Рассмешить бога

      – У меня тоже…
      И это чистая правда.
 

***

 
      …Мне уютно. Мой подбородок точно ложится в ямку над ключицей Стаса. Мы смотрим в темноту.
      – Мне хорошо, – тихо шепчу я.
      Он целует меня в пробор.
      – Света, привези дочку, – просит Стас. – Я скучаю по ней.
      – Правда?
      – Она маленькая и беспомощная.
      – Ну что ты! Она большая и сильная. Может запросто вырвать клок волос из твоей шевелюры,
      – Я помню чувство тревоги за дочь. Причины тревоги не помню. А само чувство давит.
      Настроение мое гаснет.
      – А что еще ты помнишь? – осторожно спрашиваю я.
      – Помню, что когда она родилась, я был счастлив.
      – Да, ты был очень счастлив, – подтверждаю я. – Два часа торчал под окнами роддома. Нос у тебя на ветру стал красный-красный. Сам похмельный, с бутылкой пива. Я тебе дочку в окошко показала, и ты заплакал.
      Стас целует меня в ухо. Сейчас я не хочу, чтобы к нему вернулась память. Но я хочу, чтобы он вспомнил свою любовь ко мне. Любовь – и только лишь,
      – А про поезд помнишь что-нибудь? – осторожно спрашиваю я.
      – Нет. Знаешь, во сне выплывают какие-то обрывки. Вскакиваю… Нет, не помню.
      – Как ты думаешь, это была случайность или наводка?
      Стас ерзает в постели. Наконец сознается:
      – Я боюсь об этом думать. Если наводка – значит, убийца рядом.
      – У меня из головы Глеб не выходит. Мне кажется, что это его проделки.
      – Нельзя торопиться с выводами.
      Я тихо целую его плечо.
      – Стас, будь осторожен. Не ходи темными улицами. Вдруг Глеб наймет какого-нибудь наркомана?
      – Не болтай глупостей. Мы столько лет общаемся с Глебом. Он не может желать мне смерти…
      – Почему? Он такой беспринципный и наглый…
      – Он вор, но не убийца…
      – Я бы не была в этом так уверена…
      – Спи, – Стас снова тычется губами мне в маковку.
      Вот мы и вместе. Как раньше. Как будто ничего не изменилось. Но изменилось все.
      Я – другая. Стас – другой. Однако, те же декорации и люди вокруг нас. Странно.
      Стас гладит меня по голове. Мне кажется, он любит меня. Только меня. Его любовь – бесконечная, всепрощающая, трепетная.
      Но сегодня мне хочется любить самой. До отчаяния, до боли, до жертв. Самой.
 

