Бегство от страсти

— Самое лучшее — запретить прислуге приносить ей кресло, — предложил сэр Норман.

— Это будет очень неловко, — возразила Флер. — Если она отдает приказание, а его отменяют, создается затруднительное положение для всех. Может быть, вы могли бы уговорить ее… Мне это не удалось.

— Я поговорю с ней, — пообещал он.

Сэр Норман поднялся к матери, как раз когда она собиралась ложиться спать. Флер оставила их наедине, надеясь, что разговор не кончится одной из бурных ссор. Она читала у себя в гостиной, когда раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказала Флер, думая, что это горничная.

К ее удивлению, это оказался сэр Норман. Он зашел к ней впервые со времени ее пребывания в доме. Флер быстро встала. Закрыв за собой дверь, он сказал:

— Пожалуйста, сидите. Я не хочу вас беспокоить. Я только собирался сообщить вам о результатах моего вмешательства.

— Оно имело успех?

— Не сказал бы, но, по крайней мере, она согласилась подождать, пока Синтия окрепнет. Хотя не уверен, что она сдержит свое обещание.

— Иногда бывает легко понять, откуда у вас эта решительность.

Она сказала это полушутя, но, к ее удивлению, сэр Норман воспринял ее слова совершенно серьезно.

— Вы находите, что я похож на мать?

— Не вижу ни малейшего сходства, — отвечала Флер, — кроме как в одном.

Без всяких видимых признаков она почувствовала его облегчение. Он достал портсигар.

— Вы позволите?

— Конечно. Не хотите ли присесть?

Его неожиданное появление привело Флер в смущение. Она не могла представить его у себя в комнате. Хотя ей легко было принимать здесь Энтони Эшвина, сейчас она чувствовала напряжение, словно совершала какой-то чудовищный проступок. Сэр Норман закурил и сел в кресло.

— Моя мать вас очень любит, — сказал он. — Вы единственная, кто умеет если не подчинить ее себе, то, во всяком случае, ограничить бурные проявления ее нрава.

— Она изумительна для своего возраста.

— Мне кажется, она не меняется. Она всегда была одинакова — полна энергии, энтузиазма и стойкой агрессивности.

Его последние слова вызвали у Флер удивление.

— Да, я именно это и имею в виду, — добавил сэр Норман, хотя она не сказала ни слова. — Моя мать всегда была агрессивна. С самого раннего детства я помню склоки, ссоры, скандалы, где бы мы ни находились.

— Вам это было неприятно?

Он наклонился стряхнуть пепел в холодный камин.

— Мне это было ненавистно.

Его тон говорил больше, чем слова. Флер вся напряглась. Он снова начал разговаривать с ней. Она молилась про себя, чтобы не ушло его доверие, откровенность.

— Дети всегда чувствительны, — сказала она.

— Да, вероятно. Во всяком случае, я был таким. Но вы и представить себе не можете, каким адом было мое детство.

Он не смотрел на нее, опустив взгляд на свои руки. Флер затаила дыхание.

— Думаю, еще очень маленьким я понял, что другие женщины презирают мою мать. Наверное, каждый ребенок хочет восхищаться своими родителями, гордиться своим домом, своей семьей. Я стыдился, ужасно стыдился моей семьи.

Мой отец был ленив и добродушен, моя мать представляла собой его прямую противоположность. Хотя, мне кажется, она любила его по-своему, несмотря на то, что постоянно ему изменяла.

Когда он не мог больше этого игнорировать, то принимал меры: избивал ее очередного любовника, а ее приводил домой и тоже бил. Помню, как я съеживался в углу, когда они кидались друг на друга как тигры, а она кричала и визжала так, что поднимала на ноги всех соседей.

На следующий день соседские дети изводили меня своими насмешками. Я и виду не подавал, что меня это задевает. Я дрался со всеми в округе, кто говорил хоть одно плохое слово о моей матери, и горжусь тем, что большей частью одерживал победу.

