Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

      — Ты все еще его любишь, да? — спросила Биверли. — После стольких лет.
      Я сказала, что да.
      Биверли покачала золотистой головкой.
      — Тогда держись за него покрепче, — сказала она мне. Или не сказала? Что она вообще мне сказала? Я столько раз повторяла в памяти этот разговор, что теперь совершенно запуталась.
 
      А вот дальше я помню все абсолютно отчетливо. Биверли сказала, что устала, и пошла прилечь в свою палатку. Придя в лагерь, я увидела, что мужчины играют в бридж. Меня затащили за карточный стол, поскольку Расселу не нравились его карты и он считал, ему повезет больше, если рядом с ним появится пустое место. Итак, я и Уилмет оказались против Эдди и Рассела, а Мерион и Арчер стояли неподалеку, курили и наблюдали за игрой. Из-за палаток доносился смех носильщиков.
      Я бы предпочла играть в паре с Эдди, но Рассел сказал, что бридж слишком опасная игра, чтобы муж и жена играли в одной паре, тем более что рядом находятся ружья. Он, конечно, шутил, но по его лицу сказать это было нельзя.
      Во время игры Рассел рассказывал о шимпанзе и их жизни. В то время о них практически ничего не знали, так что все это были только предположения. Думаю, то же самое относилось и к гориллам. В природе существует естественный ход вещей, говорил Рассел, который легко можно понять с точки зрения логики; просто нужно знать учение Дарвина.
      Я не считала, что поведение пауков можно понять с точки зрения логики; да и шимпанзе тоже. Поэтому я не слушала. Я играла в карты, но тут до меня стало долетать одно и то же слово. Самец то, самец это. Ля-ля-ля, доминирование. Выживают сильнейшие, ля-ля-ля. Естественный отбор, природа с ее зубами и когтями. В общем, чепуха. Потом возник спор, можно ли ожидать, согласно теории Дарвина, что произойдет социальное перерождение моногамных супружеских пар и у всех самцов появятся гаремы. Приводились доводы за и против, но меня они не интересовали.
      Открыв карты, Уилмет обнаружил, что у него только одна червовая, а закончили мы с тремя. Я уже упоминала, как Биверли говорила, что в музее Луисвилля будет выставлена ее фотография, если она убьет обезьяну.
      — В общем-то я приехал сюда не ради фотографий, — сказал Арчер, — но сделать снимки тоже входит в мои планы. И взять несколько интервью. Для журналов и, конечно, для нашего музея. Моя цель — рассказать обо всем людям.
      После этого началась дискуссия на тему, что лучше для спасения горилл — чтобы одну из них убила Биверли или я. В конце концов было решено, что фотография Биверли в тропическом шлеме может вызвать нежелательный ажиотаж, тогда как моя внешность этому не поспособствует. Если Арчер действительно решил отбить у людей желание охотиться на горилл, решили мужчины, то ему нужна именно такая девушка, как я. Конечно, прямо они об этом не сказали, но суть была такова.
      Уилмет потерял взятку, которой намеревался закончить игру. Мы проиграли, и вдруг я увидела, что червей у него только четыре, правда с тузом и королем, и все же открывать карты было с его стороны ужасно глупо. Я и сейчас так считаю.
      — Я думал, вы мне поможете, — сказал он, — а так из-за вас мы вытянули только две взятки. — Как будто я была в этом виновата.
      — Главное — это вытянуть, — сказала я и внезапно расплакалась, ведь он был очень маленького роста, и сказать такое было очень нехорошо. Мои слезы удивили меня больше, чем всех остальных, и что самое поразительное, мне было на это наплевать. Я встала из-за стола и пошла в свою палатку. Я слышала, как Эдди извиняется, как будто это я открыла карты.
      «Резкая смена обстановки», — услышала я его слова. Эдди всегда лучше меня знал, что со мной происходит.
      Однако извиняться за меня — на него это не похоже. В ту минуту я ненавидела его не меньше, чем остальных. Зайдя в палатку, я взяла флягу с водой и ружье. Никто из нас не ходил в джунгли в одиночку, поэтому никому и в голову не могло прийти, что я делаю.
