Острее шпаги (Клокочущая пустота, Гиганты - 1)

      технических наук профессором М. М. Протодьяконовым. Куб у него
      складывается из кубов, среднего со стороной y и малого со стороной x,
      расположенных по диагонали большого куба, со стороной x + y, трех
      пластин объемом x\2 y и трех брусков объемом x\2 y, точно заполняющих
      оставшиеся в большом кубе места от двух первых кубов. Объемы всех
      этих фигур соответствуют: (x + y)\3 = x\3 + 3x\2 y + 3xy\2 + y\3.
      (см. прилагаемый рисунок: Ostree36)
      Но как ни старался Ферма представить себе субпространственное место с четырьмя и больше измерениями, это не удавалось, пока он не забылся наконец сном. А во сне эти "невоображаемые фигуры" возникали перед ним с удивительной простотой и ясностью, но едва он проснулся поутру - они исчезли, но сознание того, что он их видел, представлял, рассматривал, осталось вместе с представлением, что они принадлежат к другой области, чем "плоские места", а потому закономерность "плоских мест" для "пространственных и надпространственных" не может иметь решений в целых числах!
      И доказать это во сне не составляло никакого труда, недаром он в присутствии Луизы, подчиняясь своему математическому чутью, написал, что уже имеет удивительное доказательство, и вот оно пришло к нему! Осталось только дописать это его замечание на полях книги Диофанта! Или в замке Гранжери, где найдется, несомненно, и перо и бумага!
      Утром парень с туповатым выражением лица и сонными глазами вывел для Ферма его оседланного иноходца. Трактирщик с женой провожали его как давнего знакомого.
      Распрощавшись с ними, Пьер Ферма отправился по обстоятельно указанному трактирщиком пути.
      Тучи рассеялись, выглянуло январское солнце, у Пьера повеселело на душе, но главным образом потому, что он  з н а л  т е п е р ь  с в о е "у д и в и т е л ь н о е  д о к а з а т е л ь с т в о", которое вчера только нащупывал, ночью "увидел во сне"!
      Ехать пришлось, как предупреждал гвардеец, довольно долго.
      Изредка встречались крестьянские повозки, один раз промчалась карета с гербом на дверцах, запряженная четверкой белых лошадей, но, конечно, не из Гранжери. Баронесса увидела бы одинокого всадника на дороге, который мог оказаться советником парламента, встречи с которым ждала.
      И если во время вчерашней непогоды ему лишь чудилась похоронная процессия, то сейчас, при солнечном свете, он сначала услышал далекий погребальный звон, а потом увидел наяву траурное шествие, растянувшееся по дороге к уже видимому кладбищу.
      Впереди шествовал аббат в нарядном облачении с церковными служаками, за ними гроб несли четверо крестьян, а следом тянулись одетые в черное простолюдины, мужчины и женщины, вдова и нанятые плакальщицы горько плакали, их стоны разносились в холодном воздухе, сливаясь с далеким и грустным погребальным звоном.
      Пьер Ферма придержал коня и, сняв шляпу, пропустил печальную процессию мимо себя.
      В прошлый раз, едва ли не на этом месте, он присоединился к провожающим в последний путь дворянина де Гранжери, которому не привелось при жизни стать бароном, каким стал его сын. Какова игра судьбы!
      Пьер Ферма хотел было и сейчас пройти вместе со всеми на кладбище, найти могилу де Гранжери, близ которой видел фигуру женщины в черном, безутешную вдову, как олицетворение любви, горя и ненависти, посвятив потом ей стихи, которые ей неизвестны. Но он раздумал, поскольку солнце близилось к закату, дни в январе коротки, и нужно было еще добраться до замка Гранжери.
      Пьер Ферма направил лошадь бодрой иноходью к видневшемуся на холме строению, ни разу не ударив коня, а лишь сжимая и разжимая колени, заставляя тем чуткого друга выполнять желание всадника.