***

 
      На улице первый снег. Сквозь него просвечивает темный асфальт. У Стаса сквозь новые воспоминания выплывают пугающие меня обрывки прошлого. Он разговаривает во сне. Иногда я слышу отчетливо: «Наташа…».
      Первый раз я вскочила как ужаленная. Но утром Стас не обмолвился ни словом. Если он что-то и вспомнил, то ничем не выдал себя. А я сгорала от желания раскроить его черепушку, чтобы заглянуть внутрь: ну, о чем ты думаешь?
      Потом я поняла, что сны, где он зовет Наташу, тают бесследно по утру. Иногда вскакивает среди ночи и мечется по комнате, сжимая руками раскалывающуюся от боли голову. Что-то выплывает, но он никак не может ухватиться за эти обрывки.
      Звонит мама:
      – Что у вас нового?
      – По-прежнему.
      – Он вспомнил Наташу?
      – Нет.
      – Расскажи ему о ней.
      – Нет.
      – Расскажи. На обмане счастья не построишь.
      – Не сейчас, позже. Мне надо укрепить свои позиции.
      – Ничего ты не укрепишь, – горько говорит мама. – Этот мужчина – не твой мужчина, неужели ты до сих пор этого не поняла? Отпусти его.
      – Что значит «не мой»?
      – Значит, не для тебя, Твоя судьба еще впереди, поверь.
      Я раздраженно бросаю трубку. Нелепость!
      Время играет мне на руку. Мы выстраиваем наши отношения, как домик из деревянных кубиков. Но я все равно не могу сказать, что счастлива. Счастье – это чистая совесть и безмятежность. Но совесть моя нечиста, и покоя нет, – я боюсь.
      Выбрала время и. сходила на консультацию к врачу в
      Склифосовского. Подробно рассказала ему нашу сложную ситуацию. Врач не утешил меня:
      – Иногда последствия черепно-мозговой травмы непредсказуемы. В медицинской практике полно случаев, когда пациент после сильного удара по голове вдруг начинал играть на скрипке или говорить по-английски. Человеческий организм – загадка, которую никто никогда до конца не изучит.
      – Но что же означает его болтовня во сне?
      – Не исключено, что на уровне подсознания ваш надвигающийся разрыв нанес Стасу сильную психологическую травму, и теперь организм оберегает его душевное состояние, блокируя негативные воспоминания. Иными словами, его подсознание не разрешает ему вспомнить вас.
      – А разве Наташа ассоциируется у него с положительными эмоциями? – возмутилась я.
      Это другое. Не его обидели, а он обидел. Во сне из подсознания выплывает чувство вины, психика подает ему сигналы переиграть
      эту ситуацию, изменить ее. Но видимо, и эти воспоминания пока не по силам Стасу, поэтому приходят только во сне, а наяву он про них забывает.
      – Что же мне делать? Я не хочу потерять мужа.
      Врач пожал плечами:
      – Надеяться на чудо. На то, что ваши нынешние отношения станут для него более важными, чем прежние. И, пожалуйста, не форсируйте события, Вы ведь не хотите, чтобы он в конце концов полез в петлю? Пусть он сам все вспомнит. Больше мне нечего вам сказать.
 

***

 
      Сумочка закончена. Стас крутит ее в руках, разглядывает вышивку через лупу: – Красота!
      Я млею от удовольствия.
      – Что дальше? – спрашивает Стас.
      – У меня есть идея. Я хочу вышить небольшую картинку, простенькую, по силам.
      Стас нежно целует меня в переносицу:
      – Я, пожалуй, сведу тебя с одной женщиной, у которой есть богатая коллекция бисерного шитья. Думаю, ты увидишь там массу любопытного.
      Я буквально ложусь спать с этой сумочкой. Во мне прорастает удовлетворение: я тоже что-то могу.
      Показываю сумочку Дежуле. Та цокает языком:
      – А мне можешь такую же сделать?
      – Не знаю, попробую.
      – Я бы тебе заплатила.
      Смеюсь.
      – Зря смеешься, – пожимает плечами Дежуля. – Любой труд должен оплачиваться.
      – Считай, что ты – моя первая клиентка.
      За это распиваем вечером бутылочку винца.
      Засыпаю на плече Стаса. В окно светит низкая звездочка. И на меня наваливает невыносимо-легкое пронзительное счастье, от которого брызжут фонтаном слезы и обрывается сердце. И мне будто ничего не нужно, только бы задыхаться от счастья и нежности, и этой удивительной легкости, от которой, наверное, летают птицы.
 

***

 
      Огонек сигареты разрезает ночную темень. В полусне отгоняю рукой дым:
      – Стас, шел бы ты на кухню…
      – Да ладно тебе.
      – Опять не спится? Давай таблетку принесу.
      – Не надо. Я думаю.
      – О чем?
      – Так…
      Я уже проснулась, села на кровати, подобрав под себя ноги, прислонившись спиной к холодной стене.
      – Я думаю, почему я остался жить. Мог два раза погибнуть: когда с поезда сбросили и когда таблеток наелся. А вот не умер, жив. Зачем? Для кого?
      – Для меня. Для Катюшки. И для себя.
      – Я не про это, – гуттаперчевое лицо Стаса очень грустное, как у мартышки в зоопарке. – Я думаю, мне дали шанс что-то исправить в своей жизни. Понять бы, что именно.
      – И давно у тебя такие мистические мысли?
      – Давно.
      Я снова вытягиваюсь в постели, отворачиваюсь к стенке. Я, наверное, знаю, что именно он должен исправить, но молчу. Подленько так и гаденько, утешаясь мыслью, что Наташа с ребенком справляются и без Стаса. А я без него не могу. Мне он нужнее.
 