 
      Небо стали заволакивать тучи, и вскоре похолодало. Я не знала, куда идти, и ориентировалась по следам антилоп. И разумеется, заблудилась. Я решила все время поворачивать направо, а потом, возвращаясь, налево, но в этой местности мой план не сработал. У меня был свисток, но я так разозлилась, что не стала им пользоваться. Я решила положиться на Эдди, который находил меня всегда и везде.
      Кажется, я шла больше четырех часов. Дважды лил дождь, после него в джунглях еще сильнее пахло свежей зеленью. Иногда выглядывало солнце, и тогда на листьях и мхах сверкали тяжелые капли воды. Я увидела следы какой-то кошки и сняла ружье с предохранителя, но потом мне все равно пришлось закинуть его за спину, потому что тропинка вела через сплетения корней. Она была едва различима и часто исчезала совсем.
      Один раз я запуталась в паутине. Это был искусно сплетенный купол замечательного бледно-зеленого цвета. Никогда я не держала в руках таких прочных нитей. Паук оказался большим, черным, с желтыми пятнами на лапах и, судя по количеству трупов, перетаскивал свои жертвы в центр паутины, прежде чем спеленать. Я бы прихватила его с собой, но мне было не во что его засунуть. Конечно, по отношению к Эдди это было предательством, но так я сравняла счет.
      В следующий раз я схватилась за что-то похожее на листок. И получила сильнейший ожог.
      Дороге в лагерь полагалось идти под гору, я же пошла вверх. Я хотела с возвышения оглядеть окрестности и таким образом сориентироваться. К этому времени я немного успокоилась и страдала в основном от бесконечного подъема. Снова пошел дождь, и я нашла небольшое укрытие, где можно было присесть и заняться обожженной рукой. Мне полагалось быть замерзшей и очень напуганной, но ничего этого не было. Боль в руке утихала. Джунгли были прекрасны, а шум дождя звучал, как колыбельная. Помню, как мне захотелось остаться здесь, в этом месте, навсегда. Потом мне стало жарко, и это — желание пропало.
      Мои размышления прервал какой-то звук — треск в зарослях бамбука. Повернувшись, я увидела, как задвигались листья и показалась чья-то черная и большая, как у медведя, спина. У горилл странная манера передвигаться — они опираются на ноги и пальцы рук, при этом их руки так длинны, что спина почти не сгибается. Я видела гориллу лишь одно мгновение, потом она пропала. Но я ее слышала и хотела увидеть еще раз.
      Я знала — другого шанса у меня не будет; даже если потом мы и увидим обезьяну, мужчины все равно не дадут мне ее рассмотреть. Мне стало совсем жарко. Рубашка промокла от дождя и пота; брюки тоже. И при каждом шаге они издавали громкое шуршание. Я сняла с себя все, оставив только носки и сапоги. Сложила одежду на том месте, где сидела, взяла ружье и полезла в бамбуковые заросли.
      Обогнула скалу, подлезла под бревно, перелезла через корень, обошла дерево и увидела самую прелестную лужайку, какую можно представить, и на ней трех горилл — самца и двух самок. Наверное, это был его гарем. А может, семья — отец, мать и дочь. Выглянуло солнце. Одна из самок руками приглаживала шерсть другой, обе мигали на солнце. Самец сидел среди зарослей дикой моркови, выдергивал одну морковку за другой и ел, правда, без особого энтузиазма. Я видела его профиль и седину в шерсти. Он слегка шевелил пальцами, как человек, весь ушедший в музыку. Цветы — розовые и белые — кругами располагались в том месте, где когда-то был пруд. Одинокое дерево. Я стояла и смотрела — долго-долго.
