Дрон (№3) - Беглый огонь

В ближайшем гастрономе уперся в очередь. За прилавком громоздилось несуетливое создание лет сорока с изрядным гаком, на монументальном корпусе коего неловко прилепилась маленькая головка, украшенная перманентом, сквозь который просвечивала лоснящаяся от жира кожа. Смотрела мадам на посетителей бессмысленным коровьим взглядом, неспешно колыхала безразмерными телесами и выдыхала отработанный кислород со свистом компрессора — стояла последняя августовская жара.

Нет, я был не прав, назвать эту мадам крокодилом — оскорбить рептилию: на самом деле аллигаторы быстры и агрессивны. Дама же тратила на каждого из очереди никак не менее десяти минут, словно решила в один присест здесь же, за прилавком, передремать всю оставшуюся жизнь. Чем я не понравился тугой телом и духом продавщице, не ведаю. Но чувство антипатии у нас возникло скорое и взаимное. Если бывает любовь с первого взгляда, у нее при моем появлении перед прилавком с первого же взгляда возникла идиосинкразия. Хотя я вовсе не виноват в ее несложившейся личной жизни.

Только я открыл было рот с целью справиться о пакете молока, дама плавно отплыла в недра подсобки. Ее не было десять минут… пятнадцать… двадцать…

Нет, она появлялась, шествовала вдоль прилавков, как громадный белоснежный лайнер вдоль берегов с маявшимися от собственной никчемности дикими аборигенами, и пропадала снова. А «берега» те, состоящие из страдавших от духоты и невнимания людей, раскалились почище сковородки. Очередь гудела. Мадам появилась снова. На недовольные замечания граждан, страждущих молокопродуктов, значимо огрызнулась:

— Товар я принимаю.

Очередь закипела. Понятно: дама была энергетическим вампиром — лучше дурная агрессивная энергия, чем никакой. И теперь вот купалась в волнах негативных эмоций, как упырь в крови. Ну а меня замкнуло. Я никогда не стою в очередях, мне в них физически плохо. И если теперь я уперся в прилавок, то только потому, что идти мне было просто-напросто некуда, не к кому и незачем. Когда тебе очень уж слегка за тридцать, а тебя никто нигде не ждет, это плохо.

— Чего вам? — нарисовалась отогретая в эмоциональном накале возмущенных покупателей рептилия над прилавком.

— Пакет молока.

— И все?

— И все.

— Три семьдесят.

— Мне «Лианозовского».

— Его только привезли. Еще цены нет.

— Если вчера оно стоило шесть десять, то сегодня столько же.

— Это товаровед решает.

Спорить я не захотел. Бросил на прилавок четыре рублевые монетки:

— Давайте что есть.

— Находите без сдачи. У меня сдачи нет.

— Округляйте.

— Как же! Одному округлишь, другому…

— В свою пользу округляйте.

— А потом ты жаловаться пойдешь, да? Оно мне надо?.. Деньги разменяй, тогда получишь.

Я закрыл глаза и глубоко вздохнул два раза. Пульс был как при забеге стометровки. «Вампирша» качала из меня энергию, словно земснаряд — песочек. Пора спасаться бегством. Я развернулся и поспешил прочь от прилавка.

— Копейки свои забери! Ротшильд нашелся!

Она что-то добавила, но я дальше не слушал. Выскочил как ошпаренный из магазина. Сказать, что на свежий воздух, — это вряд ли. Солнце постепенно накаляло асфальт.

Мысль о том, что нет в мире совершенства, не грела, а где-то в глубине груди затаилась острая, как стилет, холодная тоска. Ну да… Сейчас все покупатели, получив продукт, разойдутся по домам, пожалуются домашним на хамство в магазине, на непомерные цены, на задержанную зарплату или пенсию… Погладят по голове внука или внучку, приложат руку к лобику — здоровы ли — и успокоятся: да, нет в мире совершенства; глупости и хамства в этой жизни еще хватает, но не это главное, главное — дети и внуки здоровы, без хлеба не сидим, ну и слава Богу. Бывало хуже. Перемелется, мука будет.