Я вел себя вызывающе, по крайней мере, мне так казалось. Но ужасно переживал. Она, конечно, ни о чем не догадывалась, всегда оставалась собой — естественной, непритязательной, готовой радоваться всему, что давала ей жизнь. Но когда я…

Внезапно Норман остановился. Он раздавил в пепельнице окурок сигареты.

— Я слишком много говорю, — сказал он, — вам это скучно.

Нет, нет! Вы же понимаете, что мне хочется побольше узнать о вашей жизни! — ответила Флер.

— Нет, не понимаю. Никогда не считал себя особенно интересной личностью. И к тому же уже поздно, вам пора спать.

— Нет, нет, пожалуйста, поговорите со мной еще, — умоляла Флер, но она знала, что просить бесполезно.

Момент откровенности прошел. После нескольких ничего не значащих фраз он простился, и Флер осталась одна.

Что его остановило? — думала она. Собирался ли он заговорить о своей женитьбе? Остановила ли его мысль о Синтии, находящейся сейчас в доме?

Внезапное прекращение разговора озадачило ее, но Флер сознавала, что в этот вечер она приблизилась к Норману Митчэму, как никогда раньше. Когда он говорил о своем детстве, не сами слова, но тон его голоса дал ей понять, что его сдержанность отступает.

«Он начинает доверять мне, — подумала Флер и изумилась тому, какую радость ей это принесло. — Если он смягчится, значит, мне удалось хоть чего-то достичь».

Говорил ли он когда-нибудь Синтии о том, что рассказал ей сейчас? Знала ли Синтия тайны его души, страдания, пережитые им в детстве, стремления, которые выросли из этих переживаний?

Флер начинала понимать, почему он так стремился обладать Прайори. Какой болезненный, разительный контраст между тем, кем он был и что имел, и тем, кем он желал стать и чем желал обладать!

Норман заслужил свой успех; было справедливо, что он добился своего. Флер пришла мысль, что идеальным завершением всего для него было бы вновь соединиться с Синтией.

Но она понимала, что это неосуществимо. Синтия умирает, и даже случайному наблюдателю ясно, что у них с Норманом нет ничего общего.

Она сидела, размышляя о Нормане и его бывшей жене, когда в дверь снова постучали. На мгновение Флер показалось, что это вернулся Норман; но в комнату заглянула сестра Томпсон.

— Я думала, вы уже легли.

— Нет, заходите, сестра.

— Моя пациентка мирно спит, и, во всяком случае, при ней ночная сестра.

— Она хорошо провела день?

— Очень хорошо, учитывая ее состояние. Можно мне сигарету?

— Прошу вас.

Сестра Томпсон закурила и села в кресло, в котором только что сидел Норман. Она вытянула ноги и зевнула.

— Я устала! Уход за больными очень утомляет.

— Еще бы, — сочувственно согласилась Флер.

— Зато место неплохое. Я при леди Синтии уже шестой год. Она согласилась поселиться в санатории только при условии, что ей позволят иметь свою личную сестру. До этого я была с ней в Швейцарии и недолго в Кении.

— Значит, она так давно болеет?

— Да, когда я только поступила к ней, ей было очень плохо. К тому же она была несчастна, а при болезни это не помогает.

— Это из-за того человека, который погиб? Сестра Томпсон кивнула.

— Это случилось гораздо раньше, но она все никак не могла успокоиться. На нее было больно смотреть. Она много лет любила его.

— Вы знали его фамилию?

— Да, конечно, он был ее дальним родственником, тоже Эшвин.

— А я и не знала! — воскликнула Флер.

— Да это даже и родством-то назвать нельзя. Седьмая вода на киселе. У него и титула никакого не было, просто «мистер Эшвин». Его звали Джеральд.

— Я встретила здесь еще одного из ее родственников, Энтони Эшвина. Она говорила о нем когда-нибудь?

