Розовое дерево

— Ты красивая, — прошептал он, не отрывая светло-карих глаз от ее лица, и поцеловал, и неожиданная страстность этого поцелуя, казалось, лишила ее рассудка. Миллисент обожгло жаром его плоти, его руки крепко обняли ее. Джонатан прижался к ней, и Милли спиной ощутила острые края ступенек лестницы. Она чувствовала себя так, словно ступила в самое пламя пожара. И поняла, что хочет еще большего, хочет сгореть в этом пламени.

Миллисент обвила руками его шею, и притянув к себе, начала исступленно целовать.

Он напрягся, и на секунду показалось, что они вот-вот совершат что-то дикое, необъяснимое и безрассудное. Его губы скользнули по ее лицу и вниз, к шее. Он что-то шептал, но голос его звучал приглушенно, так как он не переставал ее целовать, его рука медленно исследовала ее тело — ее грудь, живот, бедра. Милли никогда не испытывала таких прикосновений, и это до глубины души поразило ее. Она ощутила огонь, разрывающий низ живота. Но еще больше Миллисент потрясло ее желание, чтобы эти ласки не прекращались, чтобы почувствовать его руки на обнаженной коже.

Джонатан оторвался, прерывисто дыша и закрыв глаза, как от боли. Он отбросил волосы со лба.

— Боже, Миллисент! — Голос его дрожал. — Я так хочу тебя!

Она хотела прижаться к нему, сказать, что она хочет его не меньше. И только многолетняя привычка держать себя в руках позволило ей слабо произнести:

— Мы не должны…

Он кивнул и, отвернувшись, стал тереть лицо, потом вздохнул. Через секунду Джонатан повернулся к ней.

— Миллисент… я… — Он замолчал и потряс головой.

— Что?

— Ничего, так. Давай поговорим с тобой в другой раз. Сейчас мне лучше на какое-то время остаться одному. — Он виновато улыбнулся. — Я понял, что иногда мне плохо думается, когда ты рядом.

Миллисент чуть заметно улыбнулась. Она сама едва могла соображать, когда ее тело было охвачено любовным огнем.

— Хорошо…

— Я лучше пойду. — Джонатан взял ее руку и поцеловал в ладонь.

Милли кивнула. Ей хотелось ухватиться за эту руку, не отпускать его. Она не желала думать о том, что говорила тетя Ораделли.

Но она заставила себя сдержаться и позволить, чтобы он ушел. Милли смотрела на его удаляющуюся фигуру, пока Джонатан не скрылся в тени деревьев за забором. Тогда она поднялась и медленно пошла в дом. Милли знала, что должна поговорить с Аланом, но ей очень этого не хотелось. Может быть, выяснится, что она зря беспокоится, что тетя Ораделли не права. Может быть, Алан скажет… что? Что он сможет сам заботиться о себе? Что он не имеет ничего против ее ухода? Нет! Это глупо. Она не может ждать от него таких слов. Она надеялась на легкий выход: и сохранить чистую совесть, и не разбивать себе сердце.

Миллисент задержалась в прихожей и, взглянув в маленькое зеркальце, пригладила волосы. Потом поправила сбившуюся блузку и складки юбки. Глаза ее все еще были блестящими, а губы немного припухли от поцелуев. Она закрыла глаза и отвернулась, пытаясь привести свои чувства в такой же безупречный порядок, в каком была теперь ее одежда. Облизав губы, Милли сделала глубокий вздох и медленно расслабилась. Потом снова взглянула в зеркало.

На этот раз получше, подумала она. Постояла еще немного, подождав, пока перестанет колотиться сердце и пройдет волнение. Но в последние дни, казалось, волнение и страсть не оставляли ее. Ну что ж, возможно, Алан ничего не заметит. Она повернулась и направилась в его комнату.

Он не читал и не занимался ничем из своих обычных дел. Он лежал на кровати, мрачно уставившись в стену прямо перед собой. Миллисент колебалась. Кажется, это было неподходящее время для разговора. Но не успела она сделать шаг-назад, как Алан поднял глаза и заметил ее.

