Переступая грань

      - Завтра перечитаю и напечатаю, - устало потянулся Женя: сказалась бессонная ночь.
      Он не любил компьютерного набора, тем более что девочки в институте ляпали ошибки, немыслимые для прежнего, разогнанного машбюро, и потому все свои работы печатал сам на старенькой "Оптиме" - ему охотно разрешили взять институтскую машинку домой.
      - Да кому они теперь нужны? - сказал добрейший Иван Федорович, начальник АХО. - Все сидят за компьютерами. Только вот как дотащите?
      - А я с Пал Палычем договорился, - ответил Женя. - У него "Жигули".
      - Ну-ну...
      Так у Жени появилась уже электрическая машинка - последнее слово доперестроечной техники, - служившая теперь верой и правдой. Первая, купленная к кандидатской, покорно стояла в углу.
      Спать Женя завалился в десять, уснул мгновенно, и всю ночь ему снилась Таня. Проснулся в шесть от ослепительного, бьющего в глаза солнца. "Еще целый день... Нет, больше!" Ведь он увидит Таню лишь вечером... Хорошо, что у него есть работа. Хорошо, что она есть всегда, а теперь, когда открылись архивы - не все, но многие, - ее более чем достаточно.
      Его всегда поражали не старые еще мужчины, игравшие во дворе в домино, пожилые, но не старушки, женщины, сидевшие рядком на лавочке у подъезда и провожавшие каждого входившего-выходившего внимательным взглядом. Неужели и он когда-нибудь таким станет? Нет, никогда, ни за что! Даже если доживет до ста лет. В истории неизменно остаются неизведанные глубины, до которых хочется докопаться, и когда-нибудь появится в его доме компьютер с выходом в Интернет, и все самое свежее, интересное будет у него под рукой. Петька вон готовит абитуриентов к экзаменам и купил компьютер. Обещал найти кого-нибудь для него.
      - Занимайся своей наукой, - решительно сказала Лера. - Уроки давать буду я.
      Мысль о Лере смутила. Во вторник она вернется, и что тогда? Хорошо хоть не в понедельник! Никогда Женя не жил двойной жизнью - так, мелкие интрижки на море, гаснувшие в Москве после двух-трех звонков. Да ему никто всерьез и не нравился. С Лерой спали все реже и равнодушнее; он уж думал, что как мужчина идет к финалу, и вдруг... "Какая женщина мне досталась!" задыхаясь от изумления, благодарности судьбе, подумал Женя. Нет, Таню он не отдаст. "Ведь это любовь? - спросил он себя, заранее зная ответ. - Да, любовь. Только бы она мне поверила и меня не бросила! Придется сказать про Леру - нельзя не сказать. Придется объяснить: это совсем другое..."
      Так думал Женя, пока одевался, завтракал и садился перечитывать им написанное. И весь день ему работалось азартно и споро, как во времена юности, потому что он ждал Таню, ее возвращения с дачи. "Мама и дочка..." Мужа, теперь уже ясно, нет. "Какая женщина мне досталась! - снова подумал Женя. - Да еще свободная. Ужасно, если б ее кто касался!" Невыносимая ревность полоснула по сердцу, и это тоже было впервые: Женя искренне считал себя неревнивым, да он и был таким! Но сейчас при одной только мысли, что мог быть муж, кровь бросилась в голову, мучительно заболел затылок. "Но ведь его нет, - сказал себе Женя. - Чего же ты сходишь с ума?.. Это потому, что люблю, - понял он, и ему стало страшно и радостно. - Скорей бы она приехала. Скорей бы ей все сказать!"
      6
      Метель улеглась так же внезапно, как и возникла. Когда Таня вышла на улицу, снег уже был вязким и мокрым, под ногами хлюпало какое-то месиво, и в который раз Таня порадовалась, что купила себе ботинки на толстой резной подошве, да еще так дешево, можно сказать, задаром, хоть и новые, но в "секонд-хэнде".
      - Что за зима такая? Две недели до Нового года, а опять слякоть...
      У мамы, как всегда, было тепло, вкусно и радостно.
      - Ты - как?
      - А ты?
      - А Сашка?
      - По английскому пять. Остальные похуже.
