Кавказский узел в геополитических приоритетах России

Камалудин Гаджиев

Кавказский узел в геополитических приоритетах России

Предисловие

Россия и Кавказ. С учетом известных истории фактов и реалий современного мира можно ли представить их друг без друга? При всех исторических и современных пертурбациях нельзя не признать, что на ход событий жизни российского народа Кавказ оказал определенное влияние, а Россия в свою очередь оставила след в бытийных, социокультурных и инфраструктурных основаниях Кавказа.

Положение Кавказа в современной геополитической структуре определено тем, что этот регион, изначально входивший в состав Российской империи, а затем Советского Союза, после распада последнего оказался разделенным государственными границами на две части – Северный Кавказ как интегральная часть Российской Федерации и три новых независимых государства.

Перед вновь образовавшимися южнокавказскими государствами, так же как и перед другими постсоветскими странами, возникла острая проблема – поиск или разработка новых путей социально-экономического и общественно-политического развития. Специфические условия развития региона обусловили исключительную степень этнонациональной и конфессиональной мозаичности и многообразия. Трудноразрешимые социально-экономические, национально-территориальные, конфессиональные, геополитические и иные проблемы переплелись в сложнейший узел. Более того, Кавказский регион вместе с прилегающим к нему бассейном Каспийского моря играет ключевую роль в сохранении границ и территориальной целостности Российской Федерации и обеспечении национальной безопасности на ее южных рубежах. Кавказско-Прикаспийский регион в целом и Кавказ в частности стали ареной столкновения политических интересов как великих держав, так и соседних государств.

Создавшаяся ситуация нуждается в полном пересмотре традиционных понятий гегемонии, безопасности, сфер влияния, жизненных интересов и т. д. Многие проблемы международных отношений в регионе весьма трудно поддаются стандартным решениям, основанным на реалистической, идеалистической, институциональной или иной модели, применимой к конкретной ситуации. Нужны новые критерии при формировании политической стратегии России в отношении как всего мирового сообщества, так и того геополитического пространства, частью которого она является. Особо актуальным в связи с происшедшими изменениями становится всесторонний анализ динамически развивающихся социальных, политических и этнонациональных процессов в регионе, имеющих ключевое значение для единства и целостности российского государства.

В настоящей книге предпринята попытка найти ответы на ряд наиболее значимых, как представляется автору, вопросов, стоящих перед Россией в соответствии с реалиями сегодняшнего дня.

Глава 1

Геополитическая идентичность России в реалиях полицентрического миропорядка[1]

Распад СССР ознаменовал начало новой эры взаимоотношений между государствами. Он положил конец политической и военной биполярности, холодной войне, а также марионеточным войнам и ядерной конфронтации двух сверхдержав – Запада и Востока. В то же время дезинтеграция СССР подорвала европейскую политическую структуру, установленную союзниками в Ялте и Потсдаме в 1945 г. Проявлением разрушения этой системы стало воссоединение Германии. Далее произошел распад Чехословакии и Югославии – стран, образовавшихся по решению Версальского мирного договора после Первой мировой войны. Эти перемены, а также последовавшие за ними этнические и территориальные конфликты породили новые вызовы не только европейской безопасности, но и глобальной системе безопасности, созданной в рамках Организации Объединенных Наций.

События эти по времени совпали с началом качественных изменений не только в геостратегической структуре, сложившейся в послевоенные десятилетия, но и в общественно-политической жизни большинства стран мира. Здесь мы не станем затрагивать вопросы о том, какие силы и факторы сыграли решающую роль в этих процессах или же какая из сторон оказалась победительницей, а какая побежденной? Отметим лишь, что распад СССР, советского блока и так называемого социалистического содружества окончательно разделил современное международное сообщество на два противостоящих друг другу военно-политических блока. Потеряли смысл сами идеолого-политические понятия «запад» и «восток». Япония и другие новые индустриальные страны Азиатско-Тихоокеанского региона «вернулись» в Азию и стали азиатскими странами, способными строить свои отношения со всеми странами и регионами вне зависимости от тех или иных идеологических принципов и установок. Отпала также необходимость разделения мирового сообщества по идеолого-политическим или системным критериям на три отдельных мира, потеряло смысл само понятие «третий мир».

1.1. К полицентрическому миропорядку

Вопрос о возникновении однополярного мира, на вершине которого в гордом одиночестве восседает дядя Сэм, сейчас, особенно в свете событий 11 сентября 2001 г., фактического провала американо-британской агрессии против Ирака и беспрецедентного роста антиамериканизма во всем мире, потерял свою актуальность. Пресловутой концепции о завершении истории тоже пришел конец.

По своим структурным, организационным и функциональным параметрам мировое сообщество можно рассматривать как самоорганизующуюся сверхсистему – систему, состоящую из множества взаимосвязанных, взаимозависимых, сотрудничающих и в то же время конкурирующих и конфликтующих между собой подсистем (национальных государств, разного рода международных, межгосударственных и негосударственных организаций, многонациональных корпораций и т. д.). Естественно, этот фактор имеет ключевое значение для конфигурации и жизнедеятельности современного миропорядка, который представляет собой открытую, неравновесную и в силу этого незавершенную систему, характеризующуюся высокой степенью динамичности, неустойчивостью и неопределенностью. Как и любая другая система, она подчиняется законам синергетики – теории самоорганизации систем.[2]

Разрушение многовековых социально-экономических, политических, духовных и иных основополагающих структур, любые кардинальные сдвиги, подрывающие сами основы существующей системы, приводят к широкомасштабным пертурбациям, результатом которых является либо исчезновение с исторической арены соответствующего сообщества или системы, либо данная система, получая импульсы извне и мобилизуя внутренние ресурсы, обретает новые возможности для выбора оптимальных ответов на внешние вызовы, возможности самоорганизации на новых основаниях. Причем для международной политики, как и для большинства открытых систем, характерно сочетание таких дополняющих друг друга противоположностей, как статика и динамика, устойчивость и неустойчивость, определенность и неопределенность, единообразие и разнообразие, симметрия и асимметрия, линейность и нелинейность, предсказуемость и непредсказуемость и т. д. При таком понимании миропорядок нельзя считать раз и навсегда установившейся, завершенной системой, поскольку динамика здесь преобладает над статикой. В значительной степени это определяется тем, что каждый из субъектов международно-политических отношений, будь то национальное государство, региональное интеграционное объединение, транснациональная корпорация, террористическая организация и так далее, действует на свой страх и риск в соответствии со своими возможностями, целями и интересами, с пониманием своего места в сообществе других акторов.

Действия каждого из акторов международной политики ограничивают или стимулируют способность остальных оказывать влияние на общие условия функционирования мирового сообщества. Любое действие, направленное на ограничение возможностей других отстаивать свои законные интересы, вызывает противодействие. При прочих равных шансах успеха достигает более умелый, предприимчивый, целеустремленный и т. д. Поэтому со значительной долей уверенности можно утверждать, что международно-политическая система и, соответственно, миропорядок не являются результатом всецело или преимущественно сознательных, планомерных действий какого-либо одного государства или даже группы государств. Здесь нет и не может быть органа, который был бы вправе указать тому или иному субъекту, какие у него должны быть интересы, цели, стратегия и т. д. В этом контексте можно согласиться с Р. Гилпином, который характеризовал сущность международной политики как постоянную борьбу между независимыми акторами, находящимися в состоянии анархии.[3]

Общие векторы мирового развития формируются и реализуются в неких условных узлах пересечения, точках взаимной нейтрализации и приведения к общему знаменателю действий множества акторов. Любые попытки какого-либо агента навязать свою волю всей системе обречены на неудачу, если в должной мере не будут учтены закономерности и принципы ее самоорганизации, функционирования и эволюции. Формировать и поддерживать мировой порядок искусственно, только организационно-управленческими средствами не под силу ни одному из его отдельно взятых акторов, какими бы мощными материальными ресурсами он ни обладал. К тому же отличительное свойство современного миропорядка как анархической, открытой, неравновесной системы в том и состоит, что интернационализация, транснационализация, глобализация, увеличение темпов трансформации мировых процессов способствуют беспрецедентному его усложнению.

