Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кровавая комната

ModernLib.Net / Современная проза / Картер Анджела / Кровавая комната - Чтение (стр. 4)
Автор: Картер Анджела
Жанр: Современная проза

 

 


Маркиз стоял, словно пригвожденный к месту, в крайнем изумлении и растерянности. Как будто он в двенадцатый, тринадцатый раз смотрел свою излюбленную оперу «Тристан и Изольда» и вдруг в последнем акте Тристан зашевелился, восстал из гроба и весело пропел из Верди: мол, что было, то прошло, и слезами горю не поможешь, и что касается его, то лично он собирается жить счастливо до самой смерти. А кукловод, открыв рот и вытаращив глаза, в совершенном бессилии смотрел, как его куклы срываются со своих ниточек, пренебрегая ритуалами, которые он установил для них с начала времен, и начинают жить собственной жизнью; объятый ужасом король, который наблюдает восстание своих пешек.

Моя мать выглядела совершенно дико, необузданно: шляпу ее подхватило ветром и унесло в открытое море, так что голову ее украшала лишь развевающаяся седая шевелюра; черные фильдеперсовые чулки были видны до самых бедер, юбки были подоткнуты вокруг пояса, одна рука ее держала поводья поднятого на дыбы коня, другая сжимала армейский револьвер моего отца, а позади нее бурлило неукротимое, бесстрастное море — свидетель праведного гнева. И мой муж стоял как вкопанный, словно она была Медузой, и меч его все еще был занесен над головой, как в тех механических сценках о Синей Бороде, которые представлялись в стеклянных витринах на ярмарках.

А потом — будто любопытный ребенок кинул в щель автомата монетку и привел картину в движение. Огромный бородач взревел, оглашая округу истошным криком ярости, и, вращая славным мечом, словно речь шла о защите чести или жизни, атаковал нас всех троих.

В свои восемнадцать моя мать сумела справиться с тигром-людоедом, который разорял деревни в холмах к северу от Ханоя. И теперь, ни мгновения не поколебавшись, она вскинула револьвер моего отца, прицелилась и сделала один безупречный выстрел, который пробил голову моего мужа.


Мы живем тихо и мирно втроем. Разумеется, мне в наследство досталось огромное богатство, но большую его часть мы отдали на разные благотворительные нужды. Замок теперь превращен в школу для слепых, хотя я всегда молюсь о том, чтобы живущих там детей не преследовали мрачные призраки, рыщущие в поисках моего мужа, который никогда уже не вернется в кровавую комнату, чье содержимое было либо предано земле, либо сожжено, а дверь заделана.

Я чувствовала себя вправе оставить в своем распоряжении достаточно средств, чтобы открыть здесь, в окрестностях Парижа, небольшую музыкальную школу, и дела наши идут неплохо. Иногда мы даже можем позволить себе выбраться в оперу, хотя, конечно, никогда не покупаем билеты в ложу. Нам известно, что о нас много судачат и распускают слухи, но мы трое знаем правду, а обычная болтовня не в силах принести нам вреда. Я могу лишь благодарить Бога за — как бы это назвать? — материнскую телепатию, которая заставила мою мать сломя голову нестись прямо от телефона на станцию после того, как я позвонила ей в тот вечер. «Я никогда раньше не слышала, чтобы ты плакала, — сказала она в качестве объяснения. — Никогда, пока ты была счастлива. Да и кому придет в голову плакать из-за золотых кранов?»

Она ехала тем же поездом, что и я; она лежала на своей койке, так же как и я, без сна. Не найдя на безлюдном полустанке ни одного такси, она одолжила у изумленного фермера старую кобылу, ибо что-то внутри подсказывало ей, что она непременно должна добраться до меня прежде, чем прибывающая вода навсегда отрежет ей путь ко мне. Моя бедная старая няня в возмущении осталась дома: как? Прерывать милорду его медовый месяц? Вскоре она умерла. Втайне она так радовалась, что ее девочка стала маркизой; а теперь я вернулась едва ли намного богаче прежнего, семнадцатилетней вдовой, потерявшей мужа при весьма подозрительных обстоятельствах, и тут же стала налаживать свою семейную жизнь с каким-то настройщиком роялей. Бедняжка, она отошла в мир иной с горьким чувством разочарования! Но я верю, что моя мать любит Жан-Ива не меньше, чем я сама.

