.. как можно было с таким связываться, зачем вперед лезть?., какая причина, урод?! иди прощения проси! немедленно!» - как тут не наброситься с бранью на сына. В ответ на настояния отца непременно просить прощения у Тёкити Сангоро смирился: дней через семь-десять зажили все ушибы, забылись обиды, он снова взялся за два сэна приглядывать за сынишкой пожарного старшины - младшим братом Тёкити, таскал его на закорках, напевая колыбельную: «Баю-баюшки баю...»; ему уже сравнялось шестнадцать - казалось бы, возраст самой бодрости духа, но он совсем не стеснялся своего облика, даже в передних кварталах появлялся; Мидори с Сётой беззлобно поддразнивали его: «Эй, кому душу заложил, ни на что больше не годишься, а?» - впрочем, их дружбу это никак не нарушало.
За веселым весенним праздником любования цветущей сакурой следует день поминовения усопших в память упокоившейся Тамагику - Драгоценной Хризантемы
; осенью - опять придет праздник Новый Скороспешный: стремительно каждые десять минут проносятся по улицам рикши, а еще по многу - по семьдесят пять штук! - их скапливается на стоянках; каждый месяц распадается на две половинки, в нынешнем уже подходит к концу вторая; красные стрекозы беспокойно снуют над рисовыми чеками, видать, скоро заголосит перепел над водяным рвом; утром и вечером знобит на осеннем ветре; в скобяной лавке вместо курений от москитов появились карманные грелки; за мостом Исибаси в Тамарая слабо поскрипывают мельничные жернова; с безотчетной грустью бьют часы на башне Кадоэби; никогда, ни зимой, ни летом не гаснет пламя в Ниппори
, и сжимается в тоске сердце - не на этом ли огне сжигают тела умерших; глянешь в небо, заслушаешься мелодией сямисэна, словно роняющего звуки на тропинку у подножья дамбы, на задворках чайных домов - пускай играет не самая прославленная гейша из Наканотё, пускай звучит всеми запетая «С тобой на единую ночь разделим мы ложе...», но печаль твоя поистине глубока; с осенних дней веселые господа начинают наведываться в веселые кварталы, легкомысленно плавают от дома к дому, они-то и есть самые верные, те, что в душу западают; бывшая молоденькая служанка с ненужными подробностями рассказывает, ах, поверите ли? в пруду Мидзуноя возле храма Д айондзи от несчастной любви утопилась слепая девушка, мастерица-массажистка, и всего-то двадцати лет от роду, никак не могла со своим пороком смириться, - такая вот ужасная новость! иные интересуются, куда это запропали Китигоро из овощной лавки и плотник Такити, и слышат в ответ: «Их взяли, ну, за это самое...» - и таинственный жест - указательный палец к кончику носа, понимайте, мол, сами: «нос» и «карты» звучат одинаково, хана, - смекаете? - все тут распускают слухи: «задержали за преступление»; у большой дороги играют детишки - уж они точно безгрешны, - вон видно, трое или пятеро взялись за руки и поют: «Раскройся бутон, распустись цветок...» - невинная забава; потом - тишина, и только самый привычный во всем квартале извечный шелест мчащихся рикш.
Казалось, уж не моросят ли тихо-тихо осенние дожди, вечер сделался как-то особенно печальным, когда вдруг что-то с грохотом хлынуло; в писчебумажной лавке не ждали случайных посетителей, хозяйка еще с вечера заперла двери; Мидори с Сё-той и несколькими детишками вместе играли в детскую игру - в ракушки кисяго; вдруг Мидори прислушалась: «Неужто какой-то поздний покупатель пожаловал - слышите шаги по мосткам?» - «Да нет, что-то я ничего не слышу, - отозвался Сёта, прекратив считать ракушки, - но я буду рад всякому гостю»; шаги замерли, похоже, - только шаги и были слышны - и остановились; воцарилась тишина: ни звука, ни слова.