Для точного определения основных факторов и тенденций формирования нового миропорядка важное значение приобретает вопрос о статусе, месте и роли в современном мире великих и малых стран, особенно сверхдержав. Очевидно, что по ключевым критериям экономической и военной мощи Соединенные Штаты Америки (на данном конкретном историческом отрезке) действительно могут претендовать на статус единственной сверхдержавы, способной вмешаться в события и процессы, происходящие в любом уголке земного шара. Можно утверждать даже, что они обладают такой совокупной мощью, какой не было ни у одного государства в течение всей истории человечества. Именно на этом строятся аргументы для обоснования концепций об однополярном миропорядке, определяемом и ведомом Соединенными Штатами.

При оценке этой реальности необходимо учитывать кардинальные изменения, происшедшие в мире с появлением ядерного оружия и усилилившиеся с глобализацией, информационно-телекоммуникационной революцией, распадом двухполюсного миропорядка и другими событиями и процессами. Прогресс в области военных технологий способствует размыванию прямой пропорциональной корреляции между материальным богатством, или уровнем экономического развития, с одной стороны, и возможностями отдельно взятого государства продвигать свои национальные цели и интересы на мировой арене, соответствующим образом реагировать на новые реалии и вызовы – с другой. Это в определенной степени объясняется появлением у государств со слабой экономикой возможностей для асимметричного ответа на те или иные угрозы со стороны держав, обладающих внушительными экономическими и военно-техническими ресурсами.

Уникальность ситуации состоит в том, что реальная сила государства, дающая искомый статус в мировом сообществе, по важнейшим параметрам не всегда поддается оценке с помощью традиционных критериев и категорий. Особенно важно то, что в современном мире на первый план выдвигаются экономическая, научная, технологическая, информационная и иные составляющие национальной мощи, т. е. «мягкая сила» в противоположность жесткой, военной мощи. Иначе говоря, речь идет о широком круге ресурсов, которые государство может использовать для достижения своих целей на международной арене, даже не прибегая к вооруженным силам. Если «жесткая» сила имеет своей целью наказать и запугать противника, то «мягкая» призвана привлечь его на свою сторону или, во всяком случае, нейтрализовать его мирными средствами. В основе «мягкой силы» – культура и ценности, идеи и информация, способность создавать имиджи (как свои собственные, так и друзей и врагов), возможность их эффективной «продажи» внутри страны и за рубежом, обеспечение легитимности внешней политики государства в глазах своих граждан и мирового сообщества и т. д.[4]

Считается, что при асимметричных войнах победитель известен заранее: победа предрешена в пользу сильнейшего. С этой, казалось бы, истиной в создавшихся условиях можно согласиться с существенными оговорками. Афганистан и Ирак, по сути, продемонстрировали наличие серьезных недостатков у военно-технической мощи самой могущественной державы современного мира. Так, в Афганистане следствием сильнейших ударов высокоточного оружия оказался лишь призрачный мир; символ его – созданное по лекалам американцев правительство, которое обладает реальной властью в пределах Кабула. Что касается Ирака, то здесь, одержав молниеносную победу над иракской армией и свергнув одиозного диктатора С. Хусейна, американцы оказались весьма далеки от решения главных из поставленных ими стратегических задач. Более того, они продемонстрировали неспособность владеть ситуацией, спровоцировав разгул терроризма. Агрессия вывела на поверхность разгоравшиеся в течение десятилетий конфликты, а также породила множество новых трудноразрешимых проблем, в совокупности угрожающих целостности Ирака и подрывающих стабильность во всем Ближневосточном регионе.

Иными словами, ситуация парадоксальна: единственная сверхдержава, претендующая на роль гаранта порядка во всем мире, не способна установить порядок в весьма слабой во всех отношениях стране.

В столь неустойчивом мире трудно строить адекватные прогнозы относительно того, какой из векторов мирового развития возобладает, а также относительно самой возможности достижения той или иной державой, какой бы мощной она ни была, доминирующего положения на любом из этих направлений. Перед каждым претендентом на имперское господство встает задача постоянного подтверждения своего статуса, поиска все новых и новых форм, средств и путей демонстрации своей мощи и воли к сохранению собственного имперского предназначения. Империя, так сказать, нуждается в каждодневном референдуме по вопросу легитимации своего имперского статуса как среди собственных подданных, так и в окружающем мире.

Проблема Америки, как представляется, состоит в том, что подобный «референдум» она пытается проводить главным образом с помощью «жесткой» силы. Парадоксальным образом небывалая военная мощь, особенно новейшее высокоточное оружие, становится для США серьезным препятствием на пути поиска новых способов отвечать на вызовы современности. В этом плане, возможно, общенациональный комплекс Рембо, «рэмбоизация» внешнеполитического менталитета оказали Америке медвежью услугу. Оказалось, что сокрушительное поражение на поле брани (в джунглях Юго-Восточной Азии) невозможно компенсировать грандиозными победами на теле– и киноэкранах виртуальных героев-одиночек так же, как невозможно отобрать пресловутых «трехсот спартанцев» (американских коммандос), которые сокрушили бы целую тьму иракцев, афганцев, иранцев и др.

Уже в 70 – 80-е гг. обнаружилось, что принципы державности и сверхдержавности с точки зрения реальных возможностей одних государств навязывать свою волю другим постепенно претерпевают существенные изменения. Говоря словами Дж. Розенау, стало очевидным, что сверхдержавы не столь сверхдержавны, а малые государства не столь малы и слабы, как это было когда-то. Обладание энергоресурсами, степень их доступности и ряд других трансформационных процессов существенно изменили баланс между сильными государствами и такими, которые принято считать малыми или слабыми. Как показывает опыт противостояния Ирана, Венесуэлы и Северной Кореи Соединенным Штатам, а Грузии и Эстонии – России, вызов малых и слабых государств великим державам становится привычным явлением. Все больший вес приобретают и анонимные акторы в лице международного терроризма, организованной преступности, наркомафии и так далее, не признающие принципов международного права, общепринятых норм и правил игры.

Очевидно, что в реалиях последних десятилетий преобладающую экономическую и военную мощь не всегда и не обязательно можно конвертировать в военно-политический контроль над тем или иным регионом или страной. Значительные размеры не всегда и не обязательно гарантируют эффективность, успех или победу. Абсолютная мощь порой оборачивается неэффективностью и недееспособностью. Гигант на ногах из ядерного или сверхточного оружия оказывается не более дееспособным, нежели гигант на ногах из глины. Об этом свидетельствует опыт США во Вьетнаме и Ираке, всего Запада и СССР в Афганистане и т. д.

В данной связи уместно напомнить, что Советский Союз, считавшийся могущественной и несокрушимой империей, пал без единого выстрела. Он проиграл Западу холодную войну во многом в силу того, что в руках западных стран оказалось более мощное информационно-идеологическое оружие. Значительную роль в распаде социалистического лагеря в целом и советской системы в частности сыграло постепенное размывание железного занавеса и проникновение западных идей, ценностей, установок, стилей жизни. Это принимало все более возрастающие масштабы по мере приближения во второй половине 70-х гг. информационно-телекоммуникационной революции, сделавшей неэффективными, несостоятельными и даже контрпродуктивными традиционные методы и средства пропаганды и контрпропаганды.

Ныне мировое информационно-идеологическое пространство превращается в поле битвы за влияние, власть, престиж, в арену глобальной войны идей, различных моделей общественного устройства и образов жизни, доктрин, имиджей и авторитетов за передел мировых рынков, мировое лидерство, трон грядущей планетарной власти. Сегодня американской идее бросает вызов переживающая второе рождение европейская идея, а также японская, китайская, индийская модели и модели новых индустриальных стран.

Существуют и другие конкурирующие модели, влияющие на характер взаимоотношений между различными региональными центрами экономической, социокультурной и политической мощи. Они оказывают сильное воздействие как на перспективы развития человечества, так и на судьбу отдельно взятого человека, его место и роль в общественно-исторических процессах. При непрестанном усложнении мировой экономики как единой системы все труднее становится определить, какие из этих моделей в должной мере соответствуют социокультурной и политико-культурной матрице каждого отдельно взятого народа.

