Роман с героиней

      Он допил остатки вина и повертел бокал в руках. На набережной вспыхнул свет, на асфальте появились желтые отблески.
      -- Короче, дали мне помещение, и давай я самосвалами мусор вывозить. Двухэтажный флигелек на Васильевском, во дворе. С утра надеваю спецовку и -на работу. Двоих халтурщиков нанял, самосвал. Потом бревна привез, стропила переложили, половые лаги, узенькую сухую вагоночку с комбината привез, сам потолок в мансарде обшил, сделал световой люк в крыше. Бывало, и ночевал там. Подарил книги детским библиотекам -- район с ремонтом помог, дал штукатуров. Сейчас выпускаю книги для души, устраиваю вечера, диспуты, литературные конкурсы, трясу спонсоров, работаю со школьниками...
      -- А в каком году это было? -- спросила Оксана
      -- В августе девяносто шестого.
      -- И мы приехали в Чехию в августе девяносто шестого! -- Она радостно хлопнула его по руке и помолчала. -- Надо же... В одно время начали новую жизнь! Ты в Питере, я в Чехии... И случайно повстречались на Родосе.
      -- И в один день улетаем. -- Медведев проводил взглядом официанта -тот тащил с пляжа гладкое, как обсосанный леденец, полено для камина. -- А могу я задать прямой вопрос героине своего будущего произведения? И получить на него честный ответ?
      -- Задавай. Я никогда не вру. Подоврать могу -- если для дела надо. Задавай.
      -- Что у тебя сейчас с мужем? Вы расстались? Или временно разъехались? Он в Праге, ты там...
      Оксана постучала пальцем по сигарете, сбивая пепел. Кивнула:
      -- Расстались. -- Она помолчала. -- Тут такая история. Мы же перед отъездом все продали. Купить дом за тридцать тысяч долларов -- нам хватило. А отец мне еще квартиру оставил -- я ее тоже продала.
      -- А отец жив?
      -- Умер. Точнее, его не стало. Застрелился... Потом как-нибудь расскажу. -- Оксана беспокойно поправила прическу. -- Ну вот, деньги, в принципе, были, но на дело -- за Виталика в академии надо платить, за дочку надо платить -- там все образование платное. А муж ко мне пристал -- дай эти деньги, я буду в Белоруссию машины гонять, мне это нравится. Знаю эти погонки... Мужики с одной машиной месяца три возятся -- не продать. Живут в Белоруссии и каждый день на рынок, как на работу, ездят. Продадут -- месяц обмывают. Тут ни мужа, ни денег не увидишь. Я ему не дала. -- Она потупила глаза и стала похожа на Барби, которой надо признаться маме, что это она съела варенье. Произнесла тихо: -- Он со мной спать перестал. А потом в общежитие в Прагу переехал...
      -- Н-да... -- Медведев пошевелился и сел поудобнее. -- Не купил мне батька новую шапку, назло ему отморожу себе уши... -- Он осторожно взглянул на нее. -- Жалеешь?..
      -- Муж, как кольцо на пальце, -- сказала она, щурясь на золотой треугольный перстень. -- Вот оно! -- Да, оно дорогое, оно мне нравится, а потеряла... и выяснилось, что ничего страшного в жизни не произошло. Ушел и ушел... Я к нему несколько раз ездила, пыталась встряхнуть, поставить на ноги, думала, вернется... А ему хоть бы хны -- завел себе чешку-буфетчицу и живет с ней, на еду и выпивку хватает, больше ничего не надо...
      -- Хочешь еще чего-нибудь? -- не сразу спросил он. -- Вина, чаю, кофе?
      -- Нет, спасибо. -- Она неожиданно отстранилась и невинно посмотрела на Медведева. -- Можно, я тебе тоже вопрос задам?
      -- Задавай.
      -- Ты часто влюбляешься? Только честно.
      -- Я вообще никогда не влюбляюсь, -- пожал плечами Медведев. -- С тех пор, как женат.