      Потом подняла ружье. Уловив движение, самец посмотрел в мою сторону. Встал. Он оказался куда больше, чем я думала. На его темнокожем лице я увидела удивление, любопытство, тревогу. И что-то еще. Что-то такое человеческое, что сразу заставило меня вспомнить, что я всего-навсего не слишком молодая голая женщина. Уже за одно это я могла бы его застрелить, но я знала, что так нельзя — убивать животное только за то, что оно оказалось более похожим на человека, чем ты ожидал. Самец начал ритмично бить себя по груди, эти удары сразу привлекли внимание его женщин. Оскалил зубы. Потом пошел прочь, уводя за собой все семейство.
      Я смотрела на них сквозь прицел ружья. Несколько раз я могла выстрелить — пожалеть его женщин, освободить их. Но я не видела, чтобы они хотели освободиться, а Эдди вдобавок учил меня, что нельзя стрелять в раздраженном состоянии. Гориллы покинули лужайку. Я почувствовала, что замерзла, и пошла к своей одежде.
      Там стоял Рассел с двумя проводниками и разглядывал мои аккуратно сложенные брюки. Мне не оставалось ничего иного, как пройти мимо них, взять брюки, вытряхнуть из них муравьев и натянуть на себя. Пока я одевалась, Рассел стоял ко мне спиной и не мог выговорить ни слова. Я чувствовала себя не лучше.
      — Эдди, наверное, рвет и мечет, — сказала я, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.
      — Мы все себе места не находим. Ты хоть что-нибудь нашла? Так я узнала, что Биверли исчезла.
 
      До лагеря оказалось ближе, чем я думала, и все же дальше, чем надеялась. По дороге я как можно подробнее передала Расселу свой последний разговор с Биверли. Очевидно, я была последней, кто ее видел. После моего ухода игра в карты закончилась, и мужчины разошлись. Через пару часов Мерион начал искать Биверли, которой в палатке не оказалось. Сначала все отнеслись к этому спокойно, но затем…
      Меня снова и снова заставляли повторять то, что она говорила, мне без конца задавали вопросы, хоть в этом и не было никакого толку, и скоро мне самой уже казалось, что все это я просто выдумала. Арчер попросил проводников тщательно осмотреть территорию возле бассейна и палатки Биверли. Вероятно, ему виделась сцена из ковбойского фильма, когда дикари находят кого-то по сломанной веточке, одинокому следу или клочку шерсти. Наши проводники со всей серьезностью принялись за поиски, но ничего не обнаружили. Мы искали, звали, стреляли в воздух, пока не наступила ночь.
      — Ее утащили гориллы, — сказал Мерион. — Чего я и боялся. Я пыталась разглядеть его лицо в свете костра, но не смогла.
      Его голос не выражал ничего.
      — Нет следов, — повторил наш главный проводник. — Нет ничего.
      В тот же вечер повар отказался готовить нам обед. Африканцы о чем-то тихо перешептывались. Нас они старались избегать. Арчер потребовал от них объяснений, но не получил ничего, кроме недомолвок и уклончивых ответов.
      — Им страшно, — сказал Эдди, но я так не считала.
      Наступила ночь, еще более холодная, чем предыдущая, а Биверли была одета очень легко. Утром к Арчеру пришли носильщики и сказали, что уходят. Не помогли ни уговоры, ни угрозы, ни подкуп. Мы были вольны идти с ними или оставаться; для них это не имело никакого значения. Разумеется, мне не оставили выбора и отослали обратно в миссию вместе со всем снаряжением, за исключением того, которое мужчины оставили при себе.
      В Луленге один из носильщиков попытался со мной заговорить. Он совсем не говорил по-английски, и я уловила только слово «Биверли». Я попросила его подождать, пока я приведу кого-нибудь из миссионеров, чтобы помочь с переводом, но чернокожий то ли не понял меня, то ли не хотел связываться с миссионерами. Когда я вернулась, его уже не было, и больше я его не видела.
      Мужчины провели на горе Микено восемь дней и не нашли ничего.
