Рассмешить бога

      Мы снова молчим, хотя пришла пора поговорить о главном. Но каждый боится услышать что-то такое, что нарушит хрупкое равновесие этого дома. Наши фразы – ничего незначащие: «Хочешь чаю?» – «Лучше кофе», И снова тишина. И дни текут медленные и вялые.
      Под руками – выпуклости бисерного шитья, лист ватмана с высыпанными бусинами, катушка капроновых ниток, чертеж будущей косметички – нежные фиалки, скопированный с альбома, добытый мне Стасом Бог знает где. За спиной шуршит телевизор.
      Я позвоночником чувствую одновременно присутствующего и отсутствующего мужа. Присутствует – физически, а мысленно опять блуждает где-то по закоулкам своего сознания.
      Стас где-то задерживается вечерами после работы. Может, в магазине, может – у Наташи.
      Нет ничего неприличного, конечно, в том, чтобы не выдержать и спросить:
      – Ну, как там?
      Наверное, я услышу в ответ:
      – Нормально.
      Потому что если Стас до сих пор здесь, значит, окончательное решение еще не принято. Иначе бы слова были бы произнесены.
      Но каждый безмолвный вечер разъединяет нас. Словно мы плыли до сих пор на одной льдине, но она раскололась, и нас разносит течением по разным берегам. Страшно, и ничего более.
 

***

 
      Стас возвращается из магазина странно опустевший. Будто из него разом вытянули все силы,
      – Что с тобой?
      – Глеба задержали.
      – Не поняла.
      – Квасков сказал, что это Глеб навел на меня ребят.
      – А ты?
      – А я не помню! – зло выкрикивает Стас. Он привычно сжимает голову руками, словно пытаясь выдавить из нее воспоминания.
      – Тише, тише, – я обнимаю его, прижимаюсь всем телом, плотно, чтобы его боль перетекла в меня. Я вспоминаю почему-то слово «сострадание». Почти что жалость, но именно – «почти». Сострадать – испытывать те же чувства, переживать. Жалеть – смотреть на ситуацию свысока, отстранено. Я сейчас- сострадаю.
      Ложимся на диван. Стас тычется губами в мою шею.
      – Подожди, расскажи мне все, – я подставляю под его губы ладонь.
      – Квасков нашел ребят, которые ехали со мной в купе. Они рассказали, что в коридоре ко мне клеились какие-то придурки, потом я ушел в тамбур и не вернулся. А поскольку барсетка была со мной и кроме нее никаких вещей, они решили, что я вышел на ближайшей станции.
      – Идиоты!
      – Квасков нашел тех уродов. Они раскололись. Показали на Глеба.
      – Невероятно!
      – Завтра я поеду смотреть на них.
      – Я с тобой!
      Стас мотает головой: 1
      – Зачем тебе эта грязь? Я справлюсь сам.
      – Я хочу быть рядом с тобой.
      – Как хочешь.
 

