балахон и побежала к ручью. Он следил за ней взглядом, всматриваясь в спутанные волосы, которые падали до ягодиц, в игру мышц ее икр, в крутой изгиб ее бедер, когда она встала на колени над водой.

Вонь крови и свежих внутренностей у него за спиной теперь заглушалась заманчивым запахом жарящейся свинины. Ему снова захотелось есть.

Котт плескала на себя воду и напевала — темные звуки, сладкие, как мед. Мотив этот ему довелось услышать в лесу дома. Он поморщился. Она набрала пригоршню зеленых листьев и натерла ими руки, груди, живот, бедра, вдавливая их в кожу. Он отвел взгляд, сглотнул и подергал брюки, чтобы они не так давили.

Когда она вернулась к нему одетая, с мокрыми волосами, ему пришлось понюхать, чтобы определить запах, который вплелся в аромат жарящегося мяса.

— Жевательная резинка.

Она покачала головой.

— Листья мяты. Я нашла несколько кустиков у кабаньего следа. Уже подувяли, но еще сохранили сок. Вот! — она сунула запястье ему под нос, и он вдохнул благоухание мяты и слабый женский запах, заглушенный им. И поцеловал запястье. Она засмеялась и принялась вытаскивать свинину из огня.

Снаружи мясо было черным и обугленным, но белым под этой коркой, в глубине розовым. Они ели молча, лица их залоснились от жира, горячие куски обжигали пальцы, их приходилось перебрасывать из руки в руку.

— Расскажи мне про то, что в лесу, — сказал Майкл, когда они наелись до отвала.

Котт облизала жирные пальцы и вытерла их о грязный балахон. Когда-то белый, теперь он обрел цвет буковой коры.

— Люди боятся леса. Люди вроде тебя. Они отгораживаются от него, сжигают деревья, чтобы они не прикасались к их домам. Ставят всюду кресты, чтобы отгонять зверей, и никогда не покидают своих жилищ после наступления темноты. Они сеют зерно, пасут скот, строят дома, ссорятся из-за денег. Но есть и другие. Племена, кочевники, которые бродят по лесам, где хотят, поселяются где-нибудь на несколько дней или на год и отправляются дальше. Они строят шалаши, ловят рыбу в ручьях, охотятся на кабанов и волков. Живут свободной жизнью.

— Как ты.

— Не как я, — она нахмурилась. — Они же люди, понимаешь?

— А ты кто?

— Фея, — она встала в позу.

— Ты не фея. Они маленькие, с крылышками, и вообще.

— Ну что ты понимаешь? Есть еще и другие. Древесный народ — они держатся сами по себе, помогают или чинят помехи, как им заблагорассудится. Ну и, конечно, тролли. Лесные тролли, горные тролли, хорошие и плохие. Странные, наполовину звери. По ночам лес ими прямо кишит. Тогда они охотятся. А днем они просто камни или пни.

— Кто такой Всадник?

Она посмотрела на него из-под насупившихся черных бровей.

— Дьявол. Он ищет души. Иногда его сопровождают черные волки и человековолки.

— Человековолки? Ты хочешь сказать волки-оборотни?

— Все равно. Они самые плохие из всех. Переносят болезни и пополняют свою стаю, когда хотят. Жуткие твари.

— Такой и гнался за нами?

Она кивнула.

— Жуткие твари. Деревенские люди зовут их слугами Сатаны. Они крадут младенцев и пьют кровь. Ну и потом — сам лес. Он владеет многими знаниями. И живет, как живем мы, и помнит все, что видит, — она помолчала, глядя на переплетение веток вверху. — Я люблю лес.

— Я люблю тебя, — сказал он, подчиняясь безотчетному порыву. Простые слова, страшные и величественные.

Она сжала его лицо в длинных пальцах, против обыкновения не улыбаясь.

— Я знаю.

Больше она ничего не сказала, а принялась запихивать остатки поросенка в ягдташ Майкла.