11
Сёта открыл дверь и переступил порог; он видел прохожего в тени широкого свеса крыши, тот удалялся прочь от входа в лавку; «Эй, кто вы, кто? Может, зайдете? - крикнул мальчик и, сунув ноги в деревянные сандалии Мидори, выскочил было под дождь, бежать за ним, но тотчас замер: - И звать не стоит, все равно не пойдет, это же он» - и провел ладонью по голове, мол, обритый.
«Это что, Нобу? - спросила Мидори. - Мерзкий монашек, небось, заявился кисточку купить или еще что, услышал наши голоса, постоял, послушал и ходу домой, вот дурацкий нрав! точно старый старик, криводушный, перезрелое зерно, заика, беззубый, до чего же противный! попробовал бы войти - уж я бы над ним поизмывалась! Жаль, сбежал... Отдай-ка мои сандалии, пойду сама гляну», - она высунулась на улицу, дождевые капли с широкого свеса крыши упали ей на челку - <<Фу, как противно!» - она встряхнула головой; впереди, домов за пять-шесть, в свете газового фонаря виднелась спина Нобу, он двигался как-то неуверенно, немного опустив голову и упрятав плечи под зонтиком из Дайкокуя; долго, бесконечно долго, словно провожая, смотрела Мидори ему вслед; «Что это с тобой?» - спросил Сёта, заподозривший неладное, и похлопал ее по спине.
«Ничего», - отозвалась она равнодушно; они вернулись в лавку и принялись пересчитывать ракушки
; «У-у, терпеть не могу этого монашка, даже сойтись в драке лицом к лицу не умеет, знай себе корчит постную рожу да посмеивается в кулак, сидя взаперти, - такой уж характер, до чего же это мерзко! Не зря моя мать говорит, мол, у хорошего человека и душа нараспашку, что правда, то правда, а этот Нобу, черная душонка, все посмеивается в кулак, - скажи, Сёта!» - она говорила решительно, ни одного доброго слова у нее для Нобу не было; «Нет-нет, этот из храма Рюгэдзи хоть что-то смыслит, а Тёкити - тот и вовсе дурак дураком!» - «Ну, нахал, прямо как взрослый рассуждает! Умен ты не по годам, Сёта, даже смешно слушать тебя, шутника!» - Мидори легонько потрепала мальчика по щеке и рассмеялась, глядя на его серьезную физиономию: «Вырасту, совсем буду большой». - «А что, вот облачусь в кимоно с квадратными рукавами, точно у хозяина лавки Кабата, бабушка купит мне золотые часы, надену кольцо, начну курить папиросы, обувку подберу получше - я предпочитаю кожаные гэта деревянным, - на трехслойной подошве из кожи и с атласно-узорчатыми завязками - то-то будет подходяще!» - заявил Сёта, а Мидори залилась мелким рассыпчатым смехом: «Уж мы, небось, посмеемся над этаким крохой в кимоно с квадратными рукавами и в гэта на кожаной подошве - ни дать ни взять возомнивший о себе пузырек из-под глазных капель!» - она явно дурачилась; «Ладно-ладно, мне еще расти да расти, как-нибудь вырасту!» - «Когда это еще будет... а то смотри, мышонок на потолке очень самому себе высоким кажется», - Мидори показала пальчиком, и все, даже хозяйка лавки, расхохотались.
Только Сёта сохранял серьезность, его глаза мерцали: «Тебе бы только шутки шутить, Мидори, но каждый человек, кого ни возьми, обязательно вырастет, что тут смешного! Женюсь на красотке и пойду с ней гулять, мне самые красивые барышни нравятся, я уж не польщусь на кого-нибудь вроде Офуку из лавки соленого печенья с ее изрытым оспой лицом или на какую девицу с чересчур выпуклым лбом из дровяной лавки, - таких и на порог не пущу, не потерплю я оспенных да чесоточных...» - «Ну, спасибо, Сё, смилостивился, зашел ко мне в лавку, не побрезговал, а лицо-то у бабушки все в оспинах», - прыснула хозяйка. - «Ты пожилая, - нашелся Сёта, - таким уже все все равно, а я про молоденьких говорю». - «Сильно ошибаешься!» - заявила хозяйка и смеха ради принялась кокетливо подступать к ребенку.
