Моя жизнь как фальшивка

– «Болота, – насмешливо загнусавил он, – канавы и лужи, застойные воды, рассадник…» Вот они, гениальные строки юного Боба Маккоркла. Как вам?

Естественно, я промолчала.

– «Застойные воды, рассадник». Знаете, откуда он это взял?

Я покачала головой.

– Из армейской инструкции по борьбе с москитами. Как видите, ничего это не значит-ла. А второе стихотворение, которое я послал Вайссу, «Разговор с Джоном Китсом», начинается так: «Я злился на тебя, мой брат…» Явный плагиат. Любой образованный человек сразу догадается, откуда украдено.

Меня раздражал этот менторский тон.

– Паунд, – сказала я. – «С тобою заключаю мир, Уолт Уитмен, тебя достаточно я ненавидел». [31]

– Вот именно, – подхватил он, – а послушайте, что пишет Маккоркл Китсу: «Я злился на тебя, мой брат, Припоминая, что Ленин говорил, Когда уж смертный мрак ложился на чело: "Эмоции работать не умеют"». Разумеется, подобной чуши Ленин не говорил.

Брови заломаны, обтрепанный воротник далеко отстает от горла – сумасшедший, да и только. «Пусти, седобородый шут!» [32]

– Никак не могу согласиться, – заявила я. – Цитата из Ленина вполне остроумна. И первая строка вовсе не совпадает с Паундом.

Конечно, тем самым я – отнюдь того не желая – сделала комплимент Чаббу. Так легко забывалось, что на самом деле автор стихов – он. Мой промах отнюдь не ускользнул от Чабба – на миг по лицу старика скользнула усмешка, и он сделался похож на хитрых бродяг, являвшихся к черному ходу усадьбы Хай-Уиком с просьбой выслушать историю «великой трагедии, постигшей меня, мисс».

Но к чему разыгрывать цинизм? Я жаждала выслушать историю великой трагедии, и Чабб это отлично понимал.

– Если б те первые стихи Маккоркла я подсунул вам, вы бы сразу почуяли неладное, точно вам говорю, – польстил он.

– Мистер Чабб, вы не имеете ни малейшего представления о моих критериях отбора.

– Аийя! Я видел ваш журнал.

– У вас не было времени просмотреть его – вы сами так сказали.

И вновь, не зная что ответить, он молча уставился на меня.

– В общем, – выговорил он наконец, – Вайсс отписал крошке Беатрис, и та, – Чабб вновь пустил в ход жуткий провинциальный выговор, – «была как нельзя более счастлива предоставить всю информацию о брате, какая вам может понадобиться». Лучше бы она не вступала в переписку, но обратного пути не было. Боб Маккоркл во что бы то ни стало желал появиться на свет. «Я не сумела остановить Боба, когда в четырнадцать лет он решил бросить школу, – писала Беатрис, – и после этого он непременно хотел работать. Мне всегда казалось очень глупым, что он так и не получил аттестат»… Вот так она писала редактору-ла. Очень вежливо. С глубочайшим уважением. Разрешите понести за вами шляпу, как говорят в наших краях… «Я так рада, что стихи показались вам пригодными для публикации. Я и подумать не смела, что они интересны заморским читателям».

По словам Чабба, сочинять эти письма было даже увлекательней, чем сами стихи. От писем так и разило пригородом. Кошачьей мочой в загородках из бирючины, протечками газа, всей застоявшейся вонью мещанского быта.

– Беатрис, кажется, немного похожа на вашу мать? – спросила я.

Кроме чая, мой собеседник ничего не пил, но сейчас он вспыхнул гневом мгновенно и безудержно, словно пьяный.

– Слишком умная-ла! – прошипел он.

Я вспомнила предостережения Слейтера, поспешно подписала счет и взяла в руки сумочку.

– Релекс, – настойчиво попросил Чабб. – Пожалуйста. Я плохо себя вел, я понимаю. Честное слово, больше не буду.

– Спасибо, мистер Чабб, мне было очень интересно.