      Замок оказался типичным загородным домом с мезонином и балконом, на котором на фоне угасающей зимней зари вырисовывался силуэт прекрасной женщины, какой запомнился Пьеру Ферма здесь тридцать с лишним лет назад.
      Пьер даже зажмурился, чтобы видение исчезло. Ведь не могла же безутешная вдова остаться неизменной с того далекого времени! Может быть, это ее дочь? Но трактирщик говорил только о сыне, и то родившемся уже после смерти отца.
      Кто же она, явившаяся из прошлого демонической тенью дамы, пылавшей любовью, горем и местью?
      Глава седьмая
      ПЕРСТЕНЬ КАРДИНАЛА
      Человек хуже зверя, когда он зверь.
      Р а б и н д р а н а т  Т а г о р
      У баронессы Орлетты де Гранжери никогда не было дочери, на балконе своего замка, поджидая приезда советника парламента из Тулузы, стояла она сама, спустившись потом при виде подъезжающего всадника.
      Ферма был поражен необычайной ее внешностью. Седая прядь в ее волосах цвета вороньего крыла, восхитившая кардинала Мазарини, теперь, подобно речке от осенних дождей, разлилась, сделав серебристой всю левую часть головы, оставив остальное нетронутым. Орлетта искусно пользовалась этой своей особенностью и, оборачиваясь то одной, то другой стороной, как бы меняла свой возраст чуть ли не вдвое.
      Некую сверхъестественность ее обаяния ощутил и Пьер Ферма: в профиль справа она казалась ему знакомой безутешной вдовой, требующей мести за горячо любимого мужа, а повернувшись лицом в другую сторону, превращалась в любящую заботливую мать взрослого барона.
      Орлетта провела Ферма в дом, в просторную столовую, украшенную деревянными имитациями охотничьих трофеев, подлинными рогами оленей и клыкастыми кабаньими головами, усадила на стул с высокой резной спинкой и оказывала ему всяческие знаки внимания, без умолку говоря о дошедшей до нее славе Ферма как советника парламента.
      Она украдкой вглядывалась в его усталое лицо, стараясь разгадать, кем он был для нее: возможным помощником или врагом, как уверял ее Мазарини? Открыл ли ему слабый мужчина Рауль де Лейе в страхе перед казнью ее семейную тайну?
      - Я знаю, что у вас, блюстителей закона, - вкрадчиво начала она, все основывается на бумагах, касающихся спорных земельных угодий. Я сейчас прикажу их принести.
      - Распорядитесь, сударыня, если это вас не затруднит, принести и чистой бумаги, а также перо и чернила.
      - Зачем вам бумага? Зачем перо и чернила? - насторожилась Орлетта.
      - Вы думаете, сударыня, мне нечего будет записать?
      - Нет, что вы! Я просто такая непрактичная, неумелая и... беззащитная. Все будет исполнено, как вы пожелаете! Мне очень жаль, грустным голосом добавила она, отдав распоряжение вызванному слуге, - что вам ради меня, оставшейся в жизни безутешной, придется выступать в суде против графа Рауля де Лейе, с которым вы, кажется, связаны дружбой или былой услугой? Не так ли?
      - Я служу закону, сударыня, а не отдельным лицам, интересы которых защищаю в том случае, когда они совпадают с моим представлением о законности и справедливости.
      - Как это украшает мужчину! Но как трудно понять вашу сокровенную сущность, дорогой метр! Почему, например, вы, несомненно, рыцарь в душе, не сообщили мне имени убийцы моего мужа, о чем я вас просила в горестное мне время?
      - Это имя, сударыня, спасло тогда графа Рауля де Лейе от позорной смерти, но вас поставило бы лишь в затруднительное положение, поскольку принадлежит сейчас маршалу Франции.
      - Мой сын - воплощение дворянской чести - мог бы вызвать его на дуэль и отомстить за смерть отца.
      - Я не знаю более искусного дуэлянта, чем этот маршал Франции, и, право, не хотел бы, чтобы вы испытали горечь еще одной утраты.