«В нашем квартале много хорошеньких - возьми хоть Ороку-цветочницу или Кии, что торгует фруктами, - но кто-кто еще, кто самая красивая, а? Не она ли сидит рядом с тобой, уважаемый Сёта? Неужто это глазастая Ороку? А, может, певунья Кии?» - дразнила она мальчика; Сёта покраснел: «При чем тут эти Ороку, Кии, что в них такого?» - он отодвинулся от висячей лампы в тень, поближе к стене; «А-а, значит, это наша Мидори, так ты считаешь?» - она явно угадала, - «Да откуда мне знать... я, не знаю я ничего такого...» - отвернувшись к стене, он принялся постукивать пальцами по туго натянутой бумаге и тихонько напевать: «Вертись, вертись, водяное колесо...»; Мидори собирала ракушки, еще раз все сначала; за весь разговор она и не покраснела.
12
Отправляясь в Тамати, Нобу всегда выбирал короткий путь по внутренней стороне водного рва, хотя вполне мог бы этого не делать; его влекли никудышные решетчатые ворота, низкая кустарниковая изгородь хаги
вокруг каменного фонаря, веранда с поднятыми бамбуковыми занавесками, один вид которых навевал грустные воспоминания и чудилось, будто за раздвижными сёдзи со стеклянными вставками сама вдова Адзэти
из старинной «Повести о Гэндзи» перебирает свои четки, является юная фрейлина Мурасаки с высоко забранными подстриженными волосами... - то был дом, которым владел хозяин Дайкокуя.
Вчера и сегодня небо сыпало дождем; длинное нижнее кимоно, о котором просила живущая в Тамати сестра, было готово, мать беспокоилась доставить его поскорее: «Не возьмешься ли занести перед школой, Охана, небось, ждет не дожет-ся», - он как добропорядочный сын не мог сказать «нет» и со словами «хорошо, хорошо» взял под мышку убористый сверток, с помощью тесьмы мышиного цвета из ткани кокура
плотно обул крепкие деревянные гэта на широких, точно зубы, поперечинах и, прикрывшись от дождя зонтом, вышел из дому.
Он свернул, повторяя изгиб рва Черненых зубов, отыскал привычную тропинку и вскоре оказался перед Дайкокуя, тут внезапный порыв ветра поволок вверх большой черный зонт с такой силой, что, казалось, вот-вот его унесет в небеса; пришлось что есть мочи упереться ногами в землю; в тот же миг - надо же такому случиться! - лопнула перемычка на его гэта, штука поважнее зонтика.
Нобу в растерянности только языком прищелкнул - дело-то нешуточное; прислонил зонт к воротам Дайкокуя, укрылся от льющего непрестанно дождя под навесом и взялся за починку - только вот как ни к какому ремеслу не привычный монашек управится с такой неприятностью? - и правда: как ни торопился, как ни прилаживал так и сяк порвавшуюся тесьму, старался - все впустую; пробовал - с раздраженной торопливостью выхватив из рукава черновик сочинения - половинку листа - сделать новую перемычку из бумаги, быстро порвал его, так и сяк, скрутил жгут; тем временем буря еще пуще рассвирепела, ветер подхватил прислоненный к воротам зонт и поволок его прочь; ну, это уж слишком! - юноша дернулся поймать зонтик, выронил сверток - не везет так не везет! - и новое кимоно, развернувшись, оказалось в грязевой ванне, да и у него самого до самых пол рукавов перепачкалось.
Вид был - жальче некуда: в дождь без зонтика, с порванной перемычкой на тэта... Мидори издали смотрела на несчастного у решетки ворот: «Мама, похоже, у прохожего лопнул перехват на гэта, позволь вынести ему кусок материи на замену», - попросила она, и выдвинув ящичек швейной шкатулки, достала обрезок узорчатого шелка Юдзэн
, торопливо нацепила садовые сандалии и выскользнула за порог, на веранде раскрыла европейский зонт, заторопилась, ступая на камни садовой дорожки.
Когда она узнала в прохожем Нобу, краска залила ей лицо, в груди началось такое колотье, словно ей повстречался кто-то небывалый, она пугливо огляделась, не видит ли кто, и приблизилась к воротам, в тот же миг оглянулся и Нобу, замер, онемев, только ледяной пот струился по лицу; оставалось одно - броситься прочь босиком.
