Моя жизнь как фальшивка

– Наверное, это и есть жизнь.

– Нет, это не жизнь.

Мы свернули на Бату-роуд, прошли по Джалан-Кэмпбелл, мимо вывесок, которые теперь, тринадцать лет спустя, сделались такими знакомыми: приемная врача с фотографиями геморроидальных шишек, копи кедай [66], два ателье и, конечно же, ремонт велосипедов. Здесь Слейтер остановился и достал из кармана пухлый конверт, а затем и ручку.

– Деньги на костюм, – пояснил он. – Жаль, мы уедем и не увидим, как принарядится старый ханжа. Боюсь, в хорошем костюме он совсем психом покажется.

Осуществлению плана помешали глухие жалюзи на двери: не было даже щели, чтобы просунуть конверт.

– Можно послать чек, – предложила я.

Не отвечая, Слейтер схватил меня за руку и увлек в переулок, а оттуда – в тупик со стоячей водой и подозрительными запахами.

– Давай поручим это кому-нибудь в отеле?

– Ни в коем случае. – Он уверенно пробирался в лабиринте проулков, а потом остановился и придержал меня за плечо. Мы стояли в проходе шириной каких-нибудь три фута. Слейтер выбрал освещенное окно.

– Вон там.

– Как вы определили?

Этажом выше загорелось еще одно окно, и в нем, словно высвеченная прожектором на сцене, предстала молодая женщина лет двадцати. Не китаянка и не малайка – ее можно было бы принять за индианку, но не с юга: кожа очень светлая. Огромные глаза, пухлые губы – она была поразительно, до боли прекрасна.

Слейтер сильно сжал мне плечо – чересчур сильно.

– Это она, – сказал он.

– Кто?

– Она, – повторил он. – Черт побери! Девушка изучала свое отражение в стекле.

– Это Нуссетта! – прошептал Слейтер.

Я почти не прислушивалась. Мне стало невыносимо грустно еще и потому, что я поняла: утром я уеду, так и не увидев заветные стихи.

– Ее дочь, – пояснил Слейтер. – Ты только погляди на нее, Микс. Значит, был ребенок?

– Это дочь Нуссетты?

– Ш-ш! Смотри! Господи, это она. Вылитая.

Девушка села расчесываться, а мы оба, стоя бок о бок в грязном узком проулке, любовались ею, пока она не задернула шторы, оставив нас в темноте.

На Джалан-Кэмпбелл мы сели в такси. Ехали молча. Про деньги Слейтер, видимо, забыл. Он был бледен, измучен, сражен наповал. Мы распрощались в фойе – условились, что в шесть утра встречаемся на завтраке, а часом позже едем в аэропорт.

25

Перед сном я попыталась осмыслить услышанное: выходит, я неверно представляла себе начало собственной жизни, я была крещена в крови, воспитана в тайнах и недомолвках, вот почему я стала тем, кто я есть.

Но белое детское платьице, залитое материнской кровью, по правде сказать, пугало не больше, чем выдуманные мною самой ужасы. Как бы ни повлияло на мою жизнь неверное представление о Джоне Слейтере, результат меня устраивал. Я бродила по разным кривым дорожкам, но в итоге набрела на «Бесплодную землю», все равно – и я увидела, как рушатся все законы, и в головокружительных разрывах, в ослепительных зияниях проступает неведомая мне дивная и страшная гармония. Этой поэзией я жила, над ней ломала голову, вглядывалась в эту загадку, сдирала с поверхности струпья, чтобы разглядеть коралловый риф. Само собой, стихи мне и прежде читать доводилось, но к такому я не была готова, и как бы я, ненавидя Джона Слейтера, ни старалась разоблачить претенциозность его поэзии, добравшись до «Бесплодной земли», я распознала истину и тайну. И теперь у меня не было желания что-то изменить в прошлом.