      Я женщина и потому не стала свидетельницей событий, о которых вам хотелось бы узнать больше всего. Ожидание и неизвестность были, по-моему, гораздо тяжелее, чем сами поиски, но ведь из этого не составишь рассказа. С Биверли что-то случилось, но что, я не знаю. Когда я ушла с горы Микено, там произошло что-то такое, после чего мой Эдди перестал быть самим собой, и и не знаю почему. Мы с Эдди немедленно покинули Африку. Мы даже не взяли с собой наших пауков.
      Шли месяцы, мне так хотелось поговорить о Биверли, сопоставить предположения, решить, как мне теперь жить. По ночам это желание было особенно сильным. Но Эдди не мог даже слышать ее имени. Он так глубоко ушел в себя, что почти не разговаривал со мной. Он плохо спал и время от времени тихонько плакал, старательно прячась от меня. Я пыталась поговорить с ним, пыталась быть терпеливой и любящей, я пыталась быть доброй. Он ни на что не реагировал.
      Прошел год, потом еще два, и Эдди начал приходить в себя, но так и не стал таким, как прежде. Мой настоящий Эдди, тот, каким я его знала, остался в джунглях навсегда.
      А потом, как-то за завтраком, он взял и рассказал мне, что произошла бойня. Что после моего отъезда в Луленгу мужчины несколько дней провели в джунглях, отстреливая горилл. Он не стал описывать, что там происходило, но я с ужасом ясно представила знакомое мне семейство, лежащее на лужайке в лужах крови.
      Сорок или больше, сказал Эдди. Кажется, больше. За несколько дней. Убивали всех, включая детенышей. Никто не тащил туши в лагерь; после исчезновения Биверли заниматься шкурами было уже как-то нехорошо. Горилл забивали, словно коров.
      Эдди, в старом клетчатом халате, с растрепанными волосами, свисающими седыми космами, сидел и плакал, уткнувшись в тарелку с яичницей. Я не произнесла ни слова, но он закрыл уши руками на тот случай, если я начну говорить. Его тело содрогалось от рыданий, голова тряслась.
      — Это было убийство, — сказал он. — Это было настоящее убийство.
      Я взяла его руки в свои и крепко сжала:
      — Полагаю, это была идея Мериона.
      — Нет, — сказал он, — это была моя идея.
 
      Сначала, как рассказал Эдди, Мерион был уверен, что Биверли утащили гориллы. Однако потом он все больше стал намекать на странное поведение наших носильщиков. Как они перестали с нами разговаривать, а только перешептывались между собой. Как быстро они покинули лагерь.
      — Я испугался, — сказал мне Эдди. — Сначала я был очень расстроен из-за Биверли, а потом страшно испугался. От Рассела и Мериона исходила злоба, которую я ощущал физически. Я думал, что один из них в любую минуту может сорваться, и тогда произойдет непоправимое. И если обо всем узнают бельгийцы, то я уже ничем не смогу помочь. Потому я и отвлек внимание на горилл. Это я настоял, чтобы мы отправились на охоту. Это я разжигал в нас злобу до тех пор, пока мы не убили столько, что начали чувствовать угрызения совести, и заниматься обвинениями уже никому не хотелось.
      Я все еще не понимала.
      — Так ты считаешь, что Биверли убил один из носильщиков? — Такую возможность я тоже допускала, признаю.
      — Нет, — сказал Эдди. — Неважно, что я считаю. Но ты же видела, как обращаются в Луленге с чернокожими. Ты же видела эти избиения и цепи. Я не мог допустить, чтобы их стали в чем-то подозревать.
      Он говорил так невнятно, что я едва разбирала слова.
      — Мне нужно, чтобы ты сказала, что я поступил правильно. И я сказала. Я сказала, что он лучший мужчина из всех, кого я когда-либо знала.
      — Спасибо, — сказал он. Потом тихонько высвободил свои руки из моих, вытер глаза и вышел из-за стола.
      В ту ночь я снова попыталась с ним поговорить. Я пыталась сказать ему, что на свете нет ничего, чего бы я не могла бы ему простить.
      — Ты всегда была ко мне слишком снисходительна, — ответил он. А когда в следующий раз я заговорила об этом снова, он сказал: — Если ты меня любишь, мы больше никогда не будем говорить на эту тему.