***

 
      В кабинете Кваскова неприютно, но главное – прокурено все, даже ножки стола. Я прижимаю украдкой к носу надушенный платок. Конвоир вводит двоих парней в обтрепанных спортивных штанах и черных кожаных куртках: приземистые, бритоголовые, лица типичных отморозков. У меня пробежали мурашки по коже: убили бы – и не поморщились. Парни топчутся у дверей, смотрят на Стаса испуганно и в то же время вызывающе,
      Стас внимательно разглядывает их. В самом деле, мне слышится, как скрежещут его мозги от напряжения. А потом… Потом что-то меняется в лице Стаса, в глазах, даже зрачки сужаются и становятся совсем бездонным. И в доли секунд вдруг пролетают в его глазах внезапно вернувшиеся в память кадры: как летит на насыпь, проживая в мгновение всю жизнь и одно матерное слово, как несколькими часами раньше садится в поезд, а до этого вышел из пустого дома. Из пустого – потому что жена почти бросила: уехала к матери и не отвечала на звонки.
      Безумный взгляд мечется по лицам присутствующих в кабинете. Мне кажется, еще секунда и Стас потеряет сознание. А он пятится и, ослабевший, садится на стул. И лицо – немой вопрос мне: значит, все было вот так?!
      – Ну? – спрашивает Квасков.
      Стас молчит. Но у него дергается уголок рта.
      – Уведите этих, – Квасков кивает головой в сторону двух бандитов. И смотрит на Стаса с любопытством и с жалостью. Он, конечно, всякое повидал в своей жизни, но, видимо, не зачерствел. А Стас весь в своей трагедии, что страшно о чем-то его спрашивать. Но надо. И Квасков задает вопрос осторожно, участливо:
      – Хочешь с другом переговорить?
      – Нет, – еле разжимает губы Стас.
      – Я так и думал.
      – А что говорит Глеб? – осторожно спрашиваю я.
      – А Глеб молчит.
      – Вы оказались правы, товарищ следователь, – и вижу, как разглаживается лицо Кваскова при слове «товарищ». – Помните, тогда, при первой встрече вы намекнули на Глеба.
      – Не бывает преступления без мотива, – согласно кивает Квасков. – Либо деньги, либо месть, либо женщина. Тут было понятно, что дело в деньгах. Неясно только было, случайно ли жертвой стал Станислав Григорьевич, или на него навели. Хорошо, что мы нашли попутчиков. Одного аж под Новосибирском разыскали, эк куда умотал! Пока списывались с Новосибирском, туда-сюда, время прошло.
      – Что же теперь будет?
      – Кому? Глебу? Дадут лет пять. Через год-другой выйдет по амнистии.
      – А эти придурки?
      – И эти придурки тоже.
      Стас же не в силах слова вымолвить. Поднимается со стула, пятится спиной к двери.
      – Стас, – тихо окликаю я его.
      – Нет…
      – Стас…
      – Нет…
      И пулей вылетает в коридор. Я – следом.
      Кубарем по лестничным пролетам.
      Потом – по узкой московской улочке, налетая на случайных серых прохожих, не разбирая дороги, по лужам, разбрызгивая грязь, вдогонку получая сочную матерщину какого-то мужика, задетого плечом Стаса и мной обрызганного.
      – Подожди, Стас! – кричу я.
      Он удирает, и шансов догнать его у меня нет. Но он сворачивает в тупик, и мечется в запертом пространстве в надежде перемахнуть глухую стену какого-то гаражного кооператива, и осознавая, что выхода нет.
      Поворачивается и смотрит мне в глаза пришибленной собакой.
      – Я люблю тебя! – я сохраняю дистанцию – десять шагов и при этом тяну к нему руку, как в каком-то дурацком кино.
      А Стас бледный, с испариной на лбу, и тяжело дышит.
      – Я люблю тебя…
      – Я тебе так верил! Так верил! А ты… Ты…
      – Я? Я пыталась спасти наш брак…
      – Нечего спасать! Нечего!
      – Хорошо, хорошо… Только не убегай. Хватит убегать. Будь мужчиной.
      В небо за стеной взлетает переполошенная машинным ревом
      голубиная стая. И мы невольно оба запрокидываем голову, наблюдая за птицами.
      – Как ты могла?!
      – Я только недавно поняла, что люблю тебя…
      – Как. ты могла?!
      – Я боялась, что правда будет тебе не под силу… Я не хотела так…
      – Как ты могла?!!!
      – А ты, ты как мог?!!! Меня ты вспомнил, – вспомни себя! – кричу я в отчаянии. – Вспомни, как ты бегал от любого решения! Вспомни! Мы решали за тебя, как жить и куда тратить деньги, и каким делом надо заниматься! А ты шел как телок на привязи. А жизнь – она такая, заковыристая, в ухабах. Надо учиться
      проживать ее самому! Тебя – прежнего – не за что было любить. Тебя – не было! Не было! Ты появился только недавно, в конце августа. И тебя такого – я люблю.
      – А я тебя – нет.
      – Любишь. Это в тебе просто злость говорит. Ты расстроен. Все так неожиданно. Ты успокойся. Дома тихо все обсудим.
      – У меня нет дома, – жестко говорит Стас.
      – Есть. У тебя целых два дома. И там, и там тебя ждут. А ты, кажется, никуда не хочешь. Хочешь одиночества.
      И плечи Стаса никнут.
      И я выдыхаю, пытаюсь унять бешено колотящееся сердце.
      Стоим на расстоянии десяти шагов, и над нами кружат голуби. Мир серый, лишен запахов и тепла, И ничего впереди.
      Ничего.
 