***

 
      На другой день, когда Стас ушел на работу, на пороге возникла Дежуля. Как бы между прочим поинтересовалась, когда Стас вернется; и какие у нас планы на вечер.
      – Ничего особенного, тихий семейный вечер, – отмахиваюсь я.
      – Боже мой, какая скука! – кривится Дежуля. – У меня есть предложение: идемте в клуб?
      Я корчу гримаску в ответ. Не люблю ночные клубы: шумно, полно пьяных и наркоманов, все трясутся в диком ритме, общаться под грохот рэйва или хип-хопа невозможно. Ни уму, ни сердцу. Дежуля тормошит меня:
      – Светка, успеешь еще дома насидеться! Целая старость впереди! А так – развеемся, винца попьем! Супер? Ну?
      – Ну, фиг с тобой, пойдем.
      – А куда это ты собираешься? – тут только приятельница замечает, что я почти при полном параде – осталось только подкрасить ресницы и губы.
      – В поход за бисером.
      – Возьми меня с собой, я тоже себе что-нибудь куплю.
      – Дежуля, ты будешь таращиться на витрины всех бутиков, а потом мучить продавщиц примерками, пока они не выгонят тебя взашей…
      – Не буду, не буду ничего мерить! – тут же замахала руками приятельница. – Ни в один бутик носа не суну. Хотя зря ты жалеешь продавщиц. Им за это деньги платят…
      Пока я в ванной рисую себе лицо, слышу телефонный звонок, потом звонкий Дежулин голос, тут же пулей вылетаю в коридор, едва успев накрасить один глаз.
      Дежуля как раз опускает трубку на рычаг.
      – Кто это был?
      Дежуля кокетничает, строит глазки:
      – Наташа.
      Я застываю от неожиданности.
      – Что ей было нужно?
      – Деньги. Она сказала, что Стас не привез ей деньги.
      – А ты?
      – А я ее послала. Сказала, что Стаса вообще в Москве нет, уехал к вам.
      И Дежуля преданно заглядывает мне в глаза.
      – Зачем ты это сделала? – спрашиваю я. – А если она не поверит и пойдет за деньгами к Стасу?
      – Не пойдет. Будет сидеть и ждать дома, когда ей принесут очередной конвертик.
      Я тяжело вздыхаю. Никуда мне от Наташи не деться. Ее проблемы – это проблемы Стаса. Стас – это моя проблема. Значит, Наташа теперь мой крест.
      – Магазины отменяются, – говорю я Дежуле. – Едем к Наташе. С конвертиком.
 