Мне же рассуждать даже мысленно ни о чем не хотелось. Я повернул налево и довольно бессмысленно зашагал по занавешенной листвой деревьев улочке, пока не набрел на ту самую надпись: «Встреча». Название показалось обещающим, и я нырнул в полумрак заведения. Не получилось с молоком, с коньяком получится. Пусть не отменного качества, но получится.

Заведение было небольшим, замызганным, но отсутствие дневного света полностью компенсировало этот недостаток. Здесь было пустынно, прохладно и пахло скисшим вином. У стены за бокалом полынного вермута томилась совсем молоденькая девчушка да полусонный бармен уныло пялился на бесконечную перестрелку в третьесортном боевике по видику.

Я подошел к стойке. Как ни странно, выбор напитков был вполне приличный, как и цены. Бывавшая здесь публика не терзалась категориями чистоты и блеска, но напитки предпочитала не просто крепкие, но престижные. Мне приглянулся джин.

— Хозяин, мужик с волынкой у тебя «свой»? Бармен оторвался от видика, бросил на меня беглый взгляд: видимо, я не вписывался в категорию завсегдатаев, потому как он, снова вперившись в экран, ответил:

— А то…

— С можжевеловой ягодкой?

— С ней, — выдавил он сквозь зубы, демонстрируя пренебрежительное раздражение. И уставился на меня тупым взглядом телка на первом выгоне: дескать, алканок, забрел ты сюда случаем, разуй глаза, рассмотри-ка цены. Ущучил? Ну и пыли себе клячей за портвешком, не отвлекай.

Впечатления я не производил никакого. Особенно «уважаемого». Изрядно ношенные джинсы, кроссовки, тенниска под легкой курточкой. Телосложение крепкое, но не бычье, никаких «голд», «гаек» и прочих «украшений для настоящих мужчин».

Единственное, что роднило меня с крутыми мира сего, — небритая физиономия. Но без сопутствующего небритости лоска, будь то костюмчик от Босса или хотя бы камуфляж-комби от Минобороны, такой вид способен навести лишь на размышления, о безвременных денежных затруднениях, равно как и моральных метаниях поросшего щетиной субъекта. И то правда: если с первым пока более менее сносно, то второе… «Я пью один, со мною друга нет…» И уже не будет. Никогда.

Устав меня рассматривать и прикинув, что по каким-то своим причинам уходить я не собираюсь и намерен опохмеляться всенепременно здесь джин-тоником, бармен выдавил:

— Плеснуть, что ли, грамм сто?

— Не-а. Чистый бокал, тоник, лед и шкалик джину, — произнес я и выложил на стойку денюжку.

— Может, поесть чего сготовить? — смягчился разом работник прилавка, рассмотрев бумажку.

— Может:

— Эскалопчики жарим отменные, свининка парная. С картошечкой. Как раз Настя только заступила, плиту разогревает.

— С эскалопчиками повременим, а бокал пусть будет чистый, ладно?

— Да Боже ж мой! Тогда орешков?

— Валяй.

Через минуту я уже сидел за дальним столиком. Бармен проявил уважение соответственно количеству оставленных ему щедрых чаевых: включил музычку.

Я открутил ненашенскому напитку «голову», налил джина в бокал со льдом, с удовольствием втянул аромат можжевеловой ягоды, плеснул чисто символически тоника и сделал большой глоток. Еще один. Еще… «Я пью один, со мною друга нет…»

Хриплый, грустный голос из динамиков негромко напевал стихи:

Бродяга скромный и печальный

Слонялся городом нечаянным

И в перекрестье улиц шумных

Он был удачей для стрелка:

Ведь не бывает пуль случайных,

Для одинокого отчаянья

Нет ничего опасней умных,

Округлых сказок дурака.

Бродяга шел не озираясь,

Слепой судьбы не опасаясь,

Ни перед кем ни в чем не каясь —

У всех свой крест и свой насест.

Он заблудился в стылых лицах,

В глазах безжизненных, как блицы,

И наплевал на здешний принцип:

Кто не работает — не ест.

