Зимняя ночь

Кадыр-заде Салам
Зимняя ночь

      Салам Кадыр-заде
      Зимняя ночь
      ПАРЕНЬ-ТАРИСТ
      Эту историю я начну с описания глаз Джейран. Карие глаза девушки, о которой я собираюсь рассказать, большие и глубокие, как горное озеро, сразу обращают на себя внимание. На моем месте вы поступили вы точно так же: прежде всего заговорили о глазах Джейран.
      Да, когда я впервые увидел эти глаза, игриво поблескивающие под тонкими сросшимися бровями, сердце мое заволновалось. Я даже обернулся, чтобы посмотреть на них еще раз.
      Ах, эти удивительные глаза, обрамленные длинными пушистыми ресницами! Я взглянул и был покорен. Казалось, это о глазах Джейран написал Лермонтов вдохновенные строки: "Там видел я пару божественных глаз..."
      В то время Джейран еще не минуло восемнадцати. Это была стройная девушка. С нежных губ, напоминающих лепестки только что распустившейся розы, никогда не сходила легкая улыбка. Казалось, Джейран всегда о чем-то мечтала. Копна каштановых волос падала на плечи, волнистые пряди ласково обнимали тонкую девичью шею. Руки нежные, белые. Округлые изящные запястья. Одевалась просто, без всяких украшений. Джейран в них не нуждалась. Она была красива.
      О красоте Джейран я мог бы писать бесконечно. Но боюсь, у юноши, который ее любит, появится много соперников. А ведь и без того у этого парня, прозванного в университете таристом, много переживаний он столько о ней думает!
      Они познакомились три года назад. Это было в среду под вечер. Благоухала весна...
      Потом они виделись еще два раза. Джейран была свободна по вечерам в среду. Когда же до третьего свидания оставалось несколько часов, парень оставил все, даже Джейран, которую полюбил, сел в поезд и уехал а Москву. Это случилось так неожиданно! Но в Баку он оставаться уже не мог. Надо было непременно уехать. Не в Москву, так в Ленинград или еще куда-нибудь. Он и по сей день не знает, как Джейран ждала его в тот вечер, что думала, что пережила.
      Парень-тарист не переставал мечтать о карих глазах Джейран. Письма посланные им из Москвы спустя несколько месяцев, вернулись назад. Но он не мог забыть девушку.
      Будь у него какая-нибудь память о Джейран, пусть даже самая пустячная: клочок бумажки с двумя-тремя словами написанные ее рукой, или засохший цветок, аромат которого она вдыхала, он берег бы дорогие сувениры и всякий раз, глядя на них, находил бы хоть каплю утешения. Воспоминания были единственной памятью о его любви. Разлука легла мостом между двумя пламенными сердцами...
      После занятий дружеские беседы в общежитии затягивались до полуночи. Ребята поверяли друг другу мечты, делились сердечными тайнами, доставали из чемоданов карточки любимых девушек, рассказывали истории знакомства.
      Но никто, даже самые близкие друзья, не знали, как страдал в это время парень-тарист. Они и не могли знать. Ведь он не сказал никому ни слова о Джейран. Да и что он мог рассказать?!
      "Мы с ней виделись дважды, в среду по вечерам. Она жила на берегу моря. После свидания я провожал ее домой. Стуча каблучками по ступенькам каменной лестницы, она взбегала наверх и исчезала в темноте. А я стоял внизу и смотрел вслед, ругая себя за то, что так рано расстался с ней. Вот и все. Я уехал в Москву, она осталась в Баку. На третье свидание мне пойти не пришлось. Считал дни, часы, которые оставались до этой встречи, и не пошел!" Уж не это ли должен был рассказать своим друзьям парень-тарист? Но тогда они назвали бы его ветрогоном. И были бы по-своему правы.
      Друзья могли упрекать парня-тариста, называть его неверным, непостоянным, а ведь он не был ни в чем виноват.
      Да, он был абсолютно невиновен! Однако поговорим об этом после.
      Сегодня у третьекурсников Московского университета большая радость. Закончились экзамены. Студенты возбуждены. У всех приподнятое настроение.