Будь Мидори самой собой, она не упустила бы пройтись насчет жалкого вида Нобу, под настроение смеялась бы, смеялась и смеялась над ним, не стесняясь в выражениях, высказала бы ему все: виданное ли дело - в праздничный вечер затеять Сёту обижать, помешать нашим развлечениям, подбить дружка отлупить невинного Сангоро, - да все исподтишка, скрытно, вертя всеми, да еще так равнодушно, а ну, давай-ка, проси прощения, что это такое, еще и Тёкити заставил меня шлюхой обозвать, а что такого в проститутке плохого? понимал бы что... мне от тебя ни пылинки не нужно, отец с матерью есть, есть старшая сестра, есть хозяин Дайкокуя, с чего бы я стала у тебя, как и прежде, домогаться покровительства?! и никому не нужной шлюхой меня перестань обзывать, тем более - втихомолку, лучше уж, если приспичит, прямо в лицо скажи - так? Она бы подошла к нему, изо всех сил ухватила за рукав и высказала все без утайки... но не та нынче Мид-ри: робко жмется в тени ограды, смущается, но не уходит; сердце колотится - спасу нет.
13
В обычные дни Нобу старался побыстрее, не глазея по сторонам, миновать Дайко-куя, почему-то ему бывало здесь не по себе; треклятый дождь, жуткий ветер, лопнувшая перепонка, попытка под проливным дождем возле бесполезных ворот скрутить бумажный жгут, чтобы починить гэта, - показалось, он не вынесет всего этого кошмара, а тут еще послышался перестук подошв по садовым камням - словно спину ледяной водой окатили, он и не глядя знал, кто это, вздрогнул и даже переменился в лице; отвернулся и сделал вид, что усердно чинит гэта, хотя и во сне вряд ли сумел бы в этом преуспеть.
Мидори наблюдала за ним из сада - ах, до чего же он неуклюж, как медленно вяжет узел... да и не удержится же сколько-нибудь надолго соломинка или что другое в дырке для перемычки... видел бы, до чего грязны полы твоей куртки-хаори, как он возит ими по грязи... зонтик упал, хорошо бы его закрыть, а потом уже к воротам прислонять; но окликнуть его и сказать: «Вот лоскуток, попробуй вдень», никак не получалось; так она стояла, понурившись, струи дождя затекали в рукава, смотрела на него, вроде бы затаившись, как вдруг послышался голос ничего не подозревавшей матери: «Утюг раскалился, Мидори, что ты там делаешь? Нечего слоняться под дождем, непременно простудишься», - прокричала она; «Сейчас иду», - отозвалась девочка, испугавшись, что Нобу ее услышит, в груди опять заколотилось, закружилась голова, а ей ведь нужно было вернуться к дверям, и не подать виду, что она мучается, она изо всех сил соображала, как поступить, а потом, молча, бросила лоскуток сквозь решетку ограды; Нобу сделал вид, что ничего не заметил; единственная мысль вертелась у нее в голове: какое же холодное у него сердце! несколько слезинок, огорченное лицо, а бездушен так, словно сжигаем ненавистью ко всему вокруг; хотелось окликнуть его, мысли роились, ее буквально тошнило от никчемности этого человека, а мать все продолжала и продолжала звать ее; печально, но что поделаешь... будто вдруг застеснявшись, она повернулась и, стуча гэта, двинулась по камням садовой дорожки к дому; теперь уже Нобу оглянулся, с грустью глядя ей вслед; лоскут шелка Юдзэн с алым накрапом намокал под дождем - алые осенние листья прекрасным узором стелились у его ног, очарованный, он силился и не мог поднять кусок мокрой ткани, взгляд был пуст, а сердце разрывалось от горя.
