Купол надежды

— Они мешки с углем сбросят, — сказал Сходов. — Я сам их найду; вешки у каждого поставлю, из дома не выходите.

А на дворе — пурга. Самая злющая.

— Ну спасибо, — говорю, — Василий Васильевич. Памятник вам надо поставить за спасение новой Марии Кюри, какой непременно станет Аэль.

— Какой еще памятник? — обернулся Сходов.

— Обыкновенный, каменный. Из глыбы вытесать.

Сходов махнул рукой и ушел.

Ох, долго он не приходил, долго! Оказывается, заблудился в пургу, и так же, как я когда-то, в снегу отлеживался, волевой гимнастикой согревался.

А у меня мысль за мысль цепляется. Теперь, через столько лет, даже интересно проследить, как решения рождаются. Про памятник сказал, который из камня вытесать надо, а сам про каменные колодки подумал. Почему не работают? Да потому, что к шкиву не прилегают. И надо их так же вытесать, как статуи делают.

И вытесал я колодки, первые мои «статуи» в жизни, вытесал и плотно прижал к шкиву, и сразу искры из-под них посыпались. Так приятно кожу жгло! В котел снегу подбрасывать еле успевал — он таял, и вода нагревалась.

А когда Василий Васильевич, отсидев в сугробе, вернулся с первым мешком угля, то вошел в нагретую кухню, где Мария впервые Аэлиту в тепле пеленала.

Но на этом моя схватка с ветром не кончилась. Правильнее сказать — только началась».

— Аэлита! Тебя к телефону. Все тот же старческий голос.

Юрий Сергеевич не стал ждать, пока жена подойдет, и раздраженно бросил телефонную трубку на столик.

— И вовсе не старческий, — возразила Аэлита, почему-то оправляя на ходу прическу.

— Стоит ли отрицать, что он старец? Ведь я-то его видел не где-нибудь, а в Риме.

— Пожилой человек с подлинно юной душой.

— Если пренебречь тем, что у него внучка поступила в наш институт, который мы с тобой закончили.

— Прелестная девочка, честное слово! Одни пятерки, — отпарировала жена и взяла трубку. — Да, я слушаю. Здравствуйте, Николай Алексеевич! Очень рада. Конечно, это меня интересует. Как вы можете сомневаться! Взять собаку? Конечно, конечно! Вы предупредите своего секретаря, а то вахтеры, представьте, чего доброго, не пропустят. Большое вам спасибо. До свидания.

— Собаку! — возмущенно поднял соболиные брови Юрий Сергеевич и с высоты своего роста посмотрел на маленькую Аэлиту. — Каков полет! Поднебесье!

— Собака нужна в лаборатории. Я обещала. А поднебесье — это Эльбрус. Если бы ты видел, как он спускается с гор, ты забыл бы слово «старец». Право-право!

— Предпочитаю для спуска лифт, — пожал плечами Юрий Сергеевич. — А в других случаях — иные достижения научно-технической революции. — И он подошел к зеркалу поправить итальянский галстук.

Аэлита не ответила. За последнее время она все чаще предпочитала отмалчиваться.

— Алла! — сердито крикнула из коридора свекровь, молодящаяся старуха с химической завивкой и увядшим, но в незапамятные времена красивым, как и у сына, лицом. — А кто пойдет за мальчиком? Пушкин? Так его на дуэли убили.

Клеопатра Петровна никогда не называла жену сына Аэлитой, считая такое имя неприличным. Придумал же всем на смех чудак, уральский инженеришка! Должно быть, потому, что его самого звали Алексеем Николаевичем Толстовцевым. Вот и считал своим долгом фантастикой всякой и Марсом увлекаться и даже дочь-марсианку иметь.