Никакая пудра и белила, сколь бы толстым слоем ни были они наложены, не могут скрыть красную отметину па моем лбу; я рада, что он не может ее видеть — не потому, что я боюсь стать ему противной, поскольку знаю: он ясно видит меня своим сердцем, — но потому, что так я избавлена от стыда.

Женитьба мистера Лайона

Живая изгородь за окнами ее кухни искрилась так, будто снег светился изнутри; и даже когда к вечеру небо начало темнеть, зимний пейзаж по-прежнему изливал отраженный свет, а мягкие снежные хлопья, кружась, ложились на землю. Прекрасная девушка, кожа которой тоже светится изнутри, так что можно подумать, будто она сама сделана из снега, отложив ненадолго домашние дела, выглядывает из окна своей убогой кухоньки на проселочную дорогу. За весь день здесь не появилось ни души; белая, чистая дорога расстилается, как подвенечный атлас.

Отец сказал, что вернется домой до темноты.

Снег оборвал все телефонные провода; отец не мог бы позвонить, даже чтобы сообщить о себе самые лучшие вести.

По дорогам не проехать. Надеюсь, с ним все в порядке.

* * *

Но старая машина застряла в колее — ни туда ни сюда; мотор натужно взревел, поперхнулся и заглох, а до дома еще так далеко. Когда-то он уже был разорен, а теперь, как сообщили ему в это самое утро адвокаты, он разорен дважды; в завершение долгих и мучительных попыток спасти свое состояние ему ничего не оставалось, как наскрести по карманам немного мелочи на бензин и вернуться домой. У него даже не хватило денег, чтобы купить своей Красавице, своей дочери, своей любимице одну-единственную белую розу, которую она попросила; единственный подарок, который она хотела бы получить, независимо от исхода его дел и независимо от того, станет ли он снова богат. Она просила столь немногого, а он не мог дать ей даже этого. Он проклинал никчемную машину, которая переполнила чашу терпения и сломила его дух; ему ничего не оставалось, как потеплее закутаться в овчинный тулуп, бросить груду железа на месте и отправиться по заметенной снегом дороге в поисках помощи.

За коваными железными воротами ему открылась небольшая заснеженная аллея, которая, описав скромный завиток, привела к миниатюрному, аккуратному домику в греческом стиле, словно застенчиво прячущемуся за отяжелевшими от снега ветвями древних кипарисов. Уже почти стемнело; дом в его уютной, уединенной и печальной красоте мог бы показаться безлюдным, если бы не маленький огонек, мерцавший в окне верхнего этажа таким неясным светом, что его можно было принять за отблеск какой-нибудь звезды, если бы только ее свет мог пробиться сквозь плотную снежную пелену, которая еще гуще застилала небо. Продрогший насквозь, он повернул ручку калитки, и острая боль пронзил а его сердце, ибо в призрачно-увядшем сплетении колючих ветвей кустарника он увидел блеклую, безжизненно повисшую белую розу.

Ворота с громким лязгом захлопнулись за его спиной; даже слишком громко. На мгновение в том лязге ему послышалось что-то бесповоротное, решительное и зловещее, как будто захлопнувшиеся ворота отрезали его от всего мира в этом обнесенном стенами заснеженном саду. Откуда-то издалека (откуда точно, он не знал) до него донесся звук, который не спутаешь ни с каким другим на свете: мощный рык дикого зверя.