      Эдди умер через три года, так ничего и не рассказав. Честно говоря, такое молчание я находила непростительным. Как и его смерть. Я никогда не любила одиночества.
      Однако теперь я испытываю его все чаще; удел тех, кому досталась долгая жизнь. Теперь я — это просто я, белая женщина, которая видела диких горилл и больше ничего — ни цепей, ни избиений, ни бойни. Я не могу не вспоминать об этом снова и снова, когда знаю, что Арчер умер, и только я могу обо всем рассказать. Хотя вряд ли это поможет мне обрести покой.
      Поскольку я стала плохо видеть, дважды в неделю ко мне приходит девушка, чтобы почитать вслух. Очень долгое время я не желала ничего слышать о гориллах, но теперь я заставляю ее специально подбирать мне статьи о них, потому что только сейчас мы начали изучать горилл по-настоящему. По-прежнему считается, что они живут гаремами, но время от времени самки отлучаются от стаи, чтобы встретиться с тем, кто им приглянулся.
      Но что больше всего удивляет меня в этих статьях, так это не обезьяны. Мое внимание привлекают молодые женщины, которые предпочитают проводить жизнь в джунглях среди шимпанзе, орангутангов или огромных горных горилл. Женщины, которые решаются на такое по доброй воле — все эти Гудолл, Колдики и Фоссеи. И тогда я думаю, что ничто не ново под луной и все те женщины, которых в старых историях похищали гориллы, возможно, сами выбрали свою судьбу.
      Когда я устаю от постоянных раздумий, я вспоминаю последние слова Биверли. Чаще всего я стараюсь выкинуть их из головы и подумать о чем-нибудь другом. Кто помнит, что она тогда сказала? Кто знает, что она хотела сказать?
      Но иногда я задумываюсь над ее словами. Я поворачиваю их так и этак. И тогда они становятся не угрозой, как я подумала вначале, а приглашением. В такие дни я могу представить себе Биверли, которая по-прежнему сидит в джунглях на берегу пруда, опустив ноги в воду, жует дикую морковку и ждет меня. И тогда я могу сделать вид, что присоединюсь к ней, как только мне этого захочется.

Джеки Бартли
Мифы малышам
[отсутствует]
Пер. С. Степанова

      Джеки Бартли в настоящее время работает ассистентом в Хоуп Колледже, Холланд, штат Мичиган. Ее стихотворения публиковались в таких журналах, как «Spoon River Poetry Review», «Iron Horse Literary Review», «Phoebe» и «Crab Orchard Review». Первый поэтический сборник Бартли, «Bloodroot», был недавно выпущен издательством «Mellen Poetry Press».

Питер Дикинсон
Песня детей моря
Пер. Е.Довженко

      Питер Дикинсон родился в Замбии, но с юношеских лет живет в Англии. Без сомнения, он является одним из самых крупных современных писателей-фантастов. За свою продолжительную и успешную карьеру он опубликовал около пятидесяти книг и стал обладателем целого ряда престижных литературных премий. Питер Дикинсон широко известен не только как автор фантастических романов и рассказов, по большей части адресованных юным читателям, но и как писатель детективного жанра. Наиболее известными его произведениями являются «Король и Шут», трилогия «Перемены», «Дар», «Голубой сокол», «Лекарь», «Ледниковый период», «Тулку», «Седьмой ворон», «Ева», «Кость с Мертвого моря». Особо необходимо отметить его последний роман «Канатный мастер».
      Обманчиво простая «Песня детей моря» вошла в сборник рассказов для детей «Вода: истории духов стихии», написанный Питером Дикинсоном и его женой Робин Мак-Кинли.