Несмотря на то что американская культура продолжает свою экспансию на всем пространстве ойкумены, Соединенным Штатам убеждать остальные народы в превосходстве своих духовных и морально-этических ценностей и принципов становится все труднее.

Можно утверждать, что с распадом СССР и двухполюсного миропорядка радикально изменилась сама инфраструктура последнего. Произошел парадигмальный прорыв всемирного масштаба. Особый колорит этим процессам и явлениям придают новейшие тенденции трансформации современного мира. Это прежде всего глобализация, интернационализация важнейших сфер общественной жизни, ускорение времени, сжатие и закрытие ойкуменического пространства и т. д. Все вместе они усиливают неустойчивость и неравновесность в масштабах всего мирового сообщества. Такой процесс Дж. Розенау назвал турбулентным состоянием.[5]

Происходит расшатывание единой оси мирового сообщества, равновеликое значение для мировых процессов приобретают разные центры силы, в чем-то самостоятельные и взаимно соперничающие, а в чем-то взаимозависимые. Появление наднациональных субъектов в лице влиятельных международных объединений и организаций, например транснациональных корпораций, уничтожает былое различение социальных, политических и экономических процессов по сугубо географическим или территориально-пространственным параметрам, переводя их в некое «вне-географическое» измерение.

Имеет место наложение на традиционные структуры новых институтов и отношений, новых форм сотрудничества и конкуренции, партнерства и взаимного противодействия, консенсуса и конфликта и т. д. Можно говорить о некоем раздвоении мира, при котором мировая политика осуществляется на двух аренах.

С одной стороны, мы имеем систему взаимоотношений государств, которая функционирует, соблюдая принципы межгосударственных отношений в соответствии с установками традиционной дипломатии и защиты национальных интересов. С другой стороны, речь идет о транснациональном глобальном мире, где отдельно взятые государства теряют свой вес и влияние, их прерогативы и функции переходят к транснациональным и субнациональным акторам.

В наши дни многие из важнейших участников мирового сообщества – это негосударственные акторы. Таковы крупные экономические организации, транснациональные банки и промышленные корпорации, не признающие суверенитета, действующие одновременно во многих странах и приобретающие там огромную экономическую власть.

Широкомасштабные политические движения, такие как исламские фундаменталисты, террористские группы или сецессионистские движения внутри отдельных стран, становятся важными участниками мировой политики и иногда вовлекаются в крупные межгосударственные конфликты. Новый актор мировой политики – так называемое антиглобалистское движение, число участников которого с каждым годом растет. Разворачиваются также процессы раздвоения и гибридизации других сфер общественной жизни. С одной стороны, наблюдается тенденция к нивелировке этнонациональных, религиозных, культурных границ, с другой – требования большей автономии национальными, религиозными, культурными и иными меньшинствами. С одной стороны, сохраняются национальные культуры, продолжающие развиваться в соответствии с изменяющимися реалиями, с другой – распространение западной, в значительной степени американизированной поп-культуры постепенно приводит к утрате национальными культурами своей национально-этнической идентичности.

Следует учесть и такие характерные для современного мира феномены, как многокультурность, полиэтничность, многосоставность обществ, стран, наций, ставшие определяющими факторами жизни многих стран и регионов, а также наложение друг на друга и взаимное пересечение международного, транснационального, регионального и глобального начал.

Разными субъектами мирового сообщества принимается бесчисленное множество порой противоречащих друг другу решений, каждое из которых приобретает ту или иную степень значимости. В совокупности они могут привести и часто приводят к непредвиденным результатам. Поэтому в своих попытках прогнозировать основные тенденции будущего мы должны быть крайне осторожными. К примеру, принимая решение о нападении на Ирак весной 2003 г., американская администрация вряд ли предполагала, что оккупационные войска вызовут такую ненависть со стороны большинства иракского народа вкупе с беспрецедентным всплеском антиамериканизма в мусульманском мире, да и не только в нем. К тому же война, развязанная против мирового терроризма, объявленная как вынужденная и неизбежная мера в защиту национальных интересов США, в значительной степени поставила под вопрос эти самые интересы.

Как известно, факты свидетельствуют о неуклонном сокращении удельного веса экономической мощи США при одновременном восхождении других экономических держав. Отметим, что тенденции мирового развития все сильнее ограничивают возможности США, да и любой великой державы стать единоличным и непререкаемым лидером современного общества, их могущество все чаще ставится под сомнение. Постепенно обнаруживается, что ошеломительная победа в геополитической сфере, достигнутая в непримиримой битве гигантов, теряет свой блеск и великолепие. Прежде всего встает под сомнение миф об однополярности, который идет вразрез с реалиями формирующегося нового миропорядка. В этом новом мировом порядке Америке не суждено жить, отгородившись от остального мира, как это было вплоть до начала XX в., и господствовать в нем. Следует согласиться с П.Ф. Друкером, который задолго до сегодняшнего дня писал: «Несомненно одно: Россия – как коммунистическая, так и посткоммунистическая – больше не будет “сверхдержавой”. Но то же самое произойдет и с Америкой. По существу, “сверхдержав” больше вообще не будет. И не будет больше никакого “центра” мировой политики».[6]

В системе международных отношений действует так называемый закон силы, согласно которому по мере достижения государством экономической и военной мощи, равновеликой мощи других ведущих держав, оно неизбежно начинает требовать либо уравнивания себя с ними по статусу в рамках существующего миропорядка, либо изменения самого этого порядка. В данной связи интерес представляет любопытное рассуждение О. Шпенглера о том, что господство Древнего Рима над значительной частью ойкумены основывалось не только на избытке силы, но и на слабости сопротивления у побежденных народов, отказывающихся от самоопределения. Применительно к современному состоянию мирового сообщества было бы сущей фантазией предполагать, что, например, Россия, Китай, Индия, Япония просто откажутся от самоопределения и позволят кому бы то ни было решать жизненно важные для себя вопросы. Оборотной стороной гегемонии является неизбежное противодействие ей.

Все изложенные факторы усиливают неопределенность, неидентифицируемость конкретных источников угроз, обычно нейтрализуемых путем разовых военных кампаний, таких как «Буря в пустыне», «Шок и трепет» др. Это касается всех без исключения стран, откровенно претендующих на такую роль, и новых восходящих государств. В сложившейся мировой обстановке всякие рассуждения об однополярном, новом биполярном и так далее мировом порядке, опирающемся на один, два и более центра силы, являются в лучшем случае упрощением и в действительности лишены оснований. Г. Коль, будучи канцлером ФРГ, как-то сказал: «Мы знаем, кто выиграет медали в экономической олимпиаде 2000 г., но мы не знаем, какие именно страны привезут домой золото, серебро и бронзу».

Однако, как показывают тенденции развития современного миропорядка, складывается ситуация, при которой каждую из золотых и серебряных медалей может завоевать не одно государство, а группы, за которыми последует множество стран с бронзовыми медалями. Это предполагает переосмысление традиционного понимания категорий гегемонии той или иной державы или групп стран. В современных условиях гегемонизм во внешней политике вступает в противоречие с основополагающими реалиями формирующегося полицентрического миропорядка. Если его значение и сохранится, то он будет весьма изменчивым, не поддающимся сколько-нибудь предсказуемому, устойчивому прогнозу. Скорее всего, появление новых гегемонистских держав в политической или экономической сфере в обозримой перспективе маловероятно.

Суть происходящего в том, что увеличение проницаемости национально-государственных границ ведет к широкомасштабному рассредоточению знаний, науки, информации, технологий, а значит, экономической и военной мощи. Эти сдвиги в основном заключаются в перераспределении геополитической мощи и энергии, в постоянно набирающей масштабы диффузии относительной и абсолютной мощи между государствами. Применительно к военной мощи такая диффузия проявляется в том, что при всей важности и приоритетности мер по предотвращению распространения ядерного, химического и биологического оружия число их обладателей постоянно увеличивается.