– Так вы – та самая Сара Вуд-Дугласс? Вы писали для «Таймс» об убийствах Кристи [33]? Это же вы? И какой у меня был шанс, что однажды вы пройдете джалан-джалан мимо меня? Да еще с Джоном Слейтером? И чтобы я в этот момент читал Рильке? Один шанс на миллион, но поверьте мне, мем, я сидел тут и ждал вас последние одиннадцать лет.

Не в последний раз этому человеку удалось приковать меня к месту. Я так и замерла, держа в руках сумочку, я не могла уйти ни от его умоляющего взгляда, ни от соблазнительного свертка, все еще лежавшего на столе.

– Я ведь не только о поэзии вам расскажу, – сказал он. – Тут дело похуже-ла. Сядьте.

9

ЭТО МНЕ ОН ВЕЛЕЛ «СЯДЬТЕ», но вместе со мной команду исполнил и Джон Слейтер, только что возникший из ниоткуда: плюхнулся возле меня, покровительственно обнял за плечи своей длиннющей рукой, вытянул под столом длинные голые ноги. Чабб поспешно убрал свою приманку в целлофане.

Вертикальные морщины над переносицей, словно капля уксуса, не давали Слейтеру выглядеть сладеньким красавчиком. Благодаря этим складкам отчетливее проступали ясные, очень живые глаза, и казалось – лоб наморщен праведным негодованием. Иной раз эти извилины и борозды придавали его лицу свирепость, да и сама по себе крупная фигура Слейтера могла устрашить Чабба. Очевидно, Джон явился именно с целью прогнать его.

Но для начала ему, разумеется, потребовалось выпить и закусить.

Официантке он сказал:

– Сату лаги пива, еще «Тайгер» и как насчет маленьких сушеных рыбок, икан кетчил, забыл, как они называются.

– Хотите жареной рыбы, туан?

– Нет-нет. Маленькую рыбку. Закуску.

Я злобно хмурилась.

– Кристофер, объясни, пожалуйста, официантке, что мне нужно.

– Икан билис.

Девушка словно не слышала Чабба, однако минуту спустя она принесла тарелку с сушеной рыбкой – мелкими, неприятными на вид существами размером с листья жасмина. Чабб поблагодарил, и тут я поняла, что девушка старается не замечать его. Мне еще предстояло узнать, почему туземцы так относятся к Чаббу.

Слейтер наклонился на тарелкой, попробовал рыбу и оттолкнул тарелку.

– Не хотелось бы показаться недружелюбным, – заговорил он, обращаясь к Чаббу, – но если ты за капустой явился, Кристофер, ты попал не по адресу.

Я ушам своим не верила: с британскими поэтами Слейтер так бы не посмел. Но Чабба это не смутило – он молча опустил прозрачные веки и усмехнулся.

– На нее, – Слейтер хмуро на меня покосился, – тебе не стоит и силы тратить. Из хорошего рода, это верно, однако семья бегала в заклад не одно столетие, а если что и осталось, давным-давно ушло на славные вечеринки. Что касается меня, я довольствуюсь ролью поэта на борту «Королевы Елизаветы II».

Это враки.

– Так что, кроме этой кружки пива, ничего из нас не выжмешь.

– Ага, – промолвил Чабб.

Странный ответ, в пустоту – и Слейтер, в чьем романе встречались порой такие же сбивающие с толку реплики, не нашелся с ответом.

– Ага, – повторил Чабб, – решили доказать, что Оден насчет вас прав?

Красивая физиономия Слейтера передернулась, как от пощечины.

– Не будь такой сволочью, старина, – выдавил он.

Но Чабб подался вперед, с трудом разлепив губы, склеенные тонкой слюной – такой ниточкой моллюск крепится к раковине.

– Как бишь Оден-ла сказал? Напомните? «Полная неспособность автора к бескорыстию», да?

В затянувшемся молчании я успела подумать: давненько никто не осмеливался задеть Джона Слейтера. В Британии он приобрел статус «всеобщего любимца», и ни один поэт, даже если про себя считал его творчество сентиментальным или вообще порнографией, вслух не сказал бы про него дурного слова. Я ждала бурной сцены, я видела, как Джон яростным движением отбрасывает с высокого, красивого лба массу седых волос, но заговорил он почти шепотом.