***

 
      Домой мы вернулись разными дорогами.
      Я долго сидела в кафе, тупо глядя в бокал с водкой-физ, словно в пузырьках коктейля могла разглядеть что-то важное для себя. Вокруг двигались люди – замедленно и глупо.
      За столик подсел какой-то парнишка. Заглянул мне в лицо, спросил участливо:
      – Вам плохо?
      – Я не хочу жить. А так – ничего.
      И сама своих слов испугалась. И он испугался.
      – Что вы, разве можно такие слова говорить!
      – Оказывается можно.
      – Но вы не всерьез?
      – Конечно, нет. У меня дочь. И мама. И любимый мужчина.
      – Откуда же скорбные мысли?
      – Я люблю, а меня – нет.
      – Бывает.
      – Бывает, – эхом откликнулась я.
      Попыталась рассмотреть собеседника, но лицо его расплывалось в каком-то тумане. Парнишка протянул мне носовой платок, и я поняла, что туман – от слез.
      – Не надо плакать, – тихо сказал парнишка. – Вы такая молодая, и такая красивая! Все еще будет хорошо… – - Когда оно будет-то?
      – Когда-нибудь, – и улыбнулся широко и ясно.
      И я улыбнулась в ответ.
      Не о чем плакать.
      Меня ждут. Мне еще надо помахать вслед рукой.
 

***

 
      А мир ждал Нового года.
      И я ждала когда-то этого праздника. Всегда казалось, что впереди – только лучшее, только счастливое.
      В воздухе уже носится запах елок, апельсинов и хрустящей оберточной бумаги. Запахи новой жизни. И люди не серые, как мне казалось днем. На их лицах – предвкушение счастья. Они спешат за подарками для самых близких и любимых. Им есть кому дарить подарки.
      А я – уже неблизкая. Нелюбимая. И с этим тоже надо как-то жить.
 

