Черные береты

Стало прохладно лбу. Значит, все же выступил пот. От напряжения? Волнения? Ладно, разберемся потом, главное, что остывает. Хорошо, значит, успокаиваемся. Успокаиваемся. Успокаиваемся…

Приподнял голову повыше: Тенгиз лежал на самом краю крыши, направив обрез в сторону дороги. Жди-жди, ждать хорошо, когда есть кого.

Перед лицом оказались обломки кирпичей. Может, тогда не стоит доставать нож, а выбрать обломочек покрупнее и им прихлопнуть эту мразь? Да-да, не человека, а мразь, которая лежит в пяти метрах с обрезом наизготовку. Но – убить… Нет, к черту философию, надо помнить, на кого направлен обрез и что они сделали с Зитой. Приговор подписан. Только и в самом деле лучше кирпичом…

Гуднул, натужно зашумел вдали поезд. Судя по всему, товарняк. Хорошо. Отлично. Вы надеялись на шум поездов? Сделаем то же самое. Сначала Тенгиз оглянется на поезд, но потом привыкнет, опять возьмет под прицел дорогу. Вот тогда и…

Загрохотали, забили стыками рельсов цистерны. Подергался за ними взглядами грузин, отвернулся. Выждать. Еще секунду. Пора.

Приподнявшись, перешагнул Андрей на соседнюю крышу. Замирая, не слыша, но, чувствуя каждый свой шорох, подкрался к лежащему Тенгизу. Начал приседать над ним. Белый кирпич – черная голова. Но в кирпиче совсем нет веса. Жаль, надо было доставать нож. Все надо делать так, как задумано заранее, всякие изменения – только хуже. Но – поздно, поздно что-то менять. Состав кончается, на последний вагон грузин тоже может оглянуться. Чисто психологически. Ну?!

Тенгиз оглянулся, и в его блеснувшие глаза, большой нос, белые зубы вбил, вмял Андрей кирпич. Свою боль и гнев. И брызнула кровь. Андрей отдернул руку, оставляя на дернувшейся черно-красной голове осколки раскрошившегося кирпича. Тело умирающего тоже несколько раз сжалось в конвульсиях, но, как удаляющийся перестук товарняка, постепенно затихло под крепкими руками Тарасевича.

– Собаке – собачья смерть, – не свое, где-то слышанное ранее проговорил Андрей. Стараясь не смотреть на разбитую голову, дотянулся до обреза.

Оказалось ни много, ни мало, а двустволка с вертикальными стволами. Аккуратно переломил ее – патроны уже в стволе. Небось, и жаканами заряжены, как на дикого зверя? Но командир ОМОНа вам не зверь, и все, что готовилось для него, вернется бумерангом своим хозяевам. Крути колеса, Данилыч, делай вид. Чуть-чуть осталось. Остальных он трогать не станет, хотя это и одна шайка. Ими потом Щеглов займется, а он же дал слово отомстить только за Зиту. Первый готов. Нет, это уже второй, Гера давно заждался своих сотоварищей, надо помочь ему ускорить встречу. На том свете. Сейчас – Данилыч, потом – Мотя. На него выведет Эллочка, им все же придется познакомиться не только по телефону. Но пока испробуем ружьишко, посмотрим, с чем вышли на него.

Лег тут же, на крыше. Данилыч, слабо освещенный подфарниками, в самом деле крутился около передних колес, изредка постукивая ключами: я здесь, я здесь.

– А я здесь, – прошептал Андрей и, словно на тренировке, изготовился к выстрелу: ноги вразброс, щеку плотнее к прикладу, левую ладонь под цевье. Холодная сталь курка. Не рвануть, быть готовым, что пружина может оказаться тугой. Стрелять лучше из одного ствола, второй надо приберечь, на случай промаха или, в случае чего, чтобы отстреливаться. И подождем поезд, опять какой-то гремит на перегоне. Ну что ж, Данилыч, получай заработанное.