      Сашка - худенькая, нескладная, стремительно из всего выраставшая, вихрем налетела на мать, обняла, закружила по комнате.
      - А у нас будет бал. Бал, бал, бал!
      - Да знаю я, знаю, - смеясь, отбивалась Таня. - Ты бы лучше подумала о контрольных.
      - Нет, - отчаянно замотала головой Сашка. Темные, как у матери, волосы разлетелись в стороны, словно сдутые ветром. - Лучше - о бале! - Она так заразительно расхохоталась, что, не выдержав, засмеялись и мама, и бабушка. - Внимание! - торжественно объявила Сашка. - Через пять минут выйдет королева бала!
      Она скрылась в своей - крохотной, но своей! - комнатке ("Только не заходите!") и возникла снова - в белом, на чехле, платье с широким атласным поясом, завязанным пышным бантом на талии, сзади. Встала перед мамой и бабушкой, не зная, куда девать руки, угловатая и смущенная, с чуть наметившейся грудью, длинноногая, как жеребенок. Зеленовато-синие Танины глаза вопросительно смотрели на мать. Марина Петровна с тем же выражением ведь она покупала материю, шила! - переводила взгляд с дочери на внучку.
      - Ну как? - вместе спросили они.
      - Здорово! - похвалила Таня. - Ох, мамочка, что бы я без тебя делала?
      - Да уж, да уж, - посмеивалась Марина Петровна, радуясь дочке и внучке и что так угодила с платьем.
      Таня принялась разгружать две огромные сумки. Чего там только не было!
      - О Господи, - всплеснула руками Марина Петровна. - И куда это ты всего навезла? Как в старые времена...
      - Да, времена другие, - согласилась с матерью Таня. - Все есть! Но зато вот-вот взлетят к Новому году цены. Они и так растут каждый день, а уж к празднику-то... Как у вас, кстати, с деньгами?
      - Нормально! - дружно ответили Саша с бабушкой и засмеялись, переглянувшись.
      "Значит, уже купили подарки", - поняла Таня.
      - Тут я привезла немного, - сказала она. - Выдали за консультации.
      - Мне - тоже, - сдержанно сообщила Марина Петровна.
      Она гордилась тем, что, несмотря на инфляцию и вообще трудности, у нее не переводилась частная практика, и дело было не только в деньгах, больше в признании: диагностом Марина Петровна была превосходным, в Кунцеве ее знали давно, и цепочка - от отца к сыну, от матери к дочке и даже внукам не прерывалась. Ну разве можно при таком раскладе переезжать? Да ни за какие коврижки!..
      - Кончится тем, что перееду я, - после очередных уговоров и споров говорила Таня.
      - Ага, ты моложе, - смеялась мама. - А больницу и поликлинику мы тебе подберем.
      - А мои больные? - самолюбиво напоминала Таня.
      - Ничего, и здесь породнишься, - уверенно обещала мама.
      "Откуда в ней столько радости? - удивлялась Таня. - Ведь их поколению еще как досталось! Может, как раз поэтому? Что все ужасное - в прошлом?" Таня вдруг засмеялась.
      - Ты чего? - удивилась Марина Петровна.
      - Помнишь, что в прошлом году выдала Сашка? - продолжая смеяться, спросила Таня.
      - Да она много чего выдавала...
      - Шла на экзамен, отчаянно трусила, ты ее, как могла, успокаивала, а она - в ответ: "Да-а-а, бабушка, тебе-то хорошо: у тебя все в прошлом..."
      - Так и сказала? - улыбнулась Марина Петровна. - Что ж, как ни странно, в чем-то она права: много проблем решено, отпало - учеба, поиски места в жизни, всякие там страсти...
      Таня покосилась на дочь. Саша, не замечая вокруг ничего, кроме своего отражения, не отрывала восхищенного взгляда от зеркала.
      - Ты имеешь в виду любовь? - осторожно спросила Таня.
      - Плотскую, - уточнила мама.
      - Но это же высшее счастье, - неуверенно возразила Таня.
      - Высшее счастье - любовь вообще. - Марина Петровна смотрела на дочь серьезно и даже строго; обе знали, о чем идет речь. - Вот вспомнишь мои слова, когда появится у тебя внук или внучка. Такую любовь пока ты не знаешь.
