Тайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2)

      - Нет.
      - В одежде?
      - На нем была, как всегда, его любимая меховая куртка. У нас ведь всегда теперь, - она подчеркнула это слово, - холодно.
      Он не обратил на это внимания.
      - Так, так. Значит, ничего особенного не сказал?
      - Нет.
      - И вы ушли от него сразу в свою спальню? Больше не заходили никуда?
      - Нет.
      - Где была в это время ваша мачеха?
      - Наверно, в своей спальне.
      - А брат?
      - Он боится спать один. Евфросинья Ивановна берет его к себе.
      - Вы не слышали какого-нибудь шума в доме или во дворе, когда лежали в постели?
      - Кроме сильного ветра, ничего.
      - Сразу уснули?
      - Наверно, через полчаса. Лежала и прислушивалась, как воет ветер, как дрожат стекла в окнах под дождем и снегом.
      - Среди ночи не просыпались?
      Клава побледнела.
      - Меня разбудили и вытащили из постели ваши хамы.
      У молодого инспектора терпение оказалось завидным.
      - А перед тем, как к вам пришли?
      - Я сплю одетая. Согрелась и крепко спала.
      Так допрашивал ее Решетняк.
      А теперь, сама не зная почему, волнуясь, ждала она его, своего врага, одного из тех, кто перевернул и сделал несчастной всю ее жизнь.
      Его не было.
      Наступил вечер. Сумерки вползли в комнатушку и словно одеялом укрыли лежавшую на кровати с открытыми глазами Клаву. Настала ночь. Решетняка все не было, и Клава уснула, думая, что он появится завтра.
      Ночью ей снилось продолжение допроса.
      - Ваша спальня далеко от конторы банка и хранилища? Покажите вот здесь, на плане.
      - Между нашей квартирой и банком - железная сетка, которая на ночь запирается на ключ.
      - И в эту ночь она тоже была заперта?
      - Меня это не интересовало.
      - А кто обычно ее запирал?
      - Наверно, отец. Кто же еще!
      - А до национализации?
      - Не знаю. Тогда было много служащих, а меня дела отца не касались.
      Клава старалась держаться спокойно, но ей это плохо удавалось. Брошенная среди ночи в камеру, она и на мгновение не сомкнула глаз. При мысли, что ей придется пережить еще одну, а может быть, и не одну еще такую ночь, ее начинало трясти. И она с ужасом думала о безжалостном инспекторе. Когда Решетняк умолк и, сдвинув брови, уставился на нее, она опустила ресницы, осмелилась спросить:
      - А отец мой здесь? А брат? Он ведь совсем еще ребенок.
      - Брат ваш дома. За ним присмотрят. Мачеха у нас. Хотите увидеться с ней?
      Клава покачала головой:
      - Я спрашиваю об отце. Где он?
      - Об этом мы хотели спросить вас.
      Она молчала.
      - Ваш отец - враг революционного пролетариата и трудового крестьянства. Вместе с неизвестными бандитами он ограбил доверенный ему банк, украл ценности, которые принадлежат народу. И сбежал, оставив на произвол судьбы собственных детей. Но рука красного правосудия...
      - Нет, нет! - закричала Клава. - Это неправда!
      И потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела в комнате еще несколько милиционеров. Решетняк стоял над нею с кружкой воды.
      - Домой сами доберетесь или довезти?
      - Дойдет! - услышала она чей-то голос. - Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!
      Она ухватилась за край стола и встала.
      - Где мой отец? - спросила еле слышно.
      Решетняк поставил кружку на подоконник, развел руками:
      - Ищем. Вы можете нам помочь. Да, да... Все, что услышите или узнаете об ограблении банка, рассказывайте нам. Придете сюда, спросите меня, Решетняка. Понятно?
      Она кивнула и вышла на улицу.
      ...Проснулась Клава под утро от настойчивого стука в окно. Открыла дверь, даже не спросив, кто. Какие-то люди, обвешанные пулеметными лентами, поддерживали под руки Решетняка. На левой ноге его вместо сапога была перевязка.