Но почему такой голодный

Вид у довольных и дородных?

И слепо бьется пес безродный

Среди чужих, спешащих ног…

И почему-то так тоскливы

Слезливых глаз собачьих сливы…

На что со скорбью молчаливой

Смотрел отвергнутый Ван Гог?

День обветшалый на исходе.

Ласкает ветер непогодье.

Восьмая пуля на излете

За сердце тронула огнем.

И в перекрестье улиц шумных,

Жующе-склочных и бездумных,

Он видел море в бликах лунных

И маленький беленый дом…

Бродяга скромный и печальный.

Алкоголь ласково коснулся мозга, я прикрыл глаза, и передо мной, будто в калейдоскопе, закрутились картинки прошлого, дальнего и не очень… Стоит только закрыть глаза…

Глава 10

Стоит только закрыть глаза, и я вижу, как по песку, удаляясь, идет девушка.

На ней легкое платьице, ветер играет волосами… И цвет волос переменчив…

Солнечные лучи словно перебирают пряди, делая их то светло-русыми, то золотистыми, то каштановыми… Девушка босиком, и я слышу шуршание песка под ее ступнями… Фигурка ее почти невесома в лучах, волны прибоя подбегают к ногам и ласкаются белыми курчавыми щенками…

Лека выросла. В ее новом, совсем взрослом мире места мне не нашлось. И она исчезла, растворилась на просторах великих американских равнин, будто мираж…

Но теперь это не вызвало у меня ничего, кроме усталой грусти: невозможно любить мираж. Или… Или мы все, живущие на этой земле, любим лишь созданные нашим воображением миражи, фантомы?..

Мы встретились в таком просторе

В таком безмолвии небес,

Что было чудом из чудес

Пересеченье траекторий…

Как бы ни было жалко, но…

Двум редким птицам не усидеть в одной клетке,

Даже если она величиной с мир…

Мы с удивленьем вдруг открыли,

Что птица птице не под стать:

Стремительные наши крылья

В полете могут нам мешать…

Кассета крутится, мелодия сменяет мелодию… Закрываю глаза…

…Я бегу по пустыне. Под ногами камни, красные, раскаленные испепеляющим солнцем. И еще — они отливают золотом. Чистым червонным золотом. А солнце не правдоподобно быстро поднимается в зенит, и вот уже все пространство вокруг сияет.

Эльдорадо… Золотая долина, устеленная тысячами стреляных латунных гильз… Золотая долина, превращающая плоть солдат удачи, этих старателей смерти, в чистое червонное золото, в чей-то яркий, порочный и недолговечный, как век мотылька, успех, в чью-то мирскую славу, в чье-то бесчестие…

Мир вокруг становится нестерпимо-белым, и весь его жар концентрируется на единственной чужеродной точке: на мне. Я падаю, раскаленная масса летит мне навстречу, и я успеваю понять, что, как только коснусь ее — мгновенно обращусь в пар, в пустоту, в ничто… Тяжкое удушье сковывает мозг, и сил избежать падения уже нет…

— Вам нехорошо?

— Что?

Раскрываю слипшиеся веки. Ну да, я заснул, уронив голову на руки. Заснул в забегаловке, убаюканный хриплым баритоном неведомого певца.

Рядом с моим столиком стоит та самая девушка, что скромно наливалась красным вином в укромном уголке. Ее огромные серые глаза смотрят на меня встревожено, а я — улыбаюсь. Как славно, что о тебе хоть кто-то тревожится, как славно, что эта девочка еще не разучилась тревожиться хоть за кого-то, кроме самой себя.

— Вам нехорошо? Вы стонали.

— Я уснул.

— Извините. — Девушка как-то сникла разом. — Я не хотела вас потревожить.

Извините. — Она тихо повернулась и пошла туда, в сводчатые сумерки подвальчика, за свой пустынный столик, к зеленой бутылке, в которой еще оставалось вино.

Я же плеснул себе джина, тоником разбавил совсем уж символически, выпил. «Я пью один, со мною друга нет…»

Если радость на всех одна,

На всех и беда одна.