Но нужда заставила его отбросить страхи, и он решительно подошел к двери из красного дерева. На двери висел молоточек в форме львиной головы с продетым в нос кольцом; протянув руку к кольцу, он вдруг заметил, что голова льва была не медной, как ему показалось вначале, а золотой. Однако не успел он постучать, как дверь бесшумно отворилась внутрь на хорошо смазанных петлях, и он увидел перед собой белую залу, озаренную свечами огромной люстры, которые проливали мягкий свет на бесчисленное множество цветов в больших, свободно расставленных хрустальных вазах, так что казалось, вдохнув в себя их аромат, он попал в разгар теплой весны. Тем не менее в зале не было ни одной живой души.

Дверь за ним притворилась так же бесшумно, как и открылась, но на сей раз он уже не почувствовал страха, хотя, судя по той атмосфере ирреальности, которой был напоен этот дом, он понимал, что попал в необычное место, где не все известные ему законы бытия обязательно соблюдаются, ибо очень богатые люди зачастую бывают и весьма эксцентричны, а этот дом явно принадлежал человеку невероятно богатому. Тем не менее поскольку никто не подошел, чтобы взять у него пальто, он снял его сам. Вдруг хрустальные подвески люстры тихонько зазвенели, как будто засмеявшись от удовольствия, а дверь гардеробной распахнулась сама собой. Однако во всей гардеробной не было ни одного пальто, ни даже положенного для сельской местности непромокаемого плаща, который бы мог соседствовать с его патриархальным овчинным тулупом, но когда он снова вышел в прихожую, там наконец его ожидала встреча с живым существом: это был всего лишь свернувшийся калачиком на ковровой дорожке белый, в каштановых пятнах, английский той-спаниель, который приветствовал его, приподняв ему навстречу свою умную голову. Для него это стало еще одним утешительным доказательством богатства и эксцентрической натуры незримого хозяина, поскольку вместо ошейника на псе красовалось бриллиантовое ожерелье.

Пес приветственно вскочил на ноги и заботливо сопроводил его (забавно!) в обитый кожаными панелями уютный кабинет на втором этаже, где стоял невысокий столик, придвинутый к камину с весело потрескивающими дровами. На столе — серебряный поднос; на нем — графин виски с привязанной вокруг горлышка серебряной табличкой «Выпей меня» и серебряное блюдо, на крышке которого размашистым почерком наставительно выгравировано: «Съешь меня». На блюде оказались бутерброды с толстыми ломтями еще кровавого ростбифа. Он выпил виски с содовой и закусил бутербродом, намазав его великолепной горчицей, предусмотрительно поставленной тут же в глиняном горшочке; а спаниель, увидев, что гость принимает угощение, снова потрусил куда-то по своим делам.

Единственное, что еще могло заставить отца Красавицы почувствовать себя совсем комфортно, это найти в зашторенной нише не только телефон, но и карточку с номером круглосуточной авторемонтной службы; всего пара звонков, и он убедился, что, слава богу, в его машине нет никаких серьезных поломок: виновата лишь изношенность автомобиля и плохая погода… не мог бы он забрать ее в деревне через час? Стоило ему описать дом, откуда он звонил, и на том конце провода с каким-то совершенно новым почтением ему предоставили подробные указания, как добраться до деревни, находящейся всего-то в полумиле.

Он был очень смущен, но при своих нынешних безденежных обстоятельствах с большим облегчением услышал, что счет за ремонт будет оплачен его радушным, хотя и невидимым хозяином; никаких вопросов, заверил его механик. Хозяин всегда так делает.

Выпив еще стаканчик виски, он снова тщетно попытался дозвониться до Красавицы и сказать ей, что приедет поздно; но линии по-прежнему были неисправны, хотя метель чудесным образом прекратилась, показалась луна, и сквозь бархатные шторы проглядывал белый, как слоновая кость, пейзаж, усыпанный серебряными искрами. Вновь появился спаниель, который осторожно держал в зубах его шляпу, вежливо повиливая хвостом, словно говоря, что пора домой, волшебное гостеприимство подошло к концу.