Я махнул рукой на свою неумелость, развязал длинный пояс на куртке-хаори и приспособил его как перемычку на тэта, несколько раз обвязал, похоже, сгодится, хотя с виду получилось уродливо, но как-нибудь дохромаю, пускай и с трудом; правда, он стал понимать: до Тамати в такой обувке далековато, но выхода нет; Нобу поднялся, завернул сестрино кимоно, взял сверток под мышку и прошел всего два шага; взгляд его упал на алеющий листьями шелковый лоскуток, оставить здесь этот лоскут было невыносимо тяжело, - «Нобу, у тебя что, передняя перемычка на гэта лопнула? Ну и видок у тебя, хоть не смотри», - вдруг раздался чей-то голос.
Он с удивлением обернулся; оказалось, это шалопай Тёкити, похоже, он возвращается из веселого квартала, поверх летнего кимоно другое из дорогого шелка тодзан, короткий, в три сяку, пояс цвета хурмы, по обыкновению, спущен на бедра, новая куртка хантэн, по обшлагам рукавов и по вороту черного шелка иероглифы, крупные знаки на зонтике - номер дома, свежекупленные деревянные гэта на высоких поперечинах и с лакированными кожаными чехлами спереди - от всей его фигуры так и шибало хвастливым самодовольством.
«Да, лопнула перемычка, я как раз размышлял насчет починки, только я по этой части не мастак», - вяло произнес Нобу; «А, вон оно что, так починить ее и вправду нелегко, но ты возьми мои тэта, тут перемычка ох какая прочная». - «Да не знаю я, ты-то как?» - «Да я привычный!» - он засуетился, подоткнул на семь третей полы кимоно - так удобнее, чем в подвязанных, - и снял гэта; Нобу колебался: «Что ж, босиком пойдешь? Это невозможно». - «Да нет, все прекрасно, я привычный, а у Нобы, небось, подошвы нежные, разве тебе приходилось топать босыми ногами по камням? Давай-давай, надевай!» - и он заботливо подвинул ему свои гэта. Отвратительный, словно чумное божество, с мохнатыми, как гусеницы, извивающимися бровями, а говорил до странности нежно и доброжелательно: «Твои возьму, приберу да на кухню зашвырну, раз уж так получилось, переобувайся скорей!» - он явно хотел услужить; они расстались, договорившись о встрече, и Нобу отправился к старшей сестре в Тамати, а Тёкити двинулся домой; шелковый с алым крапом лоскут остался лежать за решетчатыми воротами.
14
В этом году в ноябре было три дня Петуха, средний из них оказался испорчен дурной погодой, зато первый и последний выдались на славу, и прошли при прекрасной погоде в святилище Мисима; под предлогом праздника через боковые ворота силой рвалась возбужденная молодежь - раздавались взрывы хохота - с намерением то ли обрушить небесные опоры, то ли порвать земные скрепы, казалось, все смешалось на улице Наканоте; для огромного числа людей все это являло собой незабываемое зрелище: там и сям разводные мосты в кварталах Сумитё и Кёмати; соперничество команд, режущих людское море, - «э-эх, да-а-вай! на-а-легай!» - так кричат лодочные загребные; щебет сотен барышень в крошечных прибрежных заведениях; высоченные «вишенные дома» высшего разбора, где за пышной живой изгородью кипит любовь; и такое же бурление песни, вскипание мелодий сямисэнов; Сёта в этот день взял отгул, не пошел собирать дань, забрел в лавку Сангоро, торгующую картошкой «гигантская голова», навестил приятеля верзилу из лавки рисовых колобков, но колобки ему как-то не показались: «С прибытком торгуете?» - «Сёта, как ты вовремя! Понимаешь, кончилась сладкая соевая паста, чем мне торговать? Я сразу поставил вариться еще, но она не готова, а клиенты ждать не станут, что делать?» - приятель просил совета; «Пораскинь мозгами, парень! Выскреби большую кастрюлю, разведи кипятком, сахара сыпани погуще - вот и будет толк, никто ничего и не заметит, обслужишь человек двадцать, тут, глядишь, твоя паста поспеет; так все делают, кто же в такой кутерьме разбираться станет, знай спеши продавай!» - он подвинул поближе горшок с сахаром, а