      - Почему? - обиделась Таня и взглянула на Сашу.
      - Да, конечно, - поняла этот ее взгляд Марина Петровна. - Но у тебя пока еще много другого, а с годами... Впрочем, увидишь...
      Она осеклась: Саша уже не смотрела в зеркало, а переводила взгляд с матери на бабушку - с любопытством, недоумением.
      - Эй ты, ушки на макушке, - весело затормошила дочь Таня. - Хватит красоваться! Снимай-ка платье, буду гладить.
      Саша не очень охотно скрылась в своей комнате, оставив на всякий случай дверь приоткрытой - как что интересное, так ее изгоняют! - но мама с бабушкой уже замолчали. "Эх, жизнь!" - вздохнула Саша и вышла в джинсах и свитере; бальное платье было перекинуто через руку.
      Таня любовно и тщательно гладила платье, думая о Саше и маме и о себе - их неразрывной близости и огромном, в полтора часа, расстоянии, их разделявшем, - потом повесила платье на плечики на дверцу шкафа, и все сели обедать. И так уютно, тепло и покойно было втроем, что Таня, вспомнив разговор с Женей, почувствовала нечто вроде угрызения совести: наговорила черт знает что - и печально-то ей, одиноко, - а стоило перешагнуть порог отчего дома, как все ее терзания рассыпались в прах. Мама, такая родная каждая морщинка, каждый волосок серебряных, забранных старинным гребнем волос, и прожитые годы - в глазах; тонконогий жеребенок Сашка, вся любопытство, порыв и радость; и тихонько постукивают на стене бабушкины часы, а рядом висит та самая фотография, которую хорошо, что не сняли.
      Напившись чаю и прибрав со стола, Таня сидела, обняв Сашеньку, на диване и смотрела на фотографию, вполуха слушая маму.
      - В школе делают прививки от гриппа, - говорила Марина Петровна. - Но я решила, не надо. Покапаем деринат, будем мазать нос оксолином.
      - Деринат - слишком серьезно, - возразила, встрепенувшись, Таня. - Ты же знаешь: он действует на клеточном уровне. Может, не стоит?
      - Стоит! - решительно заявила Марина Петровна. - Дважды в день, две недели, не больше. А грипп в этом году тяжелый.
      - Он у нас каждый год тяжелый, - вздохнула Таня. - Ну его, в самом деле. Лучше скажите: что вы ждете на Новый год?
      Ей не успели ответить, потому что зазвонил телефон. Женя... Таня говорила сдержанно и чуть-чуть напряженно: знала, что к ее словам прислушиваются. Да, скоро уедет, будет к восьми на "Киевской". Показалось ей или нет, что дочка с бабушкой погрустнели? Наверное, показалось. Они же знали, что она вот-вот уедет, так не все ли равно с кем?
      - Грипп, Танечка, ожидается в конце января, - сказала мама, провожая Таню. - Ну, да ты знаешь: циркуляры разосланы по всем поликлиникам.
      - Нас тоже уговаривают сделать прививки, - сообщила уже на пороге Таня.
      - Даже не думай! - всполошилась Марина Петровна. - Я-то знаю им цену! Ты тогда была еще маленькой, а я - участковым врачом, и гулял тут у нас гонконгский грипп. Поддалась по молодости на уговоры - в основном за тебя боялась, - и что же? Дней через пять заболела, да как! Страшно вспомнить... Купи лучше и ты деринат и не забывай потреблять мою смесь: каждый день - по столовой ложке.
      - Два врача в доме - это уж слишком! - крикнула из комнаты Саша. Мам, пока! Дед Мороз обещал мне роликовые коньки! Не забудь ему передать!
      - А он и так тебя слышит, - засмеялась Таня и поцеловала маму.
      Женя ждал, как всегда, у обменного пункта, на переходе.
      - Ну, как твои? - спросил, обнимая Таню.
      Дома наврал с три короба, чтоб подольше остаться у Тани - аж вспотел от вранья, - но Лере, кажется, было все равно: после школы ездила к ученикам в разные концы Москвы, очень устала.
      - Постарайся, когда вернешься, не разбудить, - только и сказала она. А то я потом полночи не сплю.