Когда дверь за ним закрылась, он увидел, что львиные глаза сделаны из агата.

Розовые кусты застыли, густо укрытые огромными снежными сугробами; проходя к воротам, он задел какую-то ветку, и ледяная горсть снега мягко свалилась на землю, открыв чудом сохранившуюся, последнюю, единственную, прекрасную розу — наверное, последнюю живую розу, уцелевшую среди зимы; она источала такой сильный и изысканный аромат, что казалось, он звенит, как струна в морозном воздухе.

Мог ли этот таинственный, великодушный хозяин отказать Красавице в таком подарке?

Мощный, яростный рев раздался вновь, но уже не вдалеке, а где-то совсем рядом, словно из-за двери красного дерева; казалось, весь сад замер, предчувствуя недоброе. И все же из любви к своей дочери отец Красавицы сорвал розу.

И тут все окна дома озарились неистовым светом, и вслед протяжному многоголосому реву — словно целый львиный прайд — показался сам хозяин.


От крупного существа всегда исходит какое-то более сильное ощущение достоинства, уверенности, присутствия, нежели свойственно большинству из нас. Отцу Красавицы от смущения показалось, что явившийся перед ним хозяин ростом даже выше своего дома: у него было массивное, но подвижное тело, лунный свет поблескивал на его огромной косматой гриве, в зеленых, как агат, глазах, на золотистой щетине тяжелых лап, которыми он схватил его за плечи так, что острые когти пронзили овчинный тулуп насквозь, и встряхнул, как рассерженный ребенок трясет свою куклу.

Хозяин в львином обличье тряс отца Красавицы до тех пор, пока у того не застучали зубы, и затем бросил наземь, на колени, а выскочивший из распахнутой двери спаниель тревожно залаял, пританцовывая вокруг, словно дамочка, на вечеринке у которой вдруг завязалась драка.

— Любезный хозяин, — заикаясь произнес отец Красавицы; но в ответ ему снова раздалось лишь грозное рычание.

— Любезный? Никакой я не любезный! Я Чудовище, и ты должен звать меня Чудовищем, а я буду звать тебя Вором!

— Прости меня, Чудовище, за то что я украл розу из твоего сада.

У него была голова льва, грива и лапы льва, он даже приседал на задних лапах, как рассерженный лев, и все же на нем был надет домашний жакет из темно-красной парчи, а сам он был владельцем этого прекрасного дома и окрестных холмов.

— Я сделал это ради дочери, — сказал отец Красавицы. — Единственное на свете, что ей хотелось получить, была всего одна прекрасная белая роза.

Чудовище грубо выхватило фотографию, которую отец достал из своего бумажника, и посмотрело на нее сперва бегло, а затем с каким-то странным удивлением, словно его посетила некая догадка. Фотограф запечатлел тот особый редкий взгляд, светившийся бесконечной добротой и серьезностью, который иногда бывал у нее, как будто глаза ее обладали способностью проникать сквозь внешние покровы и заглядывать в вашу душу. Осторожно, чтобы не повредить фотографию своими когтями, Чудовище возвратило ее обратно.

— Что ж, отдай ей розу, но взамен привези свою дочь на ужин ко мне, — проворчал хозяин.

Ничего не оставалось, как согласиться.


Хотя отец рассказал, каков из себя тот, кто ее ожидал, увидев его, она невольно вздрогнула от страха, ибо лев есть лев, а человек — это человек, и хотя львы гораздо красивее, чем мы, их красота все же совсем иная, а кроме того, они не питают к нам никакого уважения: да и откуда его взять? Тем не менее страх, который дикие звери испытывают перед нами, гораздо более рационален, нежели наш страх перед ними, и какая-то грусть в его казавшихся почти слепыми, как будто уставшими смотреть на мир, агатовых глазах тронула ее сердце.