      Ни о чем не спрашивая, она бросилась назад в комнату, сорвала с постели одеяло. Товарищи помогли инспектору снять шинель и лечь.
      - Отдыхай, Леша, - сказал один из них. - Приведем к тебе доктора. А пока - не шевелись.
      Когда эти люди ушли, Клава внимательно посмотрела на него. Лицо его было белым как мел. Под глазами - глубокие тени. На относительно чистых тряпках, которыми была перевязана нога, все увеличивалось кровавое пятно.
      - Что с вами? - прошептала она.
      - Ничего страшного, - ответил он, пытаясь улыбнуться. - Пить хочется.
      Она бросилась к ведру, набрала полную кружку и протянула Решетняку. Но он только пошевелил пальцами руки, а поднять ее не смог. Клава приподняла ему голову и осторожно напоила. Словно крылом взмахнуло перед глазами прошлое: смерть матери, больной брат, возле которого она сидела день и ночь. Теперь таким же беспомощным казался ей Решетняк. Снова захолонуло сердце - вспомнился юнкер Антон, и она горько расплакалась.
      Плач не утихал и постепенно перешел в истерику. Она опустилась на пол. Решетняк не знал, как успокоить ее. Наконец она выплакалась и села на полу.
      - Что с тобой, Клава? Не надо. Все пройдет. Через денек-другой снова прыгать буду.
      Она отчужденно взглянула из-под опухших век и ничего не ответила. Да разве из-за него она плакала? И сама-то не знала, почему потекли слезы, почему острой болью зашлось сердце и заставило ее рыдать над своей исковерканной судьбой.
      Вытерла слезы рукой.
      - Простите, Алексей Иванович. Вам очень больно?
      Он снова попробовал улыбнуться.
      - В ногу ранили. И немного в плечо. Но до свадьбы заживет.
      - Кто же это вас так?
      - Бандиты, - нахмурился Решетняк.
      Хотела спросить какие, но побоялась. Она-то ведь тоже классовый враг, как те, которые ранили его. Впервые в жизни почувствовала себя как бы виноватой в своей классовой принадлежности. Но тут же подумала, что, может быть, Решетняк стрелял в таких юношей, как Антон. От этой мысли словно окаменела, ощутив, как снова вспыхивает ненависть. И только через некоторое время постепенно превозмогла себя и уже опять спокойно посмотрела на раненого.
      - Боже мой! - неожиданно всплеснула руками. - У меня ведь еще немножко кулеша осталось! Сейчас подогрею.
      Разожгла печку, но, пока возилась, обессиленный Решетняк уснул. Будить его она не решилась.
      Он еще спал, когда явились милиционер с врачом. За окном рассвело, и в сером свете лицо раненого показалось Клаве осунувшимся и чужим. Врач попросил согреть воду, а милиционер молча положил на стол мешочек с пшеном, небольшой кусочек сала, сахар, круглый хлеб.
      Когда врач коснулся руки Решетняка, чтобы прощупать пульс, тот застонал и открыл глаза. Клава увидела, как сжал он зубы и как на бледном лице его выступили капли пота.
      После перевязки врач сказал, что кость пулей не задета, только много потеряно крови, и больному надо лежать, пока рана не затянется. "Покой и питание, - заключил он, обращаясь к Клаве, - и все будет в порядке". Она сперва пожала плечами: мол, почему врач говорит все это ей. Но потом спохватилась и закивала головой.
      На следующий день Решетняку стало легче, он даже пробовал шутить, а ночью снова метался в жару, кричал, приказывал стрелять в контру, ругался, и Клава не знала, что делать.
      Прошла неделя. Клава самоотверженно ухаживала за раненым. Когда приходили из милиции, она старалась не показываться на глаза, уходила на улицу либо забивалась в угол. Радовалась, если на нее не обращали внимания. Но однажды стройный командир в коротком тулупчике, отороченном по бортам серым каракулем, весь перетянутый ремнями, неожиданно обернулся к ней и пристально заглянул в глаза.
      - А ты кто такая? Красотка! Где-то я тебя видел...