Пожалуй, более всего в тот вечер меня поразило разоблачение сексуальных пристрастий моего отца. Вот что меня разбудило посреди ночи. Не зря Слейтер предостерегал – напрасно я полезла в родительскую спальню. Даже после трех больших порций скотча тревожные картины кружились в голове. Час за часом, постепенно свыкаясь, я соединяла Бычка с мужчинами из числа наших знакомых. Я подбирала ему пару. Бычок и Сквайр – что из этого получится? А вот он слился в объятиях с садовником – папины усы с одной стороны, щетинистый подбородок Уилки – с другой. Впрочем, теперь уже я не узнаю всей правды. Интересно, Бычок молился в церкви, чтобы Господь его простил? Закончив акт, считал ли его животным, грязным? Нет, такого я ему не желала. Пусть себе подымается на холм с блондинистым мальчиком-актером, как в рассказе Слейтера. Пусть вместе гладят лошадку, и лорд Вуд-Дугласс просунет руку, только что гладившую конский бок, между ног своего юного спутника.

Когда задним числом желаешь счастья покойнику, в глубине души печешься вовсе не о нем. У меня, как и у папочки, есть свой секрет.

Я обмолвилась, что избегаю секса. Если громко заявить об этом, да еще по возможности изуродовать себя, люди поверят. Однако – к счастью или несчастью – это не вся правда. Прежде мои склонности казались мне уникальными и, пожалуй, извращенными, но теперь я поняла, что и в этом я – дочь своего отца.

Нет, я отнюдь не распутница. Живу я, словно монах в келье, посреди беспорядка: рукописи, кошачий корм, наполнитель для кошачьего туалета, газ в плите, шиллинг в счетчике. Но я вовсе не кроткая овечка – кроткой меня никто бы не назвал.

Я предупредила Слейтера насчет ревнивой кошки, однако на самом деле тайной моей жизни – вот уже более четверти века – была Аннабель. Мы познакомились в гнусной закрытой школе, куда меня услали, когда Бычок слетел с катушек. Годами, пока там не появилась Аннабель, я неистовствовала в неукротимой ярости. Училки со мной не справлялись. Не будь я достопочтенной Сарой Вуд-Дугласс, меня бы давно отчислили, поскольку я с самого начала вела себя скверно, а когда в школу поступила Аннабель, считалась уже безнадежной. Ей было пятнадцать, когда мы впервые встретились, и уже тогда ослепительна: очень бледная кожа, а волосы – волнистые и совсем черные, широкий рот, миндалевидные темные, лукавые глаза. Я влюбилась в первую же неделю нового семестра, увидев, как Аннабель играет в теннис. Маленькая, субтильная, но в ней было столько изящества и столько огня, она негромко вскрикивала каждый раз, ударяя по мячу. Господи боже. Разумеется, она и не думала завести меня. Она-то не была дурной девчонкой, а потому мне пришлось нелегко, пока я сумела привлечь ее внимание и пока Аннабель поняла, как сильно я нравлюсь ей. Вообще-то я терпением не отличаюсь, но Аннабель не оставила мне выбора. С того дня, как я потеряла от нее голову, и до первого поцелуя прошел целый год – прекрасный год мучительного томления и почти незаметных побед.

Летом рассеянная мать позволила Аннабель погостить в Алленхерсте, и долгие дни, пока Бычок болтался в Лондоне – других дел, кроме как пообедать в столице, У него не имелось, – моя умница, моя крошка целиком принадлежала мне. Порой я повергала ее в шок, но еще чаще – доводила до восторга, пока не проникла в самые заветные ее уголки.

Теперь Аннабель живет неподалеку от Кью, там она пользуется завидной репутацией, но за покупками ездит в Кенсингтон, раз или два в месяц – как повезет. Об этой стороне моей жизни не знает никто. Мы с почтенной домохозяйкой обедаем вместе, она жалуется мне на детей, я – на журнальные дела. Ходим вместе по магазинам. А потом, во второй половине дня, возвращаемся на Олд-Черч-стрит.