Выстрел перекрыл шум поезда, вырвался из него в темноту, в лес, к небу. Не распрямившись, но, что-то вскрикнув, ткнулся головой под капот своей машины Данилыч. Подождав целую секунду и убедившись, что выстрел оказался точен, Тарасевич выстрелил из второго ствола по машине и спрыгнул с крыши. Теперь – к станции. Пока те, двое, придут в себя, пока сообразят, что произошло, он должен лететь к Эллочке. Эллочке-людоедочке. Неужели все-таки имена даются людям не случайно?

На дорогу не выбежал, мчался между деревьями, поминутно оглядываясь. Вроде никого. Да и не должны оставшиеся в живых тронуться с места. Страх за собственную жизнь заставит замереть, долго вслушиваться и всматриваться в темноту, перебирать тысячи вариантов. Но это – их дело. А ему – срочно к Эллочке. Четвертной – в город, еще один – за скорость: забыл дома билет на поезд. Жми, дядя. Кто жалеет деньги, начав крутить лотерею, тот никогда не выиграет.

У знакомых уже дверей Тенгиза перевел дух, затем задергал ручкой, стал всовывать в замок свои ключи, потом позвонил и опять задергал ручкой: мы вернулись, быстрее, торопимся, помогай открывать. Ну же, людоедочка, ты же сама маешься неизвестностью и ждешь результата. Мы их принесли, открывай.

Подбежала, открыла. И сразу ее – за горло. Длинное, белое, удобное для таких захватов. Упредил: не пикнула. Прижал к стене:

– Адрес Моти в Москве. Раз…

Эллочка скосила глаза на руки и тут же вздернула их вверх: рука Андрея была в крови.

– Два, – нажал сильнее Андрей.

– Метро… метро «Новослободская»… Адрес… в сумочке…

Тарасевич сорвал с вешалки сумочку, вытряхнул на пол вещи, подал записную книжку. Эллочка дрожащими пальцами пролистала страницы, нашла неряшливую запись карандашом.

– Передай всем: станете дергаться – доберусь до каждого, – отпустив горло, спокойно проговорил хватающей ртом воздух девице Андрей. – А сейчас… – он вырвал телефонный провод из трубки, – ты тихо сидишь и ждешь, когда за тобой придут. Пикнешь что в дверь или окно – вернусь и отрежу твой каркающий язычок, мне терять нечего. И последнее: вздумаешь предупредить Мотю – за него расквитаешься сама. Думай и садись.

Эллочка плюхнулась под его рукой на пол.

7

И вновь Москва – кем только не клятая и как только не проклятая. Но что делать, коли в ней находится метро «Новослободская». А потому вынужден был опять ступить на заплеванный, в окурках и грязных листьях столичный асфальт Андрей Тарасевич.

Добирался до Москвы на попутках и электричках, поэтому сразу направился на квартиру Багрянцева. Отмыться, отоспаться, теперь уже сбрить ненавистную бороду – и к Моте. Что дальше – до сих пор еще не решил. Настоящее и прошлое перебивали все мысли, к тому же, если откровенно, Андрей и не желал их. Сначала надо оставить за спиной настоящее. Доиграть лотерею. Докрутить офицерскую рулетку.

Вставил ключ в замок, но дверь под его напором отворилась, и Андрей обрадованно толкнул ее: Мишка вернулся?

Однако увиденное заставило отшатнуться. Сорванные обои, поваленная вешалка, залитая краской одежда – это только в прихожей. Далее – вспоротая мебель, разгромленная стенка, сорванная люстра, располосованные шторы. Прямо посреди комнаты – битая посуда. Дыра вместо экрана телевизора. В столе торчал нож, и, подойдя к нему, Андрей увидел, что воткнут он в Мишкино офицерское удостоверение.