Олигополия пяти ядерных держав, несмотря на все их усилия, к настоящему времени уже расшатана. Нельзя не признать, что Договор о нераспространении ядерного оружия представляет собой инструмент сохранения такой олигополии и, по сути дела, нарушает принцип суверенного равенства всех государств – членов мирового сообщества. В то же время сами ядерные державы своими двойными стандартами в этом вопросе фактически способствуют постепенному размыванию собственной олигополии. Никакими апелляциями к праву, справедливости и равноправию невозможно объяснить, например, на каком основании Израиль, Индия и Пакистан могут иметь ядерное оружие, а Северная Корея, Иран или какое-либо иное государство не могут ни при каких условиях. А доводы о том, что эти страны пропагандируют тоталитарный или авторитарный режимы правления, которые по сути своей склонны прибегать к насилию, в отличие от демократических режимов, не всегда способных выдержать испытание фактами. Хиросима и Нагасаки, Сонгми, Социалистическая Федеративная Республика Югославия, Абу-Грейб, Эль-Фаллуджа и так далее свидетельствуют о том, что при определенных условиях даже «стопроцентные» демократы способны быть не менее жестокими и безжалостными, нежели истинные тоталитаристы и авторитаристы.

Иначе говоря, глубинные процессы трансформации, подвергающие эрозии общепринятые правила игры, социокультурные ценности, стереотипы поведения и так далее, ведут к такой степени децентрализации и диффузии власти, что практически сводят к нулю возможность единоличного контроля над происходящими в мире событиями и процессами. Фактически мы имеем дело с исчезновением с мировой геоэкономической и геополитической авансцены самого феномена сверхдержавности в его традиционном понимании. К лучшему или худшему, но, похоже, гегемонистские державы и навязываемая ими стабильность становятся реликтами прошлого, артефактами истории международных отношений. Это положение отнюдь не следует воспринимать как стремление преуменьшить вес и влияние в мировых делах, которыми все еще пользуются и будут пользоваться США. Перспективы обеспечения мира и безопасности как на региональном, так и на глобальном уровне все так же будут во многом зависеть от стратегии Вашингтона. Однако США суждено стать не единственным, а одним из нескольких центров нового, так называемого полицентрического миропорядка.

Почему полицентрический, а не многополярный? При двухполюсном миропорядке по аналогии с земным шаром различаются два полюса. Есть восток и запад, Восточное и Западное полушария, но нет восточного и западного полюсов. Трактовка любого феномена в терминах полярностей теснейшим образом связана с разделением его на два противоположных полюса. Мы говорим, например, о единстве противоположностей. В этом смысле мы вправе говорить о двух полюсах, например левом и правом полюсах идейно-политического спектра, Северном и Южном полюсах земного шара и т. д. Но применительно к формирующемуся новому миропорядку корректнее говорить не о полюсах, а именно о центрах. В международной системе отношения между государствами складываются по принципу, согласно которому действие рождает противодействие, сила – контрсилу и, соответственно, полюс – в качестве противовеса – другой полюс.

В ходе истории этот принцип был одним из стержневых для самоорганизации человеческих сообществ, в том числе миропорядка. Международно-политический ландшафт складывался по модели группирования большинства государств вокруг этих двух полюсов (хотя между ними и оставалось обширное пространство, занятое странами – участницами движения неприсоединения, которые по крайней мере теоретически объявили своеобразный нейтралитет и не пожелали присоединиться ни к одному из двух полюсов). Теперь эта ситуация радикально изменилась. Биполярный миропорядок окончательно распался, формируется новый расклад различных центров мировой мощи. В этом контексте возникает множество вопросов: на каких принципах и несущих основаниях будет выстраиваться новый полицентрический миропорядок, какова будет конфигурация основных ее составляющих, какими будут правила игры в их взаимодействиях?

Очевидно, что ни один из акторов мирового сообщества в одиночку не сможет контролировать формирующийся новый мировой порядок. Но многие из них – в отдельности или совместно – в состоянии противостоять военному или экономическому диктату той или иной страны, претендующей на статус сверхдержавы в отношении других акторов мировой политики. Все больше стран и регионов перестают быть простыми статистами в грандиозной геополитической игре традиционного «концерта» великих держав или служить пассивной ареной их соперничества за сферы влияния. Они способны самостоятельно маневрировать и проводить собственную политику, нередко противоречащую стратегии своих бывших патронов.

Теряет смысл не только ставшее привычным разделение мира на так называемые три мира, но и само понятие «третий мир». Что касается новых индустриальных стран, то их ряды с каждым годом растут, делая старейших из них фактическими членами клуба традиционных индустриальных стран. Наблюдается тенденция к неуклонному увеличению веса и влияния малых стран, располагающих серьезным научно-техническим и финансовым потенциалом. Государства Юга, лидеры которых стремятся к обладанию новейшими системами оружия, все менее подвластны возможному диктату. Все более осуществимой выглядит перспектива получения целым рядом развивающихся стран оружия массового поражения.

При биполярном миропорядке границы между двумя блоками или полюсами были четкими, жесткими, непроницаемыми, было ясно, кто враг, а кто друг. Теперь же, как отмечает А. Проэктор, «безопасность распалась на мозаику постоянно меняющихся размытых конфликтов и войн, возникающих нежданно чуть ли не повсюду. Внутри государств и вовне».[7] Острой проблемой становится невозможность определить конкретный и четко прогнозируемый источник внешней угрозы, перед нами многообразие вызовов и существование множества их источников. К тому же для новых потенциальных «нарушителей дисциплины» стало менее опасно и рискованно бросать вызов более могущественным державам и даже мировому сообществу. При таком положении вещей безопасность крупной державы зависит от ее способности отражать угрозы по многим направлениям.

В биполярном мире мощь одного блока оценивалась относительно мощи второго. В полицентрическом мире тому или иному государству (если абстрагироваться от сохранившегося блока НАТО) приходится сравнивать свою мощь с мощью не одной, а нескольких или множества противостоящих сторон. Поэтому аргументы о контроле над вооружениями и сокращении вооружений не могут ограничиваться отдельно взятыми союзами или государствами. Например, Россия, идя на переговоры, должна будет брать в расчет объемы и мощь вооружения не только западных стран, но и Японии, Китая и других стран. Подобным же образом нельзя ожидать согласия на сокращение вооружений от Китая, если на эквивалентные сокращения не пойдут Индия и ряд соседних стран. Индия же в свою очередь предъявит аналогичные требования Пакистану и т. д. Другими словами, требуется баланс сил не просто между отдельно взятыми государствами, а баланс всемирного масштаба, где союзники и противники будут часто меняться местами.

Наличие у каждого государства нескольких противников затрудняет достижение соответствующего баланса без предварительных политических выводов относительно возможности возникновения конфликта между конкретными государствами или группами государств в будущем. Сделать правильные выводы может оказаться сложным в силу того, что ситуация в данной сфере будет подвержена постоянным изменениям, а это, в свою очередь, потребует от всех заинтересованных сторон постоянных корректировок своих позиций. Положение вещей осложняется еще и тем, что появление растущего числа так называемых пороговых государств делает все более непредсказуемыми и мрачными перспективы сокращения и нераспространения ракетно-ядерного оружия.

Как представляется, возникающие на основе экономических приоритетов региональные объединения не будут некими замкнутыми блоками. Этому воспрепятствуют такие факторы, как растущая экономическая взаимозависимость различных регионов, углубляющаяся производственная специализация, обеспечение безопасности источников сырья, привлечение иностранных капиталов и т. д. Иными словами, магистральный путь развития современного мира – это глобализация и интернационализация, составными частями которых являются открытый регионализм и всевозрастающая прозрачность государственных и национальных границ. В результате каждая страна – участница того или иного региона или организации будет свободна от обязывающих ограничений в своих внешнеэкономических связях с Европой, Ближним Востоком, Северной Америкой и другими регионами. При таком положении вещей возникают новые неопределенности, в результате чего конкуренция между различными акторами мирового сообщества приобретает более сложный, многоаспектный и многовекторный характер. Для него, по-видимому, будет характерно наличие порядка пяти-шести и более великих держав и множества средних и малых государств, обладающих той или иной степенью самостоятельности и свободы в деле защиты своих национальных интересов.