Море встает за волной волна

И за спиной спина.

Здесь, у самой кромки бортов,

Друга прикроет друг.

Друг всегда уступить готов

Место в шлюпке и круг.

Путь к причалу… А где он теперь, этот причал? Снова закрываю глаза. И темные своды питейного подвала исчезают, вместо них — блеклое, распухшее от жары небо и серо-коричневые камни под ногами. Вокруг — горы…

…Я бегу вверх по тропе. На плечах — раненый Дима Крузенштерн. У него перебиты, посечены осколками обе ноги. Ступни замотаны на скорую руку, но кровь сочится: бинты местами совсем побурели. Схожу с тропы и аккуратно опускаю раненого на землю. Достаю пластмассовую аптечку, из нее — шприц-стручок, укалываю в бедро прямо через штанину. Дима открывает глаза:

— Хорошо гуляем. Горы, свежий воздух… А взгляд — мутный от боли.

— Потерпи, Круз…

Дима пытается улыбнуться потрескавшимися губами:

— Буду.

А через два часа я снова укладываю его между камней. Димино лицо серо от боли и пыли. Разрезаю бурые бинты. Вместо ступней — распухшее, в черных сгустках крошево. Плескаю на грязную рану оставшейся водкой из фляги, присыпаю антибиотиком из облатки, прикладываю марлю, затягиваю.

— Дрон, что там?.. — спрашивает очнувшийся Дима.

— Осколок, сволочь… — вру я, глядя в землю. — Потерпи, сейчас.

Открываю аптечку. Пусто. Обезболивающие кончились. Набираю шприц из ампулки с надписью «вода для инъекций». Укалываю в бедро:

— Ну вот, скоро полегче станет. Димыч пытается улыбнуться сквозь намертво закушенную губу:

— Уже легче.

Подхватываю Круза на плечи, в глазах мутно от жары и усталости. Нужно бежать. Вперед и вверх. Только вперед и вверх. Иначе ничего не будет. Ни жары, ни усталости. Ничего.

— Держись, Димыч.

Зрачки у Круза расширены, он произносит едва слышно:

— Буду.

Я поднимаюсь вверх по тропе. Только вперед и вверх…

…Открываю на мгновение глаза, опрокидываю в себя стаканчик джина и снова укладываю голову на руки. В мире воспоминаний ничего радостного, но в окружающем меня — хуже. В нем — вообще ничего.

«Я пью один, со мною друга нет…»

Меня наконец настигает видение, не отпускающее мою усталую память уже месяц, возвращающееся с монотонным постоянством работающего поршня и перемалывающее потихоньку волю к жизни…

…Дима, прихрамывая, идет к автомобилю. Улыбается беззаботно выглядывающим с балкона жене и дочкам, машет им рукой… Отворяет дверцу. Садится. Водитель запускает стартер. И тут… Автомобиль разбухает, начиненный огнем, и разваливается в пламени разрыва. Звука я почему-то никогда не слышу. Вижу лишь белые от ужаса глаза Тамары, закрывающей ладошками глаза Димкиным дочуркам…

Нет, я не видел этого взрыва. Просто так я себе его представил.

Диму Крузенштерна убили больше месяца назад.

Я тогда сидел безвылазно в дальней деревеньке под Москвой и страдал от тупости и ничегонеделания… Дима там меня спрятал, как раньше спрятал в Штатах.

Задача была проста, как апельсин: пересидеть какое-то время, пока московские мои приключения не забудутся «могучей кучкой» новых царевых шутов да окольничих, пока не изгладится из оперативной памяти узкого круга ограниченных лиц моя скромная, как статуя вождя в горкомовском скверике, фигура… Мы оказались завязаны в очень скверную историю, связанную с вечной жестокой борьбой за русский престол. Который не терпит обязательств ни перед кем. Мы победили.

Кто-то — проиграл. Этот «некто» потребовал компенсаций. Ему нужны были головы.

Скромный утешительный приз проигравшему Большую Гонку за власть и золото.

Вернее, один из ее этапов.