Так вот зачем ездили в Москву Данилыч с Тенгизом! Сумели-таки по удостоверению отыскать адрес. И теперь неизвестно, надо ли благодарить Бога, что разогнали спецназ и Мишка попал в ЗакВО. Будь он дома, этот нож, надо думать, торчал бы не в удостоверении. Или нет бы им приехать на сутки раньше, когда они с Багрянцевым были вдвоем…

Присел, стал собирать розовые осколки от китайской чашки. Попытался соединить их. У скольких людей вот так же разлетелась жизнь после августа? Собирай, склеивай – бесполезно. В квартире разгром – в стране подобное же. Но, если сюда вошли убийцы и грабители, то, как назвать тех, кто перевернул вверх дном, подпалил со всех сторон Родину? Здесь нож в удостоверении офицера, а какой удар, если и дальше идти по аналогии, ожидает страну? Дано ли ей будет выдержать? Ведь все подобное происходит подло, предательски.

А чашка… Точно такая же лежит в камере хранения для Раи. Значит, не все в этой квартире пошло на слом, уцелела, может быть, самая дорогая теперь для Михаила вещь. Она сможет возродить эту квартиру. Надо срочно заказать переговоры с Раей. Соединение дали только на семь вечера.

– Алло, Миша, – услышал Андрей взволнованный голос соседки, как только на линии все защелкнулось и соединилось.

– Рая, это я, Андрей. Ты одна?

– Андрей? Это ты, Андрей? – не поверила Рая.

– Я, я. Можешь говорить?

– Могу.

– Я был в городе.

– Я знаю. Здесь только о тебе и говорят. Ну, про гаражи. Говорят, что это ты.

– Пусть говорят.

– Нет-нет, практически все оправдывают тебя.

– Ты сама-то как? Достался тебе сосед…

– Перестань, я вчера как раз ходила к Зите, убралась там.

– Спасибо. Спасибо, Рая. Если не трудно, приглядывай за ней.

– А ты? Как теперь ты?

– Ничего не знаю… Да, чтобы опять не забыл: Мишка передавал тебе подарок, но я так и не смог заехать к тебе. Нельзя было…

– Я понимаю.

– Зайди на вокзал, в камеру хранения. Есть чем записать? Ячейка номер: квартира Щегла плюс три. Понимаешь? Шифр: буква – начало имени твоей сестры, что приезжала на Новый год. Далее: твой месяц и день рождения. Разберешься?

– Разберусь. Спасибо. А… Миша где?

– Получил назначение в Тбилиси. Думаю, что скоро даст о себе знать. Береги подарок – он теперь у вас один на двоих.

– Не поняла.

– Ваше время истекло, – вошел в разговор голос телефонистки.

– Все нормально, Рая. Присматривай, пожалуйста, за Зитой.

– Береги себя. А Мише скажи, что… что его ждут его звезды. Он поймет9.

– Прощай, – в уже гудящую трубку проговорил Андрей.

И только тут почувствовал, что его глаза полны слез, что если моргнет сейчас, то прорвутся, побегут они. Вот никогда не думал, что они так близко у него находятся. Это после смерти Зиты. И сейчас он, кажется, прощался с ней. Видимо, надолго. И не только с ней. С прошлой жизнью тоже – не очень сладкой и не очень спокойной, но честной и нужной другим людям. А что теперь…

Андрей опять споткнулся о свое будущее. Жизнь же имела пока смысл до того момента, как он найдет Мотю. Дальше – пропасть и черная дыра. Зато долг свой на земле можно будет считать выполненным. Вчера такое признание было бы страшным, сегодня – нет. Лишать жизни других – не страшно! Страшно пусть будет стране, что ее люди – не воры, не преступники, не нахлебники, а государственные люди, стоявшие на страже ее интересов, сегодня низводятся на эту роль. Страшно, что Мишка, ювелир-профессионал в военной разведке, становится не нужен, и засылается в дыру «латать валенки». Кому от этого выгода? Только не Родине и не армии. А он, «черный берет», ходивший под заточки, пули, ножи преступников, – во что превращен он? Кому польза, что он сам стал убийцей? Что ушел из ОМОНа – преданный и проданный? От этого уменьшится количество преступлений? Спокойнее станет вечерами на улицах наших городов? На его место толпами ломанутся брокеры, маклеры? Неужели в Кремле и Белом доме до сих пор верят, что Запад хочет видеть Советский Союз или Россию сильной державой? Неужели те же Соединенные Штаты радуются конкуренции со стороны Германии, Японии, Южной Кореи? И ждут, не дождутся, когда еще и Советский Союз наступит на пятки?..