      -- Что же, и налево не ходишь? -- Она подняла брови.
      -- Не хожу.
      -- Жену любишь?
      -- Люблю, -- спокойно признался Медведев и, подозвав официанта, попросил счет.
      -- Я почему-то так сразу и подумала... -- Оксана достала портмоне. -- И в книжке это заметно.
      -- Разве это плохо? -- Он отодвинул ее портмоне. -- Убери. Я по раздельности платить не научился и едва ли научусь...
      Он заглянул в счет и отсчитал деньги. Подошел официант и поставил перед Оксаной карликовую бутылочку красного вина: "Презент!.. Заходите еще!" Он был полон любезности и внимания.
      Они вышли на желтую от огней набережную и двинулись к отелю.
      -- У тебя какие планы на завтра? -- Медведев думал о том, что завтра ему не худо бы посидеть за письменным столом, да и сегодня ночью тоже.
      -- Никаких. Сейчас приду, буду книжку твою читать. Утром высплюсь -пойду на пляж. А книга мне нравится. Сначала вчитаться никак не могла, а сейчас вчиталась. Действительно, житейские истории. Ты в ней, как в жизни... Я, правда, в основном те места читаю, где про жену написано. -- Она остановилась и подкрасила губы. -- Я бы тебе сорок пять не дала. Нет, честно. Лет сорок. Ты, кстати, выглядишь классно... Не пьешь, не гуляешь -и вид соответствующий. Или все-таки погуливаешь? -- Она зашла чуть вперед и с улыбкой заглянула ему в лицо. -- А?..
      -- Нет, -- помотал головой Медведев. -- Не ходок.
      -- Хоть одной женщине повезло. -- Она убрала в сумочку помаду и зеркальце. -- Вообще, приятно, когда мужчина о своей жене плохо не говорит. А то некоторые распустят нюни -- она такая, она сякая. А вот ты -- луч света в темном царстве, люблю. Любишь? Разводись и женись! А уже потом то, о чем мечтаешь. Мне не двадцать лет, чтобы на мне эксперименты проводили.
      -- Какие эксперименты? -- на всякий случай переспросил он.
      -- Ну какие у мужиков эксперименты -- в постель затащить. Победил и пошел героем. К своей жене. Разве не так?
      Медведев молча пожал плечами: у кого как...
      -- У мужиков одни эксперименты, -- убежденно повторила Оксана; они остановились, провожая глазами уходящий в сторону турецкого берега паром, и Медведев подумал: "Она во мне разочаровалась, ей нужен кавалер..."
      -- Вот мой муженек... Скажи, ты бы при такой жене, как я, гулять стал?
      -- Может, ему хотелось что-нибудь попроще? -- ушел от ответа Медведев. -- Ты для него слишком энергичная...
      Они спустились к морю и пошли по хрустящей гальке.
      -- Вот именно! Я энергичная -- у меня в доме всегда порядок, но я и требовательная. Мужик должен быть мужиком, а не на диване с утра до вечера лежать. Он должен вперед идти, а не катиться под гору...
      -- Найдешь еще, -- рассудительно сказал Медведев. -- Ты женщина красивая, умная, интересная... -- Он далеко запустил камушек в темное море и услышал, как тот взбулькнул.
      -- Где? В Чехии? Там не мужики, а тюфяки одни... Холеные, пузатые, благополучные тюфяки... -- Оксана рассмеялась и придержалась за согнутую руку Медведева, словно боялась упасть. -- Честное слово, тюфяки!..
      -- Ну, не тебе жаловаться, -- с дружеской интонацией сказал Медведев. -- Ты только бровью поведешь, и все мужики у твоих ног. Ты же это знаешь...
      -- Если бы так, -- сказала в темноту Оксана. -- Господи, когда я брошу курить...
      Они подошли к отелю и остановились под ярко освещенным козырьком. За просторными окнами ресторана двигались официанты в малиновых пиджаках, за столиками сидели редкие посетители, зеленели вазы с салатами, сверкали люстры.