Свекровь не любила невестку. Она никак не могла примириться с тем, что ее красавец сын, вундеркинд, поражавший всех своими способностями, взял себе в жены эту малявочку с мордочкой японки, неизвестно еще, откуда такие черты лица у дочки уральского инженера! И вцепилась в Юрочку мертвой хваткой, лишь бы в Москве остаться, потому и ребеночка на последнем курсе завела! А теперь самостоятельной себя держит, даже настояла мальчика в ясли отдать, лишь бы дома с ребенком не сидеть, на службу к Юрочке на завод непременно, видите ли, ей надо ездить. Как будто там без такой посредственности не обойдутся. Ведь не Юрочке же чета, перед которым открывается такая карьера, что уже и в заграничную командировку ездил, и статьи его в журналах печатают. Всюду ему уважение, даже прозвище в институте дали Барон фон Мелхов — уважительное, намекающее на то, с каким достоинством всегда себя держит. И теперь радоваться надо этой Алле, радоваться и благодарить всю семью Мелховых, а она позволила себе пошутить, что ей «мелко» в их квартире с полированной мебелью без единой пылинки. Не нравится, что свекровь с тряпкой в руке постоянно ходит. Нос дерет, не хочет понять, кому обязана московской-то пропиской! Мужу и свекру, бухгалтеру мосторгпромовскому, который хоть и «маленький человек», но сумел такого сына воспитать! А не понимает таких вещей, так и указать на это не грех.

Для Клеопатры Петровны вся жизнь сосредоточилась на сыне. Она не просто обожала, обожествляла его, готовая тигрицей броситься на защиту. Но никто не нападал на удачливого инженера Мелхова, недавно вернувшегося из Рима и привезшего жене и матери множество ценных сувениров.

Аэлита поспешно накинула на себя дешевую шубку из синтетики под цигейку и подозвала боксера Бемса, чтобы надеть ошейник. Клеопатра Петровна раз и навсегда заявила, что не мужское это дело за детьми в ясли ходить и собак выводить. После работы Юрочке нужно отдыхать и думать.

Пока на Бемса надевали ошейник, пес смотрел своими огромными глазами, чуть печальными и все понимающими, и от нетерпения подпрыгивал как на пружинах. А Аэлита говорила:

— Теперь будешь штатным самым младшим научным сотрудником в институте у академика Анисимова. Мы еще прославимся, первый научный исследователь из собачьего рода! Оказывается, нет в мире таких приборов, которые с твоим курносым носом могли бы сравниться. А потом по знакомству возьмешь меня в помощницы.

Трехлетний Алеша был счастлив, что мама пришла за ним с Бемсом. Боксера запрягли в санки, и он тащил мальчика по снегу, как заправская ездовая собака. Мускулы, из которых Бемс и состоял весь, помимо костей, натужно перекатывались под гладкой рыжей шкурой.

Пошел снег, сначала мелкий, потом крупными хлопьями. Шапка у Алеши побелела. Бемс подпрыгивал и ловил ртом снежинки, а Алеша заливался смехом.

Вот такой же снег шел тогда в Терсколе… С утра было солнце, яркое, доброе. Все казалось необыкновенным: горы, снега, деревья… и небо. А потом пошел снег. Эльбрус затянуло, он словно исчез.

А по ближнему склону, неимоверно крутому, на котором и лыжни-то нет, спускался какой-то смельчак. Аэлита и подумать не могла здесь скатиться. И со смесью зависти и восхищения следила за каждым его поворотом, как наклонялся лыжник, меняя направление и обходя препятствия. И бурлил, вспенивался, поднимался бурунами снег у лыж.

Вот такого человека стоит узнать поближе, не то что всех этих словно «отштампованных» воздыхателей, которые ходят за ней по пятам. Аэлита на этот раз готова была изменить своему правилу не заводить новых знакомств. Ведь в Терсколе, куда съезжаются не только любители горнолыжного спорта, но и любители горного солнца и… горнолыжников, знакомятся легко. Аэлита уже слыла здесь недотрогой, и ее имя давало повод для снежной лавины «марсианских» острот.

Снегопад кончился, снова засияло солнце.

Велико же было изумление Аэлиты, когда отважный лыжник, внушительного сложения, но не громоздкий, а собранный, могучий, снял шапочку. И засверкала на солнце седина.