— Привет, Милли!

— Привет, дорогой! — Она приклеила на лицо улыбку и вошла в комнату. — Как ты?

Он пожал плечами. Едва ли он мог ей сказать, что лежит здесь, думая об Опал и о том, как безнадежна его страсть.

— Думаю, нормально. Как прошла свадьба?

— О, и венчание, и застолье — все прошло прекрасно! Ты же знаешь, как это бывает, когда тетя Ораделли отвечает за все.

— Да. Ничего дурного просто не может произойти.

Миллисент засмеялась.

— Ты прав! — Она огляделась. — А чем ты занимался в мое отсутствие?

— Да так… — Он перевернулся на спину. — Немного почитал. Немного поиграл с Робертом. — При воспоминании о мальчике его лицо посветлело.

— Правда, он милый? — Миллисент обошла стол и начала рассматривать коллекцию монет, которую Алан еще не закончил оформлять. Она не знала, с чего начать разговор.

— Мне нравится наблюдать, как он растет, — продолжала она, судорожно подыскивая подходящие слова. Алан странно взглянул на нее:

— Ты думаешь, он всегда будет здесь?

Милли посмотрела на брата.

— Не знаю. Я об этом как-то не думала. Опал выглядит вполне счастливой в нашем доме. Разве не так?

— Кажется, да. Сейчас — да. Но наверняка когда-то она захочет уйти. Она кого-нибудь встретит, влюбится. Выйдет замуж.

На какое-то мгновение его лицо побледнело, и у Миллисент защемило сердце.

О Боже, неужели она сделала ошибку, разрешив Опал жить в их доме? Что, если тетя Ораделли была права и Алан заинтересовался ею? Что, если она разбила ему сердце?

— Я… я думаю, да. Она что-то говорила по этому поводу?

— Нет. Но ведь так делает большинство людей, верно?

— Да. — Теперь в его лице не было ничего странного, и Милли спросила себя, не показалось ли ей, что он выглядит бледнее, чем обычно.

— Думаю, да… Алан, … ну, … ты испытываешь особенные чувства к Опал?

Голова Алана как-то дернулась, и он поднял на нее испуганный взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю точно. — Она озабоченно хмурилась. Его реакция на вопрос еще больше подтвердила опасения Миллисент.

— Было бы глупо, не так ли? — быстро сказал он. — Кто-то, подобный мне, вдруг влюбляется…

— Не глупо, Алан, неправда!

— Но безнадежно, да? — Он криво улыбнулся ей, отчего сердце Милли заныло.

— Я не дурак, Милли! И знаю, что никакая женщина не захочет калеку…

— Ты — прекрасный человек! — запротестовала Миллисент.

— А ты — моя сестра. Верная до самого моего горького конца. — Он взял ее руку и крепко сжал, а она улыбнулась в ответ любящей улыбкой. — Ты единственная и неповторимая! Не думай, что я ничего не понимаю. Ты всегда была самой лучшей. Ты не оставляешь меня. И я знаю, что всегда могу на тебя положиться.

— Я люблю тебя, Алан! Ты ведь знаешь.

— Знаю. Но еще я знаю, как я должен ценить твою любовь. Со мной трудно жить. Я всегда хочу только одного: чтобы меня оставили в покое, а все трудности ложатся на твои плечи. Не многие бы возились со мной, как ты.

Сердце Милли разрывалось. Да, тетя Ораделли была права. Алан не станет жить с ней, Джонатаном и Бетси;

для него это будет пыткой.

Алан продолжал:

— Я никогда не говорил, как ценю то, что ты делаешь для меня все эти годы.

— Нет, тебе не нужно…

— Знаю, что не нужно. Но я хочу. Я не очень-то умею говорить такие вещи. Но иногда мне кажется, что я страшный эгоист; я принимаю то, что ты для меня делаешь и никогда не выражаю благодарности. Будто бы так и должно быть, но это не так. И я знаю это. Многие женщины наверняка не стали бы делать для меня то, что делаешь ты.

Милли смотрела на него полными слез глазами. Каждое произносимое им слово о любви больно резало ее. Она растерялась и покачала головой.

