Печаль полей (Повести)

А может, действительно не было, может, все это он, Алексей, выдумал, все ему почудилось, приснилось когда-то, думал он. Думал всерьез, мучительно пытался решить для себя какую-то проблему. Но что за проблема – не могпредставить себе ясно и четко. Иногда ему казалось, чтоон вообще живет в каком-то полусне.

Как-то Шура, спеша к дому Бориса, торопливо бросилаАлексею:

– Ох, эта проклятая тригонометрия! И в кого я уродилась такая тупица!

И Алексей несколько дней ходил светлый и задумчивый. Оказывается, все было: и промерзлый кинотеатр, и тополь у калитки, и звезды меж его голыхветвей. И Шура все помнила.

Однажды, придя с работы, Алексей, как всегда, умылся, переоделся и сел ужинать. Мать, собирая на стол, сказала:

– Шурка тут Ильина прибегала.

– К нам? – удивился он.

– Скажите, говорит, Лешке – сдала я… эту, как ее? Вот, скажите, забыла ведь! Мудреное слово такое. На тройку, говорит, а сдала…

– Геометрию?

– Ее, ага. С каким-то применением еще.

Алексей улыбнулся и начал есть.

– Суматошная такая, сама не своя отрадости, видно. На одном месте не стоит, точно припекает ее… Потом и вовсе сорвалась. Пойду, говорит, за город, до ночи буду песни петь…

Поужинав, Алексей стал глядеть в окно. Убирая со стола, мать спросила:

– Чего это она прибегала-то? Никогда не заходила, а тут зашла…

– Я-то почем знаю, – не оборачиваясь, проговорил Алексей, чувствуя, что краснеет.

Солнце было еще высоко, недавно прошел легкий дождик, обмытые листья у деревьев яростно отражали солнечные лучи. Алексей видел тополь, растущий у калитки Ильиных. Он был выше других деревьев, и казалось, вместо листьев висят на нем миллионы медных пластинок.

Мать вышла из дома, принялась копаться на огороде. Алексей быстренько вывел на улицу велосипед и покатил за город.

Он долго ездил по проселочным дорогам, огибая березовые перелески, однако никаких песен не слышал. Но когда солнце почти село, из-за деревьев донесся женский смех. Алексей узнал его и покатил на голос.

Девушка собирала желтые саранки. Цветы густо покрывали большую поляну, манящими россыпями уходили в глубь березовой рощицы. Шура, в белом платье с желтыми цветами, тоже похожими на саранки, мелькала между деревьями. Увидев Алексея, она выбежала из рощицы с огромной охапкой цветов и протянула ему замаранную травяным соком ладонь.

– Леша, здравствуй! Сдала я… понимаешь, сдала! Я сегодня счастливая!!! Какой же ты молодец, что…

Откуда-то сбоку появился Борис, тоже с цветами. Он, не здороваясь с Алексеем, протянул цветы Шуре, вынул носовой платок и тщательно вытер руки. Но и теперь не поздоровался.

– Да, свалили, братец, самый трудный экзамен, – сказал он и стал закуривать.

Когда появился Борис, Шура умолкла, улыбка ее виновато потухла. Она положила на землю цветы, сняла с головы легкий платочек, встряхнула его и накинула на голову, повязав узлом под подбородком, по-бабьи.

– Спасибо Борьке, – сказала девушка. – Без него я бы ни в жизнь не сдала.

– Ну, пустяк… Не стоит благодарности.

В голосе Бориса просквозила не то грусть, не то горьковатая ирония. Было ясно, что он недоволен появлением Алексея.

– И ты, значит, катаешься? – спросил он и щелкнул зажигалкой.

– Катаюсь… Случайно увидел вас и подъехал.

– Молодец. Как сказала Шурка.

Теперь ирония в голосе Бориса прозвучала откровенно.

Все чувствовали себя неловко, скованно. Борис крутил меж пальцев зажигалку. Это была та самая зажигалка, которую он купил когда-то за ведро картошки.

– Постой… Ты же говорил, что потерял ее, – сказал Алексей.