Мы обе такие благовоспитанные. Даже в моей квартире, за плотно закрытой дверью, разрешаем себе разве что поцелуй. Не стану отрицать, живу я в свинарнике, и Аннабель с этим смириться не может. Она принимается за уборку, я упиваюсь ею. Аннабель легко и изящно движется по моему дому, как некогда – по теннисному корту, и тут уж у меня только секс на уме. Я лежу на диване и молча наблюдаю за ней. Аннабель нравится, что я такая высокая, такая длинная, и я простираюсь во всю длину – носки вытянуты, руки за головой, – отдыхаю от напряжения, от постоянного желания съежиться.

Аннабель улыбается, но наш миг не наступит, пока она не поведет меня мыть голову, а потом будет сушить ее, наложит мне косметику на лицо, объясняя, как хорошо оно вылеплено, какой точеный носик, и все это – для нее одной. Она подносит мне зеркало, и я вижу, что это – правда. Я хороша собой, но только для нее, только с ней, и это – моя тайная жизнь.

В понедельник ночью, в Малайзии, я вертелась и крутилась в постели часов до четырех. Потом утешила себя сама и наконец уснула.

26

Очевидно, Слейтер всегда с легкостью лгал женщинам, и все же очередной его выверт меня потряс.

– Спи себе, – сказал он, позвонив в шесть утра. – Самолет сломался, рейс отменили.

Лишь через пять лет, когда наша дружба окрепла, он признался: не авиакомпания, а он лично отменил наш вылет.

Своей немыслимой ложью он, конечно же, напрочь вырвал меня из сна. С одной стороны, новость хорошая – появился шанс завладеть рукописью. С другой стороны, на завтра, четырнадцатое, намечался совет директоров. Пятнадцатого лорд Антрим отбывал в Италию. В его отсутствие миссис Маккей не соизволит приехать из Манчестера, а без ее чековой книжки, грубо говоря, и совет собирать ни к чему.

– Позвони им, милочка, – посоветовал Слейтер. – Говори с Лондоном хоть весь день напролет, если тебе нужно.

Конечно, в такую рань я позвонить не могла. Полдня я дергалась и переживала, пока, по моим подсчетам, лорд Антрим не закончил завтрак.

Разумеется, от волнения я просчиталась. Без предисловий я попросила Антрима отложить поездку в Италию.

– Ты еще попроси меня перенести Рождество, Сара.

– Что могло бы заставить вас задержаться на неделю в Лондоне?

– Ничто.

– Смерть?

– Разве что моя собственная, и то вряд ли.

– Берти, – сказала я, – помнишь ту ночь в Челтнеме, когда ты довел меня до слез?

– Перестань, Сара. Этот звонок разорит фирму.

– Ты сказал, что за пятнадцать лет я не опубликовала ни одного шедевра.

Молчание.

– Берти, я понимаю, как тебе важно вовремя попасть в Италию, но если б ты подождал всего пять дней, я бы привезла тебе очень приятный сюрприз.

Чтобы сдержать слово, я должна была вылететь восемнадцатого и явиться на собрание прямиком из Хитроу.

– Если мы прочтем эту рукопись без тебя, ты всю жизнь будешь нам завидовать, – пригрозила я.

Снова молчание, но уже не такое холодное. Я беззастенчиво воспользовалась той самой приманкой, которая все эти годы заставляла Антрима посещать наши собрания: вопреки всему он надеялся увидеть когда-нибудь на страницах журнала новую «Бесплодную землю». Я слышала, как гудит подводный телефонный кабель.

– Сара! – сказал он наконец. – Может, ты занялась контрабандой ганджи?

– Ты прекрасно слышал, что я сказала.

– Не могла же ты найти шедевр в Малайе.

А вот теперь – моя очередь промолчать.

– В Малайе? – совсем другим голосом.

Я поняла: он отложит отъезд. Мне стало не по себе.

– Не у всякого духу на это хватит, – намекнула я. Тут уж он приободрился. Антрим такой проказник, так скучает в обыденной жизни. Вот что мне в нем нравилось.

– Запустим лису в курятник?

– Берти, над Блумсбери[67] перья так и полетят, – пообещала я.

Я положила трубку, заручившись его согласием, – а у меня и лимерика на руках не было.