Финт удался: меня забыли. Тем более за очередным накатившим на страну громадьем судьбоносных планов сие было не мудрено. Благо велика Россия и делить ее не переделить.

После моего возвращения из Штатов мы и увиделись лишь однажды. По настоянию Круза дома я появляться не стал: снял в деревеньке в дальнем Подмосковье недорого дачу, вернее, обычный деревенский дом. Развлечения я нашел себе соответственные: читал любимых Пушкина, Бунина, Гоголя и Хемингуэя и бегал кроссы по пересеченной местности, забираясь в совсем дальние чащобы, где можно было вдоволь пострелять. Был у меня старенький, надежный «макар»; патронов я запас гору и тренировался в стрельбе навскидку часами — с глушителем и без такового. Наверное, это был спорт. Под девизом: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…» За три с лишним месяца я добился результатов, которые одобрил бы любой понимающий человек.

Туда, в эту деревеньку, и приехал однажды в конце лета Круз. Инкогнито — без охраны. Посидели в лесочке за костерком. Выпили водочки, поговорили. Если бы знать…

Вечер был прохладным.

— Чего такой смурной, Дрон? Красота-то вокруг какая!

— Угу, — вяло согласился я. — Речка течет, лес шумит. Согласно расценкам.

Анекдот помнишь?

— Ну?

— Приезжает порученец от нового русского на Средиземноморское побережье.

Снимает весь отель целиком на месяц. Идут с управляющим осматривать пляжик.

«Знаете, босс любит, чтобы песочек был белый, меленький, песчинка к песчинке, по миллиметру каждая». — «Вы понимаете, здесь особый микроклимат, природный биоценоз…» Порученец открывает чемодан, достает пачку баксов, передает управляющему. Тот: «Сделаем».

Порученец дальше: «А чтобы вон там гладкие валуны беспорядочно эдак громоздились, лучше — из фаросского гранита, с красным таким отливом. Идея вам понятна?» — И передает следующую пачку денег. «Дизайнер постарается». — "Да, и что-то шумливо у вас. Волна прибоя должна биться о берег с ритмом семь-восемь наплывов в минуту. И ветер, пожалуйста, умеренно охлажденный, типа «бриз». — «Да как же мы…» Порученец передает еще несколько пачек. «Сделаем». — «Ну вот. Да, и еще… Боссу нравится, чтобы вон там вот, у горизонта, три чаечки парили, лениво так, сонно…» Администратор, уже без споров, принимает очередную пачку баксов.

Через неделю новый русский приезжает в отель, выходит прогуляться на пляж, устраивается в шезлонге, перебирает пальцами сыпучий песок, любуется на грубовато-дикое нагромождение гранитных валунов чуть вдалеке, слушает размеренный шелест волн, подставляя лицо прохладному бризу… А там, у горизонта, парят три чайки… Новый русский щурится блаженно, вздыхает, произносит: «Да-а-а… Такую красоту за деньги не купишь».

Дима Крузенштерн улыбнулся невесело, спросил:

— И к чему ты?.. Сейчас мы сидим вполне как «старые русские». Ни охраны, ни омаров.

— Да брось, Дим. Тебе не надоело жить «за забором»? Охрана, закрытые заведения, закрытые встречи… Чтобы нам вот так вот запросто за шашлычком с водочкой посидеть, проводишь целую операцию по «скрытному проникновению на объект». Да и я тут… Как шпион-подпольщик. Это в родном-то Подмосковье. «А в Подмосковье ловятся лещи, водятся грибы, ягоды, цветы…» Дим, это и есть теперь «новое русское счастье» — жить в родной стране «за колючкой»?

Круз внимательно посмотрел на меня, сказал серьезно:

— Что делать, Олег. Мы играем на деньги. Это очень большие деньги. Очень.

Да и… Если бы только деньги… Ты ведь и сам понимаешь.

Глава 11

— Понимаю. Тем более — сколько мне здесь сидеть?

— Тебя необходимо поберечь.

— Куда уж больше. Шизею.

— Что так?

— От безделья.