***

 
      Наташа изумлена моим появлением.
      – Можно? – спрашиваю я, прежде чем переступить порог прихожей.
      Наташа старше меня на пять лет. Слишком полная для своего роста. Она бы хорошо выглядела для своих тридцати, но измученные усталые глаза старят ее. Я вижу перед собой загнанную рабочую лошадь.
      Наташа также внимательно рассматривает меня.
      Я вхожу в полутемную прихожую с некоторой опаской. Меня уже тяготит присутствие в той квартире больного ребенка. Я ужасаюсь калек и инвалидов, чужих болезней, крови и ран. Они – укор моему благополучию. Я благодарю Бога, что он не создал меня по их образу и подобию.
      Я незаметно принюхиваюсь, пытаясь уловить в воздухе запах лекарств или болезни. Нет, пахнет домашним супом. Вполне уютно.
      – Ты – Света? – наконец полувопросительно произносит Наташа.
      – Да.
      – Чему обязана?
      – Я привезла деньги.
      – Почему не Стас?
      – Болеет.
      – Что-то серьезное?
      – Нет, ничего особенного.
      Наташа берет конверт, не заглядывая внутрь.
      – Пока деньги буду привозить я, – говорю я, выпуская конверт из рук.
      Ее брови складываются домиком. Подумав, Наташа неожиданно делает шаг назад:
      – Проходи, попьем чаю. Или кофе?
      – Меня ждут, – неуверенно говорю я. Не знаю, хочу ли я остаться на кофе. С одной стороны, это шанс узнать прежнюю жену Стаса. С другой – невыносимая тяжесть на плечах, словно я виновата в том, что здесь живет ребенок-инвалид. – Там Дежуля…
      Наташа снова хмурится:
      – Ее я не приглашаю.
      Объяснений мне не требуется.
      – Хорошо, – решаюсь я. – Если можно, кофе.
      Прохожу на светлую, чисто прибранную кухню, с вышитыми прихватками на стене и кружевными салфеточками под каждой мелочью на кухонном гарнитуре. Наташа достает из шкафчика турку и пакет мелко смолотого кафе, этот сорт особенно любим Стасом. Такая мелочь как турка и молотый кофе вдруг ранит меня: у этой женщины и моего мужа есть, оказывается, общие вкусы и привычки. Они чему-то научились друг от друга, их что-то связывало. А я как страус прятала голову в песок, не желая признаваться себе, что у Стаса была до меня другая жизнь. Глупо.
      Мы продолжаем исподволь разглядывать друг друга. Надо о чем-то говорить, но ни я, ни Наташа не можем с ходу подобрать общей темы. Наконец осеняет Наташу:
      – Значит, Стас болеет…
      – Идет на поправку, – уточняю я.
      – А ты теперь вместо него…
      – Вместо.
      – И как долго?
      – До полного его выздоровления.
      – Зачем же утруждаться? Я могу приходить к нему за деньгами, – предлагает Наташа.
      Ну, мне не в тягость, – вежливо отказываю я.
      – У Леночки скоро день рождения, мы бы хотели, чтобы папа пришел к нам. Как обычно, – Наташа подчеркивает последние слова. Намек очевиден.
      – Я передам, – сдержанно отвечаю я.
      – А как твоя дочь?
      – Спасибо в порядке.
      Обмен любезностями окончен.
      – Что же, часто к вам заходит мой муж? – и тоже делаю акцент на последних словах.
      – Да, Стас здесь раньше бывал часто, – темнеет лицом Наташа. – Не только деньги привозил, но и так приходил.
      У меня вырывается глупый вопрос:
      – Зачем?
      – Поговорить.
      – Не понимаю.