      Ее назвали Сиротка Нэсмит. Дед выбрал это имя как напоминание о ее несчастной судьбе. В их общине имена имели особое значение. Деда звали Правдолюб Хук, его жену — Матушка Хук, а дочка носила имя Тихоня Хук, пока не вышла замуж за Саймона Нэсмита. Община отвергла их, и с тех пор Правдолюб и Матушка больше ничего не знали о судьбе дочери, но однажды на пороге их дома появился Саймон Нэсмит с новорожденной малышкой на руках и сообщил о смерти Тихони. Саймон твердо решил навсегда покинуть эти места и просил позаботиться о ребенке. Не говоря ни слова, Правдолюб принял малышку и закрыл перед ним дверь.
      Дед выбрал ей это имя, потому что у девочки не было ни отца, ни матери. Она осталась сироткой.
      Семья Хук жила в белом деревянном доме на окраине города. Ей принадлежали два клочка земли, которые тянулись вдоль горного плато на небольшом расстоянии один от другого. Почва была каменистая, но вполне пригодная для земледелия.
      Лето в здешнем краю было коротким и удушливо жарким, но последняя неделя августа приносила ветры и грозы. Затем наступало время сбора урожая, и наконец приходила долгая и суровая зима с бурями и метелями. День за днем Сиротка засыпала и просыпалась в своей кроватке на чердаке под шум бушующих волн. Иногда в перерывах между бурями выдавались спокойные ясные дни, и, когда солнце выглядывало из-за горизонта, бескрайний покров снега начинал искриться в его лучах. Зиму сменяла весна, принося с собой грязь и запах гниющего мусора, показавшегося из-под снега. И снова наступало засушливое лето.
      В этой суровой местности трудно было заработать себе на хлеб. Город стоял на берегу моря, и некоторые члены общины промышляли торговлей. В гавани можно было встретить и рыбаков, и чужестранцев, но они не задерживались здесь надолго и вскоре снова уходили на юг в поисках более плодородного и благодатного края. И только члены общины оставались верными земле, которую даровал им Господь. Здесь был их дом, и дом их предков, с тех самых пор как они приплыли сюда и основали город. Здесь было и место их последнего пристанища, их имена были высечены на надгробных плитах: здесь покоились семьи Беннет, Хук, Уорен, Лиалл, Гудрич, но никого с фамилией Нэсмит.
      До восьми лет жизнь Сиротки была похожа на жизнь других детей общины. Девочку так же кормили, одевали и ухаживали за ней, когда она болела. Сиротка ходила в местную школу, где научилась читать Библию и легенды о гонении на ее предков. Книг в общине было немного, но люди перечитывали их снова и снова. Члены общины кичились своей образованностью, а их речь казалась сложной и высокопарной и больше напоминала книжную, чем живую. По воскресеньям два раза в день Сиротка вместе со своей семьей ходила в церковь, чтобы послушать слово Господне.
      Едва малышка научилась ходить, как ее стали приучать к работе по дому. Члены общины мало заботились об удобстве и материальных благах, на первом месте для них были чистота и благопристойность: каждый горшок должен быть вычищен, каждый стул должен стоять на своем месте. По воскресеньям перед тем, как отправиться в церковь, мужчины начищали до блеска свои сапоги и пряжки на ремнях, а женщины надевали белоснежные, накрахмаленные чепчики. В общине было принято помогать ближнему, но соседи редко обращались к друг другу за помощью, только в случае крайней нужды.
      Правдолюб был суровым и работящим стариком, а Матушка маленькой полной женщиной с добрым лицом. Когда Правдолюб отлучался из дома, Матушка за работой тихонько напевала забытые песни предков. Но порой ее пение больше походило на повторение странных гудящих звуков и напоминало шум океанских волн. Эту песню трудно было запомнить, а тем более повторить, но Сиротка, с детства привыкшая слышать ее, впитала эту мелодию вместе с воздухом, которым дышала.