      И опять стеклянные двери услужливо разъехались перед ней и подождали чуток -- не двинется ли вслед провожатый.
      "Пока!" -- сказал Медведев.
      "Звони!" -- прикрыла глаза Оксана.
      Двери съехались, и он пошел по набережной, не оборачиваясь и думая о том, что увидел героиню ближе, но не яснее, -- так сбившаяся фокусировка бинокля приближает предмет, но и делает его расплывчатым. Не хватало какой-то малости, тонкости, единого штришка, чтобы понять, что она делает на острове. Ну не ночная же она бабочка, прилетевшая на заработки? Не хитрая красавица, мечтающая раскрутить его на курортный роман с подарками и ресторанами?
      На бетонной спине мола темнели фигуры рыбаков, рдели огоньки сигарет. Медведева потянуло к молчаливой мужской компании, он замедлил шаг, взошел на мол...
      Само слово "любовница", имеющее в своем корне благородное существительное "любовь", ассоциировалось у Медведева с какой-то грязью, гнусью, враньем и бедой в доме. Тайные разговоры по телефону, ключи от чужой квартиры с нечистым бельем, недолгие объятия, отведенные глаза, подарки, нахальные ночные таксисты, битье посуды... Надо врать, прятать глаза, чувствовать себя предателем... Разве не стремится человек всю жизнь к тому, чтобы заниматься, чем хочется, к чему лежит душа, говорить то, что думаешь, и не врать? А спид? Хорошенький может быть подарок семье... "Наши бабушка с дедушкой умерли от спида..." Лучше не придумаешь. Ради чего?
      В середине перестройки, когда часть его поколения бросилась в бизнес и многие преуспели в добывании денег, пошла мода на любовниц. Длинноногие, холеные, немногословные, пахнущие диковинной косметикой девушки сопровождали бизнесменов, и казалось, их штампуют на конвейере, как и угрюмых мальчиков с бычьими шеями в расстегнутых пиджаках. Девушки шуршали колготками, грациозно подавали кофе, любезно разговаривали по телефону, получали приличные деньги, и вчерашние инженеры, научные работники и комсомольские вожаки, неожиданно располневшие и омордатевшие, возили их с собой, как протокольное приложение, выставляли напоказ, как выставочный образец. "Это Вика, моя сотрудница". "Это Жанна, мой личный секретарь". "Личный" звучало так, что не оставалось сомнений -- если шеф перепьется и не сможет встать с горшка, Жанна подотрет его и натянет брюки. Они вовремя раскрывали папочку с документами, подавали авторучку, стучали каблучками, вежливо улыбались, приносили шефу пепельницу, пригубливали бокал с шампанским после переговоров, оставляя на нем следы помады, и успевали поддерживать уют в снятых для них квартирах. Держать при себе девушку сопровождения считалось не менее важным, чем иметь хороший автомобиль, достойный гардероб, престижный офис и крутую "крышу". Нет, увольте. Не лежала у Медведева душа к подпольным фронтовым подругам, он много лет держал в секретарях Наталию -- сдержанную, собранную, без точеной фигурки, но с понятным домашним выражением лица, которой можно было доверить и деньги, и офис, и непростой разговор с похмельным сантехником.
      Он не верил в легких, доступных женщин, не верил, что есть такие, с которыми он вдруг станет счастливее, чем с Настей. Кто сможет терпеть его характер, его угрюмость, раздражительность, когда он впадает в творческий запой или запой обыкновенный -- плановый, летний, когда он открывает на даче ворота настежь, ходит босиком по газону, жарит шашлыки, принимает гостей, пьет с теми, с кем не мог выпить зимой, замотанный делами и загородившийся шлагбаумом собственного обещания -- пить раз в год. И удивительно -- Настя, похоже, любила эти летние плановые "дни открытых ворот".