– Что я потерял? – почти враждебно откликнулся Борис. – А-а… нашел потом. Она под комод закатилась. Стали белить комнату, нашлась…

Алексей знал теперь наверняка, что Борис врет, что он никогда не терял зажигалку. И Борис догадался, о чем думает Алексей, чуть смутился. Впрочем, он тотчас оправился, сказал:

– Твой подарок могу вернуть. Зачем мне две зажигалки?

– Не надо. Пусть останется тебе на память.

Алексей сказал это со смыслом, намекая на злополучные билеты в кино, и Борис уловил этот смысл, быстро вскинул на Алексея глаза и тотчас опустил их.

– Спасибо. Память у меня крепкая, не забуду.

Он поднял из травы свой велосипед, прислонил к береае и, не обращая внимания на Алексея, будто его не было тут, принялся подкачивать колесо. А Шура стояла боком и смотрела, как садится солнце.

Алексей чувствовал, еще немножко, еще секунда, и он, не сдерживаясь, ударит Бориса. Ударит за что-то изо всей силы и потом начнет его избивать со слепой яростью. Чтобы этого не случилось, он схватил свой велосипед, быстро вскочил в седло и так нажал на педали, что железо затрещало, кажется.

– Алеша, Алеша! – услышал он за спиной встревоженный возглас Шуры, но только усмехнулся. Усмехнулся горько и зло, точно хотел сжечь этой усмешкой и ее, и Бориса, и самого себя.

Потом, до самого того дня, когда Алексея призвали в армию, его отношения с Шурой и Борисом были какие-то странные, непонятные. Шура поступила кассиром на тот же завод, где он работал, часто после рабочего дня она подолгу задерживалась возле проходной, точно ждала кого-то. «А вдруг меня?» – радостно думал Алексей, но из непонятного самому себе упрямства не подходил к ней, стараясь не замечать девушку.

Как-то к проходной подкатил на велосипеде Борис. Он и Шура о чем-то поговорили и тихо пошли прочь. Свой велосипед Борис вел в руках, Шура шла по другую сторону, слушала, что Борис ей говорит, и, как всегда, смеялась. «Ну и пусть», – опять горько усмехнулся Алексей.

Потом он видел их вдвоем раза два на улице, возле кинотеатра. Теперь девушка не смеялась, но от этого Алексею стало почему-то еще горше и тоскливее.

С Борисом, если приходилось сталкиваться на улице, Алексей равнодушно здоровался, не останавливаясь. Было слышно, что Борис готовится поступать в сельскохозяйственный институт.

Однажды Борис сам остановился.

– Что ты, Леха, дуешься-то на меня?

– С чего бы это?

– Значит, мне показалось?

– Показалось, видно…

Постояли, помолчали.

– В институт, слышал я, готовишься? – спросил Алексей.

– Собираюсь стать инженером по сельхозмашинам, – подтвердил Борис. – Война кончилась, завод наш снова на выпуск сеялок-веялок переходит. Так что инженерные знания пригодятся Отечеству. Скоро вступительные экзамены сдавать, хожу сейчас на консультации. – Он помедлил и прибавил: – Какие у нас на первом курсе Агаши, брат, предполагаются! Закачаешься! А ты как?

– Ничего, работаем.

– Я говорю насчет учебы. Ты поступай в вечерку, а? Два класса щелкнул бы – и аттестат зрелости в кармане. А там…

– Поглядим. Надо бы.

Борис начал бриться, носил теперь спортивную куртку из толстого сукна и давно курил в открытую. Он достал портсигар, плотно набитый настоящими папиросами, протянул Алексею.

– Кури, брат.

Папирос в свободной продаже в городе еще почти не было, но Алексей знал, откуда у Бориса папиросы – его мать работала на табачной фабрике. Но все же спросил:

– Где ты достаешь папиросы?

– Ну, где! Маленький, что ли? На фабрике мать… покупает. Своим рабочим они запросто продают. Если надо – могу устроить.

– Не надо, – сказал Алексей.

Разговаривать с Борисом у него не было никакого желания, он хотел уйти, но не уходил, потому что чувствовал; Борис неспроста остановил его, что-то ему надо.