– Извини, – сказал он.

Чабб промолчал, только сморгнул.

– Уистан – замечательный человек, – продолжал Слейтер, – но и жестокостью превосходит многих и сам не всегда соблюдает те принципы, какие применяет к другим. Но дело здесь не в этом, – заключил Слейтер, печально следя за официанткой, наливающей пиво. Он зачерпнул пригоршню сухих рыбешек и тут же высыпал их обратно в миску. – Я вел себя как мудак. Ты дал сдачи. Справедливо.

Чабб пожал плечами.

– Я – мошенник. Кто со мной считается?

– Да ладно тебе. Кто теперь помнит дело Маккоркла? Все давно забыто. Вон Микс никогда о тебе не слыхала. Редактор «Современного обозрения» ничего не знала ни о тебе, ни о Бобе Маккоркле.

– Спасибо за ложь.

– Это правда, сам же знаешь.

– Так любезно с твоей стороны. – Совсем не по-австралийски Чабб склонил голову, и я не расслышала в его речи нотки сухого, убийственного сарказма. – Чтобы такой прославленный поэт…

Слейтер буквально раздулся от комплимента; я припомнила Гарольда Уилсона [34].

– Ты мне льстишь, – проворковал он.

– Разве я сказал – хороший поэт?

– Touche [35], – кивнул Слейтер.

Наблюдать за их перепалкой было занятно, однако вовсе не хотелось увидеть, как Слейтер сцепится с Чаббом, а от этого момента нас отделяло не более двух кружек пива. Пока что он старался доказать, как несправедливо отозвался о нем Оден. Принялся навязывать Чаббу деньги, что меня огорчило, но отнюдь не удивило.

– Взаймы, разумеется, – твердил он. – Я дам тебе пятьдесят фунтов. Прямо сейчас.

Он вытащил пачку мятых малазийских долларов.

Чабб на миг вроде бы впился в них глазами, но тут же отодвинулся, даже пересел подальше на канапе и покачал головой.

– Я же не говорю, что ты за деньгами явился. Просто одолжу тебе пятьдесят хрустов. Уважь, старина! А то обижусь.

Разговор утки с цыпленком.

– Ну, что?

– Не хочу твоих денег-ла!

– А чего тебе надо?

Чабб ответил не сразу.

– Может, эта леди запишет мою историю.

– Милый мой, ты бы еще попросил Фанджио [36] мопед припарковать. Знаешь, кто она такая? Это тебе не какой-нибудь наемный писака – редактор большого журнала. Да и кому интересна твоя история. «В „событий череду“ не вовлечен, Он канул в Лету памяти людской в l'an trentuniesme» [37]. Пока ты тут отсиживался, война закончилась. Вылезай из укрытия. Сдавайся. Возвращайся домой.

– Хватит уже лебех, – спокойно ответил Чабб. – Теперь мой дом здесь.

– Двадцать шесть, на хрен, лет! – гнул свое Слейтер. – Все давно сдохли. Ох ты ж! – осекся он. – Черт, извини. Правда, извини!

– Ana? – кротко переспросил Чабб.

– Нет-нет, правда, извини. Я совсем забыл про того несчастного мальчишку-редактора.

Обычно я ношу с собой блокнот, все пометки в котором сводятся к записям долгов и планов, как бы эти долги возвратить. Но стоило мне вытащить записную книжку, и Кристофер Чабб с жадностью впился в нее глазами, как я и рассчитывала.

Слейтер тоже заметил блокнот.

– Господи, Микс, – проворчал он. – Это же, на хрен, извращение.

Но ведь он не держал в руках тронутый плесенью лист рукописи. Он и вообразить себе не мог шедевр, какого ему никогда не сотворить.

– Я ведь так и не узнала, что стряслось с Дэвидом Вайссом, – напомнила я.

– Сказано тебе: повесился, бедняга.