      Орлетта вздрогнула.
      "Еще одной утраты? На что намекает этот судейский? На роковую семейную тайну, известную ему? На былую потерю Орлеттой Рауля, который вместо того, чтобы жениться на ней, ждущей его ребенка, вероломно предпочел эту кривляку Генриэтту с приданым, несмотря на то, что той было все равно на ком остановиться: на кардинале Ришелье, на маркизе де Вуазье, на графе Рауле де Лейе или на всех вместе, если бы это удалось!"
      Последний год был ужасным для Орлетты после неизвестно как полученной записки: "Призванный к себе Всемогущим Господом нашим кардинал Святой католической церкви молит бога, чтобы творящий чудо перстень защитил бы его духовную дочь от враждебных происков".
      Подписи не было, но вкрадчивый голос "серого кардинала" звучал в ушах баронессы зловещим предупреждением, ибо кто-то и после его кончины наблюдал за выполнением его воли.
      Орлетта, будучи когда-то рабой своей страсти к Раулю, а теперь слепой материнской любви к великовозрастному сыну, беспечному и пустому, чувствовала себя загнанной в угол, готовая превратиться, как требовал "серый кардинал", в "волчицу, защищающую своего детеныша"
      - Ах, метр Ферма, - доверительно заговорила она. - Мой сын вырос без отца, и мой долг матери, давшей ему жизнь, найти и средства для его достойного существования, а он так расточителен и так красив! Почему я нуждаюсь в вашей неоценимой помощи, талантливый метр? Чтобы добиться отторжения у графа Рауля де Лейе земельных угодий, примыкающих к нашим владениям, как поручил суду это сделать его величество король Людовик XIV, да продлятся его дни!
      - Его величество передал парламенту вашу тяжбу с графом де Лейе на рассмотрение, - уточнил Ферма.
      Орлетта нахмурилась, оценивая ответ Ферма как свидетельство его враждебного отношения к ней.
      Слуга принес пачку бумаг, перевязанных зеленой лентой.
      - Ну вот и наши доказательства, - сказала баронесса, развязывая ленту. - Найти юридическое обоснование для удовлетворения моих притязаний - долг вашего юридического таланта, о котором все говорят, дорогой метр.
      - Благодарю вас, баронесса, - поклонился Ферма и углубился в изучение принесенных бумаг.
      Через некоторое время, заметив, что Ферма ознакомился с последним листком, баронесса с обворожительной улыбкой спросила:
      - Ну как, дорогой мой метр, которому я доверяю счастье своего сына? Вы, кажется, еще ничего не записали, как хотели? Все ли ясно?
      - Боюсь вас огорчить, баронесса, но из принесенных мне бумаг явствует, что земли, на которые вы претендуете, никогда не принадлежали роду де Гранжери. Король Генрих IV даровал их графу Эдмону де Лейе, отняв у мелких землевладельцев - крестьян.
      - Что я слышу, досточтимый метр! - вспыхнула баронесса. - Уж не хотите ли вы сказать, что при отмене старого указа Генриха IV право на эти земли обретут не представители католического рода де Гранжери, владения коих к ним прилегают, а эти грязные крестьяне?
      - Я не мог бы более точно выразить правовую основу этого дела, если исключить слово "грязные", применительно к землевладельцам, оставленным Генрихом IV без земель.
      - Ну, знаете ли, метр Ферма! - с горечью воскликнула баронесса. - Я однажды уже разочаровывалась в вас как представителе закона, а вы заставляете меня сделать это еще раз! Я надеюсь на вашу помощь, а вы уже пророчите враждебное мне решение парламента!
      - Ни в коей мере, баронесса! Высказали возможное решение парламента в Тулузе вы, а не я. Мне лишь пришлось отметить четкость вашего мышления.