одноглазая матушка, дивясь, сказала: «Ну, из тебя, Сёта, настоящий купец выйдет, ишь до чего умен!» - «Тут ума не нужно, только что в доме Сиофуки на боковой улице не хватило сахара, точно так поступили, а я подглядел», - отмахнулся мальчик; «Мидори не видел? С утра ищу ее, не пойму, куда она подевалась, говорят, даже в "лавку кистей" не заходила, уж не в веселом ли она квартале?» - «А-а, Мидори? Да она рано утром перед моим окном разводной мост переходила, шла туда, в квартал заведений... Сёта, она была ужас как хороша! Представляешь, волосы как-то вот так уложены, ну в этот... узел Си-мада!» - он даже попытался что-то такое руками изобразить. - «Да-а, настоящая красавица, - произнес он и, смахнув каплю под носом: - Покрасивей самой Омаки! До того мила, что, боюсь, ей прямая дорога в куртизанки ойран», - потупился Сёта; «Что ж, дело хорошее! Вот вырасту, открою лавку праздничных украшений, подкоплю деньжат - и навещу ее», - знать, настоящий Осел; «Что ты несешь, наглец надутый?! Да она тебя враз погонит!» - «Как? Почему?» - «Почему - не знаю, а погонит обязательно!» - он даже слегка зарделся; «Ладно, пойду прогуляюсь по веселому кварталу, увидимся», - бросил Сёта, выходя из ворот.
Пока не сравнялось семнадцать годов,
Росла, словно бабочка или цветок, -
пропел он странно дрожащим голосом популярную нынче мелодию, -
А нынче нрав веселых домов
На душу тяжестью лег, -
пробормотал он, словно бы про себя, и смешался с толпой; люди веселились, звонко цокали деревянные гэта; маленькая мальчишеская фигурка исчезла.
Когда он продрался сквозь толпу, на углу веселого квартала сразу увидел ее - она разговаривала с Оцума, продавщицей, оборотившись к ней; это была именно она, Мидори из Дайкокуя, и оказалась она ровно такой, как описал Ослик: вместо невинного узла волос - большая прическа Симада, затянутая куском пышной ткани, черепаховые гребни, блестящие узорные шпильки в виде цветов с кисточками, - ну вылитая столичная кукла в ярко-роскошном многоцветье; Сёта застыл, где стоял, потеряв дар речи; еще вчера он просто подошел бы к ней и взял за руку, теперь же тихо созерцал, глаз не сводил; она подбежала сама: «Давай простимся, Оцума, тебе еще нужно за покупками, а он проводит меня домой, - и сделала прощальный поклон: - Вот воистину прямодушие прелестного ребенка - меня, стало быть, можно и не провожать! Ладно, пройдусь за покупками в Кёмати», - и засеменила-заспешила по узкой улочке к длинным домам; Сёта в первый раз дернул Мидори за рукав: «Как тебе все это к лицу! Причесаться-то когда успела? Вчера? Сегодня? Чего ж раньше не показала?» - говорил он ласково, силясь казаться сердитым; Мидори с трудом выдавила: «Сегодня... у старшей сестры в комнате... было очень противно...» - под взглядами прохожих она окончательно поникла.
15
Несчастная, подавленная стыдом, она не хотела никого видеть, восторги окружающих казались ей насмешкой; многие со щемящим чувством утраты оглядывались на прическу Симада, а ей в их взглядах чудилось пренебрежение; «Сёта, я иду домой». - «Почему? Давай лучше повеселимся. Тебе влетело, да? С сестрой повздорила?» - спросил он как-то по-детски; она только покраснела; они поравнялись с лавкой колобков, Ослик подал голос: «Вот приятная компания!» - от этих высокопарных слов лицо Ми-дори приняло такое выражение, словно она готова вот-вот разрыдаться; «Не пойду с тобой, Сёта!» - она ускорила шаг, а ведь обещала, что проведет с ним вместе день Петуха, а сама повернулась и пошла в другую сторону, он бросился следом: «Ты домой? А как же я? Ну зачем тебе туда? Ну это уж чересчур...» - он старался говорить мягко, а она молча шла и шла, словно стараясь побыстрей отделаться от него; Сёта никак не мог взять в толк, что же случилось, и лишь придерживал ее за рукав; Мидори еще пуще заливалась краской: «Ничего...» - голос ее был исполнен глубокого смысла.