О да, тот, с которым они вместе росли? Хотя у нее что-то было против него. Раз-другой, когда она была расстроена, она повторяла: «Это Энтони виноват — он все так запутал». А однажды сказала: «Если бы я только не послушалась Энтони». Флер была озадачена.

— Что бы это могло быть? Бедная леди Синтия, она была, наверное, так хороша. Ужасно видеть ее в таком состоянии.

— Ну что ж, судя по всему, она пожила и повеселилась, — усмехнулась сестра Томпсон.

Флер внутренне поморщилась. Что-то в тоне сестры покоробило ее.

— Я бы ничего не имела против умереть молодой, имей я все то, что есть у нее, — продолжала сестра Томпсон. — Внешность, титул, деньги, сотни влюбленных мужчин — что еще нужно женщине?

— Ее замужество было неудачным, — заметила Флер.

— Это верно, но чему тут удивляться? Сэр Норман — сухарь, а я видела фотографии Джеральда Эшвина. Тот-то был красавчик. Ужасно, что он погиб как раз накануне свадьбы.

— Да, какая трагедия!

— Знаете, — сказала сестра Томпсон, понизив голос, — что-то в этом есть странное. Не могу вам сказать что, потому что не знаю. Но можете поверить мне на слово, мисс Гартон, за этим что-то кроется.

— Что вы имеете в виду?

Ну, я не могу сказать точно, леди Синтия не из тех, кто откровенничает. Она мне никогда ничего открыто не говорила, но я чувствую — есть что-то, о чем нам неизвестно.

— Что заставляет вас так думать?

— Не могу объяснить. Ну вот, я возбудила ваше любопытство. Мне самой любопытно, но я пари готова держать, что какая-то тайна здесь кроется. Сестра Томпсон встала и потянулась. — У меня просто глаза закрываются. Пора и на покой. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сестра. Приятных снов. Флер снова осталась одна, но уже не делала больше попытки взяться за книгу. Она сидела, глядя прямо перед собой, погруженная в размышления.

Картина складывалась еще далеко неполная — многие кусочки мозаики пока не легли на место.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

У миссис Митчэм был один из ее тяжелых дней. Она мучила всех своими придирками, раздражалась по пустякам, и никто не мог ей угодить.

«Она ужасно одинока», — напоминала себе Флер.

Когда приходилось особенно трудно, слыша недовольный, жалующийся голос миссис Митчэм, Флер вспоминала ее сына, в страхе прячущегося в углу убогой комнатушки, старающегося думать не о ругательствах, срывающихся с языка матери, а о безмятежном покое Прайори, о черных лебедях, отражающихся в серебристой поверхности озера, о розовом закате, золотящем зеркальные стекла дома.

Какое счастье приносило ему тогда Прайори! Флер часто думала, что это тайное утешение значило для него больше, чем сам факт обладания поместьем. Как много Прайори значит для него до сих пор?

Возвратившись с работы, Норман всегда заходил к матери, и Флер, зная, как много он работает и как устает, старалась перед его приходом привести старуху в благодушное настроение. К сожалению, это не всегда удавалось.

Больше всего миссис Митчэм раздражало, что ей до сих пор не позволяли увидеться с Синтией. Каждый вечер она заводила об этом разговор, настаивая на своем праве принимать Синтию в Прайори.

— Она слишком нездорова, чтобы видеться с посторонними, — кратко отвечал ей Норман.

— Я ей не более посторонняя, л ем Флер, — неизменно возражала миссис Митчэм, и трудно было на это что-нибудь ответить.

Сегодня вечером стычка между матерью и сыном приняла более острый, чем обычно, характер, и на этот раз Норман утратил свое непоколебимое спокойствие.

— Какая польза больной от вашего присутствия? Почему вы не можете оставить ее в покое? Она не хочет вас видеть, вы же стремитесь к ней только из любопытства.

Он вышел, прежде чем миссис Митчэм успела ответить, и хлопнул дверью, как это делала в раздражении Эванс.

Флер вышла к ужину настороженной. Подобное поведение при матери было так не похоже на Нормана, что Флер поняла — там произошло нечто из ряда вон выходящее.