— Погаси костер. Помочись в него, если можешь. Засыпь его. И кровь тоже. Пора идти.

Он сбил ветками угасающее пламя и засыпал угли сырой землей. А потом Котт набросала сверху листья и ветки, так что кострище уже ничем не отличалось от того, что его окружало. В воздухе остался запах дыма, а сквозь него просачивался запах крови. Ноздри Котт затрепетали, как у оленя.

— Поторопимся. Кровь привлечет сюда всяких даже днем.

— Ты ведешь меня домой?

— Конечно.

— Так где же эта яма? Там сзади?

— До нее порядочно. Но за день доберемся. Не забудь свой нож.

Утро кончалось. Он решил, что дело идет к полудню. Бабушка уже стряпает обед.

Они зашагали по лесу. Котт, ничем не обремененная, размахивала руками, а он изнемогал под тяжестью дробовика, ягдташа, сапог и куртки. Майкл Фей, неустрашимый исследователь неведомых земель.

Полдень миновал, и косые лучи солнца, пробиваясь сквозь ветки, устилали их путь ковром леопардовых шкур с узором из непрерывно меняющихся пятен. На ходу было тепло — об осени напоминал только налетающий порывами ветер и прохладный воздух над сплетением ветвей вверху. В более густом подлеске они замечали возню и движения, вспугнули семью оленей, а на дубу увидели филина, который смерил их равнодушным взглядом круглых глаз. Натыкались они и на многое другое. Дерево, обвитое гирляндами из шиповника и жимолости, давно завядших, а под ним — куча костей и сломанных копий. Майкл вытащил обломок с искусно оббитым наконечником в форме листа и острым, как бритва. Он поглядел на Котт, но она нахмурилась и жестом приказала бросить его обратно. Святилище какого-то племени, объяснила она. Лучше ничего тут не трогать.

Позднее они вышли на небольшую расчистку, уже зараставшую колючим кустарником и юными деревцами. Посреди буйной растительности виднелись остатки глинобитных стен, обвалившиеся кровли, каменные очаги, брошенные шкуры и большая мусорная куча со множеством обглоданных костей и навозных мух. И там спиной к дереву стоял человеческий скелет, обтянутый кожей, давно уже утративший всякий запах. Дожди чисто его вымыли, звери по какой-то причине не тронули. На разрушенную деревушку смотрели пустые глазницы с почерневшего лица, кожа облегала череп туго, будто натянутая на барабан.

Расчистка застыла в безмолвии, солнце спряталось. Майкл почувствовал, что тут случилось что-то дурное, какая-то страшная беда. Они с Котт ускорили шаг, оставив скелет нести свою стражу.

Лес становился все гуще и темнее. Им уже приходилось продираться сквозь заросли. Майкл проклинал ягдташ, который цеплялся за все подряд, и раздвигал ветки стволом дробовика.

Дождь. Сначала он еле моросил там, где листья опали, но вскоре припустил: волосы Котт прилипли к спине, балахон стал почти прозрачным. Ее начала бить дрожь, и Майкл отдал ей куртку. Они брели и брели вперед, Котт у него за спиной то и дело указывала, куда повернуть.

Вечер. Он нарождался в сгущающихся тенях. Майкл решил, что за последний час они не прошли и мили.

— Далеко еще?

— Сколько в ярдах, я не знаю, — огрызнулась Котт. Она смахнула дождевую воду с глаз. — Слишком далеко, чтобы добраться туда сегодня.

Еще ночь в лесу! А Майкл уже промок насквозь. Он выругался, и его голос вдруг сорвался на низкие ноты, ошеломив их обоих. Тут Котт принялась хохотать.

— Надеюсь, твои замечательные спички не намокли, любовь моя, не то ночь будет не из приятных.

Она притянула его к себе, касаясь его губ, будто пчела — венчика цветка. Лицо у нее было холодным, во впадинах ключиц скапливалась дождевая вода и стекала в ложбинку между грудями. Он выпил ее поцелуями, касаясь языком ее соска под балахоном, твердого, точно камушек. Она мягко отвела его голову.