27

ПОКА Я МЕРИЛА ШАГАМИ КОМНАТУ, ГОТОВЯСЬ К ЭТОМу безрассудному звонку, Слейтер объявился отнюдь не в офисе авиакомпании, куда он якобы отправился «разобраться с этой ерундой», а на Джалан-Кэмпбелл. Его потянуло к той девочке, хотя природу этой «тяги» он не сумел бы объяснить даже, я полагаю, себе самому. Он реагировал спонтанно, как на приглашение в Куалу-Кангсар, как на ласки Нуссетты в гамаке, когда над гаванью Сиднея сверкали зарницы.

В помятом, но чистом льняном костюме он выглядел настоящим английским поэтом-романтиком, пусть и немолодым.

В мастерской Чабб, сидя на бетонном полу, искал разрыв в поврежденной камере.

– Сейчас не могу говорить! – пробурчал он.

Не столь упрямый человек сдался бы и ушел, но Слейтер, нисколько не считавшийся с Чаббом, преспокойно опустился на металлический стул у двери, словно пресвитерианский кот с аккуратно поджатыми лапками.

Вскоре к ним спустилась китаянка и, усевшись за прилавок, продолжала сортировать резинки.

Когда Слейтер приподнял шляпу, она улыбнулась – он понятия не имел, сколь необычна подобная приветливость. Слейтер вел себя как дома. Распорядился принести ему копи сусу [68]из кедай на углу. Выкурил сигарету с гвоздикой. Размышляя о Нуссетте, погрузившись в прелестные и давно умершие воспоминания, он, похоже, напрочь забыл про костюм, но Чабб, чья рабочая одежда состояла из грязных лохмотьев, только о костюме и помышлял. Он сам признался мне в этом на следующий день.

– Зачем Слейтер пришел ко мне в мастерскую, мем? Зачем он пришел? Что он, любит меня? Нет, подумал я, он тоже замешан в эту проделку и хочет купить мне костюм. А потом я подумал: ему-то какая разница, есть у меня костюм или нет? Что ему до меня? Ха! Бессмыслица-ла! Но вот сидит, пьет свой кофе, словно махараджа, пережидает жару, пока туземцы вокруг суетятся… Казалось бы, я мог спросить его: «Что ты затеял, старина?» Но я придержал язык. Зачистил камеру наждаком и наложил заплатку. Миссис Лим спустилась и начала свою глупую возню с резинками. Не иначе, в них – наше богатство. Я накачал камеру, проверил ее в воде, спустил воздух, засунул ее в шину, снова накачал, поставил колесо и сменил цепь. За эту работу нам платят жалкие шекели, спаси нас господи! Вы скажете, я вел себя, будто нищий, но у меня не было денег на другой костюм, не было и не будет, и я подумал: без костюма я застряну здесь навсегда, до самой смерти. Словно К. в «Процессе», – так и буду сидеть на пороге. Но дверь откроется передо мной. У меня будет костюм. Я решил ничего не говорить Слейтеру, но потом не выдержал. Подошел к нему вплотную и спросил:

– Зачем ты пришел? Из-за костюма?

Он даже вздрогнул.

– Ну да, – сказал он, – разумеется.

– Почему так и не сказал?

– Не спеши, не спеши.

Мне стало не по себе. Почему вдруг он решил мне помочь? – подумал я. Лучше сразу во всем разобраться. Если это какой-то жестокий розыгрыш, скорее бы с ним покончить.

– Один миг, – сказал я и оделся в тряпки, оставшиеся от прежнего хозяина. Ненавижу его тряпье! Мурашки по коже.

– Пошли! – сказал я Слейтеру. – Пошли сейчас же.

– Что за спешка, старина? – удивился он. – Весь день наш.

Вижу, словил его на горячем.

– Нет, – сказал я, – пошли немедленно. Эта бой-баба видела меня в костюме своего покойничка. Ты себе не представляешь, что это за бестия, до чего зла. Пошли, – повторил я. И вышел первым, а ему пришлось пойти следом. Как и вы, он собирался затащить меня к тем китайским подонкам, но я, не останавливаясь, дошел до Бату-роуд. Там работает индиец-мусульманин, Хаджи Рамеш, мой клиент. Порядочный человек.