      Однажды летом Матушка заболела. Она старалась не показывать вида, но ее лицо осунулось и потеряло здоровый румянец, а тело ослабло. Иногда Матушка начинала задыхаться и замирала на месте, охваченная очередным приступом боли. Правдолюб, казалось, ничего не замечал или не желал замечать, а Сиротке приходилось выполнять почти всю домашнюю работу, пока Матушка отдыхала на стареньком стуле и рассказывала ей что-нибудь. К началу зимы Матушка перестала вставать с постели, и соседи зашли узнать, почему она больше не появляется в церкви, и предложить помощь. Правдолюб выпроводил их, сказав, что они и сами отлично справятся. И они справились, правда, дни Сиротки стали слишком длинными для ребенка: с самого рассвета до заката она убиралась в доме, готовила еду, чинила одежду деда и ухаживала за бабушкой.
      В воскресенье под самое Рождество (хотя община не праздновала Рождество, считая это грехом) с запада пришла буря, принеся с собой миллионы острых, словно иголки, снежинок. Однако Правдолюб надел свою кожаную куртку, достал посох и снегоступы и приказал Сиротке собираться, чтобы отвезти ее в церковь на санях.
      — Позволь ей остаться, Правдолюб, — попросила Матушка. — Я могу умереть, пока вас не будет. Я готова отдать себя на милость Господа, но я боюсь умирать в одиночестве.
      Правдолюб взглянул на нее, кивнул, надел свои снегоступы и вышел, не сказав ни слова. Матушка посмотрела ему вслед.
      — В его душе была любовь, — сказала она, — но он вырвал ее из сердца в тот день, когда твоя мать покинула нас, и похоронил в день ее смерти. Будь с ним терпелива, Сиротка. Постарайся быть к нему добрее, хотя это нелегко.
      — Ты правда умрешь? — спросила Сиротка.
      — Как и все мы, когда Господь призовет нас.
      — Сегодня? Сейчас?
      — Думаю, что не сегодня. Как раз сегодня мне стало получше. Я больше не чувствую боли, но это плохой знак. Мое тело больше не говорит со мной.
      Сиротка опустилась на колени, уронила голову на постель и заплакала. Матушка обняла ее и сказала, что не боится смерти. Она верит, что Господь простит ей ее маленькие прегрешения. Матушка попросила Сиротку принести стул и сесть рядом с ней.
      — Я должна рассказать тебе одну историю, — сказала она и взяла Сиротку за руку. — Моя мать рассказала ее мне, а ее мать когда-то рассказала ей, и на протяжении семи поколений эта история передавалась из уст в уста, с тех пор как судно «Вера» потерпело крушение. Знаешь ли ты историю Ангелочка Гудрич? Сиротка кивнула, все дети в их общине слышали эту историю. Это была единственная история, которую они знали, помимо тех, что прочли в Библии. Другие детские сказки община считала глупыми выдумками, которые сочинил дьявол, чтобы сбить людей с праведного пути. Двести лет назад три судна подняли паруса, чтобы пересечь великий океан. Перед отплытием их нарекли «Сила Господня», «Свобода» и «Вера». Помимо команды, на борт взошли все члены общины — двести восемьдесят семь человек, которые были полны решимости покинуть землю, где их притесняли, подвергали гонениям и сжигали за их убеждения, и поселиться там, где они смогут свободно восхвалять имя Господа. Когда опасное путешествие было уже позади и на горизонте показалась земля, внезапно началась буря. Два корабля благополучно достигли спасительной бухты, а третий подхватили волны и унесли в открытое море. Погибли все, кто был на борту, кроме маленькой девочки, которую спустя пять дней нашли на берегу. Это и была Ангелочек Гудрич.
      — Я собираюсь рассказать тебе о том, как спаслась Ангелочек Гудрич, — сказала Матушка, — но сначала пообещай мне кое-что. Ты должна хорошенько запомнить эту историю, но не рассказывать ее никому, кроме своих дочерей, когда те вырастут. Потом ты узнаешь почему. Ангелочек Гудрич была моей прапрабабушкой. В общине есть и другие ее потомки, но я никогда не разговаривала с ними об этом, и ты не должна. Ты понимаешь?
      — Да, обещаю, — кивнула Сиротка.
      — Хорошо, а теперь слушай внимательно историю Ангелочка Гудрич.