Миновав ворота, они вошли в дом; для Сёты, который с детства приходил сюда играть, это - дом близких друзей, и он легко поднялся следом за Мидори на веранду; мать, едва завидев его: «Хорошо, что пришел, Сёта, нынче у девочки нашей с утра настроение никудышнее, совсем отбилась от рук, может, тебе ее удастся ее развеселить»; Сёта почувствовал себя взрослым и как взрослый повиновался и спросил: «Она нездорова?» - «Нет, ничего такого, - ответила мать со странной усмешкой, - скоро придет в себя, всегда своевольничать любила, небось, поссорилась с друзьями, эта девица порой просто невыносима», - она оглянулась: Мидори, сбросив пояс и верхнее кимоно, лежала ничком, укрывшись стеганым одеялом.
Сёта робко приблизился к изголовью: «Ты не заболела, Мидори, что с тобой? Тебе плохо? Что с тобой?» - он наклонился к ней, опираясь ладонями о колени, сердце ныло; Мидори не отвечала, только сдавленный плач слышался сквозь рукав кимоно, которым она накрылась; слишком короткая для прически челка сбилась на сторону; произошло что-то серьезное, детская душа Сёта рвалась, он не мог вымолвить ни слова утешения, он был в страшном затруднении: «Что же случилось? Ты злишься? На меня вроде не за что... За что ты разозлилась?» - ничего не понимая, он старался заглянуть ей в лицо; Мидори отерла слезы: «Я ни на что не сержусь, Сёта».
Когда он спрашивал ее, что же все-таки случилось, она стеснялась и не могла ему сказать, это были, что ни говори, горькие переживания; она молчала, какой смысл кому-то что-то объяснять, когда лицо само собой заливается краской; ничего такого она сказать не могла, когда чувствуешь себя все более одинокой, переполненной мыслями, еще вчера и в голову не приходившими, когда стесняешься всех вокруг и мечтаешь только об одном: чтобы одиноко молчать в полутемной комнате с утра и до вечера, чтобы никто не заглядывал в глаза, пусть все так грустно, но хотя бы избегнуть чужих нескромных взглядов; вот бы играть и играть в куклы, в вырезанных из бумаги дам, только в кукольный домик; ах, до чего это страшно - взрослеть, зачем годы прибавляются? Вернуть бы прошлое - возвратиться вспять на семь, на десять месяцев, на год... это были раздумья старого человека; она позабыла о Сёта, который все говорил, пока она решительно не прогнала его: «Иди домой, Сёта, иди ради Бога. Останешься - я верно умру. От тебя у меня уже голова раскалывается, стоит самой заговорить - всё кругом идет. Мне все противны... Иди домой, ну пожалуйста, иди!» - это прозвучало так зло, бессердечно, что Сёта почувствовал себя словно в тумане, он не понимал - за что она его так? «Как ты переменилась ко мне! Ты не должна так говорить, тебе это не идет. И вообще какая-то ты странная...» - ему обидно было, говорил он спокойно, но слезы лились сами собой, и как же могла она не заметить его горя; «Иди домой, иди, не уйдешь - считай, ты мне больше не друг, ты гадкий, гадкий, Сёта!» - произнесла она с ненавистью; «Если так, я ухожу, не стану тебе мешать», - не попрощавшись с матерью, которая вышла измерить температуру воды в ванной, Сёта резко поднялся и выскочил в сад.