      Клава растерялась и густо покраснела.
      - Отстань от нее, - сказал Решетняк.
      Командир помахал ему рукою и ушел.
      - Кто это? - ощущая какую-то подсознательную тревогу, спросила Клава. Ей показалось, что она где-то уже слышала этот голос. Не он ли сказал тогда в милиции: "Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!"?
      - Инспектор Козуб, - ответил Решетняк. - У нас его называют Маратом. За непримиримость к врагам революции. Обиделась на него?
      - Да нет... - ответила Клава, а сама подумала: "Не удивительно, что его называют Маратом. У него такой пронизывающий взгляд. Милиция! Все они такие. Разве только Алексей Иванович... Но это вообще странный человек..."
      Когда Решетняку становилось легче, она садилась рядом с кроватью и, пока он не засыпал, пересказывала ему прочитанные книги. К удивлению Клавы, инспектор милиции интересовался не только сказками и солдатскими притчами. Его увлекли, например, приключения Одиссея, и он по нескольку раз просил повторять эпизоды, которые ему особенно понравились.
      Клава открыла ему незнакомый мир. От нее услышал он о древней Элладе, о семи чудесах света, о бесстрашных амазонках и о Римской империи, о гладиаторах и о восстании рабов. В представлении молодого инспектора все это волшебным образом переплеталось с реальной жизнью, с тем, что сегодня окружало его. Здравый смысл искал аналогий, и бывший крестьянин-бедняк находил объяснение героизма Спартака в своей революции, словно и он сам ходил на белых в когортах Спартака. Изумлялся и радовался, узнав, что борьба за свободу, в которой теперь победили трудящиеся, потрясала всю землю еще тысячелетия назад.
      Зачарованно смотрел на Клаву - худую, изможденную, с глазами, которые наполнялись светом, когда говорила она о своих любимых героях. Казалось Решетняку, что есть у нее неисчерпаемый волшебный ларец. Ведь всё новые и новые люди и события оживали в ее рассказах, все новые образы поражали его воображение: и трое друзей-мушкетеров, и граф Монте-Кристо, и князь Андрей, и Платон Каратаев. И он не мог понять, как могла такая умная девушка попасть в болото. Кто в этом виноват? Не раз хотелось спросить об этом ее самое, но он боялся ее растревожить, боялся, что воспримет она такой вопрос как продолжение допроса, и решил подождать, пока она сама пожелает раскрыть ему душу.
      А когда Клава рассказывала о Наташе Ростовой, Решетняк не мог избавиться от ощущения, что это не Клава, а Наташа очутилась в омуте вздыбленного войной и революцией мира, который подхватил ее как щепочку и завертел, закрутил, то затягивая на самое дно, то выбрасывая вместе с пеною на поверхность. Не укладывалось в голове, как только после всего пережитого сохранила Клава чистую душу, так и светившуюся в глубине ее глаз.
      И внезапно осенило его: ведь и сам-то он с нею рядом становится другим. Не встретил бы ее, прошла бы мимо него изображенная в книгах жизнь далеких народов, незнакомых людей, о существовании которых он и не догадывался, и не подозревал. Ведь его-то в церковноприходской школе еле научили читать и писать. Когда еще добрался бы он до таких книг!
      Как-то раз, сидя у окна и ловя последние отблески зимнего солнца, читала Клава книгу, найденную в сенях. Решетняк, притворившись спящим, наблюдал за нею. Он почти совсем уже оправился от ран, вскоре должен был приступить к работе и переселиться в общежитие. Но дал себе слово прежде всего позаботиться об этой несчастной девушке, чтобы и она нашла себе место в новой жизни. И внезапно какое-то незнакомое чувство охватило его. Он не сразу понял, что же это. Любовь? Нет, не может быть. Любви он еще не знал и не представлял себе ее как любовь к женщине. Его любовь была более емкой: преданность революции, трудовому народу, классовой борьбе.