      Ангелочек помнила бурю, и звук ломающейся мачты, и крики моряков. Члены общины, стоя на палубе среди бушующих волн, распевали хвалебные гимны Создателю, в то время как их корабль бросало из стороны в сторону. Некоторых из них, все еще восхваляющих имя Господа, смыло за борт. Внезапно корабль накренился и перевернулся, и все оказались в морской пучине. Последнее, что помнила Ангелочек, это руки отца и парус, обвившийся вокруг нее.
      Очнулась она от холода и поняла, что жива. Ее одежда промокла насквозь, но Ангелочек лежала на сухом песке. Она села и огляделась. Откуда-то сбоку струился слабый, едва различимый свет, но его было достаточно, чтобы разглядеть черную воду у ног и черные камни вокруг. Не понятно как, но она оказалась в небольшой пещере, вход в которую находился под водой.
      Рядом на песке лежал сундучок наподобие тех, в которые члены общины складывали свои пожитки перед морским путешествием. Онемевшими от холода пальцами Ангелочек открыла его и нашла там сухую одежду, тщательно завернутую в непромокаемую ткань. Одежда была ей велика, но Ангелочек все же переоделась, оставив собственную одежду сохнуть на камнях, это помогло ей немного согреться.
      Девочка никак не могла понять, что с ней произошло и как она попала в эту пещеру. Все, что она помнила, это то, как тонул корабль и как она упала в воду. Рядом с ней плавал парус. Ангелочек решила, что течение подхватило и принесло сюда ее и сундучок, затем наступил отлив, и вода отступила. Но почему здесь светло? Свет струился откуда-то снизу. На другой стороне пещеры Ангелочек обнаружила небольшую заводь, в которой плавала похожая на угря рыба. Рыба извивалась, и при каждом движении ее бока отливали серебром, освещая пещеру. Ангелочек заметила, что заводь окружена стеной, аккуратно сложенной из валунов.
      Эта стена не могла возникнуть сама собой, и Ангелочек испугалась, что тут есть еще кто-то. Она обошла пещеру, но не нашла места, где можно было бы спрятаться. Ангелочек обнаружила источник пресной воды, благодаря которому и образовалась заводь. Она возблагодарила за это Создателя, помолилась, оплакивая семью, которую ей больше никогда не суждено увидеть, и уснула.
      Проснувшись, Ангелочек почувствовала, что она не одна в пещере. Сначала она услышала тихий шепот, затем из воды показались две пары глаз и уставились на нее. Ангелочек села, но при таком слабом освещении ничего не могла рассмотреть. Ее сердце бешено забилось, а во рту пересохло. Внезапно одно из существ заговорило с ней тихим голосом, но на языке, которого она не знала. Однако Ангелочек поняла, что это был за вопрос.
      — Кто вы? — прошептала она.
      Существа засмеялись и высунулись из воды, так что Ангелочек наконец сумела их разглядеть. Они были похожи на людей с темными волосами и бледной кожей, а их шеи украшало нечто наподобие ожерелий. Ангелочек встала и, сложив руки и мысленно произнося молитвы, подошла к краю воды. Существа подплыли к берегу, и Ангелочек увидела, что это дети примерно ее возраста, но вместо ног у них длинные блестящие, как у рыбы, хвосты.
      — Вот что увидела Ангелочек Гудрич. Ты веришь, Сиротка? — спросила Матушка.
      — Если ты веришь, Матушка, то и я верю, — ответила Сиротка.
      — Я верю в это.
      Ангелочек догадалась, что перед ней дети моря, а эта пещера — место их игр. Для забавы они поймали и заперли здесь сверкающую рыбу, точно так же во время прилива они доставили сюда ее и этот сундучок.
      Дети моря жестами принялись объяснять Ангелочку, что парус, обернувшийся вокруг нее, образовал шар, наполненный воздухом. Благодаря этому она смогла дышать под водой. Но Ангелочек с трудом понимала их. Только спустя несколько дней, которые она научилась считать по приливам и отливам, девочка осознала, как ей удалось спастись.