      Наташа улыбается как человек, который знает больше тебя и имеет определенно преимущество. Улыбкой превосходства. Боже мой, она ведь рассматривает меня как конкурентку! Я-то ее в расчет не брала. Не думала о ней. Не спрашивала. Ее не существовало в природе. Триста долларов в месяц выкидывались в никуда, на блажь. А она, эта блажь, оказывается, имеет плоть, кровь, мысли обо мне и даже собственное мнение. И мой муж ходил сюда пить кофе, когда я уезжала к матери. Все это очень неприятно. И опасно •
      – В этом-то все и дело, – кивает головой Наташа. – Ты никогда его не понимала. Я удивляюсь тебе: ну, что еще, что тебе надо? Дочка – здоровая, муж – обеспеченный, сама – девка видная. Каждое утро надо Богу спасибо говорить. И радоваться каждому дню, и быть счастливой. Я бы на твоем месте… А ты…, – Наташа махнула рукой. – Ты – баба каменная. Ни тепла от тебя, ни любви, одна корысть… Стас с тобой несчастен. Любит и мучается. Да полно, любит ли? В голову просто себе вбил, что ты – женщина его мечты. Просто так ему хотелось быть счастливым, назло всем, и людям и судьбе, что влюбился, как говорится, по собственному желанию…
      – Да что ты знаешь о нашей жизни! Со стороны легко судить… Только у тебя вот такие проблемы, а у меня другие. Ты-то со Стасом так ли уж счастлива была? Понимала ли сама его? Грела ли? Были бы ваши отношения такими, какие ты требуешь от меня, разве он ушел бы от тебя? Никто не понимает друг друга с полуслова. Размолвки в любой семье бывают. Это не страшно… Но тебе, конечно, удобнее думать, что он только от дочки сбежал. А на саулом-то деле – и от тебя тоже, – и осекаюсь. Я не хотела такого тона. И такого разговора – тоже.
      Наташа сосредоточенно размешивает в чашке остывший кофе. Обдумывает мои слова. Потом говорит, запрокидывая голову, чтобы загнать назад горькие и ненужные слезы:
      – Да, ты права, он не только от дочки ушел. Он и от меня ушел. Но это по молодости, по глупости, по слабости… Думал, можно стать счастливым, если к прошлому спиной повернуться. Мол, все с чистого листа… А счастья нет до сих пор. Из огня да в полымя, и не знаешь что хуже: жить с женщиной, которая тебя не любит, только деньги тянет, или с больной дочкой.
      – А ты меня деньгами не попрекай, – жестко отвечаю я. – Это он сейчас зарабатывает не только на хлеб, но и на масло. А когда он с Глебаней этот бизнес затевал, мы на голодном пайке сидели. Потому что деньги нужны были до зарезу. И всю прибыль они в оборот пускали. А мы лапу сосали. И жить по-человечески начали только после рождения Катюшки. Заметь: пальтишко-то на мне простенькое, ботинки тоже не из бутика. И каждый месяц – триста долларов вам, сто – матери, да еще на квартиру надо отложить, и жить на что-то, а Москва – это тебе не наш Мухосранск, за все втридорога платишь. Да Бог с этим, я за деньгами не гонюсь. А
      то, что мы со Стасом жили не очень хорошо, так теперь общий язык нашли. Притерлись. Так что если ты рассчитываешь его вернуть, напрасно…
      Ты не зарекайся. Никто не знает, что с нами будет завтра, спокойно отвечает Наташа. – Для меня он по-прежнему – самый лучший на свете. Хоть и обидел меня, все равно – лучший. У него душа чистая. Только слабый он. До тридцати лет ребенком дожил. Ничего, повзрослеет и вернется. Так что я подожду. Я – терпеливая.
 