      Поглядывая на Клаву, которая склонилась над книгой, на ее локон, что по-детски беззащитно и смешно свисал над тонкой шеей, он неожиданно для самого себя понял это чувство. Оно возникало в нем постепенно. И тогда, когда он впервые допрашивал ее и она потеряла сознание, и когда отправил ее домой во время облавы, и когда вызволил из "меблированных комнат", и, наконец, когда спас от самосуда.
      Это было чувство ответственности за девушку, за ее судьбу. Словно и он сам был виноват в ее злоключениях.
      На следующий день Клава вызвалась прочесть найденную книгу вслух, сказав, что книга эта не только интересная, но и пойдет ему на пользу.
      Это был роман Достоевского "Преступление и наказание". Решетняк слушал затаив дыхание. Он был так потрясен, что, казалось, потерял дар речи.
      Особенно поразил его Порфирий Петрович. Он и восхищался им как следователем, и одновременно видел в нем врага, служившего царскому самодержавию. Казалось ему, что Раскольников, который поднял руку на процентщицу, достоин сочувствия, потому что он оспаривал право старой скопидомки сидеть на сундуке с деньгами в то время, когда трудовые люди умирали с голоду. И пытался втолковать это Клаве, которая никак не понимала, что такое классовая борьба и экспроприация экспроприаторов.
      Клава же доказывала, что Порфирий Петрович хотя и страшен своей неотвратимой проницательностью, но человек честный и благородный, потому что борется со злом. Ни о какой классовой борьбе слышать она не хотела.
      Как-то во время разговора на какую-то отвлеченную тему Решетняку посчастливилось вызвать Клаву на откровенность.
      - Расскажи что-нибудь о себе, - попросил он.
      Хотя она давно ждала этого вопроса, но прозвучал он все-таки неожиданно. С чего, собственно, начать?
      - С детства начни, - сказал Решетняк.
      Она закрыла глаза, запрокинула голову, и розовое марево поплыло перед ее глазами: смутные образы, полузабытые эпизоды такого близкого и такого далекого, милого детства. Она глубоко вздохнула и раскрыла глаза.
      - Слушайте, - сказала она. - Я вам, Алексей Иванович, все расскажу. И не о детстве. А о том, что вас больше всего интересует. Помните, как вы допрашивали меня в милиции?
      Решетняк кивнул.
      - Нет, вы не помните, вы не обратили внимания, как стало мне плохо, когда вы спросили, не просыпалась ли я ночью... - Она на миг задержала дыхание, а потом, склонившись над Решетняком, словно боясь, что их кто-нибудь услышит, проговорила: - Я не спала! Я слышала!
      - Ну, ну... - ласково ободрил ее Решетняк, делая вид, что теперь это его уже не очень-то волнует.
      - Они назвали отца "мальчиком с бородой". Это так меня поразило! Сказать такое моему отцу, который не позволял разговаривать с собою неуважительно даже министрам!
      - Успокойся, Клава, - он погладил ее по руке, которой она опиралась о кровать. - Рассказывай все по порядку. Кто? Когда? Кто его так называл?
      Она растерянно пожала плечами.
      - Это было в ту ночь, когда тебя забрали в милицию?
      - Нет. За два-три дня до этого.
      - Так, так. Рассказывай!
      - Проснулась ночью. Я правду сказала, что обычно крепко спала. Согреюсь под одеялами и засыпаю до утра. А тут проснулась. Темно. За окном воет метель, ветер стучится в окна, словно не ветер, а человек. Мне стало страшно. Раскрыла глаза - чудится, какие-то тени сплетаются на черном окне, плывут по комнате, дышат мне в затылок... Сон пропал совсем. Голова стала ясной, как днем. Подумала, сколько сейчас людей пропадает на холоде, мокнет под дождем, замерзает в снегу. И мое уютное гнездышко показалось таким ненадежным. Вот ударит чуть сильнее - и посыплются стекла со звоном, и злой ветер вместе с черною мглой ворвется ко мне. Может быть, впервые в жизни с особенной нежностью подумала об отце - единственном человеке, который оберегает меня от невзгод. И вдруг стало страшно за него. Не помня себя, вскочила, побежала по коридору к его спальне. У меня было какое-то предчувствие беды. Возможно, оно-то и разбудило меня. Но за дверью спальни было тихо. Я постояла немного, мне стало совсем холодно, и, успокоившись, хотела уже вернуться к себе, когда услышала голос отца. Голос его был приглушен воем ветра, и почудилось мне, что говорит привидение из ночной темноты. Я растерялась и едва не закричала от страха. Потом сообразила: разговаривают не в спальне, а в кабинете, в другой, служебной, половине дома. Почему отец оказался там? С кем он разговаривает среди ночи? Чем так взволнован? Голова у меня закружилась. И все-таки на ощупь, опираясь о стену, пошла я в непроглядную темень по коридору, пока не натолкнулась на металлическую сетку. Помните, Алексей Иванович, вы спрашивали, была ли она заперта, и я ответила, что не знаю. Я сказали неправду.