— Нет, не отрицай! Немногие сестры такие любящие, такие преданные. Ты сделала больше, чем кто-либо ожидал. Я хочу только одного — чтобы у меня была хоть какая-то возможность отплатить тебе за все это, чтобы я мог сделать для тебя хоть половину того, что делаешь ты.

— Не надо! Тебе не нужно благодарить меня! Я люблю тебя; я никогда не пожалела ни об одной минуте, проведенной с тобой. И я никогда не хотела оставить тебя!

— Бывало, я очень боялся, что ты уйдешь… Он покачал головой, улыбаясь болезненным воспоминаниям.

— Я знал это! Я знал, что ты никогда не бросишь меня. Но где-то в глубине души я все равно боялся. Я боялся, что если я умру, то это будет… — Голос Алана охрип от переполнявших его чувств, и он замолчал, стараясь собраться с силами. — Я боялся, что это будет для тебя облегчением и ты будешь втайне радоваться, что наконец-то освободилась от такой обузы.

— Ты не обуза для меня! — жарко произнесла Мил-лисент, присаживаясь к нему на кровать и беря его руку. Любовь и горечь слились воедино в ее чувстве к самому родному и близкому человеку. — Ты — мой брат, и я люблю тебя! Все, что я делаю, я делаю по собственному желанию.

— Правда?

— Я клянусь! Я никогда никому не говорила, что хочу выйти замуж. Я сама выбрала этот путь и предпочла остаться с тобой. Именно этого я и хотела.

Она знала, что все сказанное — правда, но почему же неожиданно заговорила в прошедшем времени? Это эхом отозвалась у нее в голове. То, что она ощущала сейчас, было совсем иное. Да, тетя Ораделли была права. Услышав признания, которые только что сделал Алан, она никак не сможет покинуть его.

Миллисент наклонилась и обняла брата, прижавшись щекой к его лицу.

— Не волнуйся! Даже не думай ни о чем подобном! Я не оставлю тебя. Я всегда буду с тобой.

Глава XXI

Милли вышла из комнаты Алана, постояв с минуту, медленно стала подниматься к себе наверх. Уставшая от эмоций, бушевавших в ней последние часы, она разделась, повесила одежду на спинку стула, вымылась и надела ночную рубашку. Потом села у окна и стала не спеша расчесывать волосы, разделяя их на тонкие пряди.

Она понимала, что ей придется оставить Джонатана. Это очень больно, но надо прекратить их роман, такой сладкий и, в то же время, такой жестокий, полный смеха, страсти и горечи. Наступило время, когда нужно, наконец, встать перед лицом реальности. Она не может и дальше беспечно плыть в тумане, надеясь, что нигде впереди не натолкнется на скалу.

Она встала и выглянула в окно. Прислонилась лбом к холодному стеклу. Где-то внутри нее все еще горел огонек страсти, разожженный Джонатаном в этот вечер; незатухающее пламя рисовало в ее вооброхении картины возможного будущего — если бы она смогла оставить своего брата одного. Но она знала, что не способна сделать такое, не хочет этого. Она навсегда останется старой девой. Навсегда непорочной. Она так и не узнает счастья прикосновения губ, рук Джонатана. Милли сжимала и комкала ткань ночной рубашки, охваченная внезапной страстью и отчаянием.

Это несправедливо! Сердце разрывалось при мысли о том, что ей придется оставить мечты о замужестве, надежду любить и быть любимой Джонатаном. Она никогда не узнает, как это — лежать в объятиях Джонатана, положив голову ему на грудь и слушая биение его сердца. И никогда не утолить этой жажды, сжигающей ее изнутри; она никогда не испытает того ощущения, о котором с мягкой таинственной улыбкой говорила Сьюзан. Она будет становиться старше и старше, так и не узнав, как это; будет завидовать кузинам и подругам. Это слишком жестоко! Должна ли она отказаться от всех надежд? От единственного в ее жизни мужчины, разбудившего в ней такие чувства?

— Нет! — Милли отпрянула от окна, и вдруг поняла, что громко выкрикнула это слово.