      ...День на пятнадцатый или двадцатый пить вдруг надоедало, стрелять из пневматического ружья по тазу казалось глупым, компании утомляли, начинал раздражать мусор и пробки, проросшие в траве газона, -- откуда их столько? Медведев брал грабли, ставил сыну задачи, заводил газонокосилку, Настя считала убытки -- они всегда у нее получались фантастическими, закрывал ворота, топил баню, кряхтел, сидел в саду, потягивая "боржоми", и удивлялся мохнатой желтизне языка -- откуда она взялась, если пили чистые виноградные вина? Ну, может быть, пару раз коньяк. Коньяк, наверное, некачественный в ларьке подсунули
      И если даже допустить, что он влюбится в молодую стройную девушку, которых сейчас оказалось неожиданно много -- спортивных, веселых, умеющих себя держать и слушать, с ровной матовой кожей, блестящими волосами, -- о чем ему с ними говорить? Он может рассказать им нечто интересное, хотя бы из своей жизни, но что услышит в ответ? Как они ходят на аэробику, занимаются английским, с кем были на дискотеке в последний раз и какие группы сейчас в моде? Да они, наверняка, "Записки Пиквикского клуба" не читали, и процитируй он что-нибудь, примут его за полудурка. Это поколение Мопассана мимо себя пропустило, о Стендале не слышало. Может, и Пушкина не читали... Он никогда не чувствовал себя обделенным, не тосковал по чужой женской ласке, не искал той, которая бы поняла его всего до конца, снабдила вдохновением... Может, поэтому и написал так мало? Да и что его понимать, он прост, как палка: работа, дом, снова работа, дача, семья, собака... С Настей они тоже почти не говорили о Диккенсе, Мопассане, Пушкине -- все больше о делах семейных, о работе, о том, что показывают в телевизоре. Но он знал, что Настя чувствует и воспринимает в жизни многое именно так, как воспринимает и чувствует он. За восемнадцать лет совместной жизни, как у всякого мужчины, бывало такое, о чем и вспоминать иной раз не хотелось, -- Медведев называл это пьяной цыганщиной, но никогда не было любовницы.
      ...Медведев вернулся в Центр, сварил себе кофе и отнес в номер. Разложил в безупречном порядке бумаги, книги и приготовился работать.
      В дверь осторожно постучали. "Войдите!" -- крикнул через плечо Медведев и услышал невнятный голос Лайлы. Она была в цветастых лосинах, искрящейся кофточке, мягких домашних тапочках и не решалась переступить порог приоткрытой двери. Медведев поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест рукой -- входите! Лайла, смущенно улыбаясь, вошла и, держась для наглядности за голову, объяснила, что ее посетила сильная головная боль, а таблеток у нее нет. Не мог бы Сергей дать ей анальгетик, если у него есть?.. О'кей, о' кей, сказал Медведев, конечно, он даст. Он протянул ей упаковку анальгина и цитрамона, Лайла выбрала анальгин и, смущенно улыбаясь, стала объяснять, что сегодня много ездила на велосипеде, было жарко, она устала, потом ходила в сауну при финском консульстве, и вот -- разболелась голова. Медведев узнал, что финский консул -- ее друг, они оба любят велосипедный спорт и уже объехали пол-острова.
      "Зачем на острове финский консул?" -- поинтересовался Медведев. Лайла, отняв ладошку от головы, сказала, что летом на Родос прилетают на отдых около десяти тысяч финнов и финок. Им нужна помощь. Какая? Летом на остров съезжаются проститутки из разных стран, они обирают доверчивых финских мужчин до нитки. Некоторых мужчин подпаивают, они теряют деньги и документы. Им надо помочь вернуться домой... Страдают и женщины -- они по простодушию знакомятся с мужчинами, возникают проблемы... Им всем надо помочь добраться до родины.
      На этот раз Лайла говорила медленнее, чем обычно, более внятно, и смотрела на Медведева серьезно и -- как ему показалось -- сочувственно, словно предостерегала его примером своих наивных и доверчивых соотечественников.