Он сел, бесстрастный, как восковая кукла, во главе стола; столовая была обставлена в стиле эпохи королевы Анны, увешана шпалерами — настоящее загляденье. Кроме ароматного супа, подогреваемого на специальной маленькой горелке, все остальные блюда были холодными, хотя и изысканными: холодная дичь, холодное суфле, сыр. Он попросил ее отца брать блюда с сервировочного стола, сам же не ел ничего. Он нехотя признался в том, о чем она уже догадалась, а именно, что ему не нравилось присутствие в доме слуг, потому что, подумалось ей, постоянное присутствие людей слишком живо напоминало бы ему о том, что он не такой, как все; а спаниель весь ужин просидел у его ног, иногда вскакивая, чтобы посмотреть, все ли в порядке.

Какой он был странный. Его ошеломляющая несхожесть с ней самой казалась ей почти невыносимой; его присутствие шокировало ее. Ей казалось, что этот дом безмолвно давит на нее, словно они находились глубоко под водой; заметив его огромные лапы, покоившиеся на подлокотниках кресла, ей подумалось: для любого нежного травоядного это верная гибель. И сама почувствовала себя белоснежно-чистым жертвенным агнцем.

И все же она сидела и улыбалась, потому что так хотел ее отец; а когда Чудовище рассказало о том, как собирается помочь ее отцу обжаловать судебное решение, улыбка заиграла не только на ее устах, но и в глазах. Когда же они все потягивали бренди и Чудовище своим мурлыкающим говорком предложило ей остаться с ним в тепле и уюте, пока ее отец не вернется из Лондона и не уладит свои дела, она заставила себя улыбнуться. Ибо с замиравшим от страха сердцем уже знала, едва лишь он начал свою речь, что так оно и будет и что ее визит к Чудовищу по какой-то невероятной взаимной шкале станет той ценой, которую ей придется заплатить за благосостояние своего отца.

Не думайте, что у нее не было своей собственной воли; просто в ней невероятно было развито чувство ответственности, и, кроме того, ради своего нежно любимого отца она бы не задумываясь пошла хоть на край света.


В ее спальне стояла удивительная кровать из стекла; у нее была своя ванная комната, где ее ждали мягкие, как овечье руно, полотенца и флаконы с ароматными притираниями; у нее даже была своя небольшая гостиная, стены которой покрыты старинными обоями с райскими птичками и китайскими сценками, гостиная, наполненная ценными книгами, картинами и цветами, выращенными незримыми садовниками в оранжереях Чудовища. На следующее утро отец поцеловал ее на прощание и уехал, исполненный возродившихся надежд, что очень ее радовало, и все же она скучала по своему убогому жилищу и по их нищему существованию. Окружавшая ее непривычная роскошь казалась особо трогательной, потому что все это не доставляло никакой радости хозяину, которого она не видела больше весь день, как будто не он, а она его напугала, хотя спаниель приходил и сидел подле нее, чтобы составить ей компанию. В тот день на собаке было надето великолепное бирюзовое колье.

А кто же готовил ей еду? Чудовище было так одиноко; за все время своего пребывания в гостях она не заметила даже следа иного человеческого присутствия, тем не менее подносы с едой доставлялись на кухонном подъемнике прямо в буфет из красного дерева у нее в гостиной. На обед была яичница с беконом и жареная телятина; за едой она листала книгу, найденную во вращающемся книжном шкафу из розового дерева, — собрание изысканных и элегантных французских сказок о белых кошках, которые на самом деле были заколдованными принцессами, и о феях, которые летали, как птички. Она отщипнула веточку от большой грозди мускатного винограда, служившего ей десертом, и неожиданно для себя зевнула: оказывается, ей скучно. Тогда спаниель взял подол ее юбки своими бархатистыми губами и мягко, но требовательно потянул за собой. Она покорно прошла вслед за спаниелем в кабинет, где ее отцу некогда был оказан радушный прием, и, умело скрывая свое волнение, обнаружила там сидящего возле камина хозяина; рядом с ним стоял поднос с кофейным прибором, и ей было предложено налить себе кофе.