— Почему вы спускались без лыжни? — с туристской непосредственностью спросила Аэлита. — Ведь вы могли подвести инструктора. Он отвечает за всех. Да и сами, представьте себе, изуродоваться…

— Что вы! — смеясь, ответил лыжник. — Меня тут все знают, я ведь не новичок. Во всех отношениях. Правда, в состязаниях уже не участвую. Но бывало, бывало…

— Окажись я моложе, я решилась бы спросить вас, — не без лукавства сказала она, — это ничего, что я к вам пристала?

— Вы? Еще моложе? Ну тогда я, соответственно менее дряхлый, ответил бы вам: «Помилуйте, если бы не вы ко мне пристали, так я это сделал бы! В порядке самоутверждения!» — Он сказал это с такой шутливой серьезностью, что Аэлита рассмеялась:

— Я вас не видела.

— А я вчера приехал. Можно сказать, первая моя вылазка.

— Тогда признавайтесь, почему вы не воспользовались лыжней?

— Заставляете сразу исповедоваться? Характер у меня, видите ли, несносный. Всегда и во всем ищу не оптимальных решений, а непроторенных путей.

— Вы, наверное, геолог? Все ищете…

— Отыскиваю. Но не геолог. Химик.

— Вот как? Какое совпадение! Я тоже. Честное слово!

— Будем знакомы, коллега. Анисимов Николай Алексеевич.

— То есть как это Анисимов? — нахмурилась Аэлита. — Сразу разыгрывать «по-терскольски»? Я по учебнику Анисимова, представьте себе, курс химии сдавала. Так что мы с ним даже знакомы.

— С учебником или с его автором?

Аэлита смешалась.

— Конечно, с учебником.

— Теперь и автор перед вами. А вас как зовут?

— Аэлита.

— А вы злая. Сразу отплатить розыгрышем за воображаемый розыгрыш хотите.

— Ну что вы! Я на самом деле Аэлита. Честное слово! Аэлита Алексеевна Мелхова. И фамилия у меня самая мелкая. Не правда ли?

— А я думал, какая-нибудь Алькобаси или Кими-тян, японка.

— Многие так думают. И я им помогаю. Представьте, прическу даже научилась делать себе под японскую марумаге. Знаете?

— Знаю. Мне приходилось бывать в Японии.

— Завидую вам светлой завистью. Как же там?

— Как на другой планете. Все не так. От традиций до информации. В их языке даже звука «л» нет.

— Бедные! Как же им приходится говорить «люблю»? Рюбрю? — снова не без лукавства спросила она, поддерживая шутливый тон.

— Что-то в этом роде. Но в любви я там не объяснялся ни по-японски, ни на другом языке, — на полном серьезе ответил он.

— А вы много их знаете?

— Девять, не считая русского.

— Так вы просто полиглот! — искренне восхитилась Аэлита.

— Нет. Те знают и по шестьдесят языков. Специальность у меня иная. Языки я изучал, чтобы самому побывать в разных странах, встретиться с моим старым врагом — с голодом.

— Вот как? Почему он ваш враг? Вы же химик!

— Охотно вам расскажу. Возможно, переведу в свою веру. Я сектант.

— Опять шутите, — обиделась Аэлита.

— Нисколько. Я верю не в бога, а в химию.

— Но химия — это почти ругательное слово у обывателей, когда они говорят о медикаментах, о синтетической одежде, ткани. Право-право! — Аэлита перешла уже с шутливого тона на вполне серьезный.

— Вот нам с вами, поскольку вы тоже химик, и предстоит победить всеобщее сопротивление. Сто лет назад весь мир носил одежду из натуральной кожи, натуральных волокон. А теперь на восемьдесят процентов одет в синтетику.

— И ругает ее.

— Да, за несовершенство. А это, как вы знаете, преодолимо. Вот если бы синтетики не существовало совсем, то человечество наполовину оказалось бы голым.

— Как так голым?