— Может, тебя на курорт отправить?

— Не-а.

— Дронов… А если бы я попросил тебя пошизеть еще маленько, а? Ты как?

— Можно. А зачем?

— «Отмыться».

— Во-первых, черного кобеля… ну, дальше ты знаешь. А в-десятых, был бы «заляпан», уже давно бы отпели.

— У нас на тебя виды. Нужно, чтобы был чистеньким, как ангелочек.

— Да я в Штатах уже «отмылся» до костей! Даже хотел было на работу пристроиться.

— По специальности?

— В супермаркет. Сторожем.

— Сильно ты там нужен…

— Вот и я так подумал. Круз, я ничего не делаю.

— Тебя ведь не это на самом деле беспокоит.

— Не-а. Не это.

— Во-о-от. Жениться тебе надо.

— Ага.

— Домом обзавестись.

— Большим. С бассейном.

— Ну, на бассейн у тебя не хватит, а вообще-то со временем…

— Сильно ты умный.

— А то… Банкир должен быть психологом.

— Или — психиатром.

— Или так.

— Пока ты будешь психологические изыски строить, я как раз и стану натуральным психом. Так чего еще мне нужно поиметь со временем?

— Дрон, не заводись.

— Со временем… Над временем невластен никто, даже банк. А оно убегает.

Как вода сквозь пальцы.

— Олег… Я же сказал: мы имеем на тебя виды.

— Хм… Звучит заманчиво. Как предложение руки и сердца.

— Ты хоть как-то за прессой следишь?

— Символически. Эпизодически. В дачный сезон это неактуально. Совсем.

— А что актуально?

— Две недели подряд, пока дождички полоскали, — народ по грибочки подавался. А сейчас — не знаю. Загадка русской души.

Мы расплескали еще грамм по пятьдесят, выпили.

— Круз, историю хочешь? — спросил я.

— Мировую?

— Да нет, из жизни.

— Валяй.

— Еду я как-то в электричке…

— Куда это ты ездил?

— На садовый участок.

— Решил обзавестись недвижимостью?

— Не-а. Помогал семье Васнецовых крестьянствовать. По-соседски.

— Сложно мне это представить…

— Что помогаю?

— Что с соседями общаешься.

— Это они со мной.

— А-а-а…

— У них девица на выданье.

— Велика ли девица?

— Сорока пяти еще нет.

— Ну… Тогда…

— А дочке ейной — все восемнадцать.

— Так тебя за кого садоводы сватают — за маму или за дочку?

— Пока не разобрался. Да и они, видно, еще не решили.

— Когда решат, сообщишь?

— Дима Иваныч, прекрати сбивать с сути вопроса. Я тебе историю рассказываю.

— Вот, значит, как.

— Ну.

— Весь внимание.

— Проезжаем какой-то городишко районный. Задками, понятное дело. Чтобы тебе легче представить — что-то вроде Наро-Фоминска, но поободраннее.

— Считай, что представил.

— Знаешь, сталкеровский такой сюжет. Пути. Брошенные цистерны. Свалка неизвестно чего. Какие-то шалаши из дерьма и жести — бомжатник. Пестрые ленты по ветру — кто их развесил, зачем, неведомо. Торцевые красные кирпичные стены каких-то жилищ. Край огорода — на нем ничего не может расти; посередине — лужа солярки. Слепой домик врос в землю по самые окна, ставня отодрана с мясом, но со двора дымок вьется, живут там. Смотрю на все это и произношу непроизвольно вслух: «Странный город».

Девчушка там играла на соседней лавке, маленькая совсем, лет шести. С куклой. Расслышала мое замечание, глянула за окно, махнула рукой совсем по-женски, как ее мама или бабушка сделала бы с приговором: «Чего от них ждать», и произнесла: «А, поломанный он». Ты понял, Круз?

— Чего ж тут не понять…

— По-ло-ман-ный! Словно жестокие дети порезвились. Как с игрушкой. С чужой игрушкой! А нам теперь можно или починить, или выбросить! Поломанный город.

Поломанная страна.