– Он не повесился, – возразил Чабб.

– Не морочь ей голову, Чабб! Два раза одну шутку не разыграешь.

Чабб не слушал, полностью сосредоточившись на мне.

– Удача, потрясающая удача, – промолвил он. – Наконец-то я встретил человека, способного постичь эту историю. – Он даже улыбнулся. – Из этого что-то хорошее выйдет. Что-то важное.

– Он к тебе подкатывается, – предостерег Слейтер.

– Не подкатываюсь, – сказал Чабб. – Не льщу и не лгу. Только мне одному известно, как убили того молодого человека. Я могу рассказать вам эту историю, а могу и не рассказывать. Или вы не хотите знать?

10

ЛИЧНО Я НЕ ПИТАЮ ПРЕДУБЕЖДЕНИЯ против немолодых людей – кажется, я только с ними и вожу компанию, но иногда, в такие вот моменты, с ними стыда не оберешься. Чабб и Слейтер схватились, словно два кобеля – оба как оглохли, глаза кровью налились, окрика не слышат. Экипаж компании «Суиссэр», расположившийся было неподалеку от нас, перебрался в фальшивый паб, подальше от громогласного Слейтера. Проходя мимо, красивая молодая стюардесса повела бровью, словно подсказывая: дурочка, избавься от них поскорее. Со стороны мы, должно быть, выглядели комично: пара стариканов наперебой пытается привлечь к себе благосклонность весьма не элегантной уроженки Альбиона. И все же я выложила записную книжку на стол. Кто бы знал, куда заведет всех нас этот дешевый блокнотик на спирали.

Слейтер, против обыкновения, не заметил проплывавших мимо красоток.

– С тем розыгрышем ты, мягко говоря, переборщил, – сказал он.

И потянулся, закинув руки за голову, выставляя напоказ свое холеное тело: мол, ничего не боится, никто его не тронет. Чаббу доверчивость была чужда. Он держался как старый солдат или головорез: наклонился вперед, упираясь локтями в стертые, лоснящиеся коленки.

– Он прав, – негромко признал Чабб. – Я перестарался. Я хотел кое-что доказать – немногим избранным. Сколько человек в Австралии читало стихи? Полсотни? Из них разве что десяток заслуживал уважения. Когда Вайсс объявил мои фальшивки творением гения, мне захотелось, чтобы эти десять человек узнали правду. Вот как оно было, мем. Я не помышлял о желтой прессе. Кто бы мог подумать, что мельбурнский «Аргус» вдруг проявит интерес к поэзии? Совершенно это не его дело, но бедняга Вайсс получил публичную головомойку, хорошенькую трепку-ла он получил. Откуда мне было знать, чем дело обернется?

– Уточним, старина, – одернул его Слейтер, – ты виноват в том, что Вайсс получил две совершенно разные «трепки».

– Чхе! – воскликнул Чабб. – Знаю, знаю. Но ведь я не планировал – ни ту, ни другую. Поверьте мне, мем!

– Понимаете, мем, – мягко поддразнил меня Слейтер, – бедняга попал под суд за публикацию непристойностей.

– Кристофер? – переспросила я. – С какой стати?

– Не Кристофер. Дэвид Вайсс.

– Как я мог это предвидеть? – взмолился Чабб. – Такая ерунда. Бо-до. Невозможно себе представить.

– Ну, старина, стихи-то, как-никак, твои, на хрен.

– Да-да, я постарался сделать их напыщенными и глупыми, но чтобы непристойными? Ты же знаешь, Джон! Скажи ей правду. Пожалуйста, мем, позвольте я прочту вам вслух, совсем немного. Честное слово, я вас в краску не вгоню.

И он продекламировал шепотом, торопливо, без аффектации, почти как прозу:

Лишь частью я в тебе восторжествую

(Я – не Перикл, я тлен)

Хоть шелк очей твоих целую

Касаюсь девственных колен

Всего лишь часть моя в тебя вошла, словно Засов

А остальное канет в ночь, не слыша зов.

– Всего-то? – удивилась я. – Вошла, словно засов?