«Опять политика», – тряхнул головой Андрей. Если будет жив и вдруг, если спросят лет через пятьдесят пионеры, – какое было время, о чем думали советские люди в начале девяностых годов? О политике! К несчастью, только о ней. Хотя, если посмотреть, она здесь ни при чем. Политику делают люди. К тому же конкретные люди. Лично он готов стать рядом с ними и исповедаться: я сделал то-то и то-то потому-то. Казните или милуйте. Но станут ли перед историей другие? Что они, кроме общих слов о свободе и гласности, смогут сказать? Кому нужна такая цена их – в слезах, крови, обнищании, распрях, выстрелах, переделах? Будто только и ждали мы такого освобождения, каждый день молились… Кому же стало легче, лучше и спокойнее жить в этом мире? Где те счастливцы, покажите. Или опять ждать светлого будущего, но уже в новой грязи, поломав ради принципов даже то, что построено ранее. Но даже если произойдет невероятное чудо и это самое счастье опустится на землю, то все равно оно уже изначально замешано на крови и слезах. Такое вот счастье у нас впереди…

– Осторожнее, – специально грубо толкнули его в метро: не раскрывай варежку, деревня…

«Новослободская». Нога сами несут его к Моте. Тем лучше. Ноги – не голова, они менее рациональны, но более честны. Каким ты был по счету, Мотя, когда терзали Зиту? Первым? Последним? Но это роли не играет. Просто судьба дала тебе возможность прожить на один день дольше своих дружков. Однако это не значит, что она должна быть и дальше милостива к тебе. Жил бы спокойно – долго бы жил. Не захотел…

Андрею показалось, что он специально вызывает в себе воспоминания о Зите. Так было и перед встречей с бандой у гаражей, и сейчас. Что это? Неужели он боится, что дрогнет рука? Никогда в жизни. Вон впереди идет женщина с поднятыми плечами – почти как у той, которая сидела на кладбище. Потом, в камере, он вспомнил, где уже видел эту «подсадную утку». В приемной у Карповского. Так что новой власти он нужен только в тюрьме. И никогда такая власть не станет думать о других. Это он понял еще, когда шел брать Козыря…

Дом отыскался быстро – хороший дом, из кирпича, с огромными лоджиями. И как это люди ухитряются проворачивать такие махинации: из провинции – и сразу в центр столицы, в собственную кооперативную квартиру? Выходит, умеют. Свет еще не во всех окнах, от подъезда не вывезен мусор – значит, заселение еще идет. Тем лучше. Новый дом – сотни проблем. А фирма «Заря» готова предложить любые услуги. Да снимем кепочку, чтобы не пугала изначально.

На площадке прислушался. За дверью голоса: работает телевизор. Значит, телевизионный мастер не нужен. Зато дверь не обита. И небось, не закреплена…

– Хозяин, – постучал Андрей по двери. Надо сразу, как Эллочку, брать за горло. А еще лучше – бить в морду. Нож в кармане, но лучше без него…

– Хозяин, фирма «Заря», – вновь постучал Тарасевич и чуть отступил: для хорошего удара нужен замах.

А москвичи всегда славились своей беспечностью. Думают что если в столице, если их комнаты залиты светом, то и всюду светло. А в новых домах дверь вообще открывается всякому: один сосед стамеску просит, другой – помочь переставить мебель, а кооператоры-шабашники готовы хоть новый узор выложить из паркета, не говоря уже о всяких там кранах, плитках, карнизах и тому подобное. Имей деньги, и пусть руки хоть из одного места растут – квартиру можно сделать игрушкой.

– Чего? – открыл дверь Мотя.