Этот портной устроил мастерскую в проходе между двумя пестрыми универмагами и закрепил рулоны с тканями на такой высоте, что за образцами приходилось посылать наверх двух босоногих мальчишек – они карабкались, точно обезьянки. Наконец выбрали хорошую серую шерсть, Чабб встал на деревянный ящик, и портной торжественно снял мерку, выкликая каждый результат, чтобы старший сын мог занести его в кожаный гроссбух.

– Я все пытался сообразить, какой фокус готовит мне Слейтер. Стыдно признаться, как я мечтал об этом костюме. И вот, когда я стоял на ящике, Слейтер принялся задавать мне вопросы.

– Сколько вас всего, старина, в вашем маленьком семействе?

Зачем лгать? Я сказал ему: нас трое.

– Замечательные у твоей жены глаза.

– Не жена она мне, – ответил я. И с чего Слейтер вздумал отвешивать комплименты? Глаза у нее безумные. Вы видели? От такого взгляда свинец плавится.

– Значит, у нее есть дочь?

– У меня есть дочь, – уточнил я.

– И где же она? Почему я с ней не знаком? Вроде как промежду прочим, мем.

– Познакомь нас, – говорит.

И тут я понял, ради чего он пришел. Не ради костюма, а чтобы я продал ему дочь.

– Нет, – сказал я, – они обе этого не любят.

– О чем ты, старина?

– Они не знакомятся.

Я и близко не мог подпустить его к дочери, но не оставаться же без костюма – вот я и просил мастера сшить побыстрее. Он обещал вторую примерку – считай, готовый костюм – в тот же день. Я думал, я все предусмотрел, мем. Назначил примерку как раз на то время, когда дочка приходит из колледжа. Но, как назло, это был вторник, а я совсем забыл, что по вторникам занятия кончаются рано.

Она чуть помедлила на пороге. Свет бил из-за спины – она казалась ангелом с крыльями. Слейтер поднялся навстречу. Он казался совсем стариком, мем, но страшно властным, сильным – не знаю, как объяснить. И она – в расцвете красоты, юная кожа, ясные глаза. Слейтер смотрел прямо на нее и видел ее мать – как иначе? Те же глаза, скулы, рот, да и походка.

Дочка увидела его, но откуда ей было знать, кто он такой? Она подобных людей в жизни не видывала. Вот она и ответила на его улыбку. И тут он поклонился, да так вычурно, мем.

– Полагаю, мы были знакомы с вашей матерью, – сказал он.

Дочка повернулась и убежала наверх. Я возился с ремонтом в мастерской – но не мог же я оставить Слейтера наедине с его паскудными фантазиями.

– Ты помнишь-ла ее? – окликнул я Слейтера. – Мать? Ты говорил о ней раньше. О Нуссетте.

– Ну да, – ответил он. Так нагло, мем. Завзятый Дон Жуан. А что он мог о ней знать? Такой вот он самоуверенный.

– Один день, одна ночка, – напомнил я ему. – Немного успел узнать, а?

Я был зол, и он это видел, однако подошел ко мне, лавируя между велосипедами.

– Послушай, старина, – заговорил он. – Я должен за что-то попросить прощения?

– За что-то! Чхе! Еще бы, ты спал с ней. Думаешь, я не знаю? Она была дурной женщиной.

– Всего одну ночь, старина.

Но я не это имел в виду, когда назвал ее дурной женщиной. Чего ради она переспала с ним, мем? Слейтер – романтик, тщеславный дурак. Он понятия не имеет, как его использовали. Я решил: пора ему узнать, что это была за женщина.

С этими словами Чабб извлек очередной сверток и, неуклюже размотав его, предъявил мне пластиковую папку с пожелтевшей газетой. На первой странице – фотография молодого Кристофера Чабба в тогда еще новом костюме.

– Вы это показали Слейтеру?

Он покачал головой:

– К чему? Вы переверните.