      "Зимой у консула меньше работы, но все равно есть..." -- сказала Лайла и, кивнув на письменный стол, поинтересовалась, как идет работа. "Спасибо, -- улыбнулся Медведев. -- Медленно подхожу к главному..." -- "Русски толга сапрякает, но пыстра етет! -- улыбнулась Лайла. -- Бай! Сенкью!" -- "Бай!"
      Глава 3
      Медведев хмуро ел сосиски с кетчупом и слушал рассуждения Анатолии о Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в Америке. В открытые настежь под потолком столовой окошки светило утреннее солнце, врывался со склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.
      Собственно говоря, сестра-хозяйка, или менеджер по чистоте, как называл ее Джордж, не рассуждала, а подсмеивалась над бывшим кумиром советской молодежи за страсть к деньгам, которую она, очевидно, подметила в нынешнем американском профессоре.
      За столом напротив Медведева церемонно пил кофе немецкий поэт Вернер, длинный, нескладный, избегавший встречаться с Сергеем Михайловичем взглядами, а когда встречался, то Медведев чувствовал в нем затаенную неприязнь европейского интеллектуала, живущего в аптечной чистоте квартиры, к лесному жителю -- грязному, оборванному, влезшему в сапогах на ковер и желающему сесть в кресло, чтобы вести разговор на равных. Вернер не спеша пережевывал бутерброды и не спускал глаз с американского телевизионного комментатора, передающего военную сводку из Чечни. Медведев старался скрыть свою хмурость, понимая, что и Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами относятся Вернером на печальный счет нынешней России, а значит, и на его, Медведева, счет...
      Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за стол и побарабанил пальцами по столешнице. "Надо писать, надо писать..." -- мысленно выговаривал он, постукивая ногтями по ореховой фанеровке. Он достал из тумбочки большой черный блокнот и взял авторучку.
      Медведеву нравился этот подарок сослуживцев в добротной мелованной обложке. Просторные клетчатые листы трех цветов, сложенные на шведской фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.
      Листы нежно-желтые -- при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега лесного озера -- лежали в блокноте первыми. Медведев дал им заголовок "Греческий дневник". Распахивать кувшиночные страницы было всего приятней. Он начал заполнять их ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с Анатолией кофе. Обычные наблюдения путешественника -- вдавленные в память бумаги подробности заграничной жизни.
      Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел под рассказы Оксаны.
      А на листах густо-розовых, охлажденных голубой клеткой, вызревали фрагменты романа. Неоконченные диалоги, фантазии автора, ждущие подтверждения исторические догадки, кирпичики абзацев, на которых будет держаться глава или эпизод. Увы! -- всего два десятка страниц убористого текста.
      "Спирос выдал мне шелестящую кучу драхм -- компенсацию за билеты и стипендию ЮНЕСКО. Надо бы скорее начать их тратить, чтобы проверить, не фальшивые ли.
      Лайла стала немного приветливее -- очевидно, решила, что открытый натиск она отбила, а от флирта -- случись такое -- убытка не будет.
      Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с обедом в рыбном ресторанчике. Спирос пригласил и Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе перед походом на пляж), он обалдел, выставил грудь колесом, закурил, прошелся важно, спросил, всем ли я доволен, хорошо ли мне работается, и пригласил Оксану на экскурсию, которую он, дескать, устраивает для писателей. Оксана с благодарностью согласилась. Спирос (Спиридон, а не Дух, как я думал вначале) занимается в Центре финансами и хозяйственными делами. Поначалу я принял его за президента Центра писателя Костаса Скандалидиса, когда в первый день пришел засвидетельствовать свое почтение и приволок бутылку водки, икру, набор авторучек "Порше" и прочие подхалимские сувениры. Он улыбался, кивал, и только вечером я узнал, что президент пишет на даче роман, а этот пухлый паренек оставлен на хозяйстве, и зовут его Спирос. Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили, и, к счастью, у меня нашлось, что подарить славному скандалисту с задумчивыми глазами. Мы час беседовали о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и фотографическим альбомом "Малая Азия", на английском.