***

 
      Стас собирал вещи. В углу прихожей уже стоял набитый до отказа рюкзак. Теперь Стас паковал большую спортивную сумку. Бросил на меня косой взгляд. Я уловила страдание на его лице.
      Ты плакала? – вдруг спросил Стас. – Какая теперь разница?
      – Это хорошо, что ты все-таки пришла. – Да, хорошо…
      Стас сел в кресло, закурил пряма в комнате.
      Я села напротив и тоже достала пачку сигарет.
      – Смотри, снег… – вдруг сказал Стас.
      – Экая невидаль, – горько усмехнулась я.
      – Я был не прав. Ты – хорошая. Сильная. Смелая.
      – Мне не нужны твои утешения.
      – Ты еще будешь счастлива.
      – А ты?
      – И я, наверное.
      – Ты тоже прав, Стас. Там ты нужнее. Там тебе будет хорошо.
      Стас посмотрел на меня с удивлением.
      – Ты не бойся, я не буду устраивать скандалы, не буду мотать нервы. Только… Только и ты меня не трогай.
      – Мне жаль, что все так получилось.
      – Как вышло – так вышло. Ступай.
      Стас потушил сигарету, пошел в прихожую одеваться. Потоптался на пороге. Промямлил:
      – Прости…
      – И ты прости…
      И все. Дверь хлопнула, и я осталась одна.
      Завыл лифт, хлопнул дверцами, поглотив моего Стаса с вещами, ухнул вниз.
      Вслед полетело мое сердце. Зависло над пустотой на одном-единственном нерве, закрутилось, как тарзанка, и от боли даже затошнило.
      Ноги ослабели, и я опустилась, в прихожей на колени. Тупо смотрела на дверь.
      Сейчас он вернется. Куда он от меня? К кому? Со мной хорошо. Я добрая, ласковая, милая, я – любящая. Придет – обовьюсь вокруг ног: не отпущу! Ни на секунду от себя не отпущу. Буду ходить за' ним, как нитка за иголкой. Даже в туалет.
      Сейчас он дойдет до станции метро и оттает. Он теперь такой: вспылит – отходит. Надо только немного подождать.
      Мерно тикает будильник на кухне. Нужно сосчитать до тысячи, и Стас вернется. Один, два, три…
      В зеркале прихожей отразилось усталое измученное лицо. Я видала такое лицо у Наташи, когда я приходила к ней с деньгами. Лицо человека, битого жизнью.
      Заметила на виске прыщик. Как зима, так они вылезают. Может, нехватка витаминов, может, стресс. Надо купить хороший тоник для лица.
      И бисер. Надо купить несколько пакетиков бисера. У меня в зачаточном состоянии две картины: одна – букетик цветов на бархате для продажи, другая – зайчик для Катюшки. Завтра с утра поеду в магазин.
      Завтра? Боже, оно настанет, Меня не будет, Стаса не будет, Катюшки не будет, а завтра будет всегда. Больно?
      Но ты сама этого хотела. Ласковые ночки – это одна сторона любви. Другая – это боль.
      Подумаешь, развод! Но ведь это не смерть, не увечье. Хотя похоже на смерть и на увечье. Взяли и оттяпали полсердца: не умрешь будешь жить, но только вполсилы. На первый взгляд, все на месте: руки-ноги – голова, из всех физических недостатков только прыщик на лице. А все равно калека. Как дочка Стаса: умственно нормальная, физически – отсталая. И я недалеко ушла: я – душевно-отсталая. Теперь Стас будет ходить ко мне каждый месяц и привозить триста долларов.
      Боль скрутилась клубком в гортани. Я чуть не подавилась ею. Попробовала выдохнуть, – не получилось. Тогда закашлялась. Резко зазвонил телефон.
      Тупо подняла трубку, и даже не сразу поняла, что трещит мне Дежуля:
      – Светка, Светка, говорят, Стас ходит в гости к Наташе. Или уже не в гости?
      Я чувствую, как от любопытства и нетерпения у нее подрагивают пальцы. Наверное, ей жаль, что сейчас она меня не видит. Лучшую часть шоу пропускает.
      Ей скучно, бедной Дежуле. Ей не к чему себя применить. Все от той съедающей вытягивающей душу пустоты. Когда-то я была такой же пустой. Это было страшно.
      – Дежуля, а не пошла бы ты… спокойно говорю я. И кладу трубку на место.
      Говорят, человек – хозяин своей судьбы. Ложь. Я могу только выбрать один из предложенных просчитанных свыше вариантов. Сказала бы я Стасу правду или нет – от этого мое будущее не зависело: он все равно бы ушел, Тот, кто сидит наверху, давно уже решил, что мне пора испытать в жизни что-то посерьезнее ангины. Бога нельзя ни обмануть, ни перехитрить. Его можно только насмешить.
      Но то, что Он сделал – во благо мне. Если бы Стаса не cбросили с поезда, я бы прошла мимо самой большой своей любви на свете. Я люблю, люблю!!! И это главное! О чем же я плачу? Он ушел только от меня, но не из моей жизни. Он есть – и что мне еще нужно? Даже ради этого стоит жить.
      Стас прав; я упаду на четыре лапы. Выключили фонари на улице.
      Я поднялась с колен и пошла варить кофе. Поднимаясь, заметила в зеркале на лице смутную усмешку. Что ж, это ведь тоже надо суметь – рассмешить Бога.
 
      2001 г.