Она не хочет отказываться от всего! По крайней мере, она может сохранить для себя этот маленький лучик счастья. Она может быть с Джонатаном, может испытать, что это такое — быть любимой им, и она сохранит это воспоминание до конца своей жизни; оно будет согревать ее всегда.

Не оставляя времени на раздумья, Миллисент вытащила из комода шаль, сунула ноги в мягкие домашние туфли и выбежала из комнаты. Спустившись по задней лестнице, она перевела дыхание на крыльце, набросила на плечи тонкую шаль. Было уже по-вечернему прохладно. Милли пересекла двор и остановилась у дверей Лоуренса. Минуту она колебалась, но потом постучала.

Бетси не должно быть дома, она знала это. Девочка осталась у Берты со своей подругой Анабель. Джонатан один. Она старалась не думать о том, как он отреагирует на ее предложение. Об этом было слишком страшно задумываться.

За дверью послышались шаги, и на пороге появился Джонатан. В его руке была керосиновая лампа, и свет от нее падал на его лицо.

— Миллисент? — В голосе прозвучало удивление, и он поднес лампу поближе, чтобы лучше рассмотреть ее. — Что ты здесь делаешь?

— Я… я пришла, чтобы увидеть тебя, — задыхаясь, произнесла Милли. Теперь, когда она была здесь, все слова куда-то исчезли. Что, если он откажется? Что, если он не хочет быть с ней?

Джонатан выглядел встревоженным, но отступил назад, пропуская ее в дом.

— Входи. Что-нибудь случилось?

— Нет. — Милли вошла в прихожую, и Джонатан закрыл за ней дверь.

Минуту они молча смотрели друг на друга. Милли опустила глаза. На щеках выступил румянец. Она чувствовала себя нелепо и ужасно, но сейчас было уже поздно отступать. Она решила довести все до конца.

Джонатан перевел взгляд с ее лица ниже, увидел ночную рубашку, наброшенную шаль, аккуратно расчесанные волосы, волной спадающие на плечи.

— Может быть… ты пройдешь в гостиную? Миллисент покачала головой, не в силах говорить. Ей не хотелось идти в таком виде в гостиную, где она будет смотреться по меньшей мере глупо. Она жалела, что нет какого-нибудь более простого и легкого способа дать понять ему, зачем она пришла, не прибегая к словам. Но такой способ не приходил ей в голову.

Она распрямила плечи и подняла голову, встречая его взгляд.

— Я пришла спросить, не можешь ли ты…

— Не могу ли я — «что»? — спросил он вежливо, и брови его озабоченно сдвинулись.

— Не можешь ли ты… — она закрыла глаза и выдохнула, — взять меня к себе в постель?

— Что?! — Его нижняя челюсть отвисла. Он поставил лампу на стол. — Миллисент, о чем ты, черт возьми, говоришь?

Миллисент в инстинктивно-защитной реакции вскинула подбородок.

— А ты не понимаешь? Я прощу тебя… — Она не могла придумать ни одной подходящей фразы. Ни одна леди никогда не говорила ничего подобного, а эвфемизмы, которые ей приходилось слышать, будут звучать здесь абсолютно по-идиотски. Едва ли она сможет предложить ему что-нибудь типа «воспользуйтесь подходящей ситуацией» или «лишите меня невинности, пожалуйста». Но разве нет таких слов, которые бы обозначали, что она пришла к нему по своей воле?

— Заняться с тобой любовью? — произнес он тихим и, как ей показалось, немного напряженным голосом.

— Да.

— Ты хочешь, чтобы мы сделали это сейчас? — Он сжал кулаки и тут же разжал их. Потом нервно обхватил себя руками, прижав ладони к ребрам. — Я не понимаю… Ты серьезно?

— Конечно, серьезно! — крикнула Миллисент, разозленная явным отсутствием его интереса. — Неужели ты думаешь, что я ради смеха разыгрываю комедию? — Она резко повернулась и быстро направилась к выходу.

— Нет, постой! — Он схватил ее за руку. — Черт возьми, ты не можешь уйти прямо сейчас, после этого маленького потрясения!