      Решетняк улыбнулся.
      - Я это чувствовал, Клава. Да, да. Ну ладно, рассказывай дальше.
      - Сетка не была заперта, Алексей Иванович! Она даже была немного раздвинута, и я прокралась к двери кабинета. Сердце билось громко и часто, но я не боялась уже темноты - мне было страшно за отца. Мне казалось, что его схватили и мучают, хотят убить. Я готова была ворваться в кабинет, чтобы его защитить. Подумала, что надо бы позвать матроса, который стоит у входа, но тут снова услышала голос отца, уже более спокойный, и немного успокоилась сама. Он говорил что-то о левых эсерах, еще о каких-то националистах. Что именно - этого действительно уже не помню.
      Решетняк от волнения приподнялся, оперся на локоть.
      - Ну, Клавочка, ты моя хорошая, ну, подумай, вспомни, это ведь очень, очень важно!
      Она выпрямилась, беспомощно развела руками.
      - Вдруг кто-то, перебив отца, сказал хриплым басом: "Знаете что, мальчик с бородой! Не будьте чересчур любопытны?.. Сегодня все мы - и эсеры, и анархисты... - на одном вокзале и садимся в один и тот же поезд..." Я этой фразы не поняла. Да и некогда было вдумываться, потому что голоса стали приближаться к двери, и я убежала в свою спальню. Слышала только, что кто-то повторил: "Мальчик с бородой! Хи-хи-хи!" Через несколько минут послышались шаги в коридоре, вероятно, отец провожал гостей к квартирной двери. Потом он вернулся, и я, окончательно успокоившись, заснула. На следующее утро, проснувшись, я долго лежала в постели и припоминала то, что было ночью. За дверью слышны были голоса мачехи и брата. Ночное приключение казалось мне теперь страшным сном. Во время завтрака я внимательно наблюдала за отцом. Лицо его, похудевшее и постаревшее, казалось спокойным, хотя все время было сосредоточенным. Он был погружен в свои мысли и рассеян. Вместо ложки взял вилку и опустил ее в тарелку с супом. Днем я хотела выбрать подходящую минуту, чтобы спросить его, что за люди были у него ночью. Но каждый раз, когда я к нему подходила, у него было все то же сосредоточенное и даже строгое лицо, и я так и не решилась спросить. Очень жалею теперь об этом.
      Решетняк молчал.
      - Ты очень важные подробности рассказала, - произнес он наконец. Жаль, что мы не знали всего этого раньше. Вот выйду на работу, займусь расследованием вплотную. Хотя, может быть, там уже и без меня все сделали.
      - И может быть, мой отец уже нашелся?
      - Откуда я знаю! Я ведь не работаю сейчас, а мои товарищи, которые приходят ко мне, о делах ничего не рассказывают. Подожди еще немного, все выяснится.
      - Алексей Иванович, - проговорила Клава задумчиво, - тот голос, который хихикал и повторил "мальчик с бородой", где-то я уже слышала. Но где - не вспомню никак...
      - Жаль, очень жаль. Это ведь так важно, Клавочка! Постарайся вспомнить.