– Как-то дружба у нас с тобой того… – сказал Борис. – Расклеилась. А зря. Кто же виноват?

– Кто-то виноват, выходит, – нехотя ответил Алексей.

Борис внимательно поглядел на Алексея, прищурившись, раз за разом сосал папиросу.

– Шурка виновата, – хрипло сказал наконец Борис.

– При чем тут Шурка?

– Не ври! – строго сказал Борис и отбросил папиросу. – Она говорит, что встречается с тобой.

– Кто? Шурка?! – невольно вскрикнул Алексей. – Она говорит?

– Говорит… Или врет?

На крупном носу Бориса выступили капельки пота, видимо, от волнения. Но Алексей ничего не сказал, повернулся и пошел дальше.

«Она говорит… Зачем она ему говорит? Почему она ему говорит?» – стучало и стучало у него в мозгу. Ему было отчего-то легко и радостно. Он, не замечая, улыбался, и прохожие смотрели на него с удивлением, некоторые оглядывались, пожимая плечами.

Только возле дома он опомнился: «Чего это я? Может, она… просто в насмешку… Или Борька выдумал?»

Легкого и светлого настроения как не бывало.

И все-таки что-то изменилось с этого дня. Каждое утро Алексей вставал с предчувствием: сегодня должно случиться что-то хорошее. И хоть оно не случалось, он ложился вечером в постель с тем же светлым настроением.

Потом он понял, что должно случиться: он должен был встретиться и поговорить с Шурой. Это ему вдруг стало так же ясно, как и то, что его зовут Алексей, что после ночи всегда наступает новый день. Было непонятно только, как же раньше он не мог до этого додуматься?

Но где и как с ней встретиться? Возле проходной она уже никогда не задерживалась, да и стыдно было бы при людях. Ему теперь казалось, что все люди, все до одного, сразу бы узнали, почему он подошел к девушке и о чем намеревается с ней поговорить. Ему даже казалось, что люди обязательно обступят их плотным кольцом, обступят и будут молча стоять и ждать, о чем же он заговорит…

Прошел июль, прошел почти весь август, а он все еще не мог придумать, где и как встретиться с Шурой. Он много раз бродил вечерами возле дома Ильиных, стоял даже у калитки, под развесистым тополем, надеясь, что она вдруг выйдет из дома или будет откуда-то возвращаться. И она несколько раз выходила и возвращалась. Но была не одна, с ней был всегда Борис. Заслышав разговор или смех, Алексей поспешно отходил, почти отбегал в сторону, в темноту. Сердце его гулко билось, и ему было стыдно.

Раз Шура, подойдя к калитке, даже сказала:

– Кто-то вышел, что ли, от нас?

– Показалось, должно…

– Да нет… Вроде тень скользнула. Вот туда.

Алексей в тот раз не успел далеко отбежать, он стоял за одним из деревьев, редковато торчавших вдоль улицы. Стоял и замирал от страха – а вдруг да они пойдут сюда и увидят его?

Но они не подходили. Они стояли и молчали. «Сейчас целоваться будут… – подумал вдруг Алексей – Если будут, то…»

Что значит это «то», что произойдет, если они начнут целоваться, Алексей не знал, не представлял. Он ненавидел, сжигал себя за трусость, за нерешительность, за то, что стоит, как вор, за деревьями, за то, что подслушивает. Он чувствовал: его переполняет чувство брезгливости к самому себе.

– Сдаешь, значит, экзамены, – послышался голос Шуры.

– Сдаю. Толкну еще парочку – и конец. Ты зря не захотела в институт. Я бы помог… насчет экзаменов.

– Нельзя мне… На стипендию разве проживем мы с мамой.

Они еще помолчали. Потом Шура грустно сказала:

– Не надо, Борька. Слышишь, перестань.

– Шура!

– Не лезь, сказала! – повысила она голос.

И опять все смолкло.

– Непонятная ты, Шурка, – тихо произнес Борис. – Я же по-хорошему хочу. Я же… люблю тебя.