      В комнате, где жил парен-тарист, накрыли на стол. В студенческой жизни подобных вечеринок не так уж много, и они надолго запоминаются.
      Друзья пария-тариста пришли со своими девушками. Наполняются бокалы, произносятся тосты. Бессонные ночи, волнения, переживания остались позади. Все забыто.
      Парень-тарист шутит, смеется вместе со всеми. Потом берет тару, отделанную перламутром, и начинает петь. Друзья не понимают слов, но слушают восторженно. Кажется, приятный голос и мелодия, слетающие со струн, проникают в самое сердце.
      Нет письма, жду напрасно я,
      О горе моем не знает Джейран,
      В сердце живет лишь она, прекрасная.
      Может быть, мною играет Джейран?
      Девушек много на улицах шумных.
      Но среди самых красивых и умных
      Выбрал ее я в мученьях безумных.
      А обо мне так скучает Джейран?
      Тара, родная, пой громче, звучнее,
      Песня, к любимой лети поскорее.
      Все мои думы и помыслы с нею,
      Разве об этом узнает Джейран?
      Карие очи мне в душу запали.
      Ранили сердце, кровь взволновали,
      Знаю, не сыщешь любви без печали.
      А обо мне так страдает Джейран?
      Смех, шутки, звуки песни вырываются из окна на улицу.
      Опишу портрет своего героя. Это широкоплечий, ладно сложенный юноша с черными, немного грустными глазами. Как многие азербайджанские юноши, он носит коротко подстриженные усики, которые очень ему идут. Непокорные каштановые волосы падают на высокий, без единой морщинки, лоб. Слева на груди комсомольский значок. Воротник белой рубахи расстегнут и выпущен поверх пиджака. Ему двадцать три года.
      Наконец, парень-тарист положил тару на кровать и встал с бокалом; в руке, забыв спросить разрешение у тамады. Он обвел взглядом друзей, откинул рукой волосы, которые тут же опять рассыпались над широкими густыми бровями.
      - Тише, товарищи! Предлагаю тост за нашего старого профессора!
      Красное вино искрится в стакане.
      - Да, да, за здоровье профессора! - подхватил Борис, закадычный друг парня-тариста. - Как это мы его не пригласили!
      - Скажи спасибо, что не пригласили. Тогда бы тебе не пришлось так удобно сидеть со своей Наташенькой, - пошутил кто-то.
      - Чем же мы виноваты, что нас двое, а стул один? Выпили.
      - Эй, эй, а ты чего ждешь? Анют! - парень-тарист притворно сердито глянул на тамаду. - Или профессор не поставил тебе пятерку? Что так неохотно пьешь за его здоровье?
      Время летело незаметно.
      Вот встал Борис, положил руку на плечо Наташи и негромко, задумчиво заговорил:
      - Ребята, мы должны выпить... Обязательно... За наших матерей. Их с нами нет. Они далеко. И в то же время близко - здесь, в сердце. За здоровье твоей мамы, Наташа. И твоей, Ашот. За мать нашего бакинца-тариста! За здоровье всех матерей на свете! Мать - это самое дорогое...
      Борису не дали договорить. Все поднялись. Зазвенели стаканы.
      Парень-тарист вел себя как-то странно: нахмурился, потупил голову, задумался. Впрочем на это никто не обратил внимания.
      По радио заиграли что-то веселое. Закружились пары. Одни напевали любимую песню. Другие подошли к окцу полюбоваться лунной московской ночью. Борис и Наташа шептались у двери.
      Немного погодя все опять собрались за столом.
      - Ребята, а где наш тарист? - спросила Наташа, оглядываясь по сторониам. - Смотрите, он и вино не выпил...
      - Всегда так бывает, - буркнул Ашот, - а еще смеялся, что я не пью.
      Борис выглянул в коридор.
      - Он где-нибудь здесь, недалеко. Сейчас придет.
      Но друзьям пришлось ждать очень долго. Парень-тарист так и не пришел.
      Было далеко за полночь, когда ребята наткнулись на него во дворе общежития. Беглец сидел в темном углу на камне, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом.
      Никто, даже Борис, не узнал причину его печали.