Его голос, казалось, доносился из глубоких подземелий, наполненных эхом, — глухое, нежное урчание; и как ей, проведшей весь день в окрашенном пастельными тонами ничегонеделании, как ей теперь разговаривать с обладателем голоса, который, словно музыкальный инструмент, нарочно создан, чтобы повергать в такой же трепет, в какой должны повергать звуки большого органа? В зачарованном благоговении она смотрела, как отблески огня играют на золотых прядях его гривы; та светилась вокруг его головы, как ореол, и он напомнил ей первого великого зверя Апокалипсиса — крылатого льва, положившего одну лапу на Евангелие от Марка. Светская беседа не клеилась в устах Красавицы; светские разговоры никогда, даже в лучшие времена, не были ее коньком, к тому же в этом у нее было маловато опыта.

А он несмело, словно сам робея в присутствии молодой девушки, как будто выточенной из цельной жемчужины, стал расспрашивать ее о судебной тяжбе отца и о ее покойной матери, и о том, как они, когда-то столь богатые, дошли до такой бедности. Он изо всех сил старался побороть в себе смущение, свойственное существу неприрученному, а она пыталась справиться со своей застенчивостью, так что вскоре она уже болтала с ним так, словно они были знакомы всю жизнь. Когда маленький ангелочек на позолоченных каминных часах пробил в свой миниатюрный барабан, она с изумлением обнаружила, что наступила полночь.

— Как поздно! Вам, наверное, пора спать, — сказал он.

После этих слов наступило молчание, как будто обоих странных собеседников вдруг охватила неловкость от того, что они вместе одни, в этой комнате, погруженной во мрак зимней ночи. Она уже готова была встать, но внезапно он бросился перед ней на колени и зарылся головой в ее платье. Она осталась сидеть, словно прикованная к месту; ее пальцы чувствовали его горячее дыхание, жесткая щетина царапала ей кожу, шершавый язык лизнул ее, и с нахлынувшим умилением она поняла: он просто целует ей руки.

Он отпрянул и долго смотрел на нее зелеными бездонными глазами, в которых она видела двойное отражение своего лица, маленького, словно нераскрывшийся цветочный бутон. Затем, не говоря ни слова, он выскочил прочь из комнаты, и она с неописуемым ужасом увидела, что он скачет на четырех лапах.


Весь следующий день по-прежнему заснеженные холмы оглашались раскатистым ревом Чудовища: может, хозяин вышел на охоту? Красавица спросила у спаниеля. Но спаниель сердито заворчал, как будто желая сказать, что не стал бы отвечать, даже если б мог.

Красавица проводила дни в своих покоях за чтением или, может быть, за вышиванием; для нее были приготовлены цветные шелковые нитки и пяльцы. Но она, хорошенько укутавшись, бродила внутри обнесенного стенами сада среди облетевших роз, понемногу сгребая листья и наводя порядок, а спаниель ходил за нею по пятам. Неторопливое, спокойное время, выходное. Ее захватило очарование этого прекрасного и грустного места, и она поняла, что вопреки всем ее ожиданиям, она счастлива здесь. Она уже не чувствовала ни малейшего страха во время своих ночных бесед с Чудовищем. Никакие земные законы природы не властвовали здесь: она была окружена заботами целой армии невидимых слуг, под терпеливым присмотром кареглазого пса она могла разговаривать со львом о том, откуда взялась луна и ее отраженный свет, о звездах и материи, из которой они состоят, о различных превратностях погоды. И все же его странность по-прежнему вызывала у нее дрожь; и когда он бессильно падал перед ней на колени, чтобы поцеловать ей руку, как он делал всякий раз на прощание, она инстинктивно уходила в себя, отстраняясь от его прикосновений.

Раздался телефонный звонок: это ее. Отец. Вот так новость!

Чудовище уронило голову на лапы. Ты вернешься ко мне? Без тебя здесь будет так одиноко.