Алексей стоял под деревом, крепко привалившись к нему спиной, чувствуя, как бугристая, растрескавшаяся кора старого тополя врезается сквозь пиджак в тело. И грудь его тоже что-то сдавливало, будто на него валилось другое такое же, только невидимое, дерево.

– Любишь… – вздохнула Шура. – Кто знает, что такое любовь?

Алексей услышал этот вздох так явственно, точно он стоял рядом с девушкой. И ее голос будто прозвучал у него над ухом.

Потом стукнула калитка, Алексей слышал, как Шура ушла, как Борис еще топтался на одном месте, долго чиркал зажигалкой, в которой, видно, кончился бензин. Потом пошел домой…

А он, Алексей, в изнеможении сел под тем же деревом, под которым стоял, долго сидел в темноте, курил…

Утром он принял решение. Он встал рано, хотя в этом не было надобности, наскоро позавтракал и вышел из дома. До завода ходьбы было полчаса. И он знал, что раньше, чем через двадцать минут, Шура из дома не выйдет.

Алексей постоял возле своей калитки, покурил. Патом долго глядел на мокрые от ночной росы деревянные крыши домов, на желтые, тоже мокрые, листья деревьев. Было тихо, но время от времени широкие листья тополей падали на землю мокрыми тяжелыми тряпками.

Постояв, он тихонько двинулся по направлению к заводу, рассчитав, что теперь, даже если он пройдет мимо дома Ильиных раньше, чем Шура выйдет, она, чтобы не опоздать на работу, обязательно догонит его.

Но она вышла как раз в ту минуту, когда он поравнялся с ее домом, будто стояла за дверью и ждала его. Увидев Алексея, чуть смутившись, приостановилась, потом быстро пошла вперед, обогнав его.

– Шура…

Девушка остановилась, даже, кажется, вздрогнула. И сам Алексей вздрогнул от своего голоса, будто его стегнули ремнем.

– Здравствуй, – сказал он, подходя.

– Здравствуй… Разве я не поздоровалась?

– Да нет…

– Полусонная, значит, я. Ведь чуть не проспала.

Прошли молча несколько шагов. Но Алексею казалось, что они идут уже давно и на них смотрят из всех окон.

– Значит, работаешь теперь? – спросил он деревянным языком. Черт его знает, почему он был деревянным, неповоротливым.

– Работаю.

– Не видно что-то тебя…

– Работаю же, говорю.

– Ага…

– Что – «ага»?

Действительно, глупо, все глупо. Что в самом деле «ага»? Что он хотел ей сказать? Ведь он хотел в ближайшее воскресенье пригласить ее съездить за город. Да, хотел, и утром все это казалось простым и ясным: он пригласит, а там пусть она решает – поедет или нет. Но сейчас вдруг даже мысль о приглашении, не то что сама поездка, казалась дикой, нелепой и стыдной. Как это за город? Одни? Зачем? Она просто посмотрит на него насмешливо, презрительно и торопливо отойдет.

А почему она посмотрит презрительно? И почему им нельзя за город? – думал он дальше. Ведь когда-то, совсем недавно, они были там. И ничего… Да, но тогда все было как-то по-другому, все было просто…

Алексей поднял голову и увидел, что они уже идут в толпе народа, они уже перед проходной. И неужели полчаса, целых полчаса он шел с Шурой молча, так вот рядом с ней, глядел, как дурак, себе под ноги и молчал?! Да что она вообще теперь о нем подумает? Э-э, будь что будет, скажу… съездим, мол, за город.

– Слышишь, Шура, – проговорил он торопливо. – В воскресенье… в заводском клубе, что там?

– Вечер отдыха, – сказала девушка. – Танцы будут.

– Сходим, может?

Она взглянула на него удивленно, даже чуть растерянно.

– Хорошо. Я приду. – И исчезла в проходной.

– Ну а ты чего?! Пропуск! – услышал Алексей знакомый голос вахтера. – С похмелья, что ли? Не задерживай.

… Опомнился Алексей лишь в цехе, с удивлением глянул на пропуск, который все еще держал в руке. Вот так пригласил за город! И что же теперь? Он ведь даже не танцует.