В рамках такой полицентричности важнейшие, если не все, составляющие мирового сообщества взаимодействуют, сотрудничают и конфликтуют друг с другом, стремясь к реализации своих интересов. Отношения между многочисленными акторами все чаще устанавливаются по конкретным случаям и поэтому в большей мере подвержены довольно быстрым изменениям. Такой миропорядок следует рассматривать не как нечто раз и навсегда данное. Это открытая по всем направлениям и для всех влияний, постоянно изменяющаяся структура. Своеобразие данной ситуации заключается в том, что субъекты международных отношений (например, участники переговоров) должны играть одновременно в несколько игр, в которые вовлечены различные акторы. Разумеется, сохраняются отдельные «центры притяжения», например в лице США, Японии, Китая, Евросоюза и России, но внутри самих центров нет четких разграничительных полос. Так, в Восточно-Азиатском регионе самостоятельное значение приобретают парные связки великих держав: США – Япония, США – Китай, США – Россия, Япония – Китай, Япония – Россия, Россия – Китай и т. д. На Западе также возможны подобные постоянно меняющиеся связки. Изменения в отношениях между глобальными и региональными державами будут стимулировать формирование новых структур, которые могут как сотрудничать, так и конкурировать и конфликтовать друг с другом. Причем эти отношения конкуренции и сотрудничества приобретут многосторонний характер. Возможны и желательны так называемые перекрестные союзы, когда одно или несколько влиятельных государств будут входить в два или несколько союзов и тем самым исполнять роль связующих звеньев между ними. Очевидно, что с переходом к полицентрическому мировому порядку увеличится свобода действия если не всех, то большинства акторов, при этом их взаимоотношения будут иметь неустойчивый характер.

Все это затрудняет процесс достижения необходимой дисциплины и упорядоченности, обеспечение стабильного распределения сил между взаимодействующими странами, блоками, регионами. Поэтому сложно говорить о возможности долговременной конфигурации геополитических сил, определяющей политическую ситуацию на международной арене подобно биполярной структуре. Можно ожидать такое положение, при котором взаимоотношения (как со знаком плюс, так и со знаком минус) между странами, регионами, политико-экономическими или иными блоками стран будут подвержены постоянным изменениям.

Другими словами, если в биполярной международной системе блоки, объединения и группировки были даны раз и навсегда, то в новой полицентрической конфигурации игры по их формированию будут продолжаться бесконечно. Границы, отделяющие блоки, союзы, регионы, стали более открытыми, гибкими и поэтому более проницаемыми. В первом случае существовал ясно очерченный стратегический императив, основанный на ядерно-стратегическом паритете сил и взаимном страхе. Во втором он отсутствует, во всяком случае, в ясно сформулированной форме. Имеет место переход от системы, предоставляющей жесткий, недвусмысленный выбор одной из двух возможностей по принципу «либо-либо», к системе, дающей множество вариантов выбора.

Однако вследствие того что жесткость международных структур послевоенных десятилетий сменилась подвижностью, определенность уступила место неопределенности, источники власти и влияния размываются, становятся анонимным. В результате оказывается проблематичной четкая идентификация источника угрозы, ее ассоциация с конкретной страной или группой стран. Отсюда риск перерождения прежнего двухполюсного сдерживания в неупорядоченное и не поддающееся контролю взаимное сдерживание, где угроза применения силы будет постоянным элементом в системе взаимных отношений стран и народов. Соответственно, возрастет значение анархического начала международно-политической системы, что, естественно, не исключает возможности и перспективы усиления организационных начал.

Автору представляются не совсем корректными утверждения о том, что «в настоящее время складывающаяся многополярная система – при всех трудностях и неоднозначности этого процесса – будет значительно более стабильной».[8] Такие рассуждения, к сожалению, свидетельствуют о неспособности или нежелании распознать суть той длинной и, возможно, угрожающей тени, которую на нас отбрасывает будущее. «Знание прошлого должно давать иммунитет от истерии, но не должно внушать самодовольства. История идет по лезвию ножа», – писал Шлезингер-мл.[9] С величайшим сожалением приходится констатировать, что никто не сможет дать нам гарантию того, что сказанное стало достоянием истории и мы совершенно спокойно можем вступить в будущее.

Переходный период, который, как правило, характеризуется неопределенностью, сочетает в себе элементы старой и возникающей новой систем, проникающих друг в друга и конкурирующих друг с другом. Смена эпох и миропорядков порождает новые надежды и проекты более совершенного и справедливого порядка. Некоторые из них могут играть интегративную роль, а другие – способствовать дезинтеграции и фрагментации. В результате окончания жестокой и дорогостоящей холодной войны, когда, казалось бы, окончательно пали тирании и победу одержали принципы соблюдения прав и свобод человека, стало возможным надеяться на наступление эры мира и демократии.

Однако разнообразные противоречия и конфликты, охватившие почти все регионы современного мира, свидетельствуют о том, что уход с исторической арены одной из сверхдержав не превратил утопию в реальность. Международная арена не стала более комфортным, чем раньше, местом. Более того, после исчезновения двухполюсного миропорядка значительно возросла вероятность неблагоприятного развития событий в различных регионах земного шара, маргинализации тех или иных широких слоев населения и даже целых народов, этнических конфликтов, гражданских и региональных войн, терроризма и т. д. Формирующийся полицентрический миропорядок, по всей видимости, не будет отличаться особой устойчивостью и стабильностью. В условиях ускорения времени и сужения пространства, когда обнаруживается неопределенный характер истории с ее неожиданностями, сюрпризами, отклонениями и разрывами, отнюдь не уменьшились риски кризисов, войн, насилия.

С этой точки зрения важно то, что в условиях, сложившихся после крушения двухполюсного миропорядка, международная политика не всегда является игрой с нулевой суммой. Выигрыш одного из вовлеченных в конфликт акторов не обязательно оборачивается потерей для другого актора, так же как и потери одного не всегда означают выигрыш другого. Возможны случаи, когда результатом игры является не ноль, а число с отрицательным значением. Может получиться и так, что в игре теряют все вовлеченные в нее акторы или же один актор потеряет в любом случае, но и остальные ничего не выиграют. События и процессы за последние два-три десятилетия, взбудоражившие мировое сообщество (вторжение иракских войск в Кувейт и вызванная им буря с последовавшей за ней американо-британской агрессией против Ирака, конвульсии распада советской империи, кровавые межнациональные конфликты на южной периферии бывшего СССР, крах Югославии, Буденновск, атака на Манхеттен 11 сентября 2001 г., Беслан), свидетельствуют о том, что современный взаимозависимый, но противоречивый мир весьма далек от того, чтобы сделать своим основополагающим нравственным императивом принципы: «не убий», «возлюби ближнего своего» и т. д. Факторами возможной поляризации могут быть все возрастающее экономическое и экологическое неравенство, религиозный фундаментализм, национализм, претензии на расовую и этническую исключительность, стремление тех или иных государств или международных террористических групп и организаций овладеть оружием массового уничтожения, борьба за доступ к скудеющим природным ресурсам и т. д.

Из всего вышеизложенного возникает множество сакраментальных вопросов: в состоянии ли наступающий новый миропорядок достичь названных выше целей, будет ли он обеспечивать материальное благополучие народов, устойчивое развитие как национальных экономик, так и мировой экономики в целом, сможет ли он ликвидировать бедность и нищету в обширных регионах земного шара, будет ли поддерживать мир и стабильность в международных отношениях или же человечество ждет неконтролируемый кризис, можно ли управлять разнообразными кризисами (или нейтрализовать их) с помощью ответственных, превентивных действий, осуществляемых коллективно как государствами, так и негосударственными акторами?

При поисках ответов на эти вопросы было бы не совсем разумно считать, что мир вступил в состояние хаоса, борьбы всех против всех. Однако не следует забывать мудрое предупреждение великого итальянца Н. Макиавелли: «Чтобы попасть в рай, нужно тщательно изучить дорогу, ведущую в ад». По-видимому, важнейшими составляющими нового полицентрического миропорядка станут порядок и анархия, определенность и неопределенность, насилие и международные санкции, конфликты и сотрудничество, статика и динамика. Все без исключения государства не могут воспринимать ту или иную конкретную угрозу миру одинаково и не будут готовы в одинаковой степени идти на риск, сопряженный с участием в ликвидации этой угрозы. К тому же экспансия глобальной экономики и процессы интернационализации породили новые проблемы и риски всемирного масштаба, которые носят комплексный и многомерный характер, многие из них являются результатом непредсказуемых последствий технологического, экономического, социального развития и политики в этих сферах.

