И еще хотелось, чтобы она стала жить с Жилем. Если папа появится, он поймет.
А как-то зимой Жиль пропал. Совсем не было от него вестей, но трюфельный перекупщик заверил, что никакой беды. И опять предложил Флорентине свои услуги. Тут Альберто смутно забеспокоился – а будет ли снова лето с мостками к реке, покрытыми илом, с глазастыми головастиками гамбузии, снующими сквозь опущенные в воду пальцы, красными ягодами тамуса, из которых можно делать бусы для бабушки? А бабушкины циннии на заднем дворе – белые, розовые, пурпурные, желтые цветы, лохматые мерзлячки, о которых следовало ревностно заботиться?.. А сливы – крупные, упругие, с белым налетом? В конце августа их стряхивают в передники вокруг дерева, а потом сушат – когда в печах, когда на солнце, и можно утащить, сколько руки загребут… Да бог с ними, главное – речка, голуби, и кузнецов он хотел следующим летом наловить целую банку. Можно даже подружиться с местными мальчишками, хотя и без них дел полно.
Мартен не появлялся, а Флорентина не навязывалась. Альберто хотел действовать в одиночку, да вот глупость – номера-то перигорского не знал, Жиля раньше звать не приходилось. Флорентина снова стала заказывать трюфели у перекупщика. Он-то и сообщил спустя несколько месяцев, что Жиль продолжает ездить в Париж, к «женщине». И ведь ни разу не заглянул! Ладно, к матери – к нему, к Альберто, который так ждал его! В тот день Альберто заболел. Ему всю ночь снились голуби. Они метались по голубятне, бились о стенки, резким движением расправляли веера хвостов: трррык! трррык! Не курлыкали, а ворчали, как недовольные собаки. Флорентина отказалась от заказов и сидела с сыном дома, поила горячим чаем, с которым он доедал последние карамельки.
«Женщина» и стала нынешней мадам Мартен, а мать одумалась, да поздно было. Теперь у нее мания: чтобы сын женился на дочери Мартена Веронике…
82
По дороге к Нуэстра Сеньоре дель Пилар познакомились с двумя ребятами. Веселые такие, идут, хохочут. Денис первый их заметил:
– Слышишь, по-французски говорят! – и, присвистнув: – Да они педики…
Марина улыбнулась:
– Ты что-то имеешь против однополой любви?
– Я бы свой зад в обиду не дал.
– Уверен, что речь идет об обиде?
Денис хмыкнул:
– Тебе виднее.
Не стоило дождливым вечером пускаться в откровения. Не всегда признания порождают близость.
Марина помахала геям рукой. Вместе дошли до центральной площади.
Пьер и Себастьян рассказали, как храм возник. Непорочная Дева оставила святому Якову столб, «пилар», и наказала храм вокруг соорудить.
– Видите дыру в стене? Это чтобы паломники могли столб целовать.
– До сих пор прикладываются? – Денис закатил глаза. – Им бы убойную линзу туда поставить, чтобы видели, как микробы кишат. Впрочем, средневековую дикость и каленым железом не вытравишь.
83
Лежал на диване, вспоминал, как ездили с Вероникой на Атлантику, гонялись друг за другом по вязкому после грозы песку. И – восхитительный простор, и – ощущение, что поймал ее, поймал, иначе не бегала бы она сейчас вдоль кромки воды. Или бегала бы, но не от него.
Рано радовался.
Как-то поехали в Брантом – Веронике вступило в голову на собор местный посмотреть, не на собор даже, а на его отражение в реке Дронне. Ей кто-то сказал, что это чистый импрессионизм – собор, мост, человечек на мосту, заглядевшийся в воду, – и приспичило ей фотографию сделать: давай, Альберто, рули по жаре сто сорок километров туда-обратно, без кондиционера. Полдороги дулась, что не сразу согласился. Ему дом надо строить, не до гулянок, да и недешевые эти прогулки: бензин, ресторанчик у речки, мороженое. Хотя в ресторане Вероника за себя платила.
Зря, все зря… Воспоминания – как осколки: букет у Вероники в руках, сам собирал. Она вертит его, разглядывает тощий ложный нарцисс – кремовый, с оранжевым язычком; худосочный дикий тюльпан, желтенький, грустный; мак с вялыми лепестками; какой-то белый лохматый цветок и травы, уставшие от солнца. Этот букет она забудет у соседей.