      В ДОМЕ С КРАСНОЙ ЧЕРЕПИЧНОЙ КРЫШЕЙ
      В воротах пронзительно зазвенел звонок. Рахман вздрогнул и чуть не пролил чай на скатерть.
      Сейчас! Иду! - крикнул он, поставил чайник на стол и кинулся вниз по лестнице, прыгая сразу через несколько ступенек.
      Во двор вошла высокая полная женщина, расточая вокруг аромат духов. Это была жена Рахмана - Дилефруз. Не взглянув на мужа, тяжело дыша, она начала подниматься по лестнице.
      На Дилефруз было темно-зеленое шелковое платье и того же цвета шляпа, украшенная яркими павлиньими перьями. Сбоку на шляпе торчало несколько кусочков красного фетра, напоминающих заячьи уши. Издали этот головной убор можно было принять за половинку вьпотрошенного арбуза, на котором борются в обнимку два рака.
      Рахман часто привозил из Москвы красивые шляпы, но угодить Дилефруз было трудно. То она говорила, что шляпа не подходит к цвету платья, то находила устаревшим фасон, то заявляла, будто велик размер.
      В поисках темно-зеленой шляпы Рахман исколесил всю Москву и начал уже проклинать день, когда родился на свет. Но неожиданно ему повезло: в одном из магазинов на окраине он нашел то, что искал. Прежде, чем купить шляпу, Рахман, как наказывала жена, сам несколько раз примерил ее у зеркала, желая убедиться, что именно этот размер ему нужен.
      Дилефруз вошла в комнату. Щелкнул выключатель у двери. Ослепительно загорелась большая красивая люстра, спускающаяся с потолка на желтой массивной цепи.
      Стены просторной комнаты были увешаны пестрыми туркменскими коврами. На окнах - тюлевые занавески. Под люстрой - круглый стол, застланный бархатной скатертью с длинной, до самого пола, бахромой. Два окна смотрели на улицу, днем из них хорошо была видна панорама Баку, зеленые деревья, голубые воды Каспия. Четыре окна выходили на застекленную галерею, - их подоконники были уставлены фикусами, широкие листья которых скрючились и пожелтели оттого, что цветы почти никогда не поливались. Тут же стоял большой аквариум с несколькими рыбками. Над тахтой - портрет в позолоченной рамке: Дилефруз в молодости.
      Задержавшись на минуту у порога, чтобы перевести дыхание, Дилефруз швырнула на тахту зеленую сумочку, за ней шелковый зонтик с ручкой из слоновой кости, подошла к трюмо и принялась вертеться, прихорашиваясь. Расправила перья на шляпе, подняла руки, любуясь золотыми часами, бриллиантовым кольцом, запрокинула голову, тряхнула массивными, похожими на подсвечники, серьгами, потом достала из-за корсажа шелковый платок и вытерла потную шею.
      В дверях показался Рахман. Дилефруз кокетливо повернула голову и бросила на мужа томный взгляд:
      - Спасибо, милый, вот теперь я вижу, что у тебя есть вкус. Чуть-чуть, но есть...
      Польщенный Рахман вскинул вверх брови:
      - Да?... Из чего ты это заключила, Дилефруз? Улыбка тотчас же слетела с лица женщины. Глаза
      засветились злобой.
      - Дилефруз?! - закричала она. - Будь ты неладен! Какая я тебе Дилефруз?! Олух! Тысячу раз говорила: зови меня как положено!.. Моим настоящим именем... У меня прекрасное имя. Или язык отсохнет?...
      "Ах, голова садовая! - выругал себя в душе Рахман; - Опять забыл прибавить "ханум"* и поспешил исправить ошибку:
      ______________ * Ханум - буквально "госпожа", принятое обращение к женщине.
      - Извиняюсь, Дилефруз-ханум... Так ты говоришь, у меня тоже есть вкус? Разумеется. Не будь его, как бы я выбрал тебя среди стольких женщин?,
      Настроение у Дилефруз испортилось, и теперь не так-то было просто его исправить. Она подняла ногу и что было силы тряхнула ею. Черная лакированная туфля описала дугу и шлепнулась в аквариум. Перепуганные рыбки юркнули на дно.
      Дилефруз тяжело опустилась на тахту и повернулась, спиной к мужу.