      27
      Чувство свободы! Какое оно? Трудно передать его словами. Открываются обитые жестью двери, и сырой и темный прямоугольник, который много дней словно сжимал со всех сторон и душу и тело, остается за спиною и сразу становится нереальным и далеким, как тяжелый утренний сон.
      Над городом стояла августовская жара. Василий Гущак сделал несколько неуверенных шагов по мягкому асфальту, оглянулся на небольшую, не очень приметную дверь в массивной стене, на ту самую дверь, из которой только что вышел, и двинулся к синей тени каштана, невольно ускоряя шаг подальше отсюда!
      Теплый ветер обдавал свежестью и словно выдувал из онемевшего тела тяжесть и сырость, гладил, ласкал лицо, успокаивал. Василий улыбался городу и миру. Снова воля, снова жизнь!
      Это чувство, как ни странно, было знакомо ему, когда мальчиком после долгой болезни вышел он из двери больницы и побежал, задыхаясь и плача от радостного ощущения простора, воздуха, света, и мама никак не могла его догнать.
      Сегодня Василия не встретил никто.
      У ларька "Пиво" изнемогала страждущая очередь, автоматы с газированной водой тоже были окружены народом. Стаканов не хватало, хотя пили почти все залпом. Земля в сквере потрескалась. У фонтана с четырьмя разинутыми львиными пастями с криком бегали дети, зачерпывая воду ладонями, чтобы плескать ее друг в друга, подставляя головы под падавшие сверху мелкие брызги.
      Всеобщая жажда захватила и Василия. Он встал в конец безнадежно длинной очереди за пивом, посматривая, как впереди счастливчики уже слизывают с кружек холодную и словно звенящую пену.
      "Вот смотрят они на меня, - думал он, - и не подозревают, из какого чистилища я вырвался и что там испытал. На первый взгляд я такой же, как все". И эта мысль, что он похож на всех людей и что ничем от них не отличается, переполняла его счастьем.
      Понемногу мысли пришли в порядок, стали более уравновешенными, более последовательными. И изо всего хаоса, который царил в его сознании, выделился один главный вопрос: "Куда я иду?"
      Направился к Коле. Надо было узнать, что произошло за это время, как Леся, знает ли, что он изменял ей столько времени, и что сейчас она думает о нем?
      Коли дома не было. Как всегда! Наверно, на пляже. Домой идти не хотелось. К Лесе, ничего не узнав, соваться нельзя.
      Купив сигарет, Гущак сел на скамью, стоявшую прямо на бульваре, напротив Колиной парадной двери, - на ту самую, где недавно горько плакала одинокая Леся, и с наслаждением закурил. Так просидел он довольно долго может быть, час, а может быть, три, пачка сигарет таяла на глазах. Вставать и нарушать свое сладкое оцепенение не хотелось, не хотелось ни о чем и думать. Но вот он поднял голову и увидел человека, которого хотел видеть больше всего на свете и которого больше всего боялся. Дыхание перехватило.
      Снизу по бульвару поднималась Леся. Рядом с нею шел Коля.
      Он съежился, не зная, вскочить или прижаться к скамье. Впрочем, ему и не надо было ничего знать. Какая-то неведомая сила, не дожидаясь его согласия, сорвала его с места и понесла навстречу друзьям.
      Он мчался, широко улыбаясь и высоко поднимая руки над головой.
      У Леси вздрогнули губы и стало пунцовым лицо. В следующее мгновенье она выпрямилась и, овладев собою, пошла дальше. Она смотрела на Василия, но так, словно его не было. Словно он состоял из воздуха и был невидимкой. Быстрым шагом прошла мимо растерявшегося парня и решительным жестом отбросила со щеки непокорную прядь.
      Коля переступал с ноги на ногу, не зная, что делать: бежать за Лесей или остаться с Василием. Потом подошел к Василию и протянул ему руку:
      - Привет... - Голос у него был какой-то неуверенный, хриплый. Он впервые попал в такое положение и не мог сориентироваться в сложной для него ситуации.
      Василий не подал ему руки, а спрятал ее за спину.