Он хмурился, и ужин начался в молчании, казавшемся тем более зловещим, что последнее время Норман был более разговорчив, чем обычно.

Сегодня же он выглядел мрачным и угрюмым, как в первые дни их знакомства, и Флер решила перейти в наступление.

— Можете вы мне сказать, что случилось? — спросила она, стараясь придать голосу непринужденность. — Уверена, что есть в таком настроении вредно для пищеварения.

— Да, могу, — к ее большому удивлению, отозвался Норман. — Зайдите, пожалуйста, в библиотеку, когда мать ляжет.

— Обычно я захожу еще проститься с леди Синтией, но могу прийти после.

Вы пользуетесь таким спросом, — сказал он, и Флер уловила в его голосе насмешку, во всяком случае, ей так показалось, — что я совсем лишен вашего общества.

— Это очень лестно для меня, но ведь вы всегда заняты.

Норман потер рукой лоб.

— У меня сегодня были большие неприятности. На заводе произошел несчастный случай с довольно тяжелыми последствиями. До сих пор нам везло, так что мне не стоило бы жаловаться, но такие вещи всегда тревожат, хотя, думаю, это была не более чем случайность.

— Вы полагаете, что мог возникнуть и саботаж?

— Такая возможность всегда существует. Во всяком случае, после тщательного расследования все станет известно.

«Неудивительно, что он встревожен», — подумала Флер, наблюдая за тем, как Норман налил себе виски, добавив совсем мало содовой, что было очень необычно, принимая во внимание, что он практически не пил.

Она поспешила уложить миссис Митчэм и провела меньше обычного времени у Синтии, чувствуя, что нужна Норману больше, чем им. Во всем доме ему больше не с кем было поговорить.

Его мать все еще жаловалась на него, все еще была недовольна его поведением; в те редкие разы, когда он бывал у Синтии, они обменивались всего лишь короткими пустыми фразами.

Вечер был холодный, и в библиотеке горел камин. Норман ходил по комнате, что выдавало его озабоченность.

— Я уже решил, что вы не придете.

— Но я и так освободилась раньше, чем рассчитывала.

Флер подошла к камину и села на мягкую скамеечку, протянув руки к огню. Норман стоял, глядя на нее.

— Флер, — сказал он внезапно, — я больше так не могу.

Она изумленно посмотрела на него.

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал, — ответил он резко. — Это больше, чем могут выдержать плоть и кровь. Ни один человек не может так долго терпеть столь ненормальное положение.

— Я не понимаю, — Флер встала.

— Разумеется, вы все понимаете. Вы ведь женщина! Что, вы думаете, я чувствую? Сколько могу это выносить? Каждый вечер приходить домой и заставать вас поглощенной мелочными домашними заботами, мою мать ноющей и вечно недовольной, Синтию заполняющей собой весь дом! Я думал, что избавился от всего этого, но, очевидно, я ошибался.

Флер никогда еще не слышала в его голосе такого волнения.

— Вы не можете отказать ей в приюте, — сказала она.

— Почему не могу? Почему она должна вернуться сюда и вести себя так, будто все здесь ее? Это мой дом, мой, я вам говорю, у нее нет на него никаких прав. Она вновь пытается меня одурачить. Один раз ей это уже удалось, а теперь еще и вы ей помогаете. Вы тоже против меня.

— Это неправда, — осторожно возразила Флер. — Леди Синтия умирает. Прайори означает для нее все, никто не понимает этого лучше вас. Она вернулась сюда умереть.

— Она слишком с этим затянула. Флер взглянула на него с ужасом.

— Как вы можете так говорить?! — воскликнула она.

В ответ Норман положил руки ей на плечи. Он впервые к ней прикоснулся. Флер замерла.