Хозяином не только квартиры, но и жизни показался Мотя – с презрительной усмешкой, с махровым полотенцем на шее, в тапочках, расстегнутом спортивном костюме. И мгновенно передумав, ногой в живот, а не кулаком в лицо, свалил и отбросил обратно в квартиру «парусника» Андрей. Вбежал следом сам, готовый к борьбе, но в однокомнатной квартире больше никого не оказалось. Захлопнул дверь.

– Я – старший лейтенант Тарасевич, командир ОМОНа, – чтобы быстрее привести в чувство хрипящего врага, сообщил он.

Мотя перестал хрипеть и обреченно заскулил, теперь уже и не пытаясь встать.

– Ты – последний. Мог бы и не переезжать.

– Я не хотел… Это они…

– Никто не виновен, когда приходит расплата.

– Я правда… – Мотя привстал, и Андрей ударом ноги опять отбросил его к стене, заставив хлебать воздух. Надо вообще-то было сразу кончать, не заводить разговоров. В схватке убивать, выходит, в самом деле, легче. А теперь надо сделать усилие над собой. Достать нож. Нет, ножом он не сможет. Еще Тенгиза не смог, а теперь тем более. Лучше подождать, когда Мотя бросится на него сам. Защищаться. Спасать свою шкуру. Да, все правильно. Лучше так, в схватке. Пусть отдышится и встанет. Ну, давай…

Но преданно, готовый по-собачьи служить, глядел на него Мотя, предсмертным чутьем, видимо, почувствовав надлом, борьбу в душе человека, который пришел его убивать. И, боясь спугнуть, прервать это зарождающееся сомнение, и переиграть боясь, и искренне веря сам, и донося эту веру взглядом, позой, что после сегодняшнего дня он возьмется за ум и остановит колесо своих преступлений – глядел и умолял, глядел и умолял Мотя.

«А может, пусть живет? Черт с ним?» – впервые равнодушно, ничем не выдавая своего решения, подумал Тарасевич.

Может, и ему самому надо остановиться, чтобы не превратиться в такого же подонка, как эти твари. Нет, это не станет предательством Зиты, просто, если, в самом деле, он сам не остановится, то… то потеряет в себе что-то человеческое. Сострадание? Жалость? Хотя кому они сейчас нужны? Но обстоятельства хотят сделать из него убийцу, он ложится в эту канаву, в представление некоторых людей о «черных беретах» именно как об убийцах. Ох, как они будут этому рады. Но ведь он может и не дать им такой возможности порадоваться, он может разочаровать их…

Усмехнувшись, прошел в комнату. В углу на полу стояло несколько бутылок водки, и он свернул у одной пробку, опрокинул в себя забулькавшую жидкость. Он даже согласен теперь на то, чтобы Мотя вышел победителем. Пусть умрет он, Тарасевич. Бывший офицер, бывший омоновец, несостоявшийся отец, потерявший любимую жену, ставший убийцей человек. Это было бы просто честнее перед Зитой, чем оставлять тебя в живых. Ну!

Мотя продолжал преданно поскуливать, и Андрей, прерывая этот скулеж, запустил недопитую бутылку в стену. Усыпанный осколками и брызгами спиртного, Мотя умолк, прикрыл голову руками. Наконец-то Андрей увидел и парусник. Дряблый, дрожащий, сморщенный…

«Черт с тобою. Живи», – подтвердил свое решение Андрей и, перешагнув через Мотю, вышел из квартиры.

…До чего же, в самом деле, суматошна и безразлична ко всему Москва. Особенно вечером, после рабочего дня, когда стало ясно, что прошедший день не стал лучше предыдущего. Когда нет веселых лиц, когда все думают только о своем завтрашнем дне.

И шел в этой московской толпе Андрей Тарасевич, изгой в собственном Отечестве, служивший ему каждой клеточкой тела, но выброшенный новыми порядками на самое дно общества. Жалел, что поддался минутной слабости и оставил жить убийцу своей жены. Не имеющий сил, чтобы вернуться обратно. Желающий смерти теперь самому себе.