      - Тогда другое дело, дорогой метр, - с облегчением вздохнула Орлетта и продолжала уже ласково: - Мы с вами найдем иные слова, не правда ли? Парламент может и должен удовлетворить мои претензии, коль скоро господь смотрит с небес! Дарованные безбожному гугеноту земли должны быть отняты. И я хотела бы познакомить вас с владетельным бароном, кому эти земли должны принадлежать, с моим сыном Симоном, который, к счастью, вернулся, как я вижу в окно, с охоты. С этими мужчинами так трудно, поверите ли, метр! Несмотря на зимний месяц, он все-таки умчался со своими сворами гончих. Вот он! Знакомьтесь.
      В столовую с шумом ворвались пять или шесть собак с грязными лапами, оставляя следы на полу, а за ними вбежал возбужденный охотник в короткополой шляпе с пером и воскликнул:
      - Виват, мадам! Виват, мсье! Полюбуйтесь на мои охотничьи трофеи. Три зайца на отличный ужин! А как они удирали, вы бы знали! Дух захватывало от скачки! И еще лиса. А на волка придется устроить облаву.
      Ферма смотрел на барона Симона де Гранжери и не верил глазам. Перед ним стоял молодой граф Рауль де Лейе, правда, чуть старше, чем был он, когда его обвиняли в дуэли, но, раскрасневшийся от скачки на холодном воздухе, Симон выглядел моложе своих тридцати трех лет, отчего сходство его с молодым когда-то графом Раулем де Лейе усиливалось.
      Еще одно видение из прошлого вывело Ферма из равновесия, и он не удержался от возгласа:
      - Право, мне почудилось, сударыня, что к вам в дом вошел ваш противник, тяжбу с которым вы хотели доверить мне.
      - Ба! - глупо рассмеялся Симон. - И этот господин попался на мое сходство с враждебным нам графом де Лейе! Как бы мне получше это использовать? Явиться куда-нибудь вместо него?
      Мать испепелила взглядом сына за его неуместное замечание, видя, какое впечатление произвело оно на Ферма. У нее уже не оставалось сомнений, что Пьеру все известно, что он обладает страшной тайной рождения Симона. Теперь она была права, ибо Ферма, с присущей ему проницательностью, сделал выводы из обнаруженного сходства. Звенья нанизывались в стройную цепь событий тридцатичетырехлетней давности.
      "Так вот кто она, "знатная дама", которая не поступилась своей репутацией для спасения любовника! Так вот какова безутешная вдова, жаждущая мести, но покинувшая смертельно раненного мужа, чтобы увидеться с молодым графом! Так вот к кому спешил на свидание Рауль сразу после освобождения из тюрьмы! И вот чей сын только что вышел из комнаты!" промелькнуло в мыслях у Ферма.
      Баронесса уже уверилась, что у нее нет иного выхода, как подчиниться воле покойного кардинала. Стараясь не выдать себя, она расспрашивала Ферма:
      - У вас ведь тоже есть взрослый сын, мой метр?
      - Да, сударыня, он ученый.
      - Как это мило! Хочется пожелать, чтобы король пожаловал ему за его заслуги хотя бы титул барона.
      - Благодарю, сударыня, но ученым пока не принято жаловать титулы аристократов, у них своя иерархия.
      - Ах вот как? Их звания передаются по наследству?
      - Не столько звания, сколько знания, сударыня.
      - Я хочу, чтобы вы поняли меня как отец, дорогой метр. Для меня весь смысл жизни, вся сила моей нерастраченной любви - в Симоне! Конечно, вы, мужчины, осуждаете меня за это?
      - Вы вынуждаете меня опровергнуть вас, сударыня.
      - А вы умеете быть учтивым! Или я вынудила вас к этому?
      - Нисколько, баронесса! Я вполне искренен.
      "Кто из нас может быть искренним?" - с отчаянием подумала баронесса и с улыбкой предложила: - Не кажется ли вам, дорогой мой метр, милый мой метр, что нам с вами в соблюдение традиций нужно выпить хорошего старого вина за успех нашего дела?