***

 
      Посиделки в клубе вышли почти такими, как я их себе и представляла: шумно, душно, от мелькания цветомузыки болят глаза.
      Я сидела за столиком и тихо тянула через соломинку свой коктейль. Дежуля, в нечто прозрачном и откровенном, выгибалась в ритме рэйва так: эротично и заманчиво, что мужики вокруг, даже младше ее лет на десять, пускали слюни и делали охотничью стойку. Она это видела опытным глазом и заводилась. Флюиды плотских желаний от нее расходились на весь зал. В отличие от Дежули я танцевать не люблю. Может быть, не умею. Мое тело, не столь совершенное, как у приятельницы, не столь послушное, не столь гибкое, изменяет мне: хочешь сделать эффектное па, но рискуешь растянуться на полу.
      Стас тоже сидел за столиком и задумчиво наблюдал за Дежулей. Танцором он был отменным, отточившим свое мастерство на студенческих вечеринках. Однако искусство свое демонстрировал редко, под настрoение.
      Меня настораживала его задумчивость. Слишком глубоко мой муж погрузился в себя. Раньше его мысли были прозрачны, понятны. Теперь – нет. И от этой неясности мне трудно моделировать свое поведение, сложно подстраиваться под Стаса.
      Дежуля, разгоряченная танцем, манит Стаса к себе, и все мужики с невольной завистью и ревностью смотрят на него. Стас же не сразу откликается на ее приглашение. Набивает себе цену. Ломается. Но все же – откликается! Правда, бросает взгляд в мою сторону: не против? Не ради моего согласия, ради вежливости. От того мне немного обидно.
      Но они танцуют рядом, и выглядят красивой парой: оба высокие, пластичные, яркие. Дежуля словно обвивается вокруг Стаса. Мне уже понятны ее дальнейшие игры: будет соблазнять. Потащит в дальний уголок и будет пачкать его рубашку своей помадой. Подобные поступки за Дежулей водились: она могла в приятельской компании вдруг начать флиртовать с кем-то из мужчин, невзирая на волнение его супруги или подруги. Ничего серьезного за этим не стояло, ничем серьезным обычно не заканчивалось. Сам флирт
      Дежуле был нужен как «проба коготков», мол, так ли она хороша в этот вечер, как десять лет назад. То, что Дежуля выбрала сегодня Стаса, меня не удивляет: она периодически зарилась на него, подавала знаки внимания. Вот недавно опять подвозила с работы до дома на своей иномарке.
      Меня куда больше волновал Стас. Он в какой-то момент поддался на все эти женские игры, разволновался. И тут надо быть начеку. Но я не обрываю эту провокацию, хотя достаточно было бы взять
      Дежулю за руку и потащить покурить в дамский туалет. Напротив, я способствую развитию этой ситуации, когда Дежуля умудряется в танце теснить Стаса к боковому коридорчику, а я продолжаю таращиться в свой бокал с невинным лицом провинциальной простушки. Но уже знаю, что пять минут спустя встану и пойду их искать, чтобы застукать на месте преступления. Зачем? Просто так.
      Чтобы было больно.
      Нет, не просто, чтобы было больно, а чтобы было понятно -
      откуда эта боль. Чтобы убедиться – он любит не меня. Значит – не любит.
      Разговор с Наташей сегодня смутил меня, застал врасплох, заставил думать о прошлой жизни Стаса.
      Он ходил к ним за моей спиной, пил кофе на чистенькой кухне. Почему? Любит? Или совесть мучает? Или действительно, не к кому притулиться? Да, со мной холодно. Я не умею так – греть весь белый свет, кричать о своих чувствах, выставлять их напоказ. У меня все – в сердце. Все, что болит, – мое. Даже сейчас, когда я знаю, что люблю, я не говорю это даже Стасу. Слишком важные слова. Их надо произносить раз в год, тогда они имеют цену. А если каждый день – затрутся, перестанешь понимать, говоришь ли ты их из чувств или по привычке.
      Но он ходил туда, к ним, к первой жене и дочке. Его туда тянуло. Там тоже, наверное, не говорили о любви. Но она подразумевалась. Стас понимал эти намеки, не отвергал их. Значит… Значит, все- таки не я… Не я'!,!
      Отпущенные Стасу, и Дежуле пять минут истекли. Раз-два-три- четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался – я не виновата. Продираюсь сквозь толпу. Кто-то хватает меня за руку.
      Оглядываюсь: какой-то маловменяемый незнакомый парень, то ли опившийся, то ли обкурившийся:
      – Идем со мной.
      – Иди без меня, – и отрываю его от руки.
      Вот коридорчик, вот закуток. Вот Стас в объятиях Дежули, пытается деликатно расцепить ее руки.
      – Эй! – кричу я, пытаясь быть громче музыки, – Дежуля, тебя не учили в детстве, что брать чужое не хорошо? Воровством называется.
      Дежуля оборачивается. Разнимает руки, освобождая Стаса. Поправляет платье. И ни один мускул на лице не дрогнул. Напротив – обаятельная улыбка
      – '. Светка, мужики не стоят ссоры подруг!
      – А я и не собираюсь ссориться. Я так…
      И все. Отступаю на прежние позиции. Руки – в рукава пальто, сумку на плечо, и – в такси. И в спину голос Стаса:
      – Подожди!
      Домой едем молча. Смотрю на прохожих за стеклом. И бесконечный дождь, который, мне кажется, идет с того дня, как Стас потерял память.
 