— Могу, — отвечал он. — Потому что, пока она здесь, в этом доме, я не смею приблизиться к вам. Она создает между нами преграду, которая вам кажется непреодолимой. Когда я хочу чего-то, то борюсь за это, но Синтия использует оружие, против которого не устоять нормальному человеку. Флер, вы мне нужны, я жажду вас.

Такой страстности в его голосе Флер никогда не слышала. Она содрогнулась и опустила глаза, не в силах выдержать его пристального взгляда.

— Я уже говорила вам, что вы просите невозможного, — прошептала она.

Пальцы Нормана сжали ее плечи с такой силой, что ей стало больно.

— Для меня нет ничего невозможного. Никогда не было и, клянусь, не будет. Ничто в мире не помешает вам рано или поздно стать моей женой.

Флер сделала движение, чтобы освободиться, и Норман мгновенно отпустил ее, но ускользнуть от него, бежать от него она не могла.

— Я не знала.

— Не знали, что я люблю вас? Зачем бы я тогда желал на вас жениться?

— Я думала… что вам просто нужна хозяйка… хозяйка для Прайори, — пробормотала Флер, едва сознавая, что говорит.

Норман засмеялся невеселым, мрачным смехом.

— Прайори, всегда Прайори! Да, я предложил его вам как приманку, как некоторые предлагают женщинам бриллианты; но неужели вы думаете, я был настолько глуп, настолько слеп, чтобы не желать вас ради вас самой? Может быть, это еще одна неосуществимая мечта, но все же мне казалось, что я нашел женщину, с которой у меня есть что-то общее, которая могла бы полюбить меня самого, а не мои деньги. Видимо, я ошибся.

Он говорил с горечью, и Флер почувствовала себя виноватой, вспомнив свою реакцию на его предложение — ей хотелось бы быть хозяйкой Прайори, но мысль стать женой Нормана отпугивала ее.

— Я не понимаю вас, — отвечала она как бы во сне.

— Я хотел быть терпеливым, — продолжал Норман, — хотел добиваться своей цели постепенно. Когда я впервые заговорил с вами об этом, то понял, что напугал вас, насторожил против себя, но я верил, что время работает на меня. А вместо этого сюда явилась Синтия и не только все осложнила, но сделала положение просто невыносимым. Флер, вы мне нужны. Станьте моей женой сейчас же, немедленно. Давайте уедем от этих больных женщин. У них есть врачи и сестры, чтобы ухаживать за ними, пусть у них будет все, что они пожелают, кроме вас.

— Пожалуйста, сэр Норман… прошу вас…

Флер выставила перед собой руки, словно желая оттолкнуть его, хотя он и не пытался к ней приблизиться.

Она чувствовала, что он подчиняет ее себе, овладевает ею против ее воли; его решимость была настолько сильна, что она боялась, боялась принуждения, боялась уступить его неумолимой железной воле.

— Это не ответ, — сказал Норман угрюмо. Он стоял, глядя на нее, и Флер почувствовала вдруг, что не может больше вынести такого напряжения. Не видя ничего перед собой, она устремилась к двери.

Как будто предугадав ее движение, Норман преградил ей дорогу.

— Я не позволю вам уйти, пока вы не ответите мне.

— Но я не могу! Как вы не понимаете, что я не могу! — воскликнула Флер. — Я не подозревала, что у вас ко мне такое чувство. Позвольте мне уйти… Дайте мне подумать. Я не могу принять решение за секунду.

— А почему нет?

Хотя он не прикасался к ней, Флер чувствовала, что прикована к нему стальными цепями.

— Это невозможно, как вы не понимаете!

— Я вам на это уже ответил, « — сказал он.

Она взглянула ему в лицо. Ее широко раскрытые глаза были полны мучительной тревоги, губы дрожали. Норман протянул руки и привлек ее к себе.

Флер сделала конвульсивное движение, чтобы освободиться. Но так как он не пытался поцеловать ее, а только прижимал голову к своему плечу, она осталась неподвижной.