      - Предатель! Все это ты? - процедил он сквозь зубы. И, не дождавшись ответа, бросился следом за Лесей, которая уходила все дальше.
      Коля устало опустился на скамью. Какой же он предатель! Разве такими словами бросаются! А по отношению к нему это более чем несправедливо.
      Догнав Лесю, Василий загородил ей путь. Она смотрела себе под ноги.
      - Дай пройти, - тихо проговорила она, не поднимая глаз, из которых, казалось, вот-вот брызнут слезы.
      - Лесенька, миленькая, что случилось? - говорил он, задыхаясь. - Что с тобой? Почему ты убежала? Скажи! Все ведь хорошо - меня выпустили. О многом нужно поговорить, слышишь? Давай поговорим. Я все тебе объясню. Ну, Лесенька, ну, пожалуйста!
      Леся медленно обошла его. Потом, сорвавшись с места, быстро побежала по бульвару, рассыпая дробь изящных каблучков. И - скрылась за поворотом.
      - Так... - сказал сам себе Василий. - Все ясно.
      Он вернулся к Коле, который сидел на лавочке, угрюмо рассматривая подстриженный куст, и сел рядом.
      - Она все знает, - глухо произнес Коля. - Но я не предатель. Она сама нашла Люду через твоих университетских друзей.
      - Вот оно что! Ладно... - И Василий с силой хлопнул себя по колену. Пусть будет так.
      - Ты сам виноват. Это подло, - сказал Коля. - Не трогай ее. Она уже все решила.
      - Хорошо. Извини меня за "предателя". Я пошел. Пока.
      Они встали оба и, не глядя друг на друга, молча разошлись. Но, пройдя несколько шагов, Коля обернулся и крикнул:
      - Люду хоть поблагодари, слышишь? За то, что на воле. Она уже две недели подряд только и делает, что плачет все время.
      Василий остановился. Потом побрел к метро "Университет". Шел, нехотя переставляя ноги. Через двадцать минут вышел на станции "Дарница".
      Леся стояла на балконе и через прозрачную занавеску на окне видела, как бабушка накрывает стол. Внизу, во дворе, несмотря на вечерние сумерки, мальчишки гоняли мяч и какой-то упитанный мужчина в тенниске выбивал висящий на веревке ковер.
      - Иди, все уже готово, Леся! - позвала бабушка.
      Последняя слезинка упала с балкона.
      - Иду, - Леся вошла в светлую комнату, как в новую жизнь.
      28
      Старший инспектор Центророзыска Козуб медленно поднимался по старой мраморной лестнице в свою двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Сегодня был у него день сравнительно легкий, и он возвратился домой пораньше, намереваясь хоть мало-мальски навести у себя порядок.
      Каменный дом, в котором он жил, принадлежал когда-то богатому коммерсанту, занимавшему первые два этажа под магазин и жилье, а третий и четвертый сдавая квартирантам. Теперь же этажи коммерсанта, которого сдуло ветром революции, были разделены перегородками на небольшие квартирки для "подвальников", на третьем и четвертом кое-где остались старые жильцы, а в освободившиеся квартиры по ордерам коммунхоза въехали новые.
      Инспектор Козуб не очень-то присматривался к своим соседям. Увлеченный работой, днюя и ночуя в милиции, он редко бывал дома. А если и встречался с кем-нибудь на лестнице, равнодушно проходил мимо. Сосед же, в свою очередь, чтобы не мозолить глаза, прижимался к стене, уступая дорогу. Иной раз именно это и привлекало внимание инспектора милиции, и Козуб краем глаза все равно замечал и оценивал такого перепуганного обывателя, считая, что он-то уж наверняка чем-то провинился перед пролетарским законом и советской властью.
      Ловя на себе взгляды из-за неплотно прикрытых дверей, из окон, он и сердился и вместе с тем испытывал некое удовлетворение, потому что это было как бы признанием его превосходства над растревоженным человеческим муравейником. Гулко выстукивая самодельными подковками сапог, инспектор Козуб рос в собственных глазах, с удовлетворением ощущая, что теперь все, даже старорежимная лестница, служит опорой новому хозяину.