      Женя быстро взглянул на нее. Бледное лицо печально, под глазами круги.
      - Ты слишком много работаешь, - сказал он. - Откажись хоть от Митино: это же черт знает где!
      - Но именно там мне платят в валюте, - вздохнув, напомнила Лера, и Женя умолк.
      - Ужинать будешь? - спросила Лера, и он неожиданно рассердился.
      - Я же сказал: отмечается монография Пал Палыча. Чем-нибудь же накормят!
      - Ах да, извини...
      Это "извини" совсем его доконало. И он чувствовал себя последней свиньей, когда брился и принимал душ, надевал свежую рубашку, выстиранную и отутюженную Лерой, освежался одеколоном, похлопывая себя ладонями по щекам. Уходил едва ли не на цыпочках, не посмев заглянуть в кухню, где гремела кастрюлями Лера в ожидании неизменно голодного сына. "И когда только он женится! - подумал в раздражении Женя. - В двадцать лет рано, конечно, но Лере насколько было бы легче!"
      На улице было влажно и зябко. Здесь, на холмах, дуло, казалось, со всех сторон. Женя поднял воротник куртки. "Все, забудь! - приказал он себе. - На время забудь". Но все-таки не посмел зайти в магазин - вдруг столкнется нос к носу с Денисом? - купил все на "Юго-Западной", у метро: вино, какой-то заморский кекс, а еще - мандарины и ананас. И даже мороженое. "В конце концов, ведь и я зарабатываю... Не могу же я приехать на Рождество, пусть католическое, с пустыми руками..." Так оправдывался он перед собой, но бледное лицо Леры все стояло перед глазами и исчезло только на "Киевской", когда он, волнуясь, ждал Таню.
      Она была радостной, оживленной, яркие глаза блестели, от утренней печали не осталось и следа, но вместо того чтоб обрадоваться, Женя почему-то расстроился.
      - Так как там твои? - снова спросил он, словно это было для него самым главным.
      - Прекрасно! - весело ответила Таня и принялась рассказывать, как смешно и трогательно выглядит дочка в бальном платье, как здорово она знает английский - они там даже пьесу поставили! - как хорошо все у мамы: пока есть пациенты, она всегда будет чувствовать себя... ну не то чтобы молодой, но уж точно - не старой. И нужной, необходимой!
      - А разве ты и внучка - этого мало? - с непонятным самому себе раздражением возразил Женя.
      - Ей - мало! - гордясь матерью, улыбнулась Таня. Она не чувствовала, не понимала его! - Да и мне без моих больных тоже было бы скучно.
      - А ты обо мне вспоминала? - продолжал раздражаться Женя. - Только честно!
      - Честно? - прищурилась Таня.
      Они уже ехали к ней. Стояли в переполненном, как всегда, вагоне, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели друг другу в глаза.
      - Честно! - с вызовом подтвердил Женя, и сердце бешено, больно заколотилось.
      - Если честно, то нет, - улыбаясь, призналась Таня.
      - Почему?
      У Жени даже голос сел от обиды.
      - Не знаю, - пожала плечами Таня. И тут же ей стало жаль этого глупого, родного, любимого Женьку. - Вспоминать - это когда забываешь, тронула она его за рукав. - А я о тебе помню всегда.
      Она легонько коснулась пальцами его щеки, но Женя ласки не принял. Он отстранился от Тани - насколько позволяли стоявшие слева и справа, спереди, сзади, вокруг пассажиры - и замолчал отчужденно. Грохотал, покачиваясь на стыках, вагон, входили-выходили люди, толкая Женю, сердясь на него, потому что, защищая от толчков Таню, он занимал непозволительно много места. Под этот грохот, бесконечное перемещение людских потоков разве можно было объясниться, что-то понять? Оба молчали, Таня недоуменно на Женю поглядывала, и заговорили они только на улице. Первым начал мириться Женя.
      - Понимаешь, - торопился объяснить он, - ты со мной всегда, днем и ночью, я повернут к тебе одной, и что бы ты ни говорила, ты прекрасно знаешь, что это так! А ты...
      - А что я?