— Я не хотела поставить тебя в неловкое положение, — мрачно сказала Милли, не глядя на него. — Ладно, все в порядке! Если ты против, я…

Джонатан сдержал проклятье.

— Боже мой, Милли, естественно, я хочу тебя! Я… Но ты просто потрясла меня. Все так неожиданно… Я не могу понять, почему ты просишь меня об этом. Почему ты…? Это, должно быть, противоречит всему, чему тебя учили, всему, во что ты веришь?

— Почему что я хочу тебя! — горько ответила Миллисент, не отводя от него своего чистого решительного взгляда. — Я хочу чего-то и для себя тоже.

— Миллисент… — Невольно его взгляд вновь скользнул по ее фигуре.

От этого взгляда Миллисент стало жарко, она уронила шаль на пол. В свете лампы были отчетливо видны линии ее тела и темные кружки затвердевших под его взглядом сосков, выделяющихся под тонкой тканью ночной рубашки.

— Миллисент… — повторил он и шагнул к ней, не отрывая взгляда от ее груди. — Ты очень красивая. Я не могу не хотеть тебя. Но — ты уверена в себе?

— Вполне. — Ее голос задрожал, но на этот раз не от неуверенности, а, скорее, от ожидания в его глазах.

Джонатан взял ее руку, поднес к губам и мягко коснулся ими ее ладони. От этого прикосновения все внутри нее оборвалось. Миллисент почувствовала, что ее живот стал горячим и как будто потяжелел, а грудь внезапно сделалась такой чувствительной, что она ощутила касание ткани о соски и их ответную реакцию.

Джонатан зажмурил глаза, как от боли и, наклонив голову, снова поцеловал ее ладонь так же медленно и нежно.

— Если бы я был джентльменом, — пробормотал он, — я бы не согласился…

Колени Миллисент ослабли, и она качнулась в его сторону.

— Я бы напомнил тебе, что это безнравственно, — продолжал он, — и что завтра утром «вы будете раскаиваться»… — Его губы ласкали мягкую, нежную кожу запястья. — Но ты знаешь, что я не джентльмен.

— Я знаю… — Ее голос был чуть-чуть громче шепота. Его поцелуи творили что-то странное с ее чувствами. — И я рада этому.

Джонатан засмеялся, а ощущение его дыхания на коже пронизывало ее насквозь.

— Ах, Миллисент, когда-нибудь ты пострадаешь от своей честности! Благодари за это Бога.

Джонатан поднял голову, а его рука легла ей на шею. Он, не отрываясь, смотрел на нее, затем наклонился и поцеловал, вначале легко, а затем со все возрастающей страстью. Миллисент охватила дрожь от силы его чувств, и руки непроизвольно обняли его плечи. Он обхватил ее, сильно прижал к своему телу и жадно впился в губы.

Ласки его языка были настолько нежными, медленными, возбуждающими, насколько были настойчивы и требовательны его губы. Из груди Миллисент вырвался стон. Она почувствовала, что ее тело стало чужим и неуправляемым. Новое, незнакомое ощущение пугало ее, и в то же время ей хотелось этого еще и еще.

Когда Джонатан отпустил ее, он дышал, как после быстрого бега; лицо его пылало, а глаза неестественно блестели.

— А теперь прикажи мне остановиться, — переводя дыхание, хрипло произнес он. — Или я уже не смогу сделать этого.

— Люби меня, — прошептала она.

Ноздри Джонатана рассширились, а руки еще крепче сжали ее. На секунду Милли показалось, что сейчас они упадут на пол, и все произойдет прямо здесь, но он взял ее за руку и, схватив керосиновую лампу, повел по лестнице в свою комнату.

Оказаться наверху в его доме было довольно необычно. Она всего-то несколько раз была в доме Лоу-ренсов и никогда не поднималась на второй этаж, где располагались спальни. Это была незнакомая, чужая комната — комната мужчины. Свет лампы освещал только небольшое пространство темного коридора перед ними, а все остальное пряталось в тени, что придавало помещению еще более чужой вид. Милли шла очень осторожно, на цыпочках и чувствовала себя виноватой, будто совершила грех, нарушив запретную «мужскую» зону.