      "Вот так влип... - подумал Рахман. - Что же теперь делать? Ах, язык мой враг!".
      Он посмотрел на туфлю, которая, как лодка, раскачивалась на поверхности воды, и покачал головой: "Если б Аллах дал верблюду крылья, тот разрушил бы все дома! Ну что я такого сказал? Чего она взбесилась?"
      Рахман вынул туфлю из аквариума, вытер платком и поставил в угол. Затем достал из буфета голубую с узором чашку жены и налил чаю.
      - Садись к столу... Только что заварил.
      Дилефруз засопела, но ничего не ответила. Часы на стене пробили шесть.
      Рахман поставил на скатерть хрустальную вазочку с вишневым вареньем, достал из нее позолоченной ложкой ягоды и положил в чашку жены.
      - На, выпей, усталость как рукой снимет, - он перенес чашку и сахарницу на тумбочку у тахты. - Выпей. Дилефруз-хагаум, сразу перестанешь сердиться.
      Дилефруз капризно передернула плечами.
      - Дай сюда этот проклятый термометр. Ты опять поднял мне температуру! плаксиво сказала она.
      Термометр Рахман всегда держал наготове. Он подошел к жене, и хотел расстегнуть ворот платья. Но Дилефруз так крикнула, что Рахман в испуге отпрянул.
      - Пошел вон! На что ты мне нужен?! Выхватив термометр из рук Рахмана, Дилефруз сунула его под мышку.
      Рахман, чувствуя, что атмосфера все больше и больше накаляется, шмыгнул в соседнюю комнату. Минут через пять Дилефруз глубоко вздохнула и завертела головой. Затем обернулась к двери и повелительно крикнула:
      - Рахман!
      Казалось, муж стоял за дверью в ожидании приказа - он тотчас появился на пороге.
      - Слушаю.
      Дилефруз сердито посмотрела на Рахмана, прищурилась.
      - На, посмотри, сколько...
      Рахман с термометром подошел к окну.
      - Пока нормальная, Дилефруз-ханум.
      - Какая, к черту, нормальная? Сколько?
      - Тридцать шесть и семь.
      - Что?! - голос женщины прозвучал глухо, как из бочки. - Сейчас у меня по меньшей мере сорок. Hаверно, этот проклятый термометр испортился!
      - Возможно, возможно, Дилефруз-хамум, не спорю, - Рахман попятился назад. - Похоже, у тебя действительно высокая температура. Глаза красные, щеки горят... И чего ты нервничаешь из-за ерунды?
      Слова эти, казалось, немного успокоили Дилефруз.
      - А где наш мамуля? - тихо спросила она.
      - На улице. Не появлялся с тех пор, как ты ушла. Играет... Хорошо, Дилефруз-ханум, скажи, удалось тебе что-нибудь купить?
      - Ах, будь он неладен, этот город! - Дилефруз взяла из сахарницы конфету и стала разворачивать, шурша бумажкой. - В магазинах, в комиссионных - всюду только бакинские и московские товары. Даже посмотреть негде на заграничное! - осторожно, чтобы не стереть помаду с губ, захватила конфету зубами, отправила в рот, взяла чашку, отпила глоток. - Хоть ты испортил мне настроение, но уж ладно, скажу: такой шляпы ни у кого нет, клянусь жизнью. Иду по улице - все оборачиваются и с завистью смотрят на меня. Я специально для этого вышла в город. Ни на одной женщине, ни на одной девушке не было такой шляпы. Есть, конечно... но из такого материала, такой красивой не видела.
      - Не может быть, Дилефруз-ханум! - Рахман сделал попытку примоститься рядом с женой.
      Дилефруз поморщилась и толкнула его в грудь.
      - Уйди, платье помнешь...
      - Не обижайся, Дилефруз-ханум, но ты напрасно изорвала тот эпонж, который я привез. Клянусь твоим счастьем, неплохой был отрезик!
      - Рахман, ты опять хочешь меня разозлить? Сказала барахло - и точка. Не забывай: кольцо примечают по камню. Есть пословица: "Бурдюк хранит сыр, а жену - муж". Прежде, чем курить что-нибудь, сядь и подумай, для кого покупаешь. Вещь должна быть достойна меня, моего имени. Тот эпонж пусть носят другие... Понял?