— Людям нечего было бы надеть, даже шкур пещерного века. Словом, естественных ресурсов не хватило бы. Разве сравнить численность населения сейчас и сто лет назад? Каждые тридцать семь лет оно удваивается, а ресурсы остаются прежними.

— Так же и с голодом? — догадалась Аэлита.

— Так же. В Европе за год человек съедает мяса в количестве, равном собственному весу. А в Индии столько же мяса человек потребляет за всю свою жизнь. Почти два миллиарда человек голодают сейчас в мире, Я недавно вернулся из Рима, где на продовольственном конгрессе ООН шел об этом разговор. И я решился сказать там, что накормить можно всех.

— Это уже по-настоящему интересно. Кажется, я тоже стану сектанткой.

— Имейте в виду, что я искатель. Я ищу не только новые пути, но и новых людей, в особенности интересующихся.

— Представьте, что одну интересующуюся вы уже нашли. Но как вы хотите накормить химией весь мир? Удобрениями?

— Нет. Отказаться от сельского хозяйства как пережитка.

— Без хлеба накормить два миллиарда голодающих? Снова разыгрываете?

— Нет, не разыгрываю. Трудность в том, что мы не можем ставить такой крайней задачи в нашей стране с ее традициями. Для нас полный отказ от сельского хозяйства — нонсенс! Говорить надо прежде всего о странах, где продуктивность сельского хозяйства недостаточна, где земледелие неперспективно.

— Но, может быть, и у нас искусственная пища могла быть резервом на случай недорода?

— Могла бы. Этот вопрос и будем ставить. Диалектически.

И химики на сверкающем под солнцем снегу повели оживленный разговор. Он подробно расспрашивал ее о химической специальности, о характере работы, чем она интересуется…

А вечером в холле, в удобных мягких креслах, новые знакомые продолжили свой разговор, и не надо думать, что только о химии. У них оказалось очень много общих интересов: и театр, и музыка, и живопись, и спорт… Аэлита слушала пожилого академика и диву давалась, до чего же он жаден к жизни, ко всем ее проявлениям. И невольно сравнивала со своим Юрием Сергеевичем, который ни о чем и слышать не хотел, кроме своей специальности. Мать хлопотала вокруг него, всячески подчеркивая, что делает то, что обязана делать Алла, законная и нерадивая жена. А Юрий поворачивал «для обожания» то один, то другой бок. Он всегда все знал лучше всех. Спорил всегда с презрительным выражением лица. Да мать и не позволяла ему перечить. Он был производственником и делать вещи считал более важным, чем их «выдумывать». Аэлита же грезила о новом, о науке, об исканиях. Правда, в заводской лаборатории не удалось заняться научными исследованиями, как мечталось на студенческой скамье, но все же ее радовало, когда в колбах менялся цвет, когда химическая реакция проходила на глазах, давала желанный результат или не давала, что тоже считалось результатом.

Сама не зная почему, но она рассказала обо всем этом своему новому знакомому. И он все понимал, решительно все.

Потом снова заговорили о том, как накормить человечество.

— Что такое пища? Каково ее назначение и состав? — говорил академик. — Все элементарно просто. Организму нужна энергия. Она получается от сгорания жиров и углеводов. Но для формирования клеток организма требуется смесь двадцати аминокислот. Из них восемь незаменимых. Остальные могут быть различными. Химическая фабрика нашего организма сама выберет нужный материал и синтезирует внутри нас все необходимые аминокислоты, а из них свой собственный белок, особый для каждого индивидуума. Вот в чем беда несовместимости, вот почему так трудно трансплантировать чужие органы, включая сердце! Организм отторгает его. Нечто вроде биоаннигиляции. Это Великая Тайна Природы.

— Еще недавно это казалось непостижимым! — восхищенно сказала Аэлита.

— Поистине непостижимо! Но нам надлежит постигнуть хотя бы моноистично, пусть в одной части этот удивительный механизм внутренней жизни. Надо понять, что закладывать в бункер.

— В бункер?