Иначе говоря, разные акторы миропорядка получают бесчисленное множество возможностей реагировать – рационально или иррационально – на внутренние и международные проблемы в соответствии с их интеллектуальными возможностями, культурой, привычками, традициями, специфическими интересами. При таком положении вещей не совсем корректными представляются проекты решения мировых проблем с помощью рецептов, взятых из архива истории. К примеру, некоторые авторы, следуя известной киплинговской формуле «бремени белого человека», предлагают Западу взять на себя функции «мирового полицейского» (эту идею еще в 1902 г. выдвигал президент США Т. Рузвельт, а во время Второй мировой войны – Ф.Д. Рузвельт и У. Черчилль). Однако следует отметить тот факт, что постепенно на мировой арене равновеликим «белому человеку» признается «желтый человек», а за ним еще и «смуглый человек».

Совершенно неуместными представляются здесь рассуждения о некоем «новом мировом директорате», если его главным субъектом выступает опять же концерт государств, из которых предлагается сформировать «мирового полицейского». В обозримой перспективе не прослеживается никаких социокультурных, психологических, конфессиональных и иных предпосылок ни для «директората», ни тем более для «мирового полицейского». В условиях глубинных трансформаций самих бытийных основ существования государств и народов вряд ли правомерно говорить также о единой системе мирового управления, способного контролировать, регулировать и гармонизировать глобальные процессы. Для такой системы потребовалась бы единая для всех народов и культурных кругов система ценностей, единый менталитет и универсальная идеология. Но мир слишком многолик, слишком обширен и сложен, слишком быстро богатеет и становится грамотным и способным открывать и осваивать новые возможности, чтобы им можно было управлять из какого-либо одного центра; практически ни одна инстанция не имеет шансов установить свою гегемонию над таким миром.

Тем не менее сила всегда была важным фактором установления и поддержания мирового порядка. «В делах, касающихся того или иного государства, – писал кардинал Ришелье в своем “Политическом завещании”, – тот, кто обладает силой, часто является правым, а тот, кто слаб, может лишь с трудом избежать признания неправым с точки зрения большинства стран мира».[10] Данная максима не утратила актуальности и в наши дни. Система международных отношений всегда состояла из «более равных» – могущественных держав и «менее равных» – слабых, как правило, малых стран. «Ни одна международная система никогда не была уравнительной и никогда не будет таковой», – не без оснований утверждал Р. Арон в начале 60-х гг. прошлого века.[11] Более того, малые страны нередко приносились в жертву национальным интересам великих держав.

Приходится констатировать также, что международная стабильность наилучшим образом достигалась и обеспечивалась именно при господствующей роли в мировых делах великих держав, обладающих соответствующими ресурсами и при необходимости волей использовать эти ресурсы для достижения данной цели. Так было при империях, созданных Александром Македонским, ахеменидами, римлянами, татаро-монголами, арабами и т. д. Той же цели добилась система баланса сил, сформировавшаяся в результате Венской конференции 1815 г. То же самое можно сказать о кондоминиуме двух сверхдержав, создавших двухполюсный миропорядок после Второй мировой войны.

Новый полицентрический миропорядок, как и все предыдущие международные системы, по-видимому, также будет основываться на иерархическом принципе. Но сама эта иерархия, вершину которой займут наиболее могущественные в экономическом, технологическом и военно-политическом отношении державы, не станет неким кондоминиумом или «мировым полицейским», дуумвиратом или триумвиратом, а примет форму своего рода олигополии. Вокруг ее участников в соответствии со своими национальными интересами будут группироваться остальные субъекты миропорядка.

Все вышеизложенное позволяет сделать вывод, что в связи с происшедшими изменениями традиционные понятия гегемонии, национальных интересов, национальной безопасности, сфер влияния и так далее нуждаются в коренной переоценке. Требуются новые критерии и параметры при формировании политической стратегии России в отношении как всего мирового сообщества, так и того геополитического пространства, частью которого она является. Прежде всего приобретает особую важность и актуальность всесторонний анализ динамически развивающихся социальных, политических, этнонациональных процессов на постсоветском пространстве, играющих ключевое значение для судеб и перспектив российской государственности.

1.2. Проблема геополитической идентичности России

В реалиях распада биполярного и формирования нового полицентрического миропорядка Россия, как и ведущие страны мирового сообщества, очутилась перед необходимостью переоценки своего статуса, места и роли в современной конфигурации геополитических сил. Самым дискуссионным в рассматриваемом контексте является вопрос о том, остается ли Россия после распада СССР великой державой, способной на равных конкурировать на мировой арене с другими великими державами. С распадом СССР единая территория многовековой империи оказалась разорванной на множество фрагментов, причем не только по линиям государственных границ, но и на этнонациональные, региональные, конфессиональные и иные составляющие. Более того, в условиях, когда вслед за распадом СССР сама Россия столкнулась с угрозой балканизации, сохранение территориальной целостности превратилось в одну из ключевых проблем, от решения которых зависели перспективы российской государственности.

Поэтому перед Россией встали императивные задачи: сформулировать свои политические цели и приоритеты, адекватные новым реальностям, определить новые параметры национальных интересов и национальной безопасности, диктующие необходимость существенной переоценки внешнеполитических приоритетов и политической стратегии в отношении остального мира как в западном, так и восточном, как южном, так и северном направлениях.

Особенность нынешнего положения состоит в том, что Россия в 90-е гг., развиваясь в условиях постсоветского общества, потеряла образ мирового лидера, сверхдержавы, который внезапно сменился на некий неопределенный образ государства, имеющего высокий потенциал, но лишенного возможностей его реализации. К тому же характер восприятия обновленной России в мире во многом обусловлен подходом, сложившемся на Западе еще в период холодной войны. Как известно, Р. Рейган называл СССР «империей зла», а канцлер ФРГ Г. Шмидт – «Верхней Вольтой с атомными ракетами». Даже в тех случаях, когда признается наличие демократических преобразований в России, многие все же склонны рассматривать ее как некую «паршивую овцу в порядочном стаде» развитых демократических стран, куда ее вынужденно взяли в надежде на перевоспитание.

Частью процесса глобализации и информационно-культурной экспансии является подспудная и явная эрозия, а то и разрушение национальной идентичности. В данном контексте центральным для России является вопрос о самоидентификации, определении ее роли и места в мировом сообществе. Признав это, необходимо исходить из того очевидного факта, что как для граждан России, так и для отечественной науки и интеллектуального сообщества особую значимость приобрела проблема национальной идентичности. Возникла острая потребность прежде всего в имидже, ориентированном на внутреннего потребителя, ибо залогом успеха имиджа России за рубежом является вера самих россиян в ее судьбу, предназначение, миссию. Для внутреннего пользования имидж служит средством политической мобилизации, идейного, психологического единения и сплочения нации, укрепления или смены базовых социальных ценностей.

Иначе говоря, современные мировые реалии ставят на повестку дня проблему национальной и геополитической идентичности. Для России эта проблема приобрела особую актуальность в результате отказа от ряда базовых ценностей, институтов и отношений советского периода. Распад СССР явился одновременно и крушением советской целостной идентичности на многочисленные идентичности. Перед российским народом встал сакраментальный вопрос «кто мы?» не только в его культурно-цивилизационном, но и в геополитическом плане.