      - Понял, но...
      - Никаких "но", Рахман, - Дилефруз топнула ногой и закричала: - Что бы ты ни покупал - все должно быть достойно меня!
      - Слушаюсь! Рахман умолк.
      У ворот позвонили. Рахман вышел в галерею.
      - Кто там?
      За воротами послышался мужской голос:
      - Откройте, это я...
      - Кто там, Рахман? - спросила из комнаты Дилефруз.- Неужели опять учитель Салех?
      - Кажется... Голос его.
      Рахман нехотя спустился по лестнице и открыл калитку.
      Во двор шмыгнул чумазый мальчуган лет пяти, волоча за собой старую автомобильную покрышку. Трудно было угадать первоначальный цвет грязной разодранной до самого живота рубашки. Одна из бретелек болталась между ног, левая штанина свисала до колен, наполовину прикрывая кровоточащую ссадину. На шее висел замызганный шнурок с крупной бусинкой, которая должна была предохранять мальчугана от сглаза. Это был Мамед.
      Не обращая ни на кого внимания, он подкатил покрышку к бассейну, нагнулся, поднял с земли небольшой осколок кирпича и, воровато поглядывая на калитку, попятился к лестнице.
      Дилефруз не ошиблась: в калитке показался их сосед, учитель Салех, маленький седоволосый старичок в полосатой пижаме. Его седые усы топорщились, как у моржа.
      - Ах, дорогие мои! - начал учитель, обращаясь к Рахману. - Ведь за ребенком должен кто-то присматривать. Я уже устал говорить, а ваш сынок все еще не устал выбивать у нас стекла.
      Дилефруз по пояс высунулась из окна.
      - В чем дело? Эй, учитель, что еще случилось? Ты что разоряешься, как Мешадга Ибад?* Не убивать же нам его?! Ведь это ребенок!
      ______________ * Мешади Ибад - персонаж одноименной музыкальной комедии Узеира Гаджибекова.
      Учитель Салех мягко и спокойно возразил:
      - Дорогая сестрица, можно ли такого малыша выпускать одного на улицу? Мало ли что может случиться...
      - Хорошо, хорошо! - оборвала Дилефруз учителя. - Пожилой человек, а говоришь такие вещи. "Мало ли что может случиться"... - передразнила она. Подумаешь! Ребенок выбил одно стекло - и на здоровье! Пошли Аллах счастья его родителям. Дадим тебе три рубля, вставишь новое. Нечего меня учить! Мой ребенок - сама знаю, как его воспитывать.
      Мамед с кирпичом в руке стоял на лестнице и внимательно слушал.
      Дилефруз на минуту умолкла, потом, вспомнив что-то, опять воспламенилась:
      - Вы посмотрите! Ему неприятно, что ребенок разбил окно! А мне, думаешь, приятно столько лет платить деньги за свет, которым ты пользуешься? А?
      - Какой свет, какие деньги? - учитель поднял на лоб очки и удивленно посмотрел на женщину. - Не понимаю, о чем вы говорите.
      - Конечно, еще бы! Ты и не поймешь. Тебе не выгодно. Двухсотсвечевая лампочка горит у меня во дворе, а почти весь свет падает в ваш двор. Деньги же за свет идут из моего кармана. Хоть бы раз предложил: "Дайте этот месяц я заплачу!"
      В течение всего разговора Рахман чувствовал себя весьма неловко, однако рта раскрыть не смел, боясь гнева Дилефруз. Только несправедливое обвинение учителя в краже света придало ему немного смелости и он буркнул себе под нос:
      - Какая ерунда... При чем здесь свет? Хорошо что Дилефруз не услышала! Учитель так же спокойно продолжал:
      - Послушайте, разве я виноват, если ваш свет падает к нам во двор? Я вас об этом не просил. У нас своя лампочка, нам вполне достаточно...
      - Ах, вот как! Ну, погоди, погоди, увидишь...