— Да, рот человека — бункер его химической фабрики. Фабрика не сможет работать, если не дать ей нужное сырье.

И Анисимов рассказал Аэлите и про съеденное микробами шоссе в Алжире, и про своего французского друга Мишеля Саломака, и про чудо-дрожжи кандиды.

— Так почему же не отказаться от привычных форм пищи, почему не питаться кандидой? — запальчиво спросила Аэлита.

— Все не так просто. Встал первый барьер. Кандида вырастает на отходах нефти. Не окажется ли она канцерогенной, как сама нефть?

— Надеюсь, она не оказалась?

— Кандидой в порядке эксперимента кормили скот.

— И как же?

— Заболеваний раком не установлено.

— Так в чем же дело?

— В инерции, моя дорогая. Есть такой всеобщий закон вселенной, вытекающий, кстати говоря, из закона сохранения энергии. Однако в такой общей форме инерция дуалистична. Если как признак накопления энергии телом — прогрессивна, то в процессе накопления человеческих знаний инерция скорее всего тормоз. Вот и пришлось в Институте Академии наук, которым я руковожу, брать за основу белковой массы не кандиду, а казеин. Получаем из снятого молока, из отходов молочных заводов. И делаем из него всякие виды пищи: и баранину, и черную икру, и картошку…

— Значит, по существу, это не синтетическая пища, не белок из воздуха, а «творожные изделия»?

— Если хотите, то так. Но мы учимся придавать им привычные для человека виды питательных продуктов. Самое простое — делать сосиски, ливерную колбасу, макаронные изделия. Такую форму придать белку нет ничего проще: не надо специальных машин, скажем, ткацких станков…

— Ткацких станков?

— Именно. Казеин превращают в тонкие нити, как в вискозном производстве, а потом ткут из этих нитей волокнистое мясо. Однако нужно придать этой пище еще и вкус и запах мяса.

— И это возможно?

— Без этого мы не смогли бы ничего сделать.

— Как интересно! Честное слово!

— Не только интересно, но и трудно. Предельно трудно. Плохо мы понимаем, что такое запах, и не умеем его измерять.

— Послушайте, Николай Алексеевич, а какой чувствительности приборами вы обладаете?

— Уступающими чувствительности нашего носа, во всяком случае.

— Ой, а что я вам предложу! Смеяться будете.

— Если серьезно, то не рассмеюсь.

— Собаку! Представьте, обыкновенную собаку. Ее обоняние, говорят, в миллион раз острее, чем у человека. Натаскивали же во время войны собак, чтобы они нюхом определяли, где закопаны мины с толом.

— Слушайте, милая марсианка! А у вас на Марсе умеют свежо мыслить. Я понимаю, что там, как в Японии, все не так. Вот вы и предлагаете живые приборы.

— У меня даже есть собака — чудесный боксер Бемс, рыжий, веселый. Честное слово!

— Обязательно познакомьте меня с ним.

— Мой сынишка Алеша его обожает.

— У вас и сынишка есть?

— Да. Три года. Милый мальчик.

— Какой же другой может быть у такой мамы! Но — к делу. В Москве нам придется встретиться, На деловой почве.

— На деловой? — протянула Аэлита. — Хотя да, я понимаю, у вас семья…

— Вообразите себе рака-отшельника. Так это я. Дети разлетелись, кто уже доктор наук, кто капитан дальнего плавания, а дочь — актриса.

— А их мама? — робко поинтересовалась Аэлита.

— Увы. Пять лет назад схоронил. Автомобильная катастрофа. С тех пор ненавижу автомобили. В институт и Академию наук всегда пешком хожу. Только на дачу езжу. Я тоже три месяца в больнице отлежал, но выжил — бурлацкая кость, говорят.

— Бурлацкая?

— Прадед у меня, дед Анисим, бечеву по Волге тянул. Возможно, Репин с него свои этюды к знаменитой картине писал.

— А вы не пишете картин, Николай Алексеевич? Вы обязательно должны что-то такое делать.