На обратной стороне я сквозь пластиковую упаковку разглядела заголовок: «"Санди Телеграф", 4 июля 1952 г. ОТЕЦ "ПРОПАВШЕЙ МАЛЮТКИ" ОБВИНЯЕТСЯ В УБИЙСТВЕ».

– Черт! – пробормотала я

– Вот именно, мем. Не знаешь, как жизнь обернется.

28

Я вроде бы уже упоминала вторую свою поездку в Австралию, в 1975 году, когда я приложила все усилия, чтобы отыскать Роберта Маккоркла в «Реестре рождений, смертей и браков». Трижды мне казалось, будто я напала на след. Но – увы. Не легче было найти и Нуссетту Марксон. Она знала, что я разыскиваю ее, но я получила лишь уведомление от ее адвоката, задиры с Кингз-Кросс по имени Боб Гамильтон: если я попытаюсь «рыться в прошлом» мисс Марксон, меня ждет расправа – судебная или попросту физическая, он не уточнил. Мисс Марксон, как он выразился, – общественная фигура, друг и доверенное лицо известных политиков и художников. Еще я выяснила, что ей принадлежал модный ресторан «Нуссетта», но за год до моего приезда в страну она его продала. Вот и вся информация. Псевдонаивные автопортреты владелицы все еще висели на стенах ресторана, сквозь корку бог знает скольких лет проступали огромные глаза и щедрый рот – мне претила откровенность, с какой эта женщина подчеркивала свою желанность.

Другая женщина в жизни Чабба, его мать, умерла в апреле 1960-го. Больше ничего о ней разузнать не удалось, так что через эту историю она пройдет, как давно угасший пожар, оставивший лишь следы на стволах обожженных деревьев.

Она вышвырнула мужа из дому – почему она так поступила, даже ее сын не знал. Миссис Чабб работала в перчаточном отделе «Дэвида Джонса» [69], и умерла, имея десять фунтов и пять шиллингов на банковском счете. Много лет спустя, в Куале-Лумпур, сын все еще кипел негодованием, вспоминая ее крохоборство, мисочки с остатками пищи в холодильнике на керосиновом движке. Он словно не замечал, как въелись в него самого ненавистные привычки: когда он живописал свое аскетическое прозябание в Четсвуде, единственный стул, единственный набор столовых приборов, дух захватывало – до какой же степени человек не осознает себя.

Нуссетта была ослепительно, потрясающе другой – экзотическая, беззаботная, бесстрашная, расточительная. Сколько бы Чабб ни твердил, что не был влюблен, он, конечно же, восхищался ею и теми ее опрометчивыми поступками, которые осудил бы в любом другом человеке. Нуссетта всегда лгала о себе, перекраивала прошлое по собственной прихоти. С 1945 года по 1952-й она пять раз меняла профессию и дважды – национальность. Обзаведясь рестораном, она заодно сделалась француженкой. Готовить она не умела, однако наняла повара-маори Биби и подавала гостям улиток, луковый суп и говядину аи poivre [70].

Чабб тем временем сочинял буклеты в своем затхлом рекламном агентстве. К 1952 году он перешел на полставки – двух вечеров работы в неделю, решил он, достаточно, чтобы обеспечить его потребности. Зато каждое утро он писал стихи. Придвигал стул к доске на козлах и творил сестины и вилланелли.

Нескладная пара – и все же, обнаружив свою беременность, Нуссетта поехала в скромный пригородный Четсвуд и положила руку Чабба на свой очаровательный животик. Означало ли это, что поэт был отцом ребенка? Наступит время, когда этот вопрос станет для него важнее всех прочих, но в ту пору Чабб трогательно уверил себя, что это не его дело.

Он явно не собирался воспитывать ребенка или помогать деньгами, да Нуссетта этого, похоже, и не требовала. К будущему материнству она готовилась с обычной веселой предприимчивостью. Убедившись, что в самом деле беременна, Нуссетта принялась обустраивать в своем коттедже детскую, намалевала на стенах автопортреты, изготовила вращающиеся фигурки-мобили и подвесила их к потолку. Заполнила шкафы и комоды пеленками и распашонками, подыскивала няню и попивала шампанское, празднуя очередную удачу.