      - У тебя отлично, просто великолепно организована жизнь. - Он вдруг понял это с ужаснувшей его отчетливостью. - В ней есть место дочке и маме, твоим больным и твоим научным исследованиям, консультациям и подругам и... мне. Может быть, именно в такой последовательности.
      Таня искоса взглянула на Женю. Снова валил мокрый снег, и поэтому он снял очки, сунул в карман хрупкие стеклышки, и теперь, без очков, глаза его казались странно беспомощными, мокрое от снега лицо - растерянным и печальным, серая заячья шапка была вся в снегу. Господи, какой родной, какой бесконечно любимый! Таня остановилась и остановила Женю. Варежкой стряхнула снег с его куртки.
      - А ты бы хотел, чтобы я дни и ночи страдала? - упрекнула она его.
      Он, повторяя ее жест, как в зеркале, тоже смахнул снег с ее коричневой шубки.
      - Нет... Не знаю... Прости, я в каком-то раздрыге...
      Он прижал Таню к себе. Пахла снегом короткая шубка, мокрыми были щеки, глаза.
      - Ты плачешь? - испугался Женя.
      - Нет, это снег, - качнула головой Таня.
      - Прости меня, Заинька! - заторопился Женя. - Я, конечно, дурак! Потому что ревную тебя ко всему: к твоим близким, твоим больным, даже к этому, как его... ну, в больнице.
      - К Сергею Ивановичу, - лукаво подсказала Таня. - И между прочим, правильно делаешь.
      - Почему? - испугался Женя, заглядывая Тане в глаза. Они по-прежнему смотрели на него нежно и весело. - Скажи, почему? - сжал он Таню так крепко, что у него заболели руки.
      - Потому что он большой ходок, - засмеялась Таня. - Заслуженный врач республики и по этой части.
      - Тогда я его убью, - совершенно серьезно заявил Женя и поцеловал Таню.
      - Да не за что! - снова засмеялась она. - Мы с ним большие друзья, давние, с института. Для друзей он делает исключение.
      - А ты?
      - И я, - посерьезнела Таня. - Для меня друзья - это друзья, а мужья моих подруг как бы и не мужчины. Во всяком случае, я в них мужчин не вижу.
      Они уже подошли к ее подъезду. Остановились. Взглянули друг на друга серьезно и молча. И так же молча, словно скрепляя только что сказанное некоей клятвой, обнялись крепко и бережно.
      В доме было тепло. На этот раз Таня не оставила, что неизменно сердило Женю, открытой форточку: уж очень пронзительным был северный ветер.
      - Это в честь праздника? - спросил, снимая куртку, Женя.
      - Это в честь тебя, теплолюбивое ты создание! - засмеялась Таня. Подожди, постой тут немножко: у меня для тебя сюрприз.
      Оставив Женю в прихожей, Таня скрылась. В комнате загорелся неяркий красноватый свет. "Елка!" - догадался Женя и шагнул вслед за Таней.
      Маленькая, аккуратная елочка стояла в углу. Золотая и серебристая мишура разноцветно поблескивала в полутьме. Подсвеченные гирляндой обрамляющие елку контуры скорее угадывались. И что-то таинственно-новогоднее было в этом мерцающем свете.
      - Ну как?
      - Потрясающе!
      Светлый костюм Тани казался розовым, и такие же блики ложились на черные волосы. А глаза были огромными, черными - в этой завораживающей темноте. Она стояла неподвижно, смотрела на Женю, и он шел к ней, как во сне, подчиняясь неведомой силе, забыв обо всем, чувствуя только невыносимую жажду, стремление обладать, от века заложенные в мужчине. Молча, дрожащими пальцами стал расстегивать пуговицы ее костюма.
      - Погоди, нет, подожди, - повторяла Таня изменившимся голосом, но Женя только покачал головой.
      - Потом. Все - потом...
      Рука его легла ей на грудь - кружевной лифчик послушно впустил эту властную руку, - губы коснулись соска.
      - Родная, родная моя...
      Он оторвался от Тани лишь для того, чтобы вынуть из ящика простыню, кинуть ее на диван, стянуть с себя надетый для конспирации галстук и расстегнуть брюки. Все остальное они делали вместе: раздевали и касались друг друга, размыкали и смыкали объятия, целовали запретные прежде места. В этом призрачном свете все казалось возможным и допустимым, ничего не было стыдно, и все было счастьем.