      Она предложила и ужаснулась, втайне надеясь, что он откажется. А он сказал:
      - Я не уверен в вашем деле, баронесса. Мне не хотелось бы питать вас призрачными надеждами. У крестьян больше прав на эти земли, чем у вас, если отнять их у графа де Лейе.
      Эти с присущей Ферма честностью сказанные слова были тем толчком, который помог Орлетте пробудить в себе демона зла: "Он выдал себя с головой! Рассчитывает, что граф де Лейе снова заплатит ему теперь за то, чтобы лишить части своих владений его истинного сына! Значит, Ферма несомненный враг, который не заслуживает ничего другого, кроме "уготовленного ему кардиналом". О боже, боже! Дай мне силы!" - думала она, вся дрожа, но улыбаясь:
      - И все-таки, милый мой метр, ставший почти родным для меня человеком, я не могу отказать себе в удовольствии выпить вместе с вами старого французского вина с виноградников благословенного юга Франции! Выпить за исполнение сокровенных желаний каждого из нас. Мое желание вы знаете, ужель у вас нет такого?
      - У меня есть такое сокровенное желание, оно владело мной, когда я ехал к вам.
      - Если так, то как же нам обойтись без вина? Я пойду распоряжусь, поскучайте две минуты. - И она вышла, шурша шелками.
      Старый слуга в новой ливрее раньше чем она вернулась принес бутылку вина и два бокала тонкого хрусталя. Затем появилась и баронесса, странно бледная, покусывающая губу, неся для чего-то песочные часы и при виде Ферма превратясь в светскую даму:
      - Вот перстень, милый метр. Он достался мне по наследству от матери. В нем - волшебная сила, способная выполнить заветные желания, и мое и ваше, если мы поочередно опустим перстень в свои бокалы и осушим их. Согласны?
      - С моей стороны было бы верхом неучтивости не согласиться с вами, баронесса.
      - Я опускаю перстень в свой бокал и, загадав желание, выпиваю вино первой, чтобы вы не подумали, будто оно отравлено.
      - Баронесса! Как можно!
      - Полно, полно! Теперь я перекладываю перстень в ваш бокал. Вы должны выпить вино раньше, чем пересыплется песок в песочных часах, загадав за это время свое желание.
      - Если это игра, сударыня, то она не лишена романтичности, а я поэт. Пока пересыпается песок в ваших часах, я успею, воспользовавшись вашим пером и бумагой, о чем мечтал по дороге к вам, написать свое сокровенное желание.
      "Сам господь видит, что я не заставляла его ждать, пока перстень пролежит в его бокале пять минут, - старалась выгородить сама себя Орлетта. - Господь своей всемогущей десницей снимает с меня грех".
      И она взглянула на первую написанную Ферма строчку, ощутив леденящий ужас, но не оттого, на что решилась, а от сознания последствий, если эта бумага будет кем-то прочитана, ибо на ней значилось: "Тайна разложения степеней". Какая наглость - писать донос в ее присутствии, пользуясь иносказаниями! Тайна есть тайна. Степени - высшее сословие. Разложение распущенность нравов! Он пишет свою последнюю кляузу, пока пересыпается песок!
      А Пьер Ферма увлеченно писал:
      "Для доказательства нерешаемости в целых числах уравнения с разложением степени на два слагаемых в той же степени мы предлагаем метод, противоположный ранее предложенному нами методу спуска, с помощью которого нам удалось обогатить математику целых чисел*. Предлагаемое же доказательство сформулированной нами теоремы разложения степеней основывается на методе** подъема".