Гудели станки в цехе, лязгало железо, раздавались голоса. Все сливалось в однообразный, монотонный гул, который плескался, как волны, и эти волны, казалось, качают Алексея, как в люльке, и непонятно было, почему волны не разобьют его о станок или о.кирпичную стену цеха.

Он опомнился, когда Михаил Брага крикнул в ухо:

– Ты что, братец кролик? Не слышишь? На вторую смену заступил?

Действительно, приступала к работе вторая смена. Когда прогудел гудок, Алексей не слышал. Он вытер тряпкой руки и пошел к выходу.

– Чокнутый, что ли, он? – сказал кто-то сзади, но Алексей не обернулся.

«Не пойду в клуб, и точка!» – решил он вдруг ночью, лежа в постели, и спокойно уснул. «Да, не пойду, – думал он на другой день. – Нечего позориться…»

Воскресный день был пасмурным, ветер крутил в воздухе желтые сухие листья. Алексей весь день почему-то вспоминал листок, который прилип в тот раз к волосам девушки. Вспоминал и злился.

После обеда ветер утих, облака исчезли, на землю хлынуло солнце. Вечер наступил тихий, теплый и грустный.

Весь вечер Алексей у крыльца дома возился с велосипедом, протирал, смазывал, подтягивал спицы, хотя в этом не было никакой надобности. Когда село солнце, из дома вышел Борис, увидел Алексея, крикнул:

– Алеха! Аида на танцы в заводской клуб, Агаши там бывают – задохнешься.

– Ну и задыхайся! – с ненавистью проговорил Алексей.

– С чего злишься-то? Я тебе что?

– Отчаливай, понял?..

Борис пожал плечами и отошел. Алексей теперь знал, почему и на кого он злился. «Ну уж нет, дудки, Чехол! Ты пошел, ну и я пойду в клуб. И я… Посмотрим еще!» – лихорадочно проносилось у него в голове. Что это были за мысли, отчего они возникли и что означали, Алексей ответить, пожалуй, не мог бы. Но он только чувствовал в себе необычную, небывалую решимость.

Когда он пришел в клуб, танцы были в самом разгаре. Он сразу же увидел Шуру – она танцевала с Михаилом Брагой. Увидел и не узнал ее, хотя она была одета в то самое простенькое платье, в котором он видел ее много раз, в котором она бегала еще в школу: у Шуры была другая прическа – пышная, с тяжелыми локонами до плеч. Прическа делала ее чуть старше, строже, красивее и… совсем теперь недоступной.

Так подумал Алексей, и у него то ли от этой мысли, то ли от того, что Шура поглядела на него и тотчас отвернулась, сразу же пропала всякая решимость, он почувствовал себя неуклюжим, громоздким, ненужным здесь, в залитом огнями зале. Он потоптался у дверей и выбежал из клуба, плюхнулся на скамейку в сквере.

Из клуба доносилась музыка, смех, а он сидел и сидел в сквере, не понимая, зачем сидит.

Под чьими-то шагами послышался шорох опавших листьев, подошел Михаил Брага, молча постоял и сказал:

– Пошехонец ты, Алеха… Погоди, я сейчас. Никуда не уходи.

Алексей догадался, куда пошел Михаил, приподнялся и крикнул вслед:

– Мишка! Не надо! Не смей, слышишь?

Но Брага не обернулся. Алексей хотел сорваться и бежать, бежать в темноту, в ночь, где нет ни огней, ни домов, ни музыки. Но почему-то не мог даже пошевелиться, какая-то сила сковала его ноги и руки, перехватила дыхание.

Потом послышался снова шорох листьев и подошла Шура.

– Ну что же ты, Алеша? – грустновато сказала она. – Сам пригласил, а сам…

Она стояла перед ним, легкая, стройная, с голыми до локтей руками и всем этим пугающая его. В одной руке она держала жакетку, в другой платок, стояла, смотрела на него и чего-то ждала.

– Садись, садись… – торопливо проговорил он и подвинулся, хотя места на скамейке и без того было много.