– С большой буквы, – усмехнулся Чабб. – Имя слуги сводника из «Перикла» [38]. Каламбур. Нелепый повод для обвинения. На самом-то деле судили Вайсса не за непристойные стихи.

– Так, а за что же?

– Его судили, – сумрачно продолжал Чабб, – за то, что он еврей.

– Ты это слышишь, Микс? Что ты громоздишь, старина? Лишь бы самому не отвечать.

Чабб снова сморгнул.

– Да-да, послушайте. Факт остается фактом – Вайсс был еврей. Если б еще он был уродом, куда ни шло, но Вайсс был красивый, стройный. Высокий лоб, густые кудри. Немного тщеславен – ничего, что я так говорю? Ох, как он разбивал сердца свежих девушек из Мельбурнского университета, этих простушек с пляжей Портси и Фрэнкстона! Англосакс понимал бы, что за такой успех нужно извиняться, но Дэвид – Дэвид был слишком жиденыш, не умел вести себя посмирнее, не хотел раболепствовать.

– Не забывай, Микс, – вмешался Слейтер, – это говорит его враг.

– Нет-нет, – сказал Чабб, – я не был ему врагом. Худшим врагом Вайсса был он сам. Да еще верховный судья Виктории. А нажил он себе в нем врага необычным путем: влюбил в себя судейскую дочь-первокурсницу, а потом бросил. Уах, какой жестокий! Этого ты не знал, нет? Ты много чего не знаешь, Джон Слейтер. Сколько времени ты провел в Мельбурне? Неделю? А в Сиднее? Год? Верховный судья состоял членом Мельбурнского клуба. Слыхал про такой? Я тебе три факта назову. Первый: встань посреди Литтл-Коллинз-стрит и глянь вверх, на высокую кирпичную стену – по ту сторону увидишь самую верхушку высоченной пальмы, что растет посреди большого сада. Второй: тебя никогда не пригласят вовнутрь. Третий: у тебя в тысячу раз больше шансов попасть туда, чем у богатейшего жида в Тураке… Уж не знаю, всех ли евреев невзлюбил сэр Дэвид Гиббонc или он винил в распятии Христа лично Дэвида Вайсса. В чужую голову не загляняшь-ла. Но он был членом Мельбурнского клуба и пустил все свое влияние в ход, чтобы раздавить бывшего дружка своей дочери, еврея.

Слейтер с делано скучающим видом помахал официанткам. Стемнело, из дискотеки позади паба доносился грохот ударных, словно какое-то чудище било плоским хвостом по земле. Чабб не обращал внимания. Наклонившись над столом, подавшись вперед, он продолжал говорить, и все отчетливее проступали в нем черты серьезного юноши из Хаберфилда, который вымечтал себе изощренную столицу, где поэты беседуют исключительно о Благом и Высоком.

– Зато хорошо известно, как Вайсса известили о его нелепом злосчастье, – сказал он мне. – Рассказать вам? Вы не против?

Я кивнула.

– «Личины» помещались над русским ресторанчиком на Экленд-стрит. Там собиралась богемная публика, теософы, приверженцы свободной любви, все поголовно в вельветовых штанах. Но когда явились копы – богему как ветром сдуло. Один только Вайсс сидел в конторе, на нем был шетландский свитер, униформа истого англосакса, в зубах – трубка с огромной чашей. Но будь он хоть в британской, на хрен, короне, это бы не спасло его от этих господ. Один был в мундире, но гораздо страшней оказался другой, в штатском.

– Я – детектив Фогельзанг и прочее, а это – мой коллега, сержант Баркер.

Уах! Вайсс, как тот несчастливец у Кафки, понятия не имел, в чем он провинился. Стихи Маккоркла? Он же уплатил штраф. Он платил и платил, как редактор, как человек, без конца.

– Вы – редактор издания под названием «Личины»? – уточнил Фогельзанг.

– Я видел потом этого малого, – добавил Чабб. – Здоровенный блондин. Воинственный подбородок, обветренное лицо, обозленный на всех солдафон на поселении. Носил шляпу-пирожок, точно спешил на бега, финансы поправить.