Геополитическая идентичность складывается из множества компонентов, таких как мировоззрение, национальное самосознание и менталитет, историческая память, этнонациональные образы, национальные мифы, символы и стереотипы поведения и др. Геополитическая идентичность, которая выступает в качестве некоего коллективного субъективного образа, который народ или граждане государства составляют о себе относительно остального мира, оказывает прямое или косвенное влияние как на самооценку, так и на поведение в отношениях с остальным миром. Как отмечал Ю. Хабермас, «сознание национальной идентичности, которое формируется на основе общей истории, общих языка и культуры, только сознание принадлежности к одной нации заставляет далеких друг от друга людей, рассеянных по бескрайним просторам, чувствовать взаимную политическую ответственность. Только так граждане начинают видеть себя частями общего целого».[12]

Для разностороннего анализа этой проблемы представляется целесообразным затронуть тему того, какую роль в мировом сообществе отводят нашей стране сами ее граждане. Идейные споры и дискуссии с самого начала сопровождались поисками магистральных направлений развития России, попытками определить идентичность и судьбу России, содержание и сущность русской идеи, место, роль и статус Российского государства в мировой истории и мировом сообществе. В центре споров и дискуссий по данному кругу проблем неизменно стоял вопрос об отношениях России с Западом и Востоком, Европой и Азией. Необходимо отметить, что это многоплановая и сложная проблема, отнюдь не сводящаяся к геополитике и довольно подробно освещенная в отечественной литературе. Поэтому, не претендуя на развернутое раскрытие этой темы и на какие бы то ни было новые подходы к ней, остановимся лишь на некоторых наиболее важных, на наш взгляд, ее аспектах, дающих возможность выполнить поставленную в данной главе задачу.

Первые наработки собственно социокультурной и политико-культурной идентичности России можно обнаружить в спорах и дискуссиях славянофилов и западников второй половины XIX в., которые велись по принципу разделения мира на «Святую Русь» и «гниющую Европу», противопоставления России и Европы. Россия всегда привлекала к себе внимание образованной Европы, во всяком случае, с возникновения и возвышения Московского государства. При этом на протяжении практически всей своей истории она не могла похвастаться привлекательным имиджем в глазах остального мира. «Для западного культурного человечества, – писал Н. Бердяев, – Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством. Даже Толстой и Достоевский привлекают западного культурного человека, как экзотическая пища, непривычно для него острая».[13] Известно, что русские сами любят называть свою страну загадочной, к месту и не к месту цитируя тютчевское «Умом Россию не понять». У. Черчилль, отличавшийся яркими запоминающимися афоризмами, называл Россию «загадкой, завернутой в тайну и помещенной внутрь головоломки». А Р. Киплинг в своем рассказе «Бывший» ставил вопрос так: кто же такие русские: «самый восточный из европейских народов или самый западный из восточных»?

Чаще всего Россия внушала окружающему миру страх, обеспокоенность и недоверие своими невероятными размерами, неожиданностью векторов общественно-исторического развития. Не случайно говорят о загадочной русской душе, непредсказуемости действий и политических шагов руководства России в отношениях с остальным миром. О сложностях понимания России, в частности, свидетельствуют разного рода труды европейских путешественников, политических деятелей и представителей западного интеллектуального сообщества, посетивших ее со времени основания Московского государства до наших дней. Разумеется, это самостоятельная тема исследования, поэтому здесь отметим лишь тот факт, что отношение иностранцев к России и к ее народу не было равномерно черно-белым, не сводилось к примитивным, односторонним, негативным представлениям. Даже в самые сложные времена конфронтации в духе холодной войны представления западного человека о России носили сложный, многообразный и неоднозначный характер. В них причудливо сочетались противоположные оценки, эмоции, мнения: высокомерная снисходительность и уважение, страх и восхищение, подчеркивание слабостей и признание силы и т. п. По-видимому, в большинстве своем западные люди не были согласны с Р. Рейганом, который называл Советский Союз «империей зла».

В целом же на Западе всегда были, есть и, наверняка, будут в будущем русофилы, русофобы и «реалисты». Для одних Россия – это Запад, для других – Восток, а для третьих – и то и другое. Иногда эти противоречивые картины сосуществовали и уравновешивали друг друга, но случалось и иначе: преобладание одного из образов полностью оставляло в тени другой. Их соотношение в значительной степени зависело от характера отношений между двумя сторонами на каждом конкретном отрезке времени. В то же время можно согласиться с М. Малиа, по мнению которого в разные периоды и в разных странах «Россия западным мнением демонизировалась и обожествлялась не столько в зависимости от ее реальной роли в европейской жизни, сколько на основании собственных страхов и тревог или надежд и стремлений, порожденных внутренними проблемами своего общества».[14]

Оценки России в большинстве своем давались путем ее сравнения с реальными и воображаемыми составляющими самого Запада. «Общий культурный опыт Запада» берется в качестве эталона. Очевидно, в основе противопоставления России Западу лежит во многом искусственно сконструированная идея некоего «единого Запада», в то время как сами страны Запада более или менее существенно отличаются друг от друга. В этой связи можно согласиться с американским исследователем Д. Бурбанком, по мнению которого «вопрос “Россия и Запад” затрудняется тем, что обобщенный образ “Запада” играл существенную роль внутри самой России… Элита имперского периода сама употребляла западные идеальные типы, чтобы вообразить то, чем Россия могла бы стать или чтобы описать свои действия… “Воображаемый Запад” стал моделью или антимоделью для воображаемой России, и двойная риторика закрыла двери к другим возможностям, к другим категориям культуры».[15]

В самой России в контексте этих споров и дискуссий славянофилы концентрировали внимание на проблеме культурно-цивилизационной самобытности России и необходимости защиты и сохранения этой самобытности как важнейшего условия жизнеспособности и исторических перспектив российской государственности. Они отстаивали непреходящую ценность традиции, величие древности, несостоятельность прогресса и материализма, чуждость многих аспектов западной модели для России. Не переставая говорить о своей любви к «великой старой Европе», они одновременно подвергали ее беспощадной критике за якобы поразивший ее духовный кризис.

С данной точки зрения одним из первых геополитиков можно считать Н.Я. Данилевского, которому принадлежит заслуга в разработке теории культурно-исторических типов. По его мысли, славянство – это особый культурно-исторический тип, не развернувший еще своих творческих возможностей, но которому принадлежит великое будущее. Данилевский изображал дело таким образом, будто «больная» и «гниющая» Европа стала чуть ли не средоточием мирового зла, и видел спасение современного ему мира в панславизме. Значительно дальше Данилевского в этом направлении пошел К.Н. Леонтьев, считавший панславизм слишком либеральным и опасным для жизнеспособности и дальнейшего развития российской государственности, которая, по его словам, будучи более широким и независимым образованием, должна быть «не чем иным, как развитием своей собственной оригинальной славяно-азиатской цивилизации». По мнению Леонтьева, чисто славянское содержание русской идеи слишком бедно для всемирного духа России. «Всегдашняя опасность для России, – утверждал он, – на Западе: не естественно ли ей искать и готовить себе союзника на Востоке? Если этим союзником захочет быть и мусульманство – тем лучше».

Обосновывая установки на имперскую экспансию, Леонтьев отстаивал идею слияния России с Тураном, при этом полагая, что самобытную цивилизацию составляет не славянский мир, а Россия со всеми азиатскими владениями. А началом процесса утверждения этой цивилизации – великого восточного монархически-православного союза во главе с Россией должно стать завоевание Константинополя, что, в свою очередь, должно привести к окончательному разрешению восточного вопроса. Леонтьев считал, что Западу будет противостоять не славянская федерация, а Восток с греческим и азиатским элементом «под эгидой русского самодержавия».

Естественно, мы не ставили своей целью дать развернутый анализ построений славянофилов, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева и других авторов, так или иначе затрагивавших рассматриваемый здесь круг проблем. Тем более они довольно подробно освещены в нашей литературе. Ограничимся лишь констатацией того, что они пытались выявить и обозначить те аспекты социально-политической и духовной истории России, которые в конечном счете определяли ее исторический и национально-государственный облик и, соответственно, характер ее взаимоотношений с окружающим миром. Главный их просчет, как представляется, состоял в том, что они пытались обосновать идею абсолютной самобытности и самоценности России, ее истории, культуры и особой миссии. Исходя из подобных установок, они, по сути, противопоставляли Россию остальному миру, во всяком случае европейскому человечеству.