Джонатан задержался у двери в свою комнату, оглянувшись и поджидая ее. Миллисент тоже остановилась. Это была его спальня. Ей показалось, что она здесь лишняя. Это ее чуть-чуть напугало и в то же время разожгло и взволновало.

Она впервые оказалась в мужской спальне, если не считать комнаты ее брата и отца. Быть здесь уже означало какую-то близость, родственность — ощущения, которые она не испытывала больше ни с кем, кроме Джонатана. И хотя она только что страстно целовала его, так крепко прижималась к нему, что не могла дышать, сейчас ей все же казалось, что она нарушила какую-то границу, которую нельзя было переходить.

Сегодня ночью она узнает его так, как не знала никогда раньше, и он ее тоже.

Миллисент повернулась и пристально посмотрела на Джонатана. Будто бы почувствовав растерянность и смущение, охватившее ее, он улыбнулся, протянул руку и нежно и легко погладил ее по щеке.

— Боишься?

Миллисент кивнула:

— Немного…

Она едва дышала, сердце колотилось, и она уже не могла отделить страх от возбуждения и ожидания.

— Не волнуйся. — Он нежно обнял Милли, прижавшись щекой к ее волосам. — Я не буду спешить и сделаю все возможное, чтобы не причинить тебе боль.

Она вообще-то не очень беспокоилась о физической боли, хотя, насколько слышала, боль должна быть, по крайней мере, в первый раз. Она боялась чего-то неизвестного, нового; наверное, в ней что-то произойдет, она изменится, но насколько будет хорошо Джонатану?

Завтра она уже не будет прежней Миллисент Хэйз, и она не представляла, какой станет та, новая Милли, да и вообще хочет ли она стать другой.

Она повернула к нему лицо; глаза ее блестели. Джонатан глубоко вздохнул, охваченный страстью и любовью; заглянув в ее сияющие глаза, он наклонился и поцеловал ее. Потом он целовал ее снова и снова — в губы, щеки, уши, шею — нежно, затем страстно; медленно, потом быстро и настойчиво. Миллисент будто таяла, отдавая свое тело его жадным губам, все ее страхи и нервозность улетучились, сменившись собственной страстью. Она бессознательно застонала, обвив его руками. Джонатан задрожал, впившись пальцами в ее тело.

Его руки медленно спускались по ее спине к изгибу бедер и потом к ногам; а затем вверх, к мягким выпуклостям груди. Он накрыл их ладонями и начал нежно гладить через рубашку отвердевшие соски. Миллисент затаила дыхание, ошеломленная новой чувственностью, которая разлилась по ее телу при этих прикосновениях. Она никогда даже не могла вообразить, что можно чувствовать такое. Она жаждала ощутить его руки каждой клеточкой своего тела, испытать прикосновение его обнаженной кожи к своей.

Джонатан неохотно отпустил ее, сделал шаг назад, а потом начал медленно, немного подрагивающими пальцами расстегивать пуговицы своей рубашки. Миллисент, не в силах оторваться, смотрела, как он расстегивал и снимал рубашку, обнажая загорелую грудь. Кожа его была гладкой, светло-коричневые волосы сужались к животу буквой V. Джонатан сбросил туфли и снял оставшуюся одежду. Миллисент увидела стройные, гладкие линии его ног и бедер.

Когда она, наконец, поняла, что перед ней стоит обнаженный Джонатан Лоуренс, краска стыда из-за собственного любопытства залила ее лицо, хотя, в то же время, она была так очарована и возбуждена, что не смогла отвести взгляд от его тела.

Она не ожидала, что он будет раздеваться вот так, при свете, хотя призналась себе, что было этому рада. Вид его мускулистого тела смущал ее, разжигал горячее страстное желание, которое поражало ее своей силой.