      В квартире тоже молчим.
      Молча снимаем верхнюю одежду. Молча садимся пить кофе. Молча курим, пуская дым в потолок
      – Обиделась? – наконец подает голос Стас.
      – Нет. Я этого ждала.
      – Как это?
      – Ну, не зря мы так давно общаемся с Дежулей.
      – А что же тогда молчишь?
      – Думаю.
      – О чем?
      – О нас. О тебе и обо мне. И обо всех остальных.
      – Поделись, – предлагает Стас,
      – Скажи, почему ты сегодня пошел с Дежулей?
      Стас каменеет лицом. Потом говорит;
      – У меня была какая-то глупая мысль: может, в прошлой жизни между нами что-то было, а ты не говоришь? – И как? – фыркаю я.
      – Не было. Только она ко мне прилипла, и я вдруг понял, что ничего и никогда между нами не было и быть не могло…
      – А мысль-то откуда взялась?
      Стас замялся. Но я ждала ответа, и имела право его получить. Поэтому Стас признался:
      – Ты только не обижайся, Света, но я чувствую, что ты не была единственной женщиной в моей жизни. Или был кто-то до тебя, или – параллельно с тобой. Но ты ведь не скажешь правды? Зачем тебе наши отношения под удар ставить?
      Пришла моя очередь открывать карты. В омут с головой, чтобы не передумать в последнюю секунду, не струсить.
      – Стас, – осторожно говорю я, – возьми, пожалуйста, свой паспорт и внимательно его просмотри.
      С недоуменным лицом Стас открывает барсетку, вытаскивает документы, раскрывает паспорт, страничку со штампами. Потом перелистывает на страничку «дети» и медленно обалдевает. И смотрит на меня с недоумением и с возмущением:
      – И ты молчала?
      – А что я, по-твоему, должна была делать? Сразу выливать на тебя весь ушат помоев?
      – Но там же дочка!
      – Она инвалид, Стас. Детский церебральный паралич. Ты бросил их, потому что не смог с ними жить; Я молчала, пока можно было молчать, но сейчас это становится уже невыносимым.
      Стас хватается за голову.
      – Я была сегодня там, отвозила алименты. Там не знают о твоей болезни. Теперь решай сам.
      Стас закуривает нервно, судорожно втягивает дым, подходит к окну, открывает форточку. Весь как струна, как один оголенный нерв, щелкни, – умрет от боли.
      И я оголена. Душу выложили на стол, и она слепнет от боли и кровит. Сейчас Стас примет решение, и оно будет не в мою пользу. Не в мою. Или… или нет?
      – Причина развода – ты? – наконец спрашивает Стас.
      – Нет. Ребенок. Но все равно ты их опекаешь. Больше ничего о них рассказывать тебе не хочу. Подумаешь еще, что я на себя одеяло тяну. Нет, сам разбирайся. А я пока уезжаю домой, к матери. Не хочу на тебя давить. Поэтому я – там, а ты – тут. Потом встретимся и решим, кто мы друг для друга.
 

***

 
      Вышла утром с полной сумкой в руках из дома, а у подъезда – «ауди» Дежули. И сама она – свеженькая, улыбчивая, без тени смущения на лице. Как будто ничего не произошло накануне в клубе. И рука не дрогнула, когда глаза подводила. И траура по погибшим отношениям не видно – яркая куртка, стильные джинсы, волосы – россыпью.
      – Привет! Подвезти?
      – Сама доберусь.
      – Да брось, Светка! Садись!
      Я принимаю приглашение. Затаскиваю сумку на заднее сиденье.
      Машина трогается с места так плавно, словно и не машина, а некая ракета на воздушной подушке.
      – Остыла? – небрежно спрашивает Дежуля, одновременно прикуривая сигарету. Но в этой небрежности – некоторое напряжение. Ей тоже не всегда легко живется.
      – А я и не взрывалась.
      – Ну-ну, – усмехается она.
      – Я просто решила больше с тобой не общаться.
      Усмешка становится жестче:
      – А в машину села.
 
      – Надо объясниться, расставить все точки над «i».
      – Ну, расставляй…
      – Я тут поразмышляла на досуге и очень удивилась… Ну, вот что нас до сих пор связывало? Социальное положение? Оно оч-чень разное. Общие друзья? Да их нет как будто, так, знакомые. Общие взгляды? Я бы сказала, что они полярные…
      – И что же ты надумала?
      – Знаешь что, Дежуля, смотри-ка ты лучше мексиканское «мыло», а в мою жизнь больше не лезь. Я возможно любопытный объект для твоих наблюдений, но мне хочется, чтобы вокруг были люди, которые любят меня, а не препарируют под микроскопом.
      – Это ты Стаса имеешь в виду под «любящим человеком»? – неожиданно зло говорит Дежуля. – То-то я смотрю, ты с сумкой куда- то намылилась. К мамашке поди.
      – Нам надо немного побыть порознь.
      – Не думала, что вас так легко разбить.
      – А дело не в тебе. Ты только катализатор. Ускорила некий процесс. Но все закончится хорошо.
      Послушная твердой руке Дежули «ауди» заложила крутой вираж на перекрестке, взвизгнули шины.
      – Тебя куда, на Казанский вокзал?
      – Именно.
      Повисла пауза. Каждая обдумывала случившийся разговор. Притормозив у вокзала, Дежуля спросила:
      – Значит, кончилась дружба?
      – Да Бог с тобой? Какая дружба? Так, приятельство, никому не нужное.
      – Ну, пока…
      – Прощай, – легко ответила я и закрыла дверь машины.
 