      - Мы даже не вытащили подушки, - шепнула Таня. - И одеяло...
      - Бог с ними, - блаженно вздохнул Женя. - У тебя так тепло...
      - Нет, достань.
      Шлепая босыми ногами, Женя снова подошел к длинному ящику, достал подушки и одеяло, подсунул Тане подушку под голову, укутал Таню, нырнул к ней и, успокоенные, усталые, умиротворенные, они еще полежали немного, блаженно чувствуя друг друга. Чуткими пальцами Женя касался Тани - самых потаенных уголков ее тела, - а она целовала седые волоски на его груди. Обняв Женю, вдыхала его родной запах, и казалось, не было никого их счастливей на свете.
      - Постой, - шепнул Женя. - Я же привез вино. И ананас - такой большущий...
      Накинув Танин халат, он пошел за портфелем, принес все, что в нем было, достал фужеры, тарелки, разрезал высокий, с венчиком, ананас, налил в фужеры вина, придвинул к постели маленький столик. Таня, лежа на боку, наблюдала за Женей.
      - В моем халате ты как японец, - сонно сказала она.
      - Почему - японец?
      - Потому что короткий халатик... Ах да, ты ж еще не видел моего подарка! Посмотри-ка там, под елкой.
      Женя подошел к елке, нагнулся, взял большой шелестящий пакет.
      - Что-то тяжелое! - определил он на ощупь и поставил пакет на стул. Сунул в пакет руку. - Что-то мягкое... Ох ты, красота какая!
      - Надень, - предложила Таня. - Этот халат будет висеть здесь, у нас, в ванной. Чтобы ты меня больше не грабил.
      Значит, продумала, предусмотрела: как бы он предъявил халат Лере? Сразу отлегло от сердца, но и стыдно было, досадно, что она так его понимает и, конечно, считает трусом. "Это не трусость, а деликатность", оправдывал себя Женя.
      - Спасибо, - сказал он. - А мой подарок - на старый Новый год. Я придерживаюсь традиций.
      Хорошо, что в темноте не было видно, как он залился краской.
      - Знаю, знаю, - беспечно махнула рукой Таня. - Раньше срока дарить не положено. Но мы, медики, ребята несуеверные. И потом - мы же празднуем Новый год сегодня.
      - Значит, будем праздновать дважды, - мгновенно нашелся Женя. Сегодня и тринадцатого января.
      - Уже в новом тысячелетии, - задумалась Таня. - Потомки скажут про нас: "Они жили в двух тысячелетиях!"
      - Да, нам повезло. - Женя в новом халате сел на край дивана, подал Тане бокал, взял себе. - Я предлагаю локальный тост, - сказал он. - Все глобальное - после. Выпьем, Танечка, за нас с тобой, за то, что так фантастически нам повезло: зачем-то в жару потащились в библиотеку теперь-то ясно зачем, - встали в буфете за один столик, и ты благосклонно приняла от меня горчицу, согласилась потом погулять, не сочла нахалом, когда я решился поцеловать тебя. Ведь это любовь, Таня! Поздновато пришла, не вовремя, трудная и с препятствиями, но другой она, может, и не бывает?
      - Может быть, - призадумалась Таня.
      Их бокалы соприкоснулись. Они выпили сладкое, тягучее вино - только такое любила Таня - и поцеловались ласково и платонически.
      Часть вторая
      1
      - Наконец-то! - встретил его Денис. - Я уж не чаял тебя дождаться!
      Светлые льдинки-глаза смотрели отстраненно и строго, как на чужого. И светилось в них какое-то горькое недоумение.
      - А что такое? - нахмурился, скрывая смущение, Женя. - Почему ты еще не спишь? У тебя ведь завтра зачет! Нужно как следует отоспаться...
      - Маме плохо, - прервал отца Денис. - По-настоящему плохо. Я вызывал "скорую".
      Женя нетерпеливо рванул молнию куртки, слишком, пожалуй, встревоженно шагнул вперед.