— Для этого хватит времени потом. А сейчас нам нужно соорудить укрытие и разжечь костер.

— Значит, спать на дереве мы не будем?

— Рискнем остаться на земле. Нам нужен костер, он поможет держать зверей на расстоянии.

Долгие тяжелые минуты, холодные, как кремень. Курткой он накрыл пирамидку из веток, и дрожь в руках мешала ему зажечь спичку. Одна за другой чертовы отсыревшие мертвые спички ломались, наконец одна все-таки вспыхнула, и он бережно поднес огонек к растертому в ладонях мху, который заменял им трут. Дым ел глаза, окуривал волосы. Но огонек разгорался все больше.

Котт соорудила навес — сплела каркас из прутьев, нагребла на него листьев и проконопатила горстями хлюпающей глины. Походил он на мохнатый огромный кротовый холмик и стоял у самого костра, так что дым затягивало внутрь, но они все равно скорчились там, чтобы поужинать холодной свининой в застывшем сале. Впитывая тепло, они подбрасывали и подбрасывали хворост в огонь, пока он не взметнулся в высоту на ярд.

Они предались любви в сырости и дыму от костра, и на этот раз пальцы Котт льнули к его плечам, точно плющ, и ее крик смешался с шумом дождя и шелестом деревьев, так что он замер, боясь, что причинил ей боль. Но она настойчиво потребовала, чтобы он продолжал, и его оргазм был точно взрыв ярко-алой крови у него в мозгу, накатившейся на них морской волной. Она расслабилась под ним, целовала его глаза, шептала слова на непонятном языке. В его ноздрях стоял запах мяты и глины, дыма и секса. И потом акт всегда ассоциировался у него с этими запахами и постанываниями ветвей под дождем и ветром.

Однако было (или будет) иное время, когда запахи эти станут частью его жизни, а дремучие деревья — единственным его миром.

Утром в том, ином времени холмы покрывал снег, а кожа их общей сумки задубела от холода.

Здесь чувствовалась близость опушки, конец деревьев: скоро они выедут на открытую равнину, где есть дыра в сети, путь назад через пещеру, из которой они выбрались словно бы так давно. Несмотря на сковавшую его усталость, все чувства Майкла встрепенулись. Уже совсем близко. Нельзя, чтобы их перехватили почти у самой цели.

На исходе дня от дерева отделился темный силуэт, и перед ними, как и обещал, возник Рингбон. От его едкого запаха лошадь и мул зафыркали, а мул, на котором ехала Котт, еще и задергал длинными ушами.

— Ка спел, исемпа? — спросил Майкл. «Спел» — «новости», англо-сакское слово, но Майкл давно уже оставил попытки разобраться в языках, на которых говорили обитатели леса. Смесь старогэльского с сакским и старонорвежским, с добавками кухонной латыни. Они дразнили сознание — казалось, чуть-чуть и ты поймешь. Древние слова, погребенные в подсознании, точно драгоценные камни. Требовались огромные усилия, чтобы извлечь их оттуда, хотя некогда это был язык его снов. Он терял их, потому что он был так близок к завершению, так далеко от сердца леса. Меркади предупреждал его об этом — о том, что лес проникал корнями и щупальцами в сознание с такой же неизбежностью, с какой деревья выбрасывают ветки. Они отступали, удалялись, но, решил он, некоторые навсегда останутся там, какой бы дорогой он ни пошел в грядущие годы.

Рингбон сказал им, что вокруг пусто: с переменой погоды лесные обитатели забрались в свои берлоги и норы. Даже тролли притаились, ожидая, когда холода смягчатся. Но в такую погоду запах следа сохраняется долго. Хорошая погода для охотников.

Снег хрустел под копытами, и Котт ударила мула пятками, чтобы он прибавил шагу. Она откинула капюшон.