      Учитель хотел еще что-то сказать, но Дилефруз с силой захлопнула окно. Зазвенели стекла. Старик недовольно посмотрел на Рахмана, потом на захлопнувшееся окно, и, покачивая головой, двинулся к воротам. Мамед швырнул ему вслед осколок кирпича и кинулся в дом.
      Замешкайся старик на мгновение, кирпич угодил бы ему прямо в затылок.
      "Геройский поступок" сына вызвал у Дилефруз прилив нежности.
      - Ах, ты, мой мамуля! - она прижала Мамеда к груди.
      Напившись чаю, Дилефруз поручила мужу убрать со стола, а сама начала переодеваться.
      Пусть Дилефруз-ханум занимается собой. Отвернемся, не будем ей мешать и продолжим наше повествование.
      По метрике и паспорту Дилефруз было cотрок три года. Но женщине хотелось оставаться всегда молодой, соперничать с юными девушками, невестами. Вот уже четыре года она всем и везде говорила, что ей тридцать восемь. В прошлом месяце родственники, знакомые и подруги поздравляли Дилефруа со вступлением в тридцать девятый год жизни и преподнесли дорогие подарки.
      Стремясь выглядеть красивой, Дилефруз одевалась ярко и пестро. Ей с большим трудом удалось перекрасить волосы в соломенный цвет. Брови, очень широкие от природы, она ухитрилась сделать тонкими, как ниточки. Реденькие короткие ресницы были покрыты таким слоем туши, что и в самом деле казались длиннее. Свои мясистые щеки Дилефруз густо румянила. Остальная же часть лица могла навести на мысль, что женщина только что побывала, на мельнице. Одни глаза имели свой естественный цвет. Будь возможность, она бы и их перекрасила, сделала голубыми - это был ее любимый цвет.
      Простите, если повествование в этом месте затянется. Но я хочу рассказать обо всех событиях, происшедших в доме с красной черепичной крышей, и даже о том, что до сих пор было скрыто от очень многих.
      Этот двухэтажный особняк, обнесенный высоким кирпичным забором, стоит на окраине города, в тихом, спокойном районе. Многие его называют "домом с красной черепичной крышей". Два окна, выходящие на улицу, всегда закрыты плотными тюлевыми занавесями. Сюда часто приходят и уходят какие-то люди. И никто не знает, кто они и зачем приходят.
      Когда-то отец Рахмана Азиз посадил у порога виноградную лозу сорта черный шааны. Прошли годы, маленький куст разросся, достиг второго этажа и образовал навес, закрывающий большую часть двора. Летом по утрам, едва открыв глаза, Дилефруз протягивала руку из окна галереи, срывала спелую гроздь и ела.
      В бассейне посреди заасфальтированного двора плавало десятка два золотых рыбок, разведенных Рахманом. Бассейн был побелен изнутри, и рыбки казались особенно красочными. Вечнозеленый плющ карабкался по кирпичному забору, сплетаясь кое-где с ветвями виноградного куста.
      Даже в самые жаркие дни лета по двору гулял свежий ветерок, а в комнатах стояла приятная прохлада.
      Вы спросите, как и на какие средства приобрел все это Рахман? Эти дорогие ковры, покрывающие стены, дорогую мебель, мягкие кресла, обтянутые бархатными чехлами, изящное трюмо, сверкающую, как алмаз, люстру? Откуда у Дилефруз эти модные платья, золотые часы, бриллиантовые кольца, серьги? Приобрел ли Рахман все эти ценности честным трудом?
      Вас, наверно, интересует, где же он работает? Рахман - проводник пассажирского поезда Баку-Москва. Все свое богатство он сколотил в служебных поездках по этой дороге.
      Чтобы друзья, знакомые и особенно завистливые соседи ничего не заподозрили, Рахман придумал хитрую уловку...
      Это связано с тайной, которая пока что многим неизвестна.
      ЛЮБОВЬ И СЛЕЗЫ
      Первая жена Рахмана Наргиз умерла через год после начала войны от воспаления легких. Адиль остался без матери. Как он убивался, как плакал! Но всю горечь этой утраты мальчик познал гораздо позже.