      _______________
      * Примечание автора для особо интересующихся. "Метод спуска"
      Ферма изложен в его 45-м примечании к "Арифметике" Диофанта и в его
      письме к Каркави, где для доказательства того, что площадь
      прямоугольного треугольника не может быть равна квадрату целого
      числа, говорилось: "Если бы существовал некоторый прямоугольный
      треугольник в целых числах, который имел бы площадь, равную квадрату,
      то существовал бы другой треугольник, меньший этого, который обладал
      бы тем же свойством. Если бы существовал второй, меньший первого,
      который имел бы то же свойство, то существовал бы, в силу подобного
      рассуждения, третий, меньший второго, который имел бы то же свойство,
      и, наконец, четвертый, пятый, спускаясь до бесконечности. Но если
      задано число, то не существует бесконечности по спуску меньших его (я
      все время подразумеваю целые числа). Откуда заключаю, что не
      существует никакого прямоугольного треугольника с квадратной
      площадью".
      Этим методом доказаны частные случаи для степеней = 3 и 4.
      ** Примечание автора для особо интересующихся. "Метод подъема"
      гипотетически мог бы быть изложен так: "Если прямоугольный
      треугольник можно построить только на плоскости, имеющей два
      измерения, и свойством такого "плоского места" будет пифагоров закон
      о том, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, то нет
      оснований полагать, что подобные "законы" отражают свойства
      "пространственных" и "субпространственных мест" с тремя и более
      измерениями, что при переходе (подъеме) от плоскости к объему (кубу,
      параллелепипеду или другой пространственной фигуре) диагональ, скажем
      куба, возведенная в третью степень, будет равна сумме других
      отрезков, укладывающихся в эту фигуру (сторон куба) в третьей
      степени. И еще меньше оснований полагать, что при переходе к
      "невообразимым фигурам" четырех и больше измерений можно найти
      целочисленное решение для четвертой степени одного отрезка, равного
      сумме двух других отрезков в четвертых степенях каждый. Для
      необоснованности подобных предположений достаточно доказать, что
      целочисленных решений нет, скажем, для биквадратов, что и будет общим
      доказательством отсутствия целочисленных решений для
      "пространственных" и "субпространственных" фигур вообще.
      Нерешаемость в целых числах уравнения с разложением числа в
      четвертой степени на два слагаемых в той же степени безупречно
      доказана Пьером Ферма с помощью его "метода спуска", а для третьей
      степени спустя столетие Эйлером. В наше время с помощью
      электронно-вычислительных машин доказана подобная нерешаемость для
      всех чисел до многих миллионов с показателями от 3 до 100 000, что,
      по мнению Ферма, доказывать уже не требовалось, поскольку для
      четвертой степени это доказано и для третьей степени тоже удалось
      доказать, подтвердив тем, что "вероятностные кривые Ферма"
      расходятся.
      Закончив описание своего "метода подъема", Пьер Ферма дописал:
      "Если предложенное доказательство, основанное на противопоставлении свойств "плоских" и "пространственных" и "субпространственных" мест, покажется тем, кто прочтет эти строки, удивительным, то это отразит и мое собственное отношение к найденному доказательству, суть которых в "вероятностных кривых"*.
      _______________
      * Математики, предполагающие, что Ферма ошибся в своем
      доказательстве Великой теоремы и она простыми средствами якобы
      недоказуема, могут отыскать "ошибку" и в приведенном здесь
      "ГИПОТЕТИЧЕСКОМ" "методе подъема", учтя, однако, при этом как его
      "литературную условность", так и математическое значение упомянутых
      "вероятностных кривых", которые, очевидно, должны отражать
      поддающуюся экстраполяции закономерность. И не забыть при этом
      корректность практической проверки доказательства.
      Пока Пьер Ферма писал, песок в песочных часах успел пересыпаться. Баронесса куталась в принесенный платок, хотя от горевшего камина несло жаром. Ничего не поняв в появляющихся под гусиным пером строчках, она отвернулась, что избавило ее от того, чтобы видеть глаза гостя. А он, аккуратно сложив написанную бумагу, спрятал ее в карман камзола:
      - Итак, сударыня, выразив свое заветное желание, как вы того пожелали, я искренне благодарю вас за перо и бумагу.