— Надо ковать железо, пока горячо. Надо выбраться на опушку, Майкл, а потом уже устраиваться на ночлег. Это их последняя возможность напасть на нас из-за деревьев.

Он угрюмо кивнул. Она заговорила с Рингбоном на его собственном языке, и Майкл сердито нахмурился, злясь на себя, что не может понять. Лисий человек, видимо, согласился. Он побежал вперед, маня их за собой. Рингбон был один. Его родичи — те, кто уцелел, — ушли, потому что эта часть мира лежала за их пределами.

Потом деревья начали редеть. На полянах толстым слоем лежал снег. Было таким облегчением ехать, не увертываясь от веток, поднимать глаза и видеть первые льдистые звезды в бездне сгущающейся ночи.

А потом деревья кончились. Майкл и Котт спешились и стояли, глядя от границы леса на безграничный распахнутый простор, на гряды низких укутанных снегом холмов, которые, мерцая в звездном свете, волнами уходили за горизонт. Наконец-то, наконец безлесый край!

— Утвида, — сказал Рингбон, и изо рта у него вырвалось облачко пара. — Место Вне Леса.

Через несколько минут они начали коченеть и принялись привычно готовить ночлег. Костер, часовой, лошадь и мул — у каждого были свои обязанности. И уже через полчаса они сидели перед шипящим огнем и желтый свет играл с тенями на их лицах. Они ели зайца, которого Рингбон поймал накануне в силки, а потом легли, опираясь на локоть, точно императоры, а вокруг — задумчивый мрак деревьев, чуть светлеющий с той стороны, где они кончались и начинались холмы. Завтра предстоит преодолеть сорок миль, но пока они расстелили постели на палой листве — в последний раз. Они оставляли за собой край Котт, место, которое она знала лучше всего и любила больше всего. И край Рингбона. Утром лисий человек пойдет своим путем. Майкл подумал, что, возможно, Котт предпочла бы уйти с ним, вернуться в леса к своему прежнему смутному сказочному существованию.

Она забралась в объятия Майкла и свернулась, точно ребенок, а он уткнулся в ее чудесные волосы, спутанные и засалившиеся, а ее ягодицы прижимались к его паху.

И там в покое усталости и костра Рингбон рассказал им историю. Майкл уже не раз слышал ее, но в иных истолкованиях. Это был миф, общий для всех лесных людей, повесть о том, как они возникли. Майкл знал ее так хорошо, что улавливал смысл слов. Он подумал, что Рингбон, наверное, рассказывает ее, чтобы успокоить их и себя здесь, на границе его мира.

Это была повесть о его людях, о всех людях леса и холмов. Некогда, сказал он, его племя было воинами, и они служили тем, кто живет в деревнях и крепостях. Но им приелись их обязанности — нести дозор на стенах, сопровождать караваны, и они ушли в лес, чтобы жить там по-своему, взяв с собой женщин из деревень. Они разделились, точно дерево, расщепленное молнией, и стали племенами: барсучьи люди, лисьи люди, кабаньи люди. Число их уменьшилось в схватках с лесными зверями, а в их отсутствие пришли другие люди с севера, где деревья кончались. Эти люди были бездомны, испуганы и говорили на своем языке. Они бежали от морских разбойников, сказали они, оставив родной край объятым пламенем, и деревенские жители умудренно кивали, вспоминая собственные легенды, самые древние. Некоторые из новых людей носили длинные одежды и держали в руках кресты. Эти кресты отгоняли нечистых зверей, и обитатели деревень приветствовали пришельцев. Вот так были построены церкви, и лесные братья учредили свои приюты. Но людей Рингбона они объявили язычниками, теми же животными, и доступ в деревни им был закрыт, кроме дней торгов или ярмарок, и тогда их товары — шкуры, янтарь, охотничьи собаки и речное золото — принимались очень охотно. Но племена помнили, что не братья, а они были истинными хранителями края с того самого времени, когда хромой Старец проводил их через жуткие высоты южных гор, через неизбывный ужас Волчьего Края и через южные леса.