Она села, положила на колени жакетку, платок и вздохнула.

В сквере был полумрак, фонари горели только у подъезда клуба, за высокими деревьями. Под деревьями рос подстриженный кустарник, он почти совсем облетел, но все равно был плотным, не пропускал ни одного лучика. А поверх кустарника, сквозь ветки больших деревьев, били от фонарей электрические полосы, скрещиваясь над их головами.

– Смотри, как красиво, – сказала Шура, глядя на эти полосы.

Вдруг за кустарником, возле подъезда, раздался голос Бориса:

– Эй, Брага… Агашу тут одну не видел?

– Какую такую Агашу?

– Шурку Ильину… С которой танцевал.

– А-а… Домой вроде пошла.

– Эх, черт… – воскликнул Борис, и голоса затихли.

Пока слышались эти голоса, Шура сидела и кусала губы.

Когда они затихли, она немного успокоилась.

– Понимаешь… я ведь не умею танцевать, – неожиданно для себя проговорил Алексей.

– Зачем же тогда на танцы приглашал?

– Я хотел не на танцы… За город хотел.

– Не понимаю…

– А получилось на танцы.

Она подняла на него глаза, и Алексей обомлел. Сейчас, сейчас она хлестанет его, как кипятком: «Это зачем же… за город?!»

Но девушка опустила глаза и еще раз вздохнула:

– Какой-то ты… Не знаю. А может, наоборот… Может, ты очень хороший. Для Борьки вон все девчонки Агаши какие-то.

Она говорила, задумчиво, глядя на свой платок, будто хотела в полумраке разглядеть на нем рисунок.

– Какой же я хороший, дурак я, – быстро сказал, почти крикнул, Алексей.

– Тихо! – встрепенулась Шура и зажала ему ладошкой рот. Она глядела ему теперь прямо в глаза и улыбалась. – Тише…

Ладошка была горячей, жесткой. Вся кровь бросилась в голову Алексея от этого прикосновения, и он быстро встал.

Девушка тоже поднялась.

– А за город пойдем в следующий выходной, а? – попросила она.

– Ну конечно! Я же, говорю, сегодня хотел..,

– Я там поучу тебя танцевать. – Девушка стала натягивать жакетку.

– Шура… Шура! – Алексей неуклюже стал помогать ей одеваться. И когда пальцы касались ее тела, он вздрагивал, как от электрических ударов.

– А теперь пошли домой. Только ти-ихо, тихо… Чтобы Борька не увидел. – Она взяла его за руку и с хохотом потянула из сквера. Но тут же прикрыла рот кулачком и еще раз сказала: – Тише…

По темной улице они шли молча и осторожно, точно боялись вспугнуть робко мерцающие в холодной вышине звезды. Девушка по-прежнему держала его за руку.

Возле калитки, под старым тополем, Шура торопливо сказала, оглядываясь почему-то в ту сторону, где недавно он стоял за деревом:

– Я буду ждать тебя там, где тогда… ящерку… Ладно? В двенадцать часов. Ты приезжай на велосипеде. Я тебя танцевать научу, а ты меня – на велосипеде ездить.

Шура говорила торопливо, шепотом, все поглядывая в сторону, и ему стало ясно, что она боится, как бы не появился из темноты Борис.

– Хорошо, – негромко сказал Алексей, чувствуя себя виноватым перед кем-то.

– Ну вот…

Девушка наклонила голову, чуть коснулась его груди, но тотчас подняла лицо. В неярком лунном свете оно казалось бледным, раскосые глаза ее смеялись, смеялись и поблескивали синеватым, режущим светом. И он невольно взял ее обеими руками за худые плечики.

– А Борьку я… не нравится он мне совсем. Ты понимаешь? – быстро шепнула она, сделала шаг назад и скользнула за калитку. Алексей в то же мгновение ужаснулся: неужели он осмелился дотронуться до ее плеч?! Она потому и убежала… И в воскресенье она не пойдет, не пойдет за город.