Вайсс вел себя умно. Пританцовывал, уклоняясь от удара, словно Кассиус Клей [39]. Сказал: да, он редактор. Сказал – нет, он не главный редактор. Сказал, что «Личины» выпускает редколлегия, которая выше главного редактора. Открыл журнал и продемонстрировал Фогельзангу титульный лист. Добился одного: этот экземпляр также был конфискован низкорослым расторопным Баркером.

– Значит, за стихи отвечаете вы и члены редколлегии? – уточнил Фогельзанг.

Баркер тем временем пролистал только что вышедший из-под пресса номер, облизнул кончик карандаша и начал подчеркивать какие-то слова в тексте.

– Эй! – остановил его Вайсс. – Вы не имеет права.

Баркер имел полное право, не извольте сомневаться.

– Насчет этого парня, Маккоркла, – продолжал Фогельзанг. – Кто принял решение публиковать?

– Хотите, чтобы я сказал, будто решение принял я?

– Я вас ничего не прошу говорить, сэр.

– К черту! – сказал Вайсс. – Ну, я – и что?

– Это вы написали предисловие к его стихам, не так ли?

– Вы же знаете, что я, черт побери!

– Вы способствовали изданию этих стихов?

– О чем речь, наконец?

– Речь о журнале «Личины».

– Что вы хотите знать?

– Вы – человек, отвечающий за издание и распространение этого журнала?

Тут Вайсс сказал:

– Знаете, я не уверен, должен ли я отвечать на ваши вопросы.

А Фогельзанг ответил:

– Это уж как вам угодно, но мы получили указание провести расследование согласно предписанию полицейской инструкции относительно аморальных и непристойных публикаций.

– Два газетных заголовка врезались мне в память, – продолжал Чабб. – Первый: ВОЙНА С ГЕРМАНИЕЙ. Второй, семь лет спустя: БОБ МАККОРКЛ ПОД СУДОМ ЗА ПОРНОГРАФИЮ. Я по-прежнему валялся в военном госпитале Таунсвилля. На соседней койке лейтенант читал «Таунсвилльский адвокат». Поэзия – на первой странице. Вообразите! Я узнал фотографию – сам ее изготовил, составил из кусков от трех человек. Мое творение. Рост – за шесть футов. Фантастическая голова, большой, мощный нос, сильные скулы, широкий лоб, как у Шекспира – помните бюст? Мне помогала подружка, Тесс Макмэхон. Я разрезал фотографии на кусочки и склеил портрет. Забыл, чья была голова, грудь мы взяли у героя австралийского футбола Кита Гиннейна. Настоящие трупокрады-ла. Тесс наложила на это изображение растр шестьдесят пять точек на дюйм, и пересняла, а газетам пришлось снова переснимать его через такой же растр. После этого шрамы исчезли… Парень на соседней койке долго не уступал мне «Адвокат», но, завладев газетой, я выяснил, что теперь за «непристойность» собираются наказать Вайсса. И тут я понял, что моя шутка мертва, – прошептал Чабб, – раздавлена, как нарядная древесная змея на Ипо-роуд.

Я оглянулась на Слейтера, но тот уже смылся – болтал с официантками, подпирая стенку. Девушкам было чуть больше двадцати, ему – шестьдесят два. Они этого будто и не замечали.

– Вы же помните, – продолжал Чабб, – как трудно было после войны звонить в другую страну. Мы называли это «звонки дальнего следования». Адои! Мука смертная. Очень дорого. Каждые три минуты оператор предупреждает: «Три минуты истекли, будете продолжать?» И снова бросаешь два фунта и два шиллинга. Столько стоил трехминутный разговор. Два фунта и два шиллинга я выложил. Можно подумать, мне спасибо сказали.

– Ах ты дерьмо, – вот что сказал мне Вайсс. – Хватает же наглости.

Я попросил прощения. У него были все основания сердиться.

– Еще бы!

– Я спросил, могу я помочь-ла?