      - И за вино, - хрипло напомнила Орлетта, одержимая теперь лишь стремлением овладеть "страшным", как ей казалось, документом.
      - И за вино! - подхватил Ферма, залпом выпивая бокал.
      Перстень звякнул, когда Ферма поставил бокал на стол. Ферма вынул его и передал баронессе:
      - Теперь, если позволите, сударыня, я предпочел бы отдохнуть в комнате, которую вы мне укажете.
      - О боже, что я сделала! - не удержалась от возгласа Орлетта и, спохватившись, добавила: - Ах, нет, нет, метр! Я до сих пор не позаботилась о вашем отдыхе. Камердинер заменит меня и проводит вас. - И она с таким отчаянием позвонила в колокольчик, словно это должно было спасти и ее и гостя.
      Все тот же шаркающий ногами слуга в парадной ливрее появился в дверях и, поняв знак госпожи, сделал Ферма жест следовать за собой.
      Ферма невольно зевнул, упрекнув себя в неучтивости. В голове у него шумело (какое крепкое вино, сразу бьет в голову!), и он, нетвердо ступая, пошел следом за слугой, отвесив готовой разрыдаться, смертельно бледной баронессе прощальный поклон.
      Это был последний поклон великого математика XVII века Пьера Ферма!
      Через час его не стало...
      Орлетта с гулко бьющимся сердцем, со свечой в руках на цыпочках подошла к двери отведенной Ферма комнаты и некоторое время прислушивалась. Потом вошла в нее, готовая объяснить свое появление заботой о госте, а в глубине души надеясь, что перстень за годы "выдохся" и Ферма просто спит. Но он лежал на кровати, не раздевшись. Орлетта потрогала его руку и отдернула свою, ощутив мертвящий холод.
      Он был мертв, как и предрекал "серый кардинал", в "святости своей и христианской любви" убеждая, что "он не узнает уже горестей, уготовленных ему в жизни...".
      Дрожащими руками Орлетта стала обшаривать карманы гостя, пока не нашла недавно написанную "Тайну разложения степеней" - доказательство великой теоремы, которое в течение столетий будут тщетно стараться воспроизвести множество ученых. Но для Орлетты этот листок был разоблачением, грозящим низложением ее сына Симона из баронов в незаконнорожденного и бесправного человека. "Скорее, скорее уничтожить проклятую тайнопись, в которой ничего нельзя понять!"
      И Орлетта, шепча клятву постричься в монахини, чтобы замолить свои великие грехи, поднесла бесценный для науки документ к пламени свечи - и через минуту доказательство Ферма его великой теоремы перестало существовать, от него не осталось даже пепла, растоптанного ногой будущей игуменьи монастыря кармелиток в Бетюне, превратившейся по воле умершего "серого кардинала" в "волчицу", а "человек хуже зверя, когда он зверь", как скажет впоследствии, размышляя о человеческой сущности, Рабиндранат Тагор.
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
      От человека остаются только дела его.
      М. Г о р ь к и й
      9 февраля 1665 года в "Журнале ученых" ("Journal des Savants"), который начал выходить во Франции взамен подвижнической переписки, которую вел до конца жизни аббат Мерсенн, а вслед за ним Каркави, был помещен некролог Пьеру Ферма.
      В этом некрологе говорилось:
      "Это был один из наиболее замечательных умов нашего века, такой универсальный гений и такой разносторонний, что если бы все ученые не воздали должное его необыкновенным заслугам, то трудно было бы поверить всем вещам, которые нужно о нем сказать, чтобы ничего не упустить в нашем "ПОХВАЛЬНОМ СЛОВЕ".