Всю неделю потом он казнил себя за то, что вел себя в тот вечер как идиот. Сперва неуклюже топтался в клубном зале, глупо, конечно, улыбаясь, потом сидел, надувшись как индюк, на скамейке в скверике, потом шел с ней по улицам и молчал. И наконец, грубо и нахально потянул к ней свои руки. Не придет!

Но временами он вспоминал, как смеялись ее узкие глаза, как они лучились синеватым светом. В такие минуты ему казалось, что все будет хорошо и что она придет.

Наступило воскресенье. Когда миновала первая половина дня и жестяные дребезжащие часы-ходики показывали десять минут первого, Алексей выбежал из дома, вскочил на велосипед.

Отъезжая, заметил, что из своего дома вышел Борис и поглядел ему вслед.

… Шура сидела на пожухлой уже траве печальная и усталая. Когда Алексей подъехал, она медленно повернула голову к нему, тихонько улыбнулась.

– Что так долго? – спросила она. И, не дожидаясь ответа, добавила: – А мне грустно почему-то.

– Почему? – спросил он, чувствуя, что вопрос ненужный, что говорить надо не об этом.

– Садись, Алеша, – сказала она, не шевелясь. – Помолчим.

Лес был тихий, поредевший, прозрачный, и воздух тоже прозрачный, холодный. И лес, и белесое небо, и усыпанная сухими березовыми листьями земля словно ждали чего-то.

– Ты слышишь? – спросила вдруг девушка.

– Что? – Алексей прислушался.

– Разве ничего не слышишь? Кто-то и где-то тихонько шепчет и шепчет одно и то же: «Печаль полей, печаль полей…»

– Кто шепчет? Никто не шепчет. А грустно – это правда. Осенью всегда грустно.

Девушка пошевелилась, вытянув онемевшие, видно, ноги, чуть откинувшись назад, упершись руками в землю, запрокинула голову к небу.

– А я не хочу, чтобы было грустно! Ты понимаешь, я не хочу!! – вдруг закричала она. – Не хочу, не хочу, не хочу-у!

Шура упала на бок и зарыдала. Плакала она тяжело и горько, как ребенок, который никак не мог понять, зачем его обидели взрослые так глубоко и несправедливо.

– Шура! Ну, что ты… – растерялся Алексей. – Не надо так. Ты слышишь? Ты слышишь?

Он дотронулся до ее плеча сперва робко, потом, осмелев, погладил ее, убрал с лица вымоченную в слезах прядь волос.

– Не надо…

Девушка поднялась, села, всхлипнула. Вытерла глаза маленьким белым платочком, сунула его обратно в узкий рукав розовой блузки.

– Ничего… это на меня находит иногда. Видишь, какая я, – сказала она, жалуясь кому-то. Что она жаловалась кому-то – не ему, это он уловил и впервые почувствовал, какблизка и дорога ему эта непонятная девчонка и что, если бы ее не было на свете, тогда непонятно, для чего был бы и для чего жил бы он сам.

Ему вдруг захотелось сказать ей что-то такое необыкновенное и хорошее. Но слов не было, была только нежность и уважение к кому-то. И к этой девушке, конечно, и к осеннему лесу, и к земле, засыпанной листьями. И даже к тому голосу, который шептал откуда-то: «Печаль полей, печаль полей…» Алексею казалось, что он тоже слышит теперь этот голос.

– Это хорошо, когда грустно, – сказал он вдруг и вспомнил, что Шура кричала ведь только что: «Я не хочу, чтоб было грустно». Вспомнил и все равно повторил: – Это хорошо, когда грустно…

Он сидел, чуть отвернувшись, глядя на прислоненный к дереву велосипед, но чувствовал, что Шура смотрит на него, смотрит удивленно, будто видит первый раз, как смотрела на него уже дважды.

– Правда? – прошептала она еле слышно.

– Конечно. Почему всегда должно быть весело? Когда тяжело, муторно – это плохо. А грустно – это хорошо.

– Почему? – так же тихо спросила она.

– Ну… не знаю. Отдыхаешь тогда от всего. И раз грустно, – значит, чего-то хочешь. И потом сделаешь это. И будет тоже хорошо.