Сидней – беспутный город, но шел всего лишь 1952 год, и даже завсегдатаи «Нуссетты» были ошеломлены, когда красавица-хозяйка превратила свою беременность (якобы без участия отца) в публичное мероприятие. По словам Чабба, каждому гостю дозволялось притронуться к животу, почувствовать, как шевелится малыш. Когда отошли воды, это было почти шоу. Весь ресторан аплодировал вслед машине, увозившей Нуссетту в больницу.

Однако, явившись с визитом, Чабб увидел, что Нуссетта мрачна и подавлена. Понадобилось кесарево сечение, идеальный животик был изуродован шрамом. Роженица утомилась, у нее все болело, а малышка выглядела сущим заморышем – шести фунтов весом, беспокойная, все время сучила ножками и никак не могла присосаться к набухшей материнской груди. Голодает, подумал Чабб. Ему стало страшно: померещилось, будто младенец судорожно, отчаянно бьется за жизнь.

А Нуссетта, всегда легкая и живая, сделалась жесткой, недоброй. Она вовсе не хотела ребенка, понял Чабб, и впервые рассердился на нее.

Однако днем позже атмосфера прояснилась: в палате толпились люди, открыли шампанское, Нуссетта вновь была щедра и беззаботна. Когда все ушли, Чабб еще посидел, глядя, как Нуссетта кормит ребенка. Видимо, шампанское сняло напряжение, она даже прижалась лицом к темноволосой головке – а потом Чабб пешком прошел девять миль из Пэддингтона обратно в Четсвуд, и ласковый северо-восточный ветерок дул ему в лицо.

На следующий день ветер задул с юга, но хотя в женском отделении дрожали стекла, сама палата была залита солнцем и заставлена цветами. Малышка спала в палате новорожденных. Молодую мать навестил Джо Кэхилл, премьер Нового Южного Уэльса, и принес еще шампанского, на подоконнике и ночном столике стояли пластиковые стаканы. Прибирая их, Чабб наткнулся на какие-то бумаги – больничные счета, подумал он, и сунул их в карман. Чуть позже, когда автобус до Варунги пролагал себе путь на север через мост, Чабб достал документы и прочел, что новорожденная дочь Нуссетты Марксон и неизвестного отца отдается приемным родителям.

Он вышел на ближайшей остановке и взял такси до Пэддингтона. Нуссетта выслушала его упреки равнодушно и неуступчиво.

– Не стоило рыться в моих бумагах, Кристофер, – только и сказала она.

– Я не рылся. Я думал, это квитанция.

– Даже если это квитанция, это мое дело. Верни мне бумаги.

Чабб впал в неистовство:

– Не смей ее отдавать!

– Дорогой, не могу же я сама ее воспитывать.

– Зачем же ты няню искала?

– Няня – не мать. Разве можно допустить, чтобы ребенка растила прислуга?

И тут, по словам Чабба, произошло нечто странное.

– Я вдруг возненавидел ее, и не спрашивайте, почему-ла. Я сказал ей, что возьму ребенка себе.

Любая женщина знает, как страшен становится в гневе такой вот крупный, всегда уравновешенный мужчина, а Чабб, широкоплечий, с крепкими ногами, в молодости, наверное, был достаточно грозен. Однако не в характере Нуссетты обнаруживать свой страх – она попросту расхохоталась.

– Кристофер, милый, каким образом ты собираешься воспитывать ребенка? Ты и себе-то на жизнь не зарабатываешь.

– Не знаю, как, – упрямо возразил он, – но я это сделаю.

– Ты думаешь, она от тебя, да?

– Мне плевать, кто ее отец.

– Ты же не знаешь, как кормить ребенка.

– Ну так выучусь, черт побери.

Наверное, в тот момент, запутавшись в чувствах, которые он не сумел бы ни признать, ни сформулировать, Чабб втайне от себя надеялся, что Нуссетта разделит с ним попечение о ребенке. Он еще не понимал, что его путь внезапно привел на край обрыва, и теперь остается только – с кручи вниз головой.