— Неужели вы не можете думать обо мне просто как о человеке, которому вы нужны, Флер? — Голос Нормана звучал невероятно нежно, неузнаваемо мягко. — Я всегда был так одинок, но до того, как вы появились здесь, даже не сознавал насколько. Какое мучение каждый раз отпускать вас после ужина, зная, что я должен оставаться здесь, читать или думать, когда вы ходите там, наверху. Я хочу видеть вас, следить за каждым вашим движением, знать ваши мысли, понимать ваши чувства. Наверное, глупо, что я вам все это говорю, вы будете смеяться надо мной с вашими друзьями. Нет, нет, — не дал он ей перебить себя, — не отвечайте. Я знаю, что вы бы так не поступили, вы — другая, но со мной это случалось в прошлом. Дорогая моя, неужели мы не можем забыть свое прошлое?

Еще некоторое время она оставалась в его объятиях. Потом он неожиданно отпустил ее. Флер стояла в нерешительности, вся дрожа. Норман отошел к камину и, повернувшись к ней спиной, уставился на огонь.

— А теперь вам лучше уйти, — сказал он сухо. — У меня такое чувство, что я снова сделал глупость.

Флер страстно желала сказать что-нибудь, утешить его, но только могла смотреть ему в спину, чувствуя, что любые слова были бы сейчас неуместными и ненужными.

Поскольку он больше не шевельнулся и не сказал ни слова, она тихо вышла, беззвучно прикрыв за собой дверь.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На следующий день Флер испытывала крайнее смущение при мысли о встрече с сэром Норманом.

Часами она мучительно думала, что ему скажет, как сможет снова поднять вопрос об их браке и дать ему раз и навсегда понять, что это невозможно.

Однако события разворачивались так стремительно, что у них не было возможности увидеться наедине. Сначала все внимание Нормана заняли двое неожиданно прибывших чиновников из министерства авиационной промышленности. Потом Синтии стало хуже, то и дело приезжали врачи, в любое время суток приходилось принимать специалистов из Лондона; в накрахмаленных халатах и шапочках, как растревоженные голубки, порхали по дому сестры.

Флер с ног сбилась, тем более что миссис Митчэм, чувствуя себя вне общей суеты, пыталась все время настоять на праве единоличного владения своей компаньонкой.

Как-то раз Флер заметила на столе в вестибюле местную газету. На свадебной фотографии она увидела Джека.

Она замерла на мгновение, каждым мускулом тела ожидая знакомой боли, но затем постепенно расслабилась, убедившись, что каким-то непонятным образом этот человек утратил способность причинять ей огорчение. Он остался в прошлом.

Она уже не могла вспомнить теперь, как давно это было, когда она плакала, тоскуя о нем; сколько недель, а может, и месяцев прошло с тех пор, как она засыпала, шепча его имя, протягивая в пустоту руки.

Она спокойно смотрела, как он, улыбаясь, стоит в церковных дверях под руку с Нэнси.

Подпись под фотографией гласила: «Великое событие местного значения», а в тени дверной арки, сразу за новобрачными, Флер могла различить поджатые губы и тонкие резкие черты миссис Рейнольдс.

Неожиданно ее охватила радость, что она избежала этой самодовольной респектабельности, неизбежной посредственности их жизни.

А что же Джек? Каковы ее чувства к Джеку? — спрашивала она себя, прекрасно понимая, что, потеряв Джека, она сохранила свободу.

«Я свободна!» — воскликнула она вечером, уже в постели. И почему только люди вечно ищут любви, веря, что она приносит больше счастья, чем

независимость?

Флер тут же подумала о сэре Нормане и вздохнула.

«Но он не любит меня, — подумала она, — так, как я любила Люсьена и Джека. Его любовь другая».

Но так ли это? Разве любовь всегда одинакова — минуты ни с чем не сравнимого восторга и минуты полного беспредельного отчаяния?

Ее тревожили мысли о сэре Нормане. Если он так любит ее, не принесет ли она ему несчастье и новые страдания после всего, что он уже пережил.