Джонатан подошел к Милли и коснулся края ее ночной рубашки, медленно стал поднимать его вверх, открывая ее ноги и бедра, затем осторожно снял рубашку через голову. Его взгляд остановился на ее груди, высокой, с розовыми, твердыми от прикосновения воздуха сосками. Под взглядом Джонатана они еще больше набухли, и вся грудь стала вдруг болезненно чувствительной. Миллисент почувствовала, как между ног начало что-то жарко и настойчиво пульсировать. Она поняла, что ей нравится, когда Джонатан смотрит на ее обнаженное тело, что она дрожит от его обжигающего взгляда, скользящего по ее фигуре, тает от него.

— Как ты красива, — тяжело дыша, сказал он.

Его руки возвратились к ее груди; пальцы так осторожно касались ее, будто это было нечто бесценное и хрупкое. Кончики его пальцев словно внимательно изучали ее тело. Он гладил шелковую кожу ее бедер, его руки скользили по нежным линиям ее ног, спины, талии, открывая ей ее собственное тело, вызывая самые разнообразные оттенки ощущений. Миллисент забыла о смущении и стыдливости, об интимности его прикосновений — забыла обо всем, кроме дрожащего огня внутри и наслеждения от его ласк.

Она застонала, и ее руки сами обняли его за плечи. Она хотела сама ласкать его. Вначале ее руки неподвижно, в каком-то напряжении замерли на его плечах, но когда она увидела блеск удовольствия в его глазах, то позволила своим пальцам погладить его шею и спину. Потом ее руки заскользили по его мускулистым рукам, груди, ощущая крепкие мышцы, гладкую теплую кожу, завивающиеся жесткие волоски и плоские маленькие соски, которые от ее прикосновений стали твердыми. Это было так не похоже на все, что до сих пор с ней случалось, совсем другое, и, в то же время, такое волнующее, запретное, что Милли чувствовала, как в ней просыпаются странные, непреодолимые желания, от которых краска заливала ее лицо.

Джонатан подвел ее к кровати и положил на спину. Они продолжали гладить и ласкать друг друга, он снова начал целовать ее. Наслаждение становилось почти невыносимым, она подумала, что вот-вот разорвется. И когда ей казалось, что уже ничего не может быть прекраснее этого, он начал покрывать поцелуями ее шею, грудь и твердые, почти горящие соски. Миллисент напряглась, но не пошевелилась. Ласка была неожиданна, но от этого еще более приятна. Не переставая целовать грудь, он продолжал ласкать ее бедра, ноги, живот. Внезапно Миллисент почувствовала, что его язык коснулся ее сосков; она затаила дыхание и впилась ногтями в его руку.

Джонатан на мгновение замер, но потом вновь продолжил ласкать соски. Он осторожно обхватил сосок теплыми губами и начал нежно касаться его языком, Миллисент почувствовала, что между ног стало влажно, ее дыхание участилось. Она окунулась в дикое, жаркое море чувственности. Собственное тело показалось ей каким-то новым, незнакомым, испытывающим животные, примитивные желания и страсти.

Джонатан продолжал ласкать ее грудь, вызывая все новые и новые ощущения. Его рука слегка коснулась треугольника волос внизу живота, и Миллисент застыла в удивлении. Он не должен касаться ее там!

Но он делал это. И ей хотелось этого еще и еще, несмотря на смущение. Она боялась, что он почувствует, что там влажно и остановится, но ничего подобного не случилось, когда его пальцы коснулись мягкой шелковистой плоти. Миллисент затрепетала, изгибаясь на кровати, отуманенная безумным удовольствием и почти невыносимым напряжением. Ее бедра инстинктивно задвигались. Она почувствовала непреодолимое, сильнейшее желание, простое и извечное; она хотела чего-то, а чего конкретно — не знала сама. Она должна иметь это. Она должна иметь его…

— Джонатан… — простонала она его имя, и под ее пальцами его кожа стала еще жарче.

Тогда он вошел в нее. Было больно, и все же это было то, чего ей хотелось. Она прикусила губу. Он был в ней, он удовлетворял ее новое, странное, примитивное желание. Когда он начал в ней двигаться, Милли поняла, что это еще не все, что именно сейчас происходит самое прекрасное, сейчас она уносится в мир удовольствий, о которых никогда даже не подозревала. Она часто дышала и стонала, а стоны Джонатана только усиливали ее страсть. Он продолжал двигаться в ней, и она инстинктивно помогала ему, пока не почувствовала, будто ловит его, следует за ним, словно боясь, что сейчас он исчезнет.