Она была тронута почти до слез, узнав, что она ему так дорога. Ей так хотелось поцеловать его в косматую гриву, но, уже протянув руку, она не смогла заставить себя прикоснуться к нему по собственной воле: они ведь такие разные. Ну конечно, сказала она; я вернусь. Скоро, прежде чем окончится зима. А потом за ней приехало такси и увезло ее прочь.


В Лондоне вам не страшна стихия, потому что тепло людской толчеи растапливает снег раньше, чем он успевает выпасть; а отец ее снова разбогател, как и прежде, ибо адвокаты его косматого друга так хорошо знали свое дело, что сумели обратить его долги в чистую прибыль. Великолепный отель, опера, театры, новый гардероб для его драгоценной дочери, чтобы она могла сопровождать его на светские рауты, приемы, в рестораны; и жизнь показалась ей той стороной, какой до этого она никогда не знала, потому что отец ее разорился раньше, чем умерла родами ее мать.

И хотя источником этого новообретенного богатства было Чудовище, о котором они часто говорили, но теперь, когда они были так далеко от его застывшего вне времени дома, казалось, тот стал приобретать черты далекого лучезарного сна, и даже само Чудовище — такое ужасное и такое ласковое — превратилось в некое подобие доброго гения удачи, которая улыбнулась им однажды и отпустила с миром. Она послала ему цветы — белые розы — взамен тех, которые он подарил ей, и, выйдя из цветочного магазина, она ощутила внезапное чувство абсолютной свободы, как будто ей только что довелось избежать неизвестной опасности, как будто перед ней замаячила возможность какой-то перемены, но она в конце концов от нее отказалась. И все же к этой радости примешивалась и пустота разочарования. Но в отеле ее уже ждал отец: они наметили совершить восхитительную прогулку, чтобы купить ей меха, и она радовалась в предвкушении этого удовольствия, как радовалась бы на ее месте любая девушка. Поскольку цветы в цветочном магазине были одни и те же круглый год, то, когда она глядела на витрину, ничто не напоминало ей о том, что зима почти на исходе.


Вернувшись с позднего ужина после театра, она сняла перед зеркалом серьги: Красавица. Она с удовлетворением улыбнулась самой себе. На исходе юности она научилась быть избалованным ребенком, а ее жемчужная кожа стала немного припухлой от переполнявшей ее жизни и комплиментов. Под воздействием каких-то внутренних сил начали меняться очертания ее губ — эти признаки личности, а ее доброта и серьезность порой обращались некоторой капризностью, когда что-нибудь выходило не совсем так, как ей хотелось. Нельзя сказать, что ее свежее личико начало увядать, но в те дни она слишком часто улыбалась своему отражению в зеркалах, и лицо, которое улыбалось ей в ответ, было уже не совсем то, которое она видела в агатовых глазах Чудовища. Вместо красоты ее лицо начало приобретать налет неотразимой красивости, который характерен для избалованных, изящных и дорогих кошечек.

Теплый ветер весны дохнул из ближайшего парка через открытое окно; и неизвестно отчего у нее на глаза навернулись слезы.

Внезапно за дверью раздался настойчивый скрежещущий звук, словно кто-то царапал в нее когтями.

Красавица мгновенно очнулась от зеркального наваждения; вдруг она все ясно вспомнила. Весна пришла, а она не сдержала своего обещания. И теперь Чудовище само пришло за ней! Сперва она испугалась его гнева, но затем несказанно обрадовалась и побежала открывать дверь. Но это был всего лишь пятнистый спаниель, который бросился в объятия девушки, возбужденно лая и тихонько поскуливая от радости.

Но куда делся тот холеный, одетый в драгоценные ошейники пес, который некогда сидел подле ее вышивания в маленькой гостиной с райскими птичками, задремавшими на стенах? Мохнатые уши этой собаки были в грязи, шкурка запылилась и свалялась, бока его были впалыми, как у пса, проделавшего огромный путь, и, не будь он собакой, из его глаз, наверное, текли бы слезы.