— Дронов… Может, тебе действительно…

— Может. Это я на «измену подсел». В хорошем смысле этого слова. Пройдет.

Вместе с жизнью. Знаешь, зачем я тебе это рассказал?

— Воспитываешь.

— Ну. А то вы, банкиры, далеки от народа, как декабристы в декабре. Кстати, выросло поколение, которое не знает ни кто такие декабристы, ни кто такие октябристы. Октябрят с пионерами тоже не знает.

— Узнают, кому нужно.

— Понимаешь, Круз… Я растерялся. Столько времени в Штатах просидел, чувствовал себя как на Луне. Думаю, прикандыбаю домой, полегче станет. Фигушки.

Здесь я — как на Марсе. Ни хрена не понимаю. Что-то с головой.

— У тебя?

— Да окосел я сидеть уже в этой тмутаракани и изображать, что такой же, как все! И так уже, как рыба камбала, слился с местностью, вывернул глазенки на один бок и тупо лупаю ими в верхние слои: я не я и хата не моя. Как известно, камбалу акула хватает не глядя, да и смысла глядеть нет: ее действительно нельзя заметить, но… Когда грозная акулья тень движется по дну, камбала боится, трусит смертельно, и эти самые флюиды страха, будто волны, расходятся вокруг; их каким-то восьмым чувством улавливает хищница и хватает застывшую от ужаса рыбешку с хрустом и смаком. Поперек хребта.

Одним махом я накатил лафитник водки, разжевал кусочек ветчины, выдохнул:

— Бояться мне здесь некого и незачем. Но от такой насыщенной жизни и помереть недолго, а?

— Дрон, прекрати! — возмутился Круз. — Работой мы тебя пока не загружаем намеренно, нам осенью понадобится твоя голова, максимально свежая. Но раз ты так исстрадался… Хорошо. Придумаю я тебе трудотерапию. Разберись покамест с Покровском. И тебе занятие, и нам не без пользы: есть у нас там свой пиковый интерес.

— Покровск?

— Да.

— Что там? Опытный завод? Объединение «Ураган»? «Точприбор»?

— Ну вот, а говоришь, буквы забыл, газет не читаешь.

— Завод электрооборудования тоже?

— Этот группа Раковского уже к клешням прибрала, плетью обуха не перешибить.

— А попытаться?

— Верным путем идет ход ваших мыслей, товарищ!

— А то… — пожимаю плечами.

— Компьютер у тебя с собой?

— Обязательно. Ржавеет в груде тряпья.

— Через пару дней подошлю тебе материал. На лазерных дисках.

— Иваныч, раз такое дело, мне бы самому по городку побродить, местную прессу почитать, на рынке потолкаться…

— Там есть кому толкаться. Ты у нас думный боярин. Вот и думай.

— Круз, я не боярин, я пролетарий умственного труда. Мне доставляет удовольствие сам процесс. К тому же… Никакие «ноги» и никакой чужой подбор не заменят такой штуки, как интуиция. Может, я за какое объявление на заборе зацеплюсь и…

— Раскроешь антинародный план «First Boston Group» по превращению Покровска в Клинтоноград?

— Может, и не так круто, но…

— А что там у нас с карасиками? Карасиков я самолично натаскал из пруда на хлебный мякиш ранним утречком, а по приезде Димы, после отведывания столичных изысков и поедания обязательного шашлыка, рыбку мы закопали в остывающие угли.

— Должно быть, готово.

— Ну и славно. А под карасиков «Померанцевой», ага?

— Расчехляй.

Дима Крузенштерн уехал рано утром. Вяло помахав ему ручкой, я завалился дрыхнуть дальше.

Через два дня никто ни от Димы, ни из «Континенталя» не приехал. Прошло еще три дня. И в передачке про распоясавшийся криминал дикторша, равнодушно глядя красивыми коровьими глазами в камеру, сообщила, что преступность в очередной раз обнаглела и скоро примут меры…

Диму Крузенштерна взорвали в машине у подъезда дома, на глазах Тамары и детей.