      Проходя мимо квартиры, расположенной как раз под его комнатами, Козуб услышал громкие голоса. Не зная, кто там живет, он тем не менее подумал, что пора устроить облаву и очистить дом от подозрительных элементов.
      Едва войдя в свою квартиру, он услышал какой-то грохот от падения тяжелого предмета в квартире над ним. Беспардонность верхнего обывателя, выражавшая неуважение к нему, инспектору, возмутила Козуба.
      Он поднялся наверх и постучал. Дверь тут же отворилась, словно его ждали. Не успел и рта раскрыть, как хорошенькая, немного подкрашенная молодая женщина с длинными, почти до самых плеч золотыми серьгами, радостно воскликнула:
      - О-о-о! Оч-чень приятно! Пожалуйста, милости прошу! Вы, кажется, мой сосед?
      Она грациозно коснулась меховой оторочки на рукаве его тулупчика и игриво увлекла за собой.
      "Посмотрим, что за люди", - подумал Козуб, входя.
      - А я уж решила, что вы нелюдим, - щебетала тем временем соседка, не давая гостю и слова вымолвить. - Вижу иногда, как возвращаетесь домой - и все один, всегда один.
      Глазам Козуба предстала картина Лукуллова, по тем временам, пира: хлеб, селедка, мясо, несколько бутылок.
      Что могло хоть в какой-то степени примирить инспектора с этим роскошеством недобитой буржуазии? Разве только то, что еда лежала не на фарфоре, а на каких-то бумажках, обрывках театральных афиш, хлеб красовался прямо на голом столе и что ели руками.
      - Жрецы искусства и представители свободной мировой культуры! отрекомендовала присутствующих соседка.
      Перед инспектором сидели и стояли какие-то молодые и не очень молодые мужчины и женщины, хмурые, худые, с бледными лицами и голодными глазами. Кое-кто из "жрецов" перестал есть и нагло уставился на Козуба. Увидев на его ремне наган, все притихли.
      - А это, - кивнула женщина на инспектора, - мой сосед, можно сказать, герой нашего времени. Гроза бандитов и рыцарь нового мира. - Она сделала многозначительную паузу.
      Воспользовавшись этим, Козуб возразил, что никакой он не рыцарь и не герой, а просто-напросто инспектор милиции Иван Козуб.
      Из-за стола поднялся длинноволосый юноша в очках и, вытягивая руки вперед, прогнусавил:
      О, загнанный мой конь,
      Покрытый шерстью брат мой!
      - Я пришел узнать, что у вас здесь за шум, - сказал Козуб, обращаясь к хозяйке. - Прошу ваших гостей вести себя спокойнее.
      - Ну что вы! Это все - культурные люди: артисты, поэты, художники. Я рада, что своим шумом они привлекли вас сюда, - обаятельно улыбнулась хозяйка. - Меня зовут Терезия. Мы вас не отпустим. Очень прошу, оставайтесь!
      - И верно, чего нам не хватало, так это милиции! - выкрикнул из угла какой-то юнец.
      Козуб на всякий случай зафиксировал в памяти остроносое лицо нахала.
      - О темпора, о морес!* - пробасил пожилой человек, одетый в клоунский балахон, по всей вероятности позаимствованный из циркового реквизита, театральным жестом поднимая указательный палец. - Растолкуйте мне, гомо новус**, - Терезия назвала вас рыцарем, - по какому праву вчера в подъезде ваши коллеги и продотрядовцы конфисковали у трудящихся артистов муку и крупу, которые мы купили во время гастролей для собственного пропитания? У кого забрали? Позор! Мы кто - контра? Мы - мастера искусства, сливки интеллигенции, без которой никакое цивилизованное общество существовать не может. У меня голова идет кругом от таких порядков. - Он снова сделал патетический жест. - Смотрю и боюсь: сам начинаю думать, что нормальная закупка необходимых человеку вещей или продуктов - преступление! С ума сойти можно! Скажите же, о гомо новус, не можете ли вы своей властью возвратить бедным артистам незаконно экспроприированное?