      Адилю было четырнадцать лет. Он учился в шестом классе. Часто на уроках перед его взором вставал образ матери. Она долго смотрела на него, потом тихо отступала и исчезала. В такие минуты Адиль сидел, уставясь глазами в одну точку. Взор его затуманивался. На глаза набегали слезы, катились по щекам, падали на книги, тетради, лежащие перед ним.
      Ребята, заметив, что Адиль плачет, шептались:
      - Опять вспомнил маму...
      Эти слова жгли душу Адиля, причиняли нестерпимую боль. Иногда тайком он доставал из кармана маленькую карточку матери и долго смотрел на дорогое лицо. Затем дрожащими руками прижимал к губам...
      Но это не приносило облегчения. Успокоить мальчика могла только седая старенькая бабушка. После смерти матери всю любовь Адиль перенес на нее.
      Зимними, снежными вечерами у печки, в жаркие летние месяцы - в тени виноградных лоз она клала на колени голову внука, гладила трясущимися пальцами его курчавые волосы, рассказывала интересные сказки, легенды. В бабушкином дыхании мальчик чувствовал что-то материнское, в ее голосе ему слышался голос матери.
      По вечерам в пятницу тайком от Адиля старушка ходила на могилу Наргиз. Горе бедной матери было беспредельно. От слез опухали глаза. По ее печальному лицу Адиль догадывался, где она была, и сердце ребенка начинало ныть, как расстревоженная рана.
      По просьбе сына Рахман увеличил фотографию Наргиз и повесил над его кроватью. Каждый вечер, лежа в постели, мальчик часами смотрел на портрет матери, разговаривал с нею. Ему казалось, что лицо оживает, губы подрагивают, мать что-то шепчет, улыбается.
      А Рахмана в это время волновало совсем другое. Он день и ночь выискивал способы, как бы избежать отправки на фронт, и вскоре устроился работать проводником.
      Отец часто уезжал в рейсы. Адиль оставался дома с бабушкой. Но так продолжалось недолго. Весной старушка заболела, слегла в постель, а спустя две недели скончалась, завещая Рахману беречь внука.
      Дела Рахмана шли неплохо. Он не знал ни ужасов войны, ни фронтовых лишений, не слышал грохота пушек. Ему не приходилось думать о куске хлеба, о завтрашнем дне. Он даже умудрился влюбиться. Выбрал, как говорят, из тысячи сердец одно.
      Раза два он заводил об этом разговор с сыном: - Эх, Адиль! Нам надо найти женщину, которая бы вела хозяйство, стирала белье, готовила обед, заваривала чай...
      Эти разговоры казались Адилю немного странными, но он не возражал. Действительно, нужна была хозяйка, которая занималась бы домашними делами. Адиль не задумывался, кто будет эта женщина, какие у него сложатся с ней отношения. Спроси он об этом отца, тот рассказал бы, что женщина, которую он собирается привести, в дом, - чистоплотная, работящая, воплощение доброты.
      Любопытна история знакомства Рахмана с Дилефруз.
      Дилефруз работала продавщицей в зеленой будке на вокзале. Она торговала газированной водой, иногда папиросами и спичками. После того, как муж уехал на фронт, ее жизнь протекала однообразно. Уже несколько месяцев она не была ни в кино, ни в театре, куда так любила ходить раньте. Каждое утро, слегка принарядившись, она шла в свою зеленую будку, облачалась в халат, засучивала рукава и принималась за работу. Она кокетливо болтала с покушателйми, заставляла их подолгу задерживаться у прилавка. Пожалуй, речи ее были слаще, чем сироп, которым она торговала.
      Выпив воды или купив папиросы, покупатель спрашивал:
      - Сколько с меня?
      Дилефруз игриво улыбалась, строила глазки и отвечала:
      - Можешь вовсе не платить. Чего там! Мир от этого не разрушится...
      Дилефруз прикидывалась щедрой. Это производило впечатление. И покупатель раскошеливался.
      Некоторые постоянные клиенты, решив, что продавщица обладает мягким, податливым характером, делали ей недвусмысленные предложения. Но Дилефруз давала понять, что желание может быть осуществимо только в том случае, если они поженятся.
      В один из жарких летних дней Рахман подошел к зеленой будке.