Существенную лепту в дальнейшую разработку этих и подобных им идей внесли евразийцы. Их исследования обратили на себя внимание нестандартным анализом традиционных для России проблем. В отличие от славянофилов, Данилевского, Леонтьева и других ученых, возлагавших свои надежды на самодержавное государство, евразийцы исходили из признания того факта, что старая Россия потерпела крах и стала достоянием истории. По их мнению, Первая мировая война и русская революция открыли качественно новую эпоху в истории страны, характеризующуюся не только крушением России, но и всеобъемлющим кризисом полностью исчерпавшего свои потенции Запада, который стал началом его разложения. Нет ни прошлого в лице России, ни настоящего в лице Запада, и задача России – вести человечество к сияющим вершинам светлого будущего.

Евразийство представляло собой идейное и общественно-политическое течение первой волны русской эмиграции, объединенное идеями о специфическом и уникальном положении России как совершенно самостоятельной цивилизации, органически сочетающей в себе западное и восточное, европейское и азиатское начала, принадлежащей одновременно к Западу и Востоку, в то же время отличающейся как от первого, так и второго. Соответственно, русский народ, утверждали они, представляет собой самобытную евразийскую этническую общность, что определяет особый исторический путь России, ее национально-государственную программу, не совпадающую ни с европейской, ни с азиатской традициями. Причем ей ближе исторические истоки скорее азиатской, нежели европейской традиции.

Представители евразийства отводили особое место именно духовным, в первую очередь религиозным аспектам. В их построениях отчетливо прослеживалось стремление увязать русский национализм с пространством. Как подчеркивал Савицкий в книге «Географический обзор России – Евразии», «социально-политическая среда и ее территория должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт». Поэтому неудивительно, что у них само понятие «Евразия» было призвано обозначать не просто континент или часть его в сугубо географическом понимании, а некую цивилизационно-культурную целостность, построенную на основе синтеза пространственного и социокультурного начал. Согласно этой конструкции, Россия рассматривалась в рамках координат, условно обозначаемых как Восток и Запад.

Суть евразийской идеи сводилась к тому, что Россия, занимающая срединное пространство Азии и Европы, лежащая на стыке двух миров – восточного и западного, представляет собой особый социокультурный мир, базирующийся на синтезе обоих начал. Обосновывая свою «срединную» позицию, евразийцы писали: «Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других… Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную евразийскую культуру».[16] Поэтому, утверждал Савицкий в своей статье «Географические и геополитические основы евразийства» (1933), «Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться “Срединным государством”. Это самостоятельная, самодостаточная и особая духовно-историческая геополитическая реальность, которой принадлежит своя самобытная культура, “равно отличная от европейских и азиатских”».

Одно из центральных мест в евразийстве занимала идея, согласно которой романо-германский мир, т. е. Западная Европа, выработал особую систему принципов и ценностей, которая была отождествлена с общечеловеческой, или универсальной, системой. Однако каждый народ и каждая культура имеют неотъемлемое право избрать собственный, присущий только ему или ей путь развития. Поскольку Россия – самобытная цивилизация, она должна отвергать западные ценности и отстаивать свой путь. Как считал, например, Савицкий, русская самобытность должна быть активно противопоставлена романо-германскому миру. Главный изъян романо-германского мира усматривается в том, что он ставит на первое место индивидуализм, эгоизм, конкуренцию, материализм, технический прогресс, потребительские ценности. Начиная с эпохи Просвещения, встав на путь богоборчества и превознесения человеческой гордыни и материального преуспеяния, романо-германский мир глубоко болен и находится в состоянии внутреннего кризиса и духовного вырождения и упадка. «Мы должны привыкнуть к мысли, – писал Н. Трубецкой в книге “Европа и Человечество”, вышедшей в Софии в 1920 г., – что романо-германский мир со своей культурой – наш злейший враг».

Особое значение евразийцы придавали туранскому фактору в русской культуре. По их мнению, самобытность российской культуры состоит в том, что она сложилась как синтез славянского и туранского начал. Они отстаивали мысль о том, что татаро-монгольское наследие послужило тем ядром, вокруг которого сформировался единый евразийский мир в лице России-Евразии, выступившей на мировой арене в форме континентальной мировой империи. Положительно оценив туранский фактор, евразийцы подчеркивали преемственность России с империей Чингисхана и усмотрели в Золотой Орде основу российской евразийской государственности. Как писал Трубецкой, «национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом».[17]

Еще определеннее эту позицию сформулировал Савицкий, по мнению которого субстрат евразийской культурно-цивилизационной целостности составляют арийско-славянская культура, тюркское кочевничество, православная традиция: именно благодаря татаро-монгольскому игу «Россия обрела свою геополитическую самостоятельность и сохранила свою духовную независимость от агрессивного романо-германского мира». Более того, «без татарщины не было бы России», – утверждал он в статье «Степь и оседлость». А один из более поздних евразийцев Л. Гумилев, которого В. Ступишин не без оснований называл блестящим путаником от науки, отождествлял Древнюю Русь с Золотой Ордой, а советскую государственность – с придуманным им самим славяно-тюркским суперэтносом.

Не отбрасывая ряд интересных наблюдений, высказанных евразийцами, нельзя не отметить, что их проекты содержали множество ошибочных положений, которые в современных условиях выглядят анахронизмами. В евразийской идеологии присутствовали отдельные элементы, реализация которых была бы чревата для России добровольной изоляцией. Так, в одном из манифестов евразийства говорилось: «Русскую культуру надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру, мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго».

Невозможно принять также убеждение евразийцев в исключительности и особой миссии России в современном мире. Так, представляя Россию-Евразию как возглавляемый Россией особый культурный мир, авторы манифеста подчеркивали, что она, т. е. Россия-Евразия, «притязает еще и на то и верит в то, что ей в нашу эпоху принадлежит руководящая и первенствующая роль в ряду человеческих культур». Такая вера, говорилось далее в манифесте, может быть обоснована только религиозно, т. е. на фундаменте православия: исключительность русской культуры, ее особая миссия выводятся из православия, которое есть «высшее единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства. Вне его все – или язычество, или ересь, или раскол». Хотя ценность других христианских вероисповеданий полностью и не отрицалась, выдвигалось условие: «существуя пока как русско-греческое и преимущественно греческое, православие хочет, чтобы весь мир сам из себя стал православным». В противном случае приверженцам других вероисповеданий предрекались разложение и гибель.

Примечания

1

Глава подготовлена при финансовой поддержке РГНФ в рамках проекта № 09-03-00692 а/р.

2

Таджиев К. Системные характеристики миропорядка синергетический подход // Междунар. процессы 2005. Т. 3. № 3. С. 124 – 131

3

Gilpin R. War and Change in World Politics. Cambrige, 1981. Р. 7.

4

Lennon A. (ed.) The Battle for Hearts and Minds: Using Soft Power to Undermine Terrorist Networks. Washington, 2003; Nye J. The Paradox of American power: why the world’s only superpower can’t go it alone. Oxford, 2002.

5

Rosenau J. Turbulence in world politics. L., 1990. Р. 6.

6

Друкер П. Новые реальности. В правительстве и политике, в экономике и бизнесе, в обществе и мировоззрении М., 1994 С.57

7

Сегодня. 1994. 12 марта.

8

Примаков Е. Постиндустриальная эпоха // Мировая экономика и международ. отношения. 2001. № 3.

9

Шлезингер-мл. А.М. Циклы американской истории. М., 1992. С. 12.

10

Цит. по: Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1997. С. 53.

11

Арон Р. Мир и война между народами. М., 2000. С. 709.

12

Хабгрмас Ю. Европейское национальное государство его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства // Нации и национализм. М. Праксис, 2002. С. 369

13

Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 9.

14

Malia M. Russia under Western Eyes. From the Bronze Horseman to Lenin Mausoleum. Harvard University Press, 1999.

15

Бурбанк А. Новые течения в американской историографии о России власть и культура. Режим доступа. http//www.omskregru/histbook/articles/y1997/a060/articleshtml

16

Евразийство: опыт систематического изложения. Париж, 1926. С. 32.

17

Трубецкой Н.С. Общеевразийский национализм // Евразийство (формулировка 1927 г.). Евразийская хроника. Вып. IX. Париж, 1927. С. 24.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.