Другой осколок: пруд, утонувшая лодка, в ней солнечные блики и отбившийся от стайки утенок. Вероника в платье входит в воду, склоняется к клювастому комочку…
А однажды шагнула через порог, протянула растение в горшке, красными цветами в форме сердечка усыпанное: «Сердце Марии называется». Переспросил: «Марии?» – и она фыркнула: «Свое я не раздариваю», – и что-то кольнуло. Да, рано радовался. Цветок жильцы засушили – горшок стоит, а из него сухой ствол. Как символ.
Уходя, сказала: «Не ищи любви, а ищи преграды, которые ты против нее выстроил». Не сама придумала, какой-то поэт суфийский изрек.
Может, и правда выстроил, сам не заметил.
От звонка в дверь Альберто вздрогнул. Марго вскочила и, плохо соображая, потопала, сонная, в коридор.
84
Первое января, плюс девятнадцать. При виде пестрых цветов на клумбах Марго натягивает поводок. На балконах висят тряпичные дедочки в красных шубейках и колпаках, хотя Испания – единственная латинская страна, предпочитающая лап-ландскому старику волхвов. Но не будут же волхвы в окна лезть!
Нет, чужая она, Испания. Во Франции при виде непонятной вывески руки к словарю тянутся, а здесь надписи всего лишь отпечатываются на сетчатке глаза.
Марго топает в пальтишке, собирая взгляды.
Возле супермаркета сидит Санта-Клаус, обложенный мешками с грошовой всячиной. Фотографируешься с ним и – получи подарок. Марина появляется с галстуком-бабочкой на резинке и водружает его Марго на голову, между ушей.
Альберто вспоминается притча про Свинью и Бабочку, Вероника рассказывала. Да, будто после Вероники и не жил. Если б не Марго, ни за что бы в Сен-Фуа-де-Лонга не стал возвращаться…
85
– Слышали, что у нас творится? – Матьё раскачивается на стуле, старая привычка. Он как законсервировался: та же манера потирать рукой трехдневную щетину на подбородке, кудри до плеч, свитер под горлышко. Денису забавно на все тут смотреть – здесь время остановилось. Лаборатория – в национальном парке: дорога по ухабам, тишина, летом зелень без края. Но и скучновато. Хотя Матьё говорит, в феврале две стажерки нарисуются.
– В лесу под Поденсаком сотню садовых гномов грибник обнаружил, явно краденых. В кружок стояли. Полиция владельцев разыскивает.
– А маньяка нашли? Он что с гномами делал? Насиловал?
– Денис, ты не изменился…
Матьё улыбается. Когда-то почти дружба была: выхаживали флоридскую черепаху, найденную на дороге с треснувшим панцирем, – теперь она в аквариуме гонки устраивает; лягушек под лупу загоняли, в клубы заваливались с девчонками знакомиться.
– Это не маньяк, а «Фронт за освобождение садовых гномов»…
Денис крутит головой: все по-прежнему… столы с кипами бумаг, здоровенный аквариум с флоридскими черепахами, а в соседней комнате – они, красотки, предмет изучения и охраны – Emys orbicularis, болотные черепашки европейские: панцирь и кожица с желтыми пятнами, хвост длинный, глаза желтые у самочек и у молодежи, мужички же красноглазые. Соскучился по ним.
– Красоток покажешь? Брюно тут?
Шефа нет, и слава богу, расстались с ним… не очень.
Черепашка высовывает из-под панциря голову – на полноса. Разбудили, потащили куда-то, нет покоя. Денис держит ее на ладони. Сердце вдруг ёкает.
– Матьё… Если бы ты знал, Матьё, как мне жаль, что я из науки ушел…
– Чем сейчас занимаешься?
– Да ничем.
Вон там его стол стоит. Крепкий, с перекладиной внизу – ноги удобно ставить.
– Но зато – свобода.
Матьё кивнул.
Молчали, черепашка высунула гладкие черные когти.
– Я слышал, вы войной на гигантских квакш пошли?
Матьё оживился – не нравилось ему это молчание. Денис упрямец номер один, все порушил, теперь без работы сидит и о свободе толкует. Какая ж свобода без денег. Вернее, так: без дела.
Примечания
1
Здесь и далее стихотворения в переводе И.Кудесовой.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.