Шел мимо афиш, сплошь не русских. Мимо роскошно-однообразных витрин коммерческих магазинов. Нищих старушек с протянутыми дрожащими ладошками. Самодельных лотков с порнографическими газетами и журналами. Шел против течения, против потока, идущего навстречу.

И сам не знал, куда шел. И не ведал, где окажется…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Яд подают в хрустальных бокалах. Сговор в Беловежской Пуще. «Выпивка не есть блудство…» Что связывает наших президентов с Мальтой? Кооперативное кладбище – удел бедных. Россия торгует собой.

1

…Танцовщица легко скользила среди столиков, откупаясь от тянущихся к ней рук своей одеждой. К Андрею приблизилась, когда на лоснящемся, гибком теле остались две узенькие серебристые полоски – лифчика и трусиков. Приблизилась настолько, что он разглядел наполненные потом морщинки на ее животе. А тело извивалось в танце, раскрывалось перед ним, притягивая своей гибкостью так, что Тарасевич не заметил, когда Нина сняла лифчик. Увидел только, как серебристой подстреленной птицей он плавно опустился ему на плечо.

Поднял голову.

За упругими, острыми пирамидками грудей грустно и виновато улыбалась Нина. И то, что она так смотрела и что остановилась перед ним, обнаженная, он понял: сегодня – его очередь выходить на ринг. А Нина, ее извивающееся в танце тело как ритуальное заклинание: побеждай, иначе можешь лишиться всего этого.

Сзади нетерпеливо положили на плечо руку: ты не ошибся, настал твой черед. Андрей даже не стал оглядываться, чтобы увидеть понукателя. Какая разница, кто сообщает ему это известие.

Снял с другого плеча лифчик, перебрал пальцами кружева шелка. Чуть приподнял его, пытаясь уловить запах Нины – он так и не успел узнать, какой он. Но сигаретный дым, разливанное море пива на каждом столике не давали сосредоточиться, отыскать то, что было Ниной. И она сама, постукивая каблучками, уже уплывала от него в сизоватый полумрак зала. Он знал – теперь к столику, за которым сидит Исполнитель. Она станцует и перед ним, вызывая на ковер и тоже показывая: смотри, чего лишишься, если проиграешь.

А проиграть кто-то должен – бои гладиаторов сострадания не ведают. Вернее, сострадания не ведают его устроители, выбрасывая бешеные деньги в тотализатор и требуя в ответ зрелища. Так что сегодня или он, Андрей Тарасевич, или капитан милиции, исполнитель смертных приговоров, упадет посреди арены. Второй завоюет жизнь, пятьдесят, или, сколько там наберется, тысяч долларов, а в придачу еще хоть Нину, хоть любую другую танцовщицу.

Вот и весь расклад, весь выбор. С единственной оговоркой – если не вмешается Багрянцев. А он, скорее всего не вмешается. Ему просто нельзя. На милицию же и госбезопасность надежды нет. Август 91-го, к сожалению, подмял их. Вообще, август растоптал многое. И еще раз, теперь уже на бедной России, доказал, яд неизменно подают в хрустальных бокалах.

А ведь каким все виделось вначале красивым и чинным, когда под красивые сказочки демократов о свободе, суверенитетах и независимости 7 декабря 1991 года на секретный аэродром Засимовочи под Брестом тайно приземлились на своих самолетах президенты России и Украины. Принимал Ельцина и Кравчука их белорусский собрат Станислав Шушкевич. 45 километров отмерили чуткие спидометры машин, доставившие бывших партийных секретарей к вальяжному особняку, искусно упрятанному в Беловежской Пуще.

Что и сколько ели и пили на тайной вечере – про то неведомо и неинтересно: как застольничают бывшие секретари, мы знаем. Ближе к ночи в российской небольшой делегации задергался плоский, как собственная фамилия, госсекретарь Бурбулис, всовывая свое мертворожденное носатое лицо в доброе застолье:

– Что вы тянете, подписывайте быстрее. Вернется Хасбулатов, он быстро пришлет батальон десантников и прикажет арестовать всех10. Это вам не Горбачев. Подписывайте!