— Какая проницательность! Картин я не пишу, но…

Было уже поздно. На необычную парочку, засидевшуюся в холле, многозначительно поглядывал дежурный инструктор, рослый кабардинец в тренировочном костюме с красной повязкой на рукаве. Пора расходиться по своим комнатам.

— Я был очень рад вас узнать, — сказал Анисимов, прощаясь.

— А что же мне тогда говорить? — выпалила Аэлита, заливаясь краской.

Наутро, выйдя на лыжах, она тщетно искала повсюду академика и даже не на шутку расстроилась.

И вдруг увидела высоко на склоне согнувшуюся фигурку. Однако рассмотреть не могла. Что-то толкало ее идти туда.

Это казалось нелепым, потому что, будь то Николай Алексеевич, он уже давно скатился бы со склона. А фигурка оставалась неподвижной. И сердце у Аэлиты захолонуло. Что, если ему плохо? Ведь человек он пожилой, вот и скрючился на снегу. И никто не идет на помощь!

И его новая знакомая помчалась, вернее, довольно неуклюже побежала на лыжах в гору.

Добежала до Николая Алексеевича и совсем выдохлась.

Чутье не обмануло. Она застала его, к счастью, совершенно здоровым, но занятым чем-то странным.

Только приблизившись, Аэлита увидела, что он делал. Увидела и ахнула.

Она словно взглянула в зеркало, видя свей великолепный портрет. Скульптурный портрет, слепленный из снега.

Сходство казалось поразительным: не только воспроизведены черты лица, но схвачено выражение.

На Аэлиту смотрела белоснежная японочка с чуть заметной робкой улыбкой и прищуренными глазами.

— Какая прелесть! — воскликнула Аэлита. — Я должна вас за это поблагодарить.

И, повинуясь невольному чувству, она бросилась Анисимову на шею и расцеловала создателя снежной скульптуры.

Что ж тут особенного? Он ведь на столько лет старше! 

Аэлита не могла быть партнершей такого лыжника, как Анисимов, поэтому Николай Алексеевич отказался от своих любимых спусков, чтобы ходить вместе с молодой женщиной.

Вечерами они сидели в холле, где к ним уж привыкли.

— Но все-таки почему же вы Аэлита? — спросил он как-то ее.

— Вас интересует только мое имя или я сама? — насторожилась Аэлита.

— Нет, почему же? Я подозреваю некоторую связь между вашим именем и вами в результате чисто научного наблюдения.

— Ну так знайте! Хоть вы и всемирно известный академик, а наблюдение ваше неправильно! Честное слово!

— Я смирюсь, если вы докажете.

— Аэлита я не потому, что я какая-то особенная, а потому, что у меня папа особенный.

— Тогда расскажите о нем.

— Правда? Вам это интересно?

— Ведь он ваш папа.

— Он удивительный. Вы сейчас поймете. Во-первых, он ростом даже ниже меня. Но он Большой Человек! Он прошел фронт, был у партизан. После войны отправился в Арктику и женился на оленеводке. Понимаете? Вот почему я выгляжу «азиаточкой» и меня даже принимают за японку.

— Значит, «большой человек маленького роста»?

— Представьте, это слова его профессора, когда он заканчивал Томский политехнический институт. Но я перепрыгиваю. Я родилась на Марсе.

— На Марсе? — поднял брови Анисимов.

— Представьте. Так знаменитый полярник Кренкель в шутку назвал отдаленный арктический остров. Корабль «Георгий Седов» доставил туда папу с мамой, потому что папа попросил Кренкеля отправить их на полярную зимовку в любое место, хоть на Марс. Вот на этом острове я и родилась. Поэтому и назвали Аэлитой, считайте крестницей Кренкеля. Потом после арктических зимовок папа перебрался на Урал, на самый северный металлургический завод, чтобы наши родичи на оленях могли маму проведывать. Я очень хорошо помню заводский пруд. Он пылал.

— Пруд пылал?