С этой минуты Нуссетта охладела к Чаббу, и его незаменимость, прежде неотразимая для нее, перестала возбуждать ее пыл. Нуссетта действовала быстро. За неделю до того, как усыновление официально вступило в силу, она уже принимала таблетки, чтобы избавиться от молока. Хотя Нуссетта заранее пригласила няню и могла хотя бы на неделю или две предоставить ее в распоряжение Чабба, она не предлагала ему помощь, как не стала делиться пеленками, распашонками, книгами с полезными советами. Через три дня после того, как он обнаружил в больнице бланки для усыновления, Чабб оказался в своем коттедже в Четсвуде с капризной малышкой на руках – и совершенно один.

Жизнь отнюдь не подготовила его к такой ситуации. У Чабба не было младших братьев или сестер, ни родных, ни двоюродных, не имелось даже головастика, а теперь он пытался накормить крикливого, своевольного младенца, который неистово запрокидывал голову, чуть не вырываясь из рук.

– Дикарка, мем, настоящая дикарка, – вздохнул Чабб. – Через какие мучения они проходят – это ужас, – продолжал он.

Странное он выбрал слово – «ужас». Конечно, такое чувство пробуждало в нем страдание, искажавшее маленькое личико, и вместе с тем воля малышки, ее энергичный протест, ее отчаяние покорили сердце Чабба. Беря ее на руки, он словно бы принимал на себя ответственность за саму Жизнь, и в холодные зимние ночи просыпался, прислушиваясь – дышит ли. Один вздох, второй, третий, и еще один. Он лишал себя сна, волей своей удерживая ее на этом свете.

Конечно, опыта ему недоставало, но у кого есть опыт обращения с первенцем? Из страха перед простудой он парил младенца в одеялах и включал обогреватель. У девочки высыпала потница, опрела попка, начались колики – каждый день ровно в четыре часа ее сводило и не отпускало до девяти.

Он кое-как справлялся, не понимая, как жить дальше. Каждое утро звонил в агентство и отговаривался плохим самочувствием – бессонные ночи, ежечасное кормление, срыгивание, купание, долгие прогулки по темным улицам, покуда не уймется колика, – все это изнуряло до смерти. Представьте себе, как перешептывались обитатели тихого квартала при виде чудаковатого, небритого и коротко стриженного холостяка, который таскал младенца по магазинам, разыскивая порошковое молоко. Ни коляски, ни рюкзачка в наличии не имелось, и он носил ребенка на руках, завернув в двуспальное одеяло, край которого свисал до земли и волочился следом.

Мистер Блэкхолл присмотрелся к своему жильцу с вечно красными глазами и, осудив втихомолку, все-таки пожалел. Как-то раз он помог Чаббу занести домой покупки и убедился, что его отродье спит в картонном ящике, словно щенок или котенок. Он сбегал к себе и принес нормальные пеленки.

– Так у вас есть дети, мистер Блэкхолл?

– Выросли давно. У самих уже дети.

– Как вы только не рехнулись, – пробормотал Чабб.

– Ха-ха, мистер Чабб, – откликнулся Блэкхолл, но потом ему пришлось вспомнить слова, которые загнанный поэт произнес на пороге своего жилья:

– Честно говоря, мистер Блэкхолл, не знаю, сколько я еще выдержу.

29

Чабб был молод и крепок. Он запросто мог отшагать тридцать миль бушем [71] до Говеттс-Лип, причем полпути – по бездорожью, но эта крохотная девчушка с материнскими огромными глазами и цепкими розовыми ноготочками одолела его. С первого дня жизни у нее были прелестные, удивительно четко очерченные губки и маленький нежный подбородок. Когда она спала, Чабб порой садился рядом и молча любовался девочкой. Но чаще он попросту валился с ног и спал, словно солдат в окопе – всегда слишком мало, не проваливаясь глубоко в сон, вскакивая при первом же звуке из картонной коробки.