Он замолчал, и Шура притихла, притаилась. Молчали так минуты три, может и больше, а может, и меньше – Алексей определить не мог.

– Интересно, – проговорила она осторожно. – Значит, и лес, и вся земля сейчас отдыхают. Это правда. И чего-то хотят. А чего?

– Чтоб ветры были… Чтоб дожди, грозы… И солнце… И листья, и цветы, наверное. Я не умею об этом сказать.

Алексей говорил и сам удивлялся, что говорит. Он никогда не подозревал, что может так говорить.

– Интересно, – опять произнесла девушка. И дотронулась до него. Он обернулся. Шура стояла на коленях, смотрела на него не мигая, строго и холодно. Лицо ее было каким-то странным – лоб, нос, подбородок смертельно бледными, а щеки горели, полыхали розовым огнем, будто их натерли жесткой суконной тряпкой.

– Ты… чего? – невольно спросил Алексей.

– А ты скажи… ты любишь меня?

Алексея окатило жаром, он отшатнулся и как-то неестественно улыбнулся.

– Вот еще… выдумываешь. С чего бы я…

И почувствовал, что покраснел, покраснел густо и жарко. Он вскочил на ноги, отвернулся, отошел, пошатываясь, остановился.

– Нет, любишь, любишь, любишь! – закричала на весь лес девушка, подбежала и схватила за плечо, поворачивая к себе. – Любишь, я это знаю… Ну-ка, гляди мне в глаза, гляди!

Она поворачивала его к себе, а он отворачивался.

– Повернись, говорю. Повернись! – требовала она, теперь не прикасаясь к нему.

И когда он обернулся, пересилив себя, она, оказывается, стояла уже за высокой березой, прижавшись к ней грудью. Из-за ствола были видны только ее плечо, голова да одна нога в белом носочке и коричневой тапочке.

– Шура! – Он шагнул к ней.

Она, хохоча, отбежала к другому дереву и опять выглянула из-за ствола.

От дерева к дереву они бегали долго. Шура звонко смеялась, волосы ее растрепались, она то и дело их поправляла. «Догоню – поцелую… И поцелую! – колотилось у Алексея в голове. – И тогда не надо ничего говорить, все и так будет ясно…»

И он уже почти догнал ее, но в это время тренькнул где-то велосипедный звонок. Алексей обернулся и увидел Бориса.

Он поставил велосипед к тому же дереву, возле которого стояла машина Алексея, и с корзинкой в руке подошел к ним.

– Играете, молодежь? – спросил он, сел на траву, поставил рядом корзинку и достал папиросы. – Закуривай!

– Играем! – тряхнула головой Шура. Она произнесла это тем голосом, каким говорят, когда хотят не оправдаться, а предотвратить все дальнейшие вопросы, вопросы, может быть, необходимые для одного, но абсолютно ненужные теперь для других. Таким голосом говорят, когда хотят отрезать для себя враз и бесповоротно все другие пути и возможности, кроме одной.

– Понятно, – сказал Борис негромко, безразлично. И обоим – и Шуре, и Алексею – было ясно, что ему понятно.

Девушка села на сухие листья. Алексей стоял и курил. Он стоял перед Борисом и сам чувствовал, что у него, вероятно, сейчас виноватый и нелепый вид.

– Сядь, Алеша, – не глядя на него, произнесла Шура.

Алексей помедлил и сел.

Борис и Алексей молча курили, было всем неловко, и деревьям было неловко, они стали будто еще молчаливее. На небе неподвижно висело единственное белое облако с рваными краями и синеватым плоским днищем, и ему тоже, казалось, было неловко торчать одному в пустом небе.

– А я вчера последний экзамен свалил, – проговорил Борис, стряхивая пепел с папиросы почему-то в свою корзину. – С первого сентября – на занятия.

– Поздравляю, – сказал Алексей.

Шура играла с большим рыжим муравьем. Муравей куда-то спешил по своей тропинке, а девушка ставила на его пути сухой листок. Муравей останавливался, обнюхивал листок, отползал назад, будто размышлял о чем-то, пошевеливая усиками, и снова устремлялся вперед.