      - Сейчас, братец, подожди минутку, - Дилефруз оправила волосы перед маленьким зеркальцем на гвозде и приятно улыбнулась:
      - Что прикажете?
      - Стакан холодной воды.
      - С сиропом?
      - Как вашей душе угодно
      Дилефруз не полезла за словом в карман.
      - А вдруг моей душе угодно наполнить ваш стакан одним сиропом?
      - Согласен. Из ваших рук - хоть сироп, хоть яд.
      После смерти Наргиз, Рахман впервые шутил подобным образом, впервые так пристально смотрел в глаза незнакомой женщине. Ему и прежде случалось пить воду у зеленой будки на вокзале, однако тогда он не обращал внимания на приветливую продавщицу. Возможно, она и раньше улыбалась ему, говорила сладким голосом: "братец". При жизни Наргиз, Рахман пропускал мимо ушей слова этой женщины, не разглядывал ее лица, не присматривался к оголенным рукам.
      Но сегодня он не остался бесчувственным.
      Осушая стакан, Рахман продолжал разглядывать эту полную, пышногрудую, круглолицую женщину с игривыми глазами.
      "Что тебе горевать, Рахман? - подумал он про себя. - Мечтал о любимой, и вот творец послал..."
      Стакан прохладной воды утолил жажду, но зато в сердце Рахмана начался пожар.
      Дилефруз тоже оглядела Рахмана с головы до тог. Глаза мужчины хитро поблескивали. Казалось, он хочет ей что-то оказать. Ноздри хищного, похожего на клюв орла, носа раздувалисы. Рахман стянул с головы фуражку. Лысая голова блестела от пота и, как зеркало, отражала окружающие предметы. Виски серебрились сединой. К широкому ремню поверх выцветшей железнодорожной рубахи был пришит конец другого ремня - Рахман порядком растолстел за последнее время.
      - Налить еще? - спросила Дилефруз, принимая стакан.
      Рахман на минуту замешкался.
      - Так налить? - повторила с улыбкой продавщица.
      У Рахмана бешено заколотилось сердце.
      - Да налей... налей еще... - многозначительный взгляд выдавал все, что творилось у него на душе.
      Вот так, после второго стакана воды, началась любовная история Рахмана и Дилефруз.
      В тот день Рахман до самого вечера, как мотылек вокруг лампы, кружил вокруг зеленой будки Дилефруз. Казалось, второй стакан, который он принял из рук продавщицы, был наполнен не прохладной водой, а волшебным любовным напитком.
      Всю ночь до рассвета он ворочался с боку на бок, вздыхал. Когда его взгляд падал на спящего Адиля, на портрет Наргиз, сердце сжималось, в душу закрадывалось сомнение. Но стоило Рахману закрыть глава, как ему опять виделась Дилефруз в белом халате. Она протягивала стакан воды, улыбалась и спрашивала: "Налить еще?" Рахман отходил от зеленой будки и сталкивался лицом к лицу с Адилем и Наргиз. Они хмуро смотрели на него и молчали. Их острые взгляды, как иглы, вонзались в сердце Рахмана. На душе становилось беспокойно и тревожно. Но в ушах продолжал звучать голос Дилефруз: "Налить еще?"
      Прошло два месяца. Первое время Рахмана мучили сомнения, он как бы находился между двух огней. Но скоро всем колебаниям пришел конец: Рахман прогнал из сердца образ Наргиз.
      Дилефруз стала для Рахмана Дилефруз-ханум. Каждый раз, перед поездкой или вернувшись из рейса, он шел к зеленой будке и часами болтал с Дилефруз, перекидываясь двусмысленными словечками. Дилефруз, догадавшись о намерениях Рахмана, давала волю своему кокетству, из всех сил стараясь понравиться. Время от времени она заливалась громким смехом, который можно было услышать на другом конце вокзала.
      Продавщице нравилась профессия Рахмана. Она слышала: проводники привозят из Москвы какие-то вещи. От сослуживцев Рахмана ей стало известно, что он холост.
      От первого брака у Дилефруз детей не было. По ее словам, врачи винили в этом мужа. Она рассказала Рахману, что вышла замуж по настоянию матери, мужа не любила, поэтому особенно не горевала, получив с фронта известие о его гибели.