      Я у берегов Малой Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе -- на Питер. За моей спиной, на самой вершине холма -- ничем не огороженная смотровая площадка, можно катиться вниз, к прибрежному шоссе метров сто, цепляясь за кусты и уснувшие на зиму кактусы. На загривок холма змеиной лентой вползает шоссе и убегает по стрелке, на которой написано "Древний Акрополь".
      В день приезда купил у китаянки в овощном киоске книгу о Родосе на русском языке. "Шанго!" -- удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так по-китайски звучит "хорошо". Китаянка пожала плечами. Я растерялся и стал внушать пожилой китаянке, что "шанго" -- по-китайски означает "хорошо", "good", "very well". Неужели она не знает? Китаянка улыбалась и мотала головой. Странная китаянка, не настоящая. Не мог же мой покойный батя научить меня неправильно. Я с детства знал, что "шанго" по-китайски "хорошо". На этом стоял и стоять буду. Н-да.
      Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Бредешь, как по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто не хватал меня за руки и не совал под нос товар. Только косматый старик, чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил ни одного полицейского на Родосе. Либо они ходят в штатском, либо их отправили в коллективный отпуск.
      На острове затишье. По мне -- в самый раз. Многие гостиницы и таверны на ремонте -- из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах магазинов пылятся пляжные товары и бутылки с вином. Словно все бросили и ушли. Греки сидят за карточными столами, пьют винцо, кофе с водой, курят и поглядывают в телевизор.
      Рядом с набережной -- пустырь с остатками строительного мусора. В окне второго этажа обреченного на снос дома сидит манекен в котелке и белых перчатках -- готовится спрыгнуть и салютует прохожим".
      Он отложил ручку, потянулся и вышел на пустую террасу -- смотреть, как в теплом сухом воздухе парят чайки.
      ...Медведеву нравилось делать простые, понятные дела: строить дома, сажать кусты роз, рубить бани, ходить по грибы, засевать травой газонную лужайку, развешивать картины, листать исторические справочники, выпускать интересные книги, плыть на байдарке по извилистой таежной реке, играть с сыном в футбол, -- все это доставляло радость и сладостное ощущение глубокого утреннего вздоха, когда ты просыпаешься в солнечное утро на сеновале или в палатке и блаженно потягиваешься; но болезнь, называемая писательством, стерегла его лет с двадцати, и ее приходы, носящие характер запоев, превращали Медведева в человека замкнутого, хмурого, раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что в его жизни что-то сложилось не так -- многие писатели работали ежедневно, словно копали одну длинную траншею -- от завтрака до обеда, от обеда до вечерних телевизионных новостей, они писали неплохие рассказы, повести, романы, выходили книги, их печатали журналы... Медведев же вползал в свои литературные запои редко и медленно -- терял голову на несколько месяцев -и с трудом выбирался из них, оставался недоволен написанным до тех самых пор, пока люди, чьим мнением он дорожил, скажут ему похвальные слова: "Старик, это хорошо! Поздравляю!" Но и после добрых слов вспыхивали отчаянные мысли: лгут, не хотят огорчать, я бездарь!.. Но вот выходила книга, он раздаривал ее в своем кругу, появлялись рецензии, звонили и заходили знакомые, весело блестели глазами: "Неплохо, очень неплохо", и он брал свою книгу в постель -- теперь она казалась чужой, и к утру, погасив свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо...
      Медведев никогда не сожалел о своей болезни, и предложи ему кто-нибудь всемогущий избавиться от литературных запоев, предложи забыть хмурость, раздражительность, сломанные в гневе авторучки и карандаши, и вместо этого спокойно делать одно из полюбившихся дел, он отверг бы такое предложение: жизнь потеряла бы свой смысл.
      "Хочешь просто жить и не писать?" -- спросили бы его. "Нет", -- не задумываясь ответил бы Медведев.