      - Не надо, - преградил ему дорогу сын. Он стоял, расставив длинные ноги, и смотрел на отца сверху вниз, с высоты своего баскетбольного роста, надменно и строго. - Ей сделали укол, и она теперь спит. Хотели забрать в больницу, но она все ждала тебя.
      - И - что? - холодея, прошептал Женя.
      - Велела позвонить Пал Палычу...
      Сын отвел глаза в сторону.
      - И - что? - снова прошептал Женя.
      Казалось, он забыл все другие слова.
      - Ну, я позвонил, - болезненно сморщился Денис и тряхнул светлыми волосами.
      - Так мы отмечали не дома...
      Мучительный стыд затмил все вокруг, даже страх за Леру.
      - Не надо, папа...
      Они стояли друг против друга, отец и сын, и оба страдали, терзаясь невысказанным. Потом Женя осторожно обогнул Дениса - тот неохотно посторонился, - на цыпочках подошел к спальне, приоткрыл дверь и прислушался. Тишина... Он вошел - так же на цыпочках, - вглядываясь в застывшее лицо Леры. Зеленоватый свет ночника слабо освещал его, и было оно незнакомым и замкнутым, вроде как похудевшим, и руки, лежавшие поверх одеяла, были тонкими и сухими. "Это просто свет такой, - с сердечной мукой подумал Женя. - Я же видел ее сегодня..." Он закрыл дверь, повернулся и вздрогнул: Денис стоял сзади, чуть не вплотную, и смотрел на отца все так же строго и отчужденно.
      - Завтра нужно позвонить вот по этому телефону, - сказал он и протянул Жене бумажку. - Они сказали, что чем скорее - тем лучше... У твоего мифического Пал Палыча, кажется, есть машина?
      Женя кивнул. Мифического... Дети всегда жестоки, даже если уже совсем взрослые. И разве он может понять?
      - Да, есть.
      - Они сказали, у них теперь с перевозкой проблемы: нет транспорта.
      - Понятно.
      Стало немного легче: нужно было действовать, а это всегда облегчение. Женя взглянул на часы - звонить кому бы то ни было невозможно: ночь на дворе. А утром? Когда прилично позвонить утром? В девять? Палыч может уйти. Хотя вряд ли...
      - Зачет у тебя во сколько?
      - В три. А что?
      - Ничего... Просто так... Вообще-то ты мне не нужен, я все сделаю сам.
      - Ну уж нет! - Едва ли не угроза прозвучала в голосе сына. - В больницу мы поедем вместе.
      - Почему?
      Никогда Денис так с ним не разговаривал, и что-то вроде слабого, но явственного протеста поднялось в Жене.
      - Потому что я тебе больше не доверяю, - со спокойной жестокостью сказал сын.
      Женя схватился рукой за сердце, а Денис посмотрел на него усмехаясь высокий, широкоплечий, сильный и молодой, - повернулся спиной и молча ушел в свою комнату.
      Всю ночь Женя прислушивался к дыханию Леры и не слышал, не слышал его! Всю ночь не выключал ночник, готовый вскочить по первому зову, но Лера, тяжело похрапывая, спала после укола, превратившего ее в восковую куклу. Совесть мучила Женю: она тут страдала, а он... Хорошо, что Денис был дома. Страшно подумать, что могло бы случиться, если б Лера оказалась одна! Но Денис-то, Денис... Тот самый спеленутый кроха, которого он качал ночами, когда у сына болел животик; кого только он и таскал по зубным врачам, задабривая подарками, потому что мать боялась и передала свой страх сыну; кого встречал в дождь и стужу у школы и водил в кино на мультфильмы и в театр - на "Снежную королеву"...
      "Как ты не понимаешь... - терзался в глухой ночи Женя. - Любовь приходит, не спрашивая, ни с чем не считаясь, когда ей вздумается..." Но мыслимо ли такое сказать сыну, пусть даже взрослому, особенно - взрослому, влюбленному в первый раз, уверенному, что его любовь - навсегда.
      Незаметно для себя Женя стал думать о Тане, и такое счастье охватило его, что он чуть не заплакал. Вся радость, все светлое связано с ней, и разве он виноват, что любит? Эта мысль принесла странное успокоение, примирила с тревогой и страхом, даже с презрением сына, и Женя к утру заснул. Проснулся в восемь, словно кто толкнул его в бок, и, наплевав на вежливость, сразу позвонил Палычу. Тот понял все с полуслова.