Ему не везло с женщинами — сначала мать, потом Синтия, а теперь она сама.

Бедный сэр Норман! Флер пожалела его, но это чувство показалось ей смешным. Кто, находясь в здравом уме, может пожалеть сэра Нормана Митчэма, миллионера, промышленного магната и одного из самых важных лиц, занятых в обороне страны?!

Не в силах заснуть, Флер ворочалась с боку на бок. Возможно ли помочь ему, сделать его счастливым, не жертвуя собой?

Все еще думая о Нормане, Флер забылась тяжелым сном. Она проснулась от резкого стука в дверь.

— Мисс Гартон, можно к вам?

В двери показалась ночная сестра Синтии.

— Да, конечно. — Флер села в постели и включила свет. — В чем дело? Что-нибудь случилось?

— Простите, что разбудила вас, меня заставила леди Синтия. Она хочет вас видеть.

— Сейчас? — воскликнула Флер.

Она взглянула на свой маленький дорожный будильник. Было двадцать минут третьего.

— Я пыталась ее разубедить, — извиняющимся тоном объяснила сестра, — но она так настаивала, что мне пришлось согласиться. Она плохо провела день, и важно не разволновать ее сейчас.

— Иду, — сказала Флер, вставая. — Вы не знаете, чего она хочет?

Она не говорит. Сказала только, что хочет видеть вас, и настояла, чтобы я дала ей «бодрящие» капли. Давать их можно только в крайних случаях, но что поделаешь, когда человеку так плохо, по-моему, не имеет значения, что он делает. При таких обстоятельствах мое правило: делай, что хочешь, пока можешь. Так я скажу ей, что вы придете?

— Да, пожалуйста, я сейчас.

Накинув халат, Флер присела на минуту перед зеркалом. Она кое-как причесалась, напудрила нос и поспешила к Синтии.

В комнате больной горел камин и разливался изысканный аромат гвоздик и лилий из оранжереи, стоявших в больших вазах на туалетном столике.

— Входите, Флер, — сказала Синтия. — Вы очень рассердились, что вас разбудили?

— Разумеется, нет. Вы же знаете, что я всегда готова прийти, когда нужна вам.

Внезапно она с болью заметила, как плохо выглядела Синтия. Лицо ее за последние несколько недель страшно осунулось, глаза казались неестественно громадными и темными.

Голос у Синтии был совсем слабым. Зная, какого усилия ей стоит говорить, Флер подвинула стул поближе к кровати.

— Мы одни? — спросила Синтия.

Ночная сестра услышала этот вопрос и, кивнув Флер, вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Да, мы совсем одни.

— Тогда слушайте, — начала Синтия. — Я хочу, чтобы вы помогли мне, Флер. Вы обещаете мне помочь?

— Ну конечно. Если я только могу что-то сделать, я буду счастлива.

— Вы еще не знаете, о чем я собираюсь вас просить, но вы — единственная, кто может мне помочь, я это знаю.

— Тогда скажите мне, что это.

Синтия помолчала немного и, испытующе глядя на Флер, продолжила:

— Вы знаете, что я умираю. Нет, не возражайте, прошу вас. Мне это слишком хорошо известно. Я наблюдала за лицами докторов и сестер и знаю, что надежды нет. Они пытались сделать все возможное, но у них ничего не вышло. Это вопрос нескольких недель, быть может, дней, и мне все равно; понимаете, я прожила свою жизнь и готова уйти, но прежде, чем я умру, у меня есть одно желание, одно маленькое желание.

— Какое?

— Увидеть моего сына.

Флер сделала невольное движение, выражающее удивление.

— Вот об этом я и хочу вам рассказать, и вот почему: вы — и только вы — можете помочь мне.

Ее голос ослабел настолько, что едва доносился. Она указала Флер на пузырек на столике у кровати.

— Дайте мне три капли с водой.

— Может, лучше спросить сестру?

— Не нужно.

Флер повиновалась. Когда Синтия выпила капли, голос ее вновь окреп. Она откинулась на подушки и протянула руку.