– Трахни себя в зад!

– Выступить свидетелем на суде?

– Чего?

Я сказал, что судить должны меня. Это мне следует класть голову на плаху. А он ответил:

– Хочешь урвать долю славы?

Типично, мем. Такой уж это был человек. Я расхохотался.

И тогда он сказал, что эти стихи – не чета моим. Вот что он сказал. Невероятно. Сказал, что я не смог бы написать то, что я написал. Вот наглость-ла, с ума сойти! Я попытался напомнить, что я создал Маккоркла – не только его стихи, но и самого Боба, вырезал ему из бумаги голову, ноги, тело. Своими руками склеил.

– Ну и что? – возразил Вайсс. – Зато я опубликовал стихи.

– Три минуты истекли, продолжите разговор?

– Не поэзия, а чушь собачья, Дэвид!

– Неужели, Крис? Ты так думаешь?

Ах, какие мы саркастичные – но я головы не терял. Сказал Вайссу, что его преследуют незаслуженно. Ужасная, ужасная страна. Была скверной, скверной и осталась. Бабочку непременно раздавят колесом. Но разве он слушал?

– Да, – ответил он, – я опубликовал первого великого поэта этой «ужасной страны», а ты – маленькое завистливое дерьмо. Реакционер.

– Три минуты истекли, кончайте разговор. «Маленькое дерьмо»! Да я на два дюйма выше!

– «Поторопитесь, время» [40], – сказал Вайсс. Он цитировал Элиота, вы понимаете, но оператор разъединил нас.

Весь этот рассказ сохранился в моем блокноте. Отель «Мерлин», Куала-Лумпур, суббота, 10 августа 1972 года. Тринадцать лет спустя страницы все еще воняют той рыбкой, икан билис.

11

ЧАББ УТВЕРЖДАЛ, ЧТО ПОЕХАЛ в Мельбурн вовсе не затем, чтобы присутствовать на суде. Ему, дескать, предложили работу рекламщика у Дж. Уолтера Томпсона. Однако от Таунсвилля до Мельбурна две тысячи миль, и пока Чабб добирался – последний отрезок пути он летел в списанном бомбардировщике «Гудзон», сидя на ледяном металлическом полу – его приятель, начальник рекламного отдела, дал в морду творческому директору, и в результате Чабб остался без связей, как тысячи других солдат, пытавшихся влиться в мирную жизнь. Начались унылые хлопоты насчет работы, однако диплом бакалавра искусств да осколок японской шрапнели поблизости от позвоночника – не лучшая рекомендация. В рекламных агентствах ему ехидно отвечали: «Стихи здесь ни к чему». Пытался писать книжные рецензии, но заинтересовать сумел только «Аргус», поскольку в этой газете знали о его причастности к делу Маккоркла. Редактор литературного отдела дал ему поручение: внештатно вести репортаж о процессе Вайсса. Деньги нужны были позарез, но Чабб не чувствовал себя вправе зарабатывать на несчастье Вайсса. И все же в итоге оказался среди пестрого сброда, который каждое утро собирался под дверьми Верховного суда штата Виктория. С виду эти люди походили на читателей, примерно в тот же час ожидавших открытия Мельбурнской библиотеки: большинство – книжные черви, среди них – что-то бормочущие себе под нос безумцы, которые, если речь идет о библиотеке, тут же устремляются в читальный зал и засыпают там мертвым сном. Присутствовали и родители Вайсса, элегантные, седовласые. Чабб обходил их стороной. Имелись тут и педантично, хотя отнюдь не по моде одетые представители «Католического действия» [41], и какие-то пугала в плащах с растянутыми карманами – явно репортеры желтой прессы.

С тех пор я побывала в Мельбурне и сама убедилась, насколько безотраден там месяц май. Сумрачный и печальный свет, в проливе Басса набухает холодная вода, и даже когда солнце пригревает, сердце от такого света сжимается и леденеет. Чабб стоял, прислонившись к железной ограде, покуривая, дрожа в шинели АИВС [42], дожидаясь начала дня.