***

 
      Никогда еще я не возвращалась к матери с такой радостью. Я спешила за поддержкой, туда, где все привычно и знакомо, и можно жить без головоломок, И там меня ждет самый любимый человечек на свете – Катюшка.
      Обвила меня ручонками, повисла на шее:
      – Че привеа?
      В переводе с детского – «Что привезла?». Выгружая подарки: Катюшке: конструктор «Лего», большую куклу, которую выбрал в магазине сам Стас, смешные тапочки в виде собачек, водолазку, коробку шоколадных конфет. Матери – книги, собраний сочинений Ремарка, которые я еле дотащила до дома, прокляв все на свете от нечеловеческого напряжения: экая тяжесть!
      Чаевничаем, и Катюшка сидит у меня на коленях. Затылок – в мягких пушистых колечках волос. Целую их, и дочка машет рукой в знак протеста. Она, конечно, любит телячьи нежности, но не когда поедает конфеты.
      Я отдыхаю. Я сняла с плеч груз весом в несколько тонн. Здесь можно быть самой собой. И только тревожные глаза матери не дают совсем уж расслабиться. Нам предстоит долгий разговор, и это очень трудно – быть искренними друг с другом. Мы так похожи с матерью! Мы обе скупы на выражение чувств. Мы никогда не говорим друг другу «люблю», никогда не спрашиваем: «как дела». Будет желание – поделимся. И хотя мама пытается учить меня жизни, ее слова – чистой воды риторика. Я никогда ее не слушала. Может, зря?
      Наконец Катюшка уснула в обнимку с куклой Машей, чайник вскипел, и я достаю сигареты.
      Дым кольцами вверх. Я рассказываю все обстоятельно, в мелких деталях, и словно вижу наши отношения со стороны. И сама себе выношу приговор: нет, Стас не останется со мной… – Этого следовало ожидать, – говорит мама. Ты знаешь как меня утешить…
      Мама смотрит в окно, в декабрьскую темень.
      – Если Стас вернется туда, я буду рада за него, – наконец произносит она. – Это, конечно, нелегко – взять на плечи такой крест, но это мужской поступок. Я даже начну его уважать.
      – А то, что он бросит нас, меня и Катюшку, – это по-мужски?
      – Надо было раньше об этом думать. Что посеешь, то и пожнешь.
      – Я не хочу его терять.
      – Видишь ли, дочь, мужчины – создания инертные. Они, даже когда влюблены по самое «не хочу», обычно редко уходят от жен. И Стас не уйдет от тебя, пока ты его не прогонишь. Пусть ты была не права раньше, пусть он связан с тем домом, но он, как дворняга, будет крутиться у тебя под ногами и ждать твоего решения. А вот какое решение ты примешь…
      Мама пожимает плечами. Ее слова горьки, но справедливы, и от того – горьки вдвойне.
      Мы сидим в полной тишине и думаем каждая о своем. Мама – о своей судьбе, я – о своей. И проблемы наши схожи. Одной предстоит вступить на дорогу женского одиночества, а другая бредет по ней уже третий десяток лет и никак не может примириться с очевидным. Это только кажется, что мама привыкла быть одна.
      Это только кажется, что она не нуждается в сильном мужчине.
      Она старается всеми силами доказать самой себе, что она – самая нужная, самая лучшая, самая сильная. Ей не к кому приложить недюжинную энергию нерастраченной любви, и мама выплескивает ее на Катюшку. Они – симбиоз, два человека, сросшимися душами, их невозможно разорвать. И я, нехотя, через силу, вынуждена это признать.
      Какой грустный итог в мои двадцать пять! У меня нет никого, кроме Стаса. И выбор, перед которым я стою сегодня, до смешного мал: или наблюдать его метания между двумя семьями, или своими руками сложить ему вещи на дорогу.
 

***

 
      Мамино предсказание сбывается: Стас ждет меня дома, тихий и как будто усталый. И рад мне, и не рад. Рад – потому что последнее время мы были душевно близки. Не рад – потому что возникли обстоятельства, разделяющие нас,