— Да. Во время плавки. Вечерами. Я сначала боялась горящей воды, а потом подросла и полюбила бегать на берег, когда во время разливки стали по изложницам здания цехов становились ажурными, просвечивали, сияли, отражаясь в воде. И над ними поднималось зарево.

— Представляю.

— Папа работал в машиностроительном цехе. Ну и придумывал там множество всяких новшеств. Но у него была одна идея, которой я обязана жизнью. Право-право!

— Жизнью? Идее?

— Чтобы спасти меня, грудную крошку, заболевшую воспалением легких, когда зимовка осталась без топлива, он придумал особый ветряк и нагревал трением воду в центральном отоплении. В Надеждинске же, так еще до войны назывался тот уральский завод…

— Надеждинск? Хорошее название города. Запомню.

— Потом его переименовали. Папа задумал там сделать огромные ветряки с нефтяной бак величиной, устанавливая их на «водокачках». И не только там, а по всей стране, чтобы энергия была даровая, солнечная…

— Идея перспективная. Ветер где-нибудь да дует. Соединить их все энергетическим кольцом высоковольтной передачи.

— Папа так и задумал.. Только у него образования не хватало. Не мог рассчитать, чтобы доказывать.

— Да. Доказывать трудно, — вздохнул академик Анисимов, подумав о собственных проблемах.

— И вот тогда папа, несмотря на свою многосемейность, решил ехать в Томск, учиться в институте, стать инженером. У него были заводские друзья Вахтанг Неидзе, с его дочкой Томкой мы подружки. И Степан Порошенко, литейщик. Его сынишка Остапка с моим братишкой Спартаком ровесники. Дядя Степан говорил, что не пристало человеку семейному, который и фронт и Арктику прошел, рационализатору и изобретателю нашего завода, садиться за одну парту с сопляками. Вы простите, это так дядя Степан сказал.

— Ничего. Все мы такими были. Но это проходит, к сожалению.

— А мама сказала: «Ты, Алеша, не бойся, что среди студентов самым большим будешь. — Она так и сказала, это про папу-то! — Я у тебя в тундре училась. Теперь тебе учиться помогу. Прокормлю и нас обоих, и детишек. Прачкой буду, чертежницей, спасибо Вахтангу — научил». Мама помогла ему кончить институт. Он сделал там уйму изобретений: то прибор термограф, переводящий индикаторную диаграмму из координат давлений и объемов в координаты температур и энтропии, то маятниковый генератор, приводимый в движение непроизвольными движениями человеческого тела, куда он заключен. А имплантированных приборов тогда еще не было. Словом, в самых различных областях. Это плохо?

— Не нахожу. Мне кажется ошибочным мнение, будто изобрести можно лишь в хорошо изученном деле. А вот Кулибин или Эдисон изобретали в любой области, какой касались. Эйнштейн же, тот говорил: «Сидят люди, которые знают, что этого сделать нельзя. Но приходит человек, который этого не знает, и делает открытие или изобретение».

Аэлита обрадовалась:

— Как хорошо вы сказали. Прямо про моего папу.

— Но тот же Эдисон говорил, что «изобрести — это лишь два процента, а реализовать изобретенное — девяносто восемь процентов дела».

— Я знаю. Нужно быть упорным. Мой папа такой. Его иногда называли упрямым. Но это неверно. Профессор, который его любил, поздравляя с окончанием, знаете что сказал? Стихи:

Упрямство — оружие слабых.

Упорство — орудие славы!

— Мудрые строчки. Люблю такие. Упрямство — это мелкое чувство, нежелание признать чужую правоту, стремление сделать непременно по-своему. Упрямство подменяет силу, потому им и пользуются слабые. Упорство — великое качество. Это неостывающее желание во что бы то ни стало достичь поставленной цели, преодолеть все трудности. И оно действительно подобно орудию славы. И если ваш папа обладает им, то при его изобретательности это делает его, несомненно, Большим Человеком, какого бы роста он ни был.

— Спасибо вам, Николай Алексеевич. 