Интерьер Верховного суда выглядит неожиданно теплым – много кедровых панелей, красивая резьба, замечательные потолки высотой в двадцать футов. Но в Австралии всегда скупятся на отопление, тем более – в казенных зданиях, и, наверное, поэтому в зале номер четыре царил жестокий холод. Кедровая скамья показалась Чаббу невыносимо, насквозь ледяной, словно ее ковали из железа. Это еще можно было перенести, но мучительно раздражал запах черствого хлеба, сыра и апельсиновых корок. Внутри Верховного суда штата Виктория пахло как в сарае на школьном дворе, в том темном, беспощадном мире, где Чабб всегда был нежеланным гостем.

Здесь аппарат государства должен был решить, соответствуют ли стихи, написанные Чаббом ради розыгрыша, строгим правилам, которые судья Кокберн установил в 1868 году, дабы определять, «способствует ли текст, подозреваемый в непристойности, извращению умов людей, податливых на подобное аморальное влияние, ежели в их руки попадет издание такого сорта».

Заседание суда смахивало на богослужение, сама процедура напоминала Чаббу церковь в Хаберфилде: с шарканьем входит священник, взмывает ввысь гул органа, с отчетливым стуком ставят на место песенники.

На это христианское священнодействие ежедневно доставляли Дэвида Вайсса, и он давал показания либо стоя, либо сидя на скамье подсудимых рядом со своим длинношеим и клювастым адвокатом. Первый день суда оказался особенно тяжким испытанием – не только потому, что обвиняемый выглядел таким красивым и хрупким на фоне массивного судьи и деревянного чурбана Фогельзанга, но и потому, что Вайсс вздумал – кто его знает, почему – нарядиться в длинный пиджак тисненого бархата с черной шелковой бабочкой. Пожалуй, хватило бы и недели в Мельбурне, чтобы понять: здесь так одеваться не стоит, но Вайсс пожелал предстать перед своими обвинителями эстетом и чужаком. Чабб прав: он не умел раболепствовать.

Когда его приводили к присяге, Вайсс заявил, что клясться не может. В причинах отказа сперва не разобрались, судья счел, что дело в иудейском вероисповедании, однако Вайсс уточнил: он вообще не верит в Бога. Все эти подробности имеются в протоколе судебного заседания. У меня есть копия, с которой я время от времени сверяюсь.

Более всего потрясла Чабба даже не эта нелепость – судить человека за изысканно-культурный каламбур с засовом-Засовом. Его ужаснуло, с какой беспощадной мощью власть обрушилась на желторотого юнца.

Вел заседание не сэр Дэвид Гиббонс, а Альфред Казинс – крестный отец отвергнутой Вайссом девушки. Крепкий, здоровый, с накачанными плечами пловца, крупными кистями, широким и невыразительным ртом. Главный свидетель обвинения Фогельзанг также был спортсменом и прославился главным образом своей игрой в анархичную и яростную, можно сказать, кельтскую разновидность местного футбола. Даже у прокурора, краснорожего, совершенно утратившего спортивную форму, было разбитое лицо боксера, на котором – ни капли сочувствия или хотя бы любопытства.

Суд начался с показаний Фогельзанга, описавшего свой визит к Вайссу на Экленд-стрит.

Полагаю, когда массивный детектив гнусаво и монотонно читал записи из своего блокнота, это выглядело довольно мрачно, однако годы спустя в фойе отеля «Мерлин» Чабб разыгрывал диалог Вайсс – Фогельзанг скорее комически. Лишь намного позднее, читая протокол, я смогла оценить точность воспроизведения: гротескная пародия на суд отпечаталась в его мозгу, словно выжженная огнем.

Дет. Фогельзанг: Вам известны стихотворения Боба Маккоркла?

Вайсс: Да.

Дет. Фогельзанг: Среди них находится стихотворение «Засов – Марине». Что вы думаете об этом произведении?

Вайсс: Я не могу рассуждать за автора. Вам бы следовало спросить у него, что означают его стихи.

Дет. Фогельзанг: А как по-вашему, что они означают?