«Я пью один, со мною друга нет…» Когда уходит близкий человек, чувство потери возместить нельзя ничем. И вспоминаешь, что мы так и не поговорили о самом важном в этом мире. Зато мы умели об этом помолчать. «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…»

В Москву я сорвался в ту же ночь, электричкой.

Часть вторая

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Глава 12

Киевский вокзал встретил обычной здесь, несмотря на время суток, суетой и бдительной милицией. Документы у меня спросил первый же патруль. Благо паспорт у меня был при себе, я и предъявил его рьяно, но спокойно. Сержант долго сличал фото на документе с «подлинником» и, видимо, остался недоволен последним. Хорошо хоть, «Макаров», не значившийся ни в одном реестре, я оставил завернутым в масляную тряпочку под гнилой дощечкой на веранде. Статью бы, пожалуй, не навесили, а вот на пару суток приземлили бы точно.

— Откуда следуете? — спросил сержант.

— С дачи.

Еще раз оглядев мою небритую физиономию, сержант козырнул и удалился вместе с напарником.

Встреча с блюстителями меня отрезвила, хотя я и не пил накануне: куда я двинул в ночь, зачем? Тем более место происшествия «остыло», да и я не опер, чтобы собирать в полиэтиленовые пакетики важнецкие улики. Надо думать, вся служба безопасности «Континенталя» кинута на такую суровую «заказнуху»…

Но тем и отличается моя дурная бестолковка от прочих умных, что, когда нужно действовать, я действую. А думаю по ходу. Или не думаю вообще. Как там в популярной передачке? «Бывают дни, когда ты тупой и безмозглый… Когда все против тебя, а ты за мир!»

Именно в такие дни логическое мышление, которое в простонародье по какому-то недоразумению называется умом, у меня отключается вовсе. И я начинаю интуичить.

Единственное, что я сделал после встречи с неприветливой милицией, — так это обозрел свою физиономию в зеркале витрины. Служивый был прав: такого субъекта нужно задерживать и лучше потом уже не отпускать — глаза дикие, блестят, словно индивид кушал коноплю расписными хохломскими ложками, да еще и пересыпал героином, аки сахарной пудрой!

И я принял мудрое, по-мужски логичное решение: поехать домой и переодеться.

А с раннего ранья навестить по всей форме руководство «Континенталя», подключиться к команде, поработать извилинами, вычислить не только киллера, но и заказчика и примерно наказать обоих. Ибо, как нас учит Федор Михайлович, наказание должно следовать за преступлением с неотвратимостью падающей гильотины, иначе… Иначе мы получаем то, что имеем.

То, что для банка найти и киллера, и заказчика не просто жизненно необходимо, но дело чести, я почему-то не сомневался. Да и один в Москве — не воин, если, конечно, он не мэр Лужков или не Георгий Победоносец.

Случайный мотор доставил меня к Юго-Западу; квартал до дому я не доехал: привычка. Подошел к родному небоскребу, в коем не бывал черт-те сколько времени, и потому в хату не поспешил: если когда-то и после недолгого моего отсутствия ее успели выставить ленивые лохи, то после длительного, в свете новых реалий, ее могли навестить люди вполне квалифицированные и поставить на меня если не капкан, так силки. Поймать Додо? Как писал классик, Птица-Говорун была умна и сообразительна, но всех Говорунов истребили. Ну что ж… Когда ты числишься без вести живым, да еще и в единственном экземпляре, это обязывает.

Перед входом в подъезд пришлось помаячить: бдительные жильцы от бомжей, вроде меня, обзавелись шифровой защелкой. Чуть-чуть повозившись, я и вскрыл оную с помощью перочинного ножа и ежовой матери.

Лифт по поздно-раннему времени не работал, и я потащился на искомый седьмой этаж на своих двоих. Ступал мягко, ибо кроссовки всегда предпочитаю модным ныне «лягушиным лапкам» — ботинкам с широкими носами, сильно модельным, а потому негнущимся в принципе. На этаже было тихо. Массивная бронированная дверь отделяла меня от родимого обиталища, в коем я не был столько, что и домом его назвать сложно.