      ...Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма -- так, что приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав от блеска солнца и моря, вернулся в номер и вновь сел за легкомысленный дамский столик.
      "Все идет не так, как надо. Есть все условия для работы, можно сказать, рай земной: отдельная просторная келья, великолепный вид на море, кухня-гостиная, каменная терраса над скалой, по которой можно ходить в раздумьях с чашкой кофе в руках, есть письменный стол, к которому можно спешно присесть и записать фразу, абзац, накатать целую страницу или даже главу. Но меня тянет наслаждаться новыми впечатлениями: трогать волосатые стволы пальм, стоять на пирсе и смотреть, как рыбаки ловят рыбу на розовый ошметок креветки, курят, переговариваются, потягивают из горлышка домашнее вино, тянет стоять на террасе и смотреть вниз, на бегущие по набережной автомобили, нюхать незнакомые цветы, срывать твердые бугристые шишечки с кипарисов, разглядывать мокрые камушки в пене прибоя, тянет записать все это в дневник, чтобы не забылось...
      Полдня подступался к письму, листал старые записи... Все казалось мелким, безнадежно неинтересным, скучным, и я спустился к морю, набрал две горсти камушков на берегу Эгейского моря, посмотрел, как рыбаки закидывают и закидывают свои удочки, и подумал, что наша сестра-хозяйка Анатолия, с ее серыми глазами, похожа и на француженку, и на гречанку, и на немку. Что не удивительно: корпус крестоносцев из девяти стран два века простоял на острове, затем -- четыре века турецкой оккупации, потом итальянцы, освободившие в 1912 году остров от османов, потом немцы -- союзники итальянцев во второй мировой войне, облюбовавшие Родос для отдыха, потом английские десантники, разогнавшие фашистский санаторий в сорок третьем... Греческий флаг поднялся над Родосом лишь в 1948 году.
      Собака, похожая мордой на летучую мышь, каждый вечер караулит меня и облаивает через железную калитку, которой мне никак не избежать, если я поднимаюсь в гору. Совершенно беспородный пес, которого и дворняжкой не назовешь, но живет в доме, при хозяевах, несет хозяйскую службу. Раздается внезапный пронзительный лай -- я вздрагиваю и мысленно плююсь -- опять забыл про засаду, растяпа. Во владении собаки -- каменная лесенка, взбегающая от калитки к дверям дома, и два обзорных балкончика по бокам от калитки. Коварно облаяв меня через калитку (черная морда с зубами высовывается меж железных прутьев), она азартно перебегает на смотровой балкончик и яростно гавкает вслед.
      Спустился на кухню за кофе и включил наугад телевизор -- выступает священник: на фоне алтаря, перед микрофоном, в рясе, но без митры. Что-то страстно проповедует, жестикулирует. Черная ряса, седая борода, потрясает крепким сжатым кулаком (чувствуется, священник и в морду дать может). Но вот голос его смягчается, ладони раскрываются навстречу зрителям, он начинает говорить тихо и проникновенно... И вновь голос возвышается, палец предостерегает...
      Женщины отдаются либо по любви, либо за деньги, либо из благодарности. Последняя причина -- самая унизительная для мужчины. Существует женская гордость, существует мужская. Ее иногда подменяют мужской удалью, сексуальной доблестью. А она в другом -- не хватать то, что плохо лежит. Ты попробуй ухватить королеву, а не пьяненькую бухгалтершу на вечеринке... Я понимаю -- добиться любви, когда сам любишь. Это высокий полет. А взять то, что дают из благодарности или жалости, -- это плевать на себя. Я уверен, что большинство мужчин меня не поняло бы, расскажи я им об этом. Меня сочли бы за импотента или дурака -- не хочет взять красивую бабу!
      Анатолия поставила в гостиной рождественскую елку, щедро усыпав ее шарами. На двери появилась золотая подкова в цветах и с надписью по-гречески. Шебаршатся две маленькие птички в клетках, возле елки. Анатолия сказала, что птицы -- лучшие друзья. Они не шумят, но тихо возятся, с ними веселее.