16
Бег его был прям, точно лёт ворона, он проскользнул-пробрался сквозь толпу, ворвался в писчебумажную лавку, где Сан-горо, все у себя в лавке расторговавший, играл, воображая бывалого торговца с набитой мошной, старшего брата, покупающего младшеньким братикам и сестричкам желанные подарки; Сёта попал в разгар веселья; «Я искал тебя, нынче мы в барыше, могу тебя угостить». - «Замолчи, дурак, не тебе меня угощать, нахал!» - так грубо Сёта с ним еще никогда не разговаривал; потом рявкнул: «Не за тем я сюда пришел!» - «Что? Драка, да?» - Сан-горо торопливо запихнул в карман за пазухой недоеденный пирожок с фасолью. - «С кем подрался? С тем из Рюгэдзи? С Тёкити? Где все началось? В веселом квартале? У ворот святилища, да? У них не выйдет, как в тот праздник, им не застать нас врасплох, им не победить; если нужно - могу первым с ними задраться, мы должны дать им урок, нечего малодушничать!» - его аж распирало от жажды боя; «Какой ты быстрый, малыш, никакой драки...» - он умолк; «Когда ты примчался, я сразу подумал - что-то случилось, небось, подрались; Сёта, если этой ночью им не врежем, значит, уже никогда... этот прохвост Тёкити без рук останется». - «Как это? почему без рук?» - «Разве не знаешь? Нынче папаша мой разговаривал с этой новенькой госпожой из Рюгэдзи, ну, матерью Нобу, я слышал, он очень скоро пойдет в школу монахов, тогда он в это ихнее платье облачится с такими тонкими рукавами - вот я и говорю: без рук останется, в смысле, что рукава для драки не засучить и рук не выпростать; значит, со следующего года его больше здесь, на боковых улицах, не будет, а значит, ты станешь главарем передних кварталов», - он явно подзуживал приятеля; «Да успокойся ты, им по два сэна дать - они враз к Тёкити в банду переметнутся, таких, как ты, можно запросто сотню набрать, только какая в этом радость? Пусть уж лучше идут на все четыре стороны; с этим из Рюгэдзи я сам посчитаюсь, - хоть один разок; а уедет отсюда - что ж... мне говорили, это только в будущем году случится, после окончания школы... с чего бы такая спешка? Вот уже действительно - пройдоха!» - явно он просто болтал, его вся эта история нимало не волновала; зато мысленно он раз за разом припоминал странное поведение Мидори; Сёта, вопреки обыкновению, не пел песен, праздничные толпы только печаль навевали, ему-то было не до веселья; зажглись фонари, и он из писчебумажной лавки отправился к себе; нынешний день Петуха и весь праздничный базар выдались на редкость нелепыми и заканчивались как-то мучительно.
С этого дня Мидори стала совершенно другим человеком, словно переродилась; если случалась нужда, она отправлялась к сестре в веселый квартал, но совсем не выходила играть на улицу; друзья скучали, приходили звать ее, но она отделывалась пустыми обещаниями «да-да, сейчас...»; даже с Сёта, к которому из всей компании она была больше всего привязана, отношения разладились; видя, как она заливается румянцем от смущения, трудно было и вообразить недавние веселье и танцы в «лавке кистей»; многие опасались, не больна ли девочка? но мать только улыбалась: «Что вы! Просто характер выказывает, до чего ж легкомысленна! Ей надо передохнуть», - а людям недосуг в чужую жизнь вникать; иные восхищались: скажите, какая взрослая, сколько в ней женственности появилось! другие не прочь были позлословить - такое прелестное драгоценное дитя, до чего же испортили ее! в переднем квартале воцарилась печаль, словно внезапно кто-то все огни загасил; и Сёта перестал петь свои красивые песни, только ходил ночами собирать выручку за день, ходил с фонарем, ручка которого напоминала натянутую тетиву лука; когда он шел по дамбе, его тень почему-то казалась холодной; у одного Сангоро голосок ничуть не переменился, иногда он сопровождал друга, и голос его, как прежде, искрился весельем.
Слухи о том, что Нобу из Рюгэдзи уезжает в школу своей секты, не доходили до Мидори, она ничего не знала; держалась все так же замкнуто; в последнее время начались у нее странным образом женские недомогания, она совсем расклеилась, по малейшему поводу впадала в стеснительность; однажды морозным утром кто-то просунул сквозь решетчатые ворота бумажный нарцисс; неожиданно Мидори приняла случившееся близко к сердцу, но с печалью, поставила его в вазу для единственного цветка и без конца восхищалась его свежим, грустно-одиноким обликом. В тот же день к вечеру до нее дойдет весть, что Нобу - а она и не знала - отправляется в монастырскую школу и цвет его рукавов изменится навсегда.