Вдруг она ощутила в себе ошеломляющий взрыв блаженства такой силы, что закричала. И немедленно последовала глубокая, безумная реакция Джонатана, его тело начало судорожно содрогаться, изливая страсть. Миллисент, крепко сжав его руками и ногами, вместе с ним испытала эту бурю блаженства.

Потои они начали медленно расслабляться, и постепенно к йим вернулось ощущение реальности. Миллисент чувствовала себя обессиленной, безвольной и ничего не понимающей, все тело стало словно невесомым после испытанного ею самого большого в жизни наслаждения.

— Я люблю тебя, — прошептала она. Слезы душили ее. — Я люблю тебя.

Еще какое-то время они лежали без сна, обнявшись, бормоча нежные, волнующие слова любви, и постепенно начали засыпать. Джонатан спал крепко, а Миллисент вскоре проснулась. Она неподвижно полежала несколько минут, все еще находясь под впечатлением испытанного. Но она знала, что должна уйти, ей нельзя оставаться здесь на всю ночь. Она неохотно поднялась с кровати, стараясь не разбудить Джонатана, и надела ночную рубашку. Милли бросила последний долгий взгляд на спящего мужчину, и сердце ее сжалось. Все в ней перемешалось: боль, наслаждение, любовь. Как она перенесет расставание с ним? Миллисент вдруг испугалась, что сделала страшную ошибку. Теперь провести остаток жизни без Джонатана будет труднее, намного труднее.

Стараясь ни о чем не думать, она вышла из комнаты и поспешила на улицу.

Милли пыталась отогнать от себя тяжелое, мучительное чувство страха, но не смогла; оно обрушилось на нее утром, когда она проснулась. Миллисент оглядывалась, непонимающе моргая. Это была ее старая, знакомая комната, но все же она как-то изменилась. Она поднялась, ощущая какую-то горькую, болезненную безысходность. Боже! Что же ей теперь делать?

Но, конечно, она знала ответ. Она будет делать то, что должна, что решила вчера вечером. У нее была ночь с Джонатаном, именно то, что она хотела, а теперь предстоит жить дальше — до конца своих дней, и поступить так, как она и собиралась. Мрачная перспектива.

Милли умылась, оделась и поплелась вниз. Она не сможет пойти сегодня в церковь. Она просто скажется больной. Не очень уж это и большой грех. Она разрывалась: одна часть ее существа испытывала удовлетворение и радость, тогда как другая — отчаяние и горе.

Перед обедом пришел Джонатан. Он выглядел сияющим, свежим и непозволительно цветущим. Ей было больно смотреть на него. Миллисент поняла, что в ту ночь, когда принимала решение, она не подумала о следующем утре. А сейчас ей нужно сказать, что она не сможет больше встречаться с ним.

И еще она поняла, что не подумала о Джонатане и его чувствах; она поступила эгоистично, беспокоясь только о себе и своих проблемах.

— Миллисент… — Его улыбка была нехной и многозначительной. Грудь Милли стала тверже, и ее снова охватило желание. — Как ты?

— Хорошо, — тихо ответила она и впустила его в дом. Она сцепила руки за спиной, что бы они случайно не потянулись к нему и не обняли его плечи. По выражению его лица она поняла, что он хочет поцеловать ее. Ей тоже этого хотелось. Очень.

И еще ей хотелось кричать. Эта последняя встреча станет пыткой.

— Я хотел поговорить с тобой, — начал он. В его низком голосе звучали интимные нотки.

— Хорошо. — Миллисент прикладывала все усилия, чтобы соблюдать хотя бы видимость приличий. Может, это будет неправильно, но сейчас они беспокоили ее меньше всего.

— Я… я тоже должна поговорить с тобой.

Джонатан улыбнулся:

— Хотя это невежливо, но я буду говорить первым.