— Дайте мне вашу руку, Флер. Подвиньтесь поближе. Это долгая история, надеюсь, у меня хватит сил довести ее до конца.

Флер повиновалась. Худая маленькая рука Синтии, горячая и сухая, с удивительной силой вцепилась в руку Флер. За этой решимостью чувствовалось колоссальное усилие воли.

— Вам известно, почему я вышла за Нормана, — начала Синтия. — Мы уже говорили об этом раньше. Но ни вы, ни Норман не знаете, что, выходя за него, я была безумно влюблена в другого — моего кузена Джеральда, которого я знала с детства.

Я думаю, что всегда любила его, как и он меня. Мы выросли с сознанием, что принадлежим друг другу целиком и полностью. Но он служил в армии, и у него, конечно, не было денег — у Эшвинов их никогда не бывало.

Еще до того, как умер мой отец, Джеральда послали в Индию. Мы простились, не предполагая, что сулит нам предстоящая разлука.

Когда умер отец и Прайори перешло ко мне, я с ужасом узнала о нашем катастрофическом положении. Джеральда рядом не было, чтобы помочь мне разобраться во всем. Отец запустил дела, не были уплачены налоги, накопились долги, а нужно было еще заплатить огромный налог на наследство.

Я была в отчаянии, мне не к кому было обратиться, кроме Энтони, который был мне всегда как брат и который жил в Прайори, вырос здесь и любил его так же, как я.

Он и обнаружил, что Норман больше всего на свете желает завладеть этим домом.

Я пыталась писать Джеральду, чтобы объяснить, что происходит, но в письмах многого не скажешь, и я никогда не умела выражать свои чувства на бумаге. Нужно было что-то делать, и притом без промедления. Вам известно, какой я сделала выбор.

Год спустя после моего замужества вернулся Джеральд. Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, как чудовищно поступила с Норманом, но не знаю, можете ли вы понять: я никогда не чувствовала себя его женой.

Он казался мне каким-то ненастоящим — муж, с которым у меня не было ничего общего, кроме дома, в котором мы жили и который теперь принадлежит ему.

И за это я ненавидела его. Теперь это звучит глупо, но я ненавидела его и его деньги, я презирала его как захватчика, занявшего место, по праву принадлежащее Джеральду.

Мы с Энтони вели себя возмутительно. Теперь мне стыдно вспоминать об этом. Мы заполняли дом толпой веселых, интересных людей, любивших нас и живших нашей жизнью. У них не было ничего общего с Норманом. Они смеялись над ним, над его манерами, его колоссальным богатством, смеялись, потому что в душе завидовали ему.

Я допускала это, потому что тоже завидовала. Я не могла простить ему то место, которое он занимал в моей жизни. Я терзалась завистью и ревностью, потому что на его месте должен был находиться Джеральд.

Синтия захлебнулась кашлем. Вбежала сестра. Когда приступ миновал, больная беспомощно откинулась на подушки, закрыв глаза.

— Вы должны уснуть, — настаивала сестра, но Синтия отмахнулась от нее.

— Я еще не закончила, — сказала она, — я должна продолжать.

Сестра запротестовала было, но Синтия выслала ее из комнаты. Флер снова придвинулась ближе к постели, Синтия сжала ее руку в своей.

— Вы, конечно, догадываетесь, что случилось, — шептала Синтия. — Я никогда не умела бороться с искушениями, а к тому же у меня не было чувства долга по отношению к Норману. Как я могла принадлежать ему — этому чужому человеку, который являлся частью моей жизни только потому, что купил меня и Прайори.

Каждую неделю я проводила несколько дней с Джеральдом. Ночью я тайком уходила из дома и отправлялась в маленький коттедж, который Джеральд снял в десяти милях отсюда. Он не бывал здесь, он не способен был причинить зло человеку под его собственной крышей, хотя я никогда не считала, что Прайори принадлежит Норману — это был мой дом, мой и моей семьи.