После этого первого, восторженного приветствия пес не стал дожидаться, когда Красавица попросит принести ему еды и воды; он схватил ее за шифоновый подол вечернего платья, заскулил и потащил за собой. Потом запрокинул голову и завыл, а затем снова заскулил и опять потянул за подол.

Поздний, неторопливый поезд отвезет ее на ту станцию, откуда она уезжала в Лондон три месяца назад. Красавица наспех написала отцу записку, накинула на плечи пальто. Скорей, скорей, безмолвно торопил ее спаниель; и Красавица уже знала, что Чудовище умирает.

В густой предрассветной тьме начальник станции разбудил ради нее заспанного шофера. Гони что есть мочи.


В саду, казалось, по-прежнему властвовал декабрь. Земля была тверда как камень, ветви темных кипарисов с печальным шорохом раскачивались на холодном ветру, а на розовых кустах не было ни одного зеленого побега, словно им не хотелось распускаться в этом году. В окнах — ни огонька, лишь на самом верху под крышей сквозь оконное стекло пробивался слабый отблеск света. Бесплотный призрак едва теплящегося огня.

Спаниель немного вздремнул у нее на коленях — несчастный пес совсем ослаб. Но теперь в горестном возбуждении он снова торопил Красавицу, и, открыв входную дверь, она почувствовала острый укол совести, ибо увидела, что на золотом кольце дверного молотка висит густая вуаль траурного крепа.

Дверь открылась не бесшумно, как раньше, а с печальным скрипом, и на сей раз за ней была глухая тьма. Красавица чиркнула золотой зажигалкой: бесформенные оплывшие сталактиты холодного воска залепили люстру, а подвески были обвиты ужасными арабесками паутины. Цветы в стеклянных вазах увяли, словно после ее ухода ни у кого не было охоты поменять их на свежие. Повсюду лежала пыль; холодно. В доме царил дух смертельной усталости, отчаяния, но хуже всего было нечто вроде физического ощущения разрушенной иллюзии, как будто волшебные чары были следствием дешевого трюка заезжего факира, а ныне фокусник, которому так и не удалось привлечь внимание публики, отбыл попытать счастья в другие края.

Красавица нашла свечу и в ее колеблющемся сиянии поднялась вслед за верным спаниелем на верхний этаж, мимо кабинета, мимо своих покоев, через опустевший дом, населенный эхом, по маленькой черной лесенке, где жили одни мыши да пауки, в спешке спотыкаясь и разрывая подол своего платья.

Какая скромная спальня! Чердак с покатой крышей, где могла бы жить разве что горничная, если бы Чудовище держало прислугу. Ночная лампочка на каминной полке, окна без штор, голый пол без ковров и узкая железная кровать без матраса, на которой лежал он, трагически исхудавший: его большое тело едва проступало под выцветшим лоскутным одеялом, грива свалялась седыми колтунами, глаза — закрыты. На деревянном стуле, где были брошены его одежды, стоял простой кувшин для умывания, из которого торчали посланные ею розы, но все они были мертвы.

Спаниель вскочил на кровать и, жалобно скуля, зарылся носом под убогие покрывала.

— О Чудовище, — сказала Красавица. — Я вернулась домой.

Веки его дрогнули. Как же она раньше не заметила, что его агатовые глаза прикрывались веками, такими же, как у всех людей? Может, оттого, что в его глазах она видела только свое отражение?

— Я умираю, Красавица, — хрипло прошептал он вместо прежнего мурлыкания. — С тех пор как ты покинула меня, я заболел. Я не мог больше охотиться. Я понял, что не могу больше убивать беззащитных животных. Я не мог ничего есть. Я болен и скоро умру; но я умру счастливым, потому что ты пришла со мной попрощаться.

Она бросилась ему на грудь, так что заскрипела железная кровать, и покрыла его бедные лапы поцелуями.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11