      Работал до 16 часов. Пишется плохо. Увидел два эпизода и записал вчерне; плюс общие рассуждения о становом хребте Евразии -- России, которую не скинешь на обочину, но можно раздробить.
      Внезапно стало темно, налетел ветер, от турецкого берега надвинулась синяя мгла.
      Пошел дождь -- тяжелые капли за окном летят почти горизонтально, напоминая просверки трассирующих пуль. Я вижу, как они лупят в облезлую стену старого флигеля, стоящего с заколоченными окнами, быстро сделав ее темной. Пальма в два обхвата, чья раскидистая прическа видна от моего письменного стола, теперь ходит ходуном, скрипит, ее листья шелестят на шквальном ветру, и кажется, что она мчится на мотоцикле. Эта пальма -- выше крыши, изображена на буклете Центра.
      Через неделю улетать. Пошел прогуляться после дождя и в темноте улиц наступал иногда на улиток -- крупных и жалобно хрустящих. И шел потом осторожно, приглядываясь к влажно блестевшим плиткам. Горели рождественские елки на площадях и в окнах домов, за картами и вином сидели греки в тратториях. Два больших платана прятали свои стволы окраской армейской камуфляжной формы. Я сказал им, что они попались, остановился и провел рукой по их гладкой коже. Она была теплая.
      В китайском ресторанчике вывесили красные и голубые фонарики с джонками, зелеными холмами, соснами... И шарманкой пиликала восточная мелодия при входе на террасу -- грустная и веселая одновременно. Китаянка улыбнулась мне, я заказал свой суп, котлеты с жареным картофелем.
      На обратном пути встретил двух парней и девушку -- из России. Работают официантами на маленьком соседнем острове. Приехали на Родос подхалтурить -квартиру кому-нибудь убрать... Белобрысая девчушка тут же попросила взять посылку для дочурки -- переслать в деревушку под Брянск. "Купила ей медведя, -- она изобразила зверя чуть ли не в натуральную величину, -- а на почте не принимают, слишком большой. Очень хочу ей к Новому году подарок сделать!"
      Первая мысль -- отказаться. Причины веские: чемодан полетит багажом до Питера, а сутки таскаться в Афинах с медведем под мышкой... Но тут же представил, как девочка в заснеженной деревушке получит от мамы подарок, будет спать с медведем в обнимку, сажать его на горшок и вспоминать маму, которая неизвестно когда вернется домой...
      -- Медведь упакован?
      -- Да, да, в полиэтилене... -- Девчушка смотрела с мольбой во взоре. -Я вам дам денег на камеру хранения и на посылку. Ну, пожалуйста... -- Ей лет девятнадцать, не больше; видно по всему, что помыкалась в жизни.
      Завернули за угол, прошли немного, я с парнями остался под платаном -с него плюхались редкие тяжелые капли. Она побежала по переулочку к дому, в котором они остановились.
      Парням лет по двадцать пять, коротко стриженные. Один из Вологды, второй из Барнаула -- ходоки за три моря. Я поинтересовался, как дела. Жить можно, был ответ. Да, Греция дорогая страна, но платят неплохо.
      Медведь оказался с пятилетнего ребенка ростом. Девчонка поцеловала его на прощанье, сунула мне деньги и бумажку с адресом.
      Этим медведем я вверг в панику коварную собаку, на цыпочках подойдя к ее калитке. Песка еще не успела открыть пасть, как я пугнул ее медведем. Захлебываясь паническим лаем, она взлетела к дверям дома. Я, как дурак трясясь от смеха, продолжил подъем по улице, и ее истошный лай сопровождал меня до самого поворота. Наверное, до сих пор сидит в дозоре и мечтает о реванше. А бурый медведь сидит у меня на шкафу, смотрит, как незнакомый дядя пишет в блокнот, и ждет переправки в заснеженную Россию.