Юрий Сергеевич Мелхов был на два года старше Аэлиты. С раннего детства рос вундеркиндом. В школе уроков не делал, но слыл первым учеником. Восхищение учителей внушило ему, что приемные экзамены для него пустая проформа. И потерпел первое в своей жизни поражение — не набрал проходного балла. Это так потрясло его, что в другие вузы он и поступать не захотел.

Напрасно старалась Клеопатра Петровна убедить военкома, что ее сверходаренный сын лишь по недоразумению не студент и надо дать ему отсрочку от военной службы на год.

Отсрочки Юрий Мелхов не получил и отслужил в армии свои два года, стараясь не отличиться и не получить воинского звания.

Вернувшись из армии, в отместку за свою неудачу, университет он игнорировал.

К приемным экзаменам в институт отнесся уже со всей серьезностью, а поступив, стал первым среди успевающих, не тратя на это особых усилий. Все ему давалось легко.

«Европеец» с виду, он пользовался успехом у многих сокурсниц, но выбор остановил на Аэлите Толстовцевой, которой помог в курсовой работе. Ослепленная его внешностью и обхождением, Аэлита увлеклась им. На последнем курсе они поженились. И Аэлита вошла в семью Мелховых, взрастившую Юрия Сергеевича. В семье этой познакомилась с философией «маленького человека», которую проповедовал отец Юрия.

Сергей Федорович, в отличие от сына щуплый, узкоплечий, ходил бочком и тихим голосом поучал, что фундамент общества — маленький человек и что мир в основном состоит из маленьких людей и существует ради них. Всякие там герои, вожди, гениальные ученые, изобретатели, художники, писатели, артисты — «отклонение от нормы». Правда, со знаком плюс. И одно у них назначение — сфера обслуживания маленького человека, ибо он основа общества.

Юрий Сергеевич, с малых лет впитав эту «философию», своеобразно видоизменил ее, деля общество на людей с высшим образованием и без него. Люди с высшим образованием, по его убеждению, были «белой костью», и несправедливостью он считал, что в нашей стране рабочий может зарабатывать больше инженера, который им руководит.

Вернувшись из Италии, Юрий Сергеевич с восхищением вспоминал несопоставимые заработки итальянских инженеров и рабочих.

Аэлита не выдержала и возразила ему:

— Что ж тут особенного? Мы идем к обществу, где все будут отдавать по способностям, получая по потребностям. Сближение умственного и физического труда по оплате естественно. Право!

— Нелепица! — презрительно отозвался Юрий Сергеевич. — Мы пока что живем в социалистическом обществе, где каждому по труду. Мой труд более квалифицирован благодаря моему высшему образованию, на которое я затратил много усердия. Наконец, нельзя пренебрегать зарубежным опытом, который я перенял, и потому мой ценный труд должен оплачиваться выше, чем работа рукодела.

— Ты не прав. Рабочий теперь интеллигентен, стоит за станком с программным управлением, оператором в химическом производстве, а часто создает вещи как скульптор или художник. Ведь руки рукодела сделали человека человеком. Вспомни Энгельса.

— Оставь, пожалуйста. Слава богу, мне не сдавать политической экономии. Я Институт марксизма-ленинизма, как ты знаешь, закончил дважды. Потому и занимаю свой пост на заводе.

— Должно быть, дважды мало.

— Что ты хочешь этим сказать? — возвысил голос Юрий Сергеевич. — Я не нуждаюсь в помощи для понимания элементарных вещей, в отличие от некоторых, делавших курсовые работы.

Аэлита вспылила:

— Если помощью называть надпись на чертежах, то я опускаю голову, делаю глубокий реверанс, смущаюсь…

— Ладно, ладно, кто считается, — смягчился Юрий Сергеевич. — Какой смысл осложнять семейную жизнь высокими материями. Не дело маленького человека, как говорит отец, искать высшую справедливость. Кстати, надо идти к столу. Мать зовет к обеду. Никто, кроме нее, еду не приготовит. Это тоже помнить надо.