      - Ясно, - коротко, по-военному сказал он. - И нечего извиняться: пора вставать. Завтракаю и жду, никуда - ни ногой, не волнуйся. Как только - так сразу! Скажи им, что транспорт имеется. Полис не забудь! Наташ! - крикнул он, отведя трубку в сторону. - Леру берут в больницу. Что, кроме полиса, нужно? А, чего? Жень, вот Наталья все тебе разобъяснит.
      - Вы только не беспокойтесь, - зазвучал в трубке успокаивающий голос Наташи. - Ну, приступ, с кем не бывает? Значит, так: зубная щетка и паста, халат, тапки, теплые носки - обязательно...
      Стало немного спокойнее, и Женя принялся дозваниваться в больницу. Занято, занято, занято...
      - Дай-ка мне, - предложил Денис. - А ты пока собирай вещи. Мать еще спит?
      - Спит.
      Они уже снова были... ну, не друзьями еще, но союзниками. Молодая, ни с чем не считающаяся жестокость пережила за ночь свой яд, и Денис, глядя на испуганного отца, согнувшегося у аппарата, увидел, словно впервые, его растерянные глаза, седые волосы, глубокие складки у рта, и как дрожат его руки, и какой он невзрачный и хлипкий, на голову ниже сына. "Куда-то там еще бегает... - удивлялся невиданному открытию Денис. - Трусцой - от инфаркта..."
      - Ты-то сам давно проверялся? - спросил он с досадой и жалостью.
      Женя его даже не понял. Он все набирал номер больницы и чуть опять не нажал на рычаг, когда раздались наконец длинные, обнадеживающие гудки.
      - Але, але! - закричал он и замахал рукой, чтобы сын немедленно замолчал.
      Оказалось, что их звонка, как ни странно, ждали и держали для Леры место. Оказалось, что нужно ехать сейчас же, чтобы успеть к обходу.
      - А она еще спит, - совершенно потерялся Женя. - Разве это так серьезно?
      - Не знаю, - сухо ответили на том конце провода, но тут же смягчились. - Врач все скажет. А вообще это же сердце. Не рука, не нога... Спит, говорите? Ну что ж, не будите. Приезжайте хоть до двенадцати, пока врачи на месте... Да нет! - уже с досадой. - Койку мы вам сохраним в любом случае.
      И - бац трубку. И тут как раз, придерживаясь за косяк, вышла Лера бледная, как-то сразу, вмиг, ослабевшая, в халате и тапочках. С двух сторон к ней бросились ее мужчины.
      - Ты зачем встала? - в два голоса завопили они.
      - Как зачем? - робко улыбнулась Лера. - Ну, например, в туалет. И умыться.
      - Ах да!
      Пока она умывалась, снова позвонили Палычу, собрали вещи, приготовили завтрак - все быстро и энергично, перебрасываясь короткими фразами только по делу. Оба чувствовали, что нужны Лере и необходимы друг другу. Вчерашнее словно вычеркнули.
      К приходу Пал Палыча Лера уже сидела в кресле, слегка усталая от непрерывного коловращения вокруг нее, посуда была вымыта Женей и вытерта Денисом - оба не признавали любимую Лерой сушилку; две сумки - в одной халат, тапки, мыло, в другой масло, конфеты, сыр - стояли в прихожей, на выходе. Пал Палыч ввалился, как всегда, оживленный и шумный, без шапки, в расстегнутой короткой дубленке, краснощекий и пучеглазый.
      - Где тут больная? - с порога зарокотал он. - Прошу!
      Не проходя в комнату, чтобы не наследить, не то шутя, не то серьезно, он подставил руки, как бы готовясь снести на руках Леру. Она, улыбаясь, вышла ему навстречу.
      - Спасибо, дорогой, что приехали. Тут все переполошились, уж не знаю из-за чего. Нормальный приступ. Ну, может быть, чуть сильнее обычного. Что ж вы думаете, я сама не сойду? Давайте-ка посидим на дорожку.
      Все уселись, кто на что, в прихожей. Как положено, помолчали. Первым встал Пал Палыч.