      И хотя уже при жизни Пьер Ферма был признан первым математиком своего времени, о его юридической деятельности говорится в том же "Похвальном слове" как о выполняемой им "с большой добросовестностью и таким умением, что он славился как один из лучших юристов своего времени". А о его поэтическом творчестве на латинском, французском и испанском языках говорилось, что "он писал стихи с таким изяществом, как если бы он жил во времена Августа и провел большую часть своей жизни при дворе Франции или Мадрида". После же его смерти, последовавшей "во время одной из служебных поездок" (как сказано, видимо, без каких-либо расследований обстоятельств его кончины), слава его не только умножилась, но поставленные им перед ученым миром, решенные им самим задачи были столь значительны, что на протяжении более чем трех столетий вызывали не только фундаментальные работы таких корифеев науки, как Эйлер, Лейбниц, Гюйгенс, Ньютон, Лагранж и другие, но и создание новых отраслей математики: теория вероятностей, теория алгебраических чисел, с помощью остроумнейших приемов которой ученые пытались доказать великую теорему Ферма, остающуюся и поныне маяком для искателей математических истин.
      ______________________________________________________
      ЭПИЛОГ
      Мечты придают миру интерес и смысл.
      А. Ф р а н с
      Закрываем последнюю страницу романа, где действует Мним.
      С кем же мы прощаемся? С автором, превратившимся на время в Мнима, чтобы, мечтая о своем герое XVII века, оказаться рядом с ним? Или прощаемся с самим великим математиком, каким он представлен в романе, рожденный своей славой и открытиями?
      Но, быть может, "Мним" надо отнести все-таки к моему былому попутчику, неведомо как появившемуся в пустом купе движущегося поезда, "путешественнику во времени из прошлого в будущее"?
      И наконец, не следует ли признать доказательство великой теоремы, записанное перед кончиной Пьером Ферма, к "мнимым доказательствам", не удовлетворяющим дотошных математиков?
      Все эти вопросы в первую очередь мучили автора, и чтобы ответить на них, требовалось установить, существует ли на самом деле Аркадий Николаевич Кожевников?
      Найти его взялся мой сын Олег Александрович, если помните, военный моряк, капитан 1-го ранга.
      Связанный по службе наряду с другими флотами также и с Тихоокеанским, он во время полета на Камчатку с разрешения командования задержался на сутки в Новосибирске. И представьте, нашел нашего МНИМА!
      Он побывал и у него на службе в Сибгипротрансе, и даже дома, убедившись в полной реальности его существования. Более того, он познакомил Аркадия Николаевича с уже начатым к тому времени мной романом. Аркадий Николаевич был настолько любезен, что прислал с моим сыном письмо, которое считал возможным включить в эпилог романа о Пьере Ферма, перед которым он преклонялся.
      Письмо Аркадия Николаевича представляет, на мой взгляд, несомненный интерес для чистых математиков, поскольку гипотетически воспроизводит возможное доказательство великой теоремы, сделанное самим Пьером Ферма.
      После долгих раздумий я все же не решился затруднить читателя путешествием в математические дебри, оставляя возможность для тех, кто не побоится этого, связаться с самим Аркадием Николаевичем Кожевниковым по адресу, который он вручил мне, как описано в прологе романа.
      Однако строго математически обоснованный вывод А. Н. Кожевникова о том, что для полного доказательства нерешаемости в целых числах выражения x\n + y\n = z\n при n " 2 достаточно убедиться в этом на любом примере с показателем степени больше 2 (что сделано самим Пьером Ферма для биквадратов!), совпадает с результатом того образного доказательства, которое записал мой герой романа Пьер Ферма в замке баронессы де Гранжери перед своей кончиной и которое, уничтоженное баронессой, не дошло до нас!
      Для автора главное не столько в этом "доказательстве", сколько в образе великого математика, каким он ему представился, дела которого продолжают волновать ученых и в наше время.
      И примечательно - честное слово! - что Пьер Ферма жил именно в то "мушкетерское время", которое так красочно описал неувядающий Александр Дюма, но которое было не только эпохой острых шпаг и коварных интриг, но и острого ума гениальных ученых, знакомство с которыми может быть интересно читателю.
      К о н е ц  п е р в о й  к н и г и
      Москва - Переделкино
      1981 - 1982 гг.