Окружившие стол оглядывались на двери и окна, то ли ожидая десантников, то ли примеряясь, как бежать, в случае чего, до польской границы, находившейся рядом. А за окном – партизанская темень да что-то напоминающий поскрип осин. У славян осина – дерево особое: на ней всегда вешали предателей. Осиновый кол забивали и на могилах ведьм, чтобы они больше никогда не встали.

Чур, чур не их!

– Ну же, подписывайте!..

И в конце концов, дрогнув, подписали трое заговорщиков расстрельный приговор своей – и не только своей! – матери-Родине:

«Мы, руководители Республики Беларусь, РСФСР, Украины, отмечая, что переговоры о подготовке нового Союзного договора зашли в тупик…»

Среди порядочных людей, вообще-то, водится так: не нравится тебе общество в доме – уйди сам. Если есть хоть чуточку совести, скажи перед этим «спасибо» за приют.

Но не нашлось у новых Геростратов ни ума, ни терпения, ни желания искать выход из ситуации. Рубанули вроде бы сразу по всем проблемам, заявив о роспуске СССР, – а на самом деле по миллионам судеб и жизней вчера еще дружных и спокойных соседей. Подписались – и, как нашкодившие котята, испугавшись содеянного и уже один другого, шмыгнули в свои самолеты. И вместо совместной пресс-конференции, которую планировали провести в Минске, рванули к своим креслам, своим телефонам, своей охране. И только после, уверовав в недосягаемость друг друга, заспешили: Кравчук и Шушкевич оправдываться на своих самостийных пресс-конференциях, Ельцин – звонить в Америку и докладывать президенту Бушу о свершившемся.

Горбачев, как в спектакле, в которых он, кстати, с неизменным успехом играл все студенческие годы, хлопал глазами и был похож на ребенка, у которого отобрали забавную игрушку. И если о чем сожалел, то о том, что первому о перевороте сообщили не ему, а Бушу. Точно также, во время событий в августе 1991 года он сетовал не о происшедшем в Москве, а о внучке, которая не могла во время форосского фарса ежедневно купаться в море. Тогда он так и не понял, что из Крыма его доставила в Кремль под своим конвоем команда Ельцина, не позволив больше принять ни одного серьезного решения.

12 декабря парламент России, опъяненный собственным величием и одновременно затюканный прессой, подкупленный как поездками за границу, так и ложью о быстром демократическом рае в отдельно взятой республике, под сладостный вой врагов Советского Союза и демократов (что оказалось в конечном итоге одним, и тем же) большинством голосов ратифицировал Беловежский сговор, сняв тем самым с Ельцина вину за содеянное11. Мужества и мудрости заглянуть хотя бы на один день вперед хватило только у шести депутатов, сказавших «нет»12.

Много месяцев спустя, когда на одном из собраний присутствующие встали перед депутатом Сергеем Бабуриным, он остановил их:

– Ни в коем случае! Перед депутатами России народ еще долго не должен вставать. Мы столько бед натворили, что попадем только в ад и будем вариться в одном котле всем парламентом. Мы были безотчетно смелы.

Воистину: страшны политики, не знающие страха. Такие не оглядываются назад и не слышат проклятий, не видят крови, льющейся после их деяний. Они устремлены лишь вперед, где пока все тихо и спокойно. И врываются в это безмолвие с шумом и гамом, заставляя всех радоваться своему грубому пришествию.

Такие желают нам счастья на наших же слезах и горе. Их отвага – от бессилия, от нехватки мудрости и терпения, от страха отвечать за содеянное.

Есть, конечно, и иные политики. В конце декабря все того же перевернутого 1991 года Горбачев, пока еще Президент Советского Союза, вместо ареста заговорщиков добровольно и раболепски подписал один из последних своих Указов – о спуске Государственного флага над Кремлем. До этого случая мы могли гордиться тем, что во всей нашей истории наши корабли предпочитали лучше пойти на дно, сохранив честь и достоинство, чем спустить свой стяг перед неприятелем. Правда, говорить о чести и достоинстве Горбачева – все равно что толочь воду в ступе. А он, вроде русский мужик, к этому времени получивший уже звания и лучшего американца, и лучшего немца13, и друга Израиля, он, в то же время, не сумевший у собственного народа заслужить ни одного уважительного титула, – Горби, тем не менее, не мог не знать, что для советских людей флаг означает больше, чем просто полотнище. Это – символ, это последнее, что еще способно было остановить безумие всеобщей вражды, сплотить вокруг себя людей, верных идеям братства и дружбы.

Но оказался слаб капитан огромного корабля, дрогнула его мелкая душонка. Перепутал в очередной раз, где жизнь, а где сцены из спектакля – не застрелился, не остался навек на союзном корабле, ушедшем под воду с им же спущенным стягом. Неужели думал опять отсидеться, переждать события, как делал сотни раз до этого?

Но уже стояли за его спиной люди Ельцина. Не успели просохнуть чернила на этом Указе, как другой и единственный теперь в стране и Кремле – золотая мечта! – Президент России подмахнул свой Указ.

И сырой, промозглой ночью 25 декабря подленько, без хотя бы какого-то почтения к истории и народу спустила дежурная смена Хозяйственного управления правительства флаг великой державы. Вместо него под свист и крики редких посетителей Красной площади вползло на флагшток бело-сине-красное коммерческо-власовское полотнище14. Словно над штабом генерала-предателя. Символ? Мистика? Случайность? Недоразумение? Или чтобы все-таки больнее ударить и ущемить тех, кто не вошел в стадо, плетущееся под досмотром чужих советников к хрустальной чаше с ядом?

Из всех многочисленных партий и партиек, фондов и движений, сосущих, теребящих и разрывающих больную страну, только Российская коммунистическая рабочая партия нашла в себе мужество заявить и обоим президентам, и Верховному Совету СССР:

«В связи с заявлением группы лиц, именующих себя президентами независимых государств, о роспуске СССР и спуске его Государственного флага, ЦК РКРП, считая комментарии излишними, предлагает передать Красный флаг СССР на хранение РКРП.

Мы обязуемся в скором будущем вновь поднять его над Кремлем.

В.А. Тюлькин, Ю.Г. Терентьев (Санкт-Петербург), В.И. Анпилов (Москва)»15.

Флаг, конечно, не дали. И уже под новым стягом на святой для страны праздник 23 февраля 1992 года новые власовцы – московские омоновцы – окружали, расчленяли, теснили и избивали людей, которые шли возложить цветы на могилу Неизвестного солдата. Что там нагайки казаков и жандармов в далекой истории 1905 года! Семечки! Железными щитами, резиновыми дубинками (сила удара – 100 кг на 1 см тела) – да по седым головам, по орденам и медалям на распахнутой груди.

А на совершенно пустой, оцепленной тремя кольцами из грузовиков, тюремных «воронков» и милиции Манежной площади стоял военный оркестр и играл марш для ельцинской делегации, возлагавшей свои цветы и свои венки к Вечному огню. И больше никого не было вокруг, словно происходило все в мертвом городе. Уже тогда эта власть боялась своего народа. Лишь в злом карканье заходилось воронье над Кремлем, заглушая проклятия на окровавленной, растерзанной Пушкинской площади, где продолжалось избиение фронтовиков:

– Ельцин – иуда!

– Банду Ельцина – под суд!

– Всенародно избранного – во всенародно изгнанного!

– Да здравствует Советский Союз!

Тогда, 23 февраля 1992 года, это были пока еще одинокие, немощные и слабые крики. Но уже были!

Зато по первым весенним денечкам, не таясь, под телекамерами прошел по Красной площади директор американского ЦРУ Роберт Гейтс. И сказал корреспонденту Би-би-си с чувством исполненного долга: