Хамсин

Ирина Говоруха

Хамсин

Евреи всего мира молятся в сторону Израиля,

Евреи Израиля молятся в сторону Иерусалима,

Евреи Иерусалима молятся в сторону Стены плача.

«Боинг-737» делал широкий жест над Тель-Авивом. Он так наклонял свое правое крыло, что, казалось, еще миг, и они все выпадут на каменистую израильскую землю. На невысокие желтоцветные дома, обложенные облицовочным тычковым кирпичом, с оттенками старого золота, кукурузы и шафрана. С белыми водонагревательными бочками на крышах еврейских домов и с черными бочками, наполненными отстоявшейся дождевой водой, в арабских кварталах.

И еще казалось, что раньше выкатятся уши, чем шасси. И перестанут транслировать звук слуховые проходы. У Лады их так заложило, что давление отдавалось во рту зубной болью. Но потом самолет плюхнулся на теплую землю и покатился. И зазвучали шумные аплодисменты.

На часах было 13:05. Лада сняла замшевые сапоги и облачилась в босоножки с цветком. Спина вздулась от перегрева, и она сняла синюю шерстяную кофту. Лебедев еще от Бориспольского аэропорта ехал в сандалиях на босу ногу. И когда подходил к трапу, ступая прямо в скользкий снег своими выступающими пальцами – кажется, ничего не чувствовал.

Они долго шли по узкому коридору, утепленному, как гипсокартоном, щедрым солнцем, а потом по более широкому, отдающему зеленым. Слева за прозрачным стеклом был огромный холл с фонтанами, duty-free и множеством кафе. Там люди ели кошерную еду, в которой нет места бутерброду с мясом и сыром, и ждали свои самолеты. Ждали свой взлет в высокое бесцветное небо без точек опоры, кроме как сама плоская земля. Среди них были те, которые мученически не хотели лететь и делали это через силу.

Пальцы после сапог свободно дышали и шевелились. Пока не уперлись в паспортный контроль. Она оглядывалась на Димку. Он выглядел уставшим и измученным. С красными белками вокруг карих зрачков, словно годами не отползал от компьютера. Словно и ночью спал при включенном мониторе, держа в готовности свои глаза. Но она-то знала, что он просто разучился спать. Что он которую ночь ходит по квартире, подолгу смотрит на часы, пока, в конце концов, они не остановились, и пьет кофе ведрами. И впервые муж казался чуть ниже, хотя его рост метр девяносто восемь. Словно его плечи обросли гирляндами камней.

– Дим, а может, все у нас получится?

– Ладушка, я буду очень стараться…

Дорога от аэропорта Бен Гурион к Тель-Авиву казалась прозрачной. С двух сторон ее сопровождали заросли бугенвиллии, мандариновые сады и акации. Цветы акаций почему-то напоминали лесные колокольчики. Было много пространства благодаря зеркальному небу и видимому, цвета сыворотки, воздуху. И Лада вспомнила, что эта картинка ей знакома. Пару лет назад ей приснился сон, в котором была желтая страна, с длиной волны от 565 до 590. И было явное ощущение дома…

В такси пела Нино Катамадзе. Эта была песня женщины, отпустившей своего мужчину в иной мир. В мир, с которым можно выйти на связь, только погрузившись в сон. От неизбежности, с которой она пела, у Лады остановилось на треть секунды сердце. Она с болью посмотрела на любимого, на его виски с белой дымкой, на его тонкие узорные морщинки вокруг рта и, сжав теплую ладонь, прошептала:

– Я люблю тебя.

У него сузились зрачки и запеклись в ранки. С засохшими краями. Лебедев обдал ее нежным дыханием. Она оделась в его нежность, как в бирюзовое шифоновое платье. И запахло вечным Средиземным морем…

Они приехали в один из первых городов Палестины под названием Rishon LeZion. В город, основанный на голых песках выходцами из России. На землю, выкупленную бароном Ротшильдом у турок и превратившуюся в огромный оазис. В те времена средний возраст жителей города составлял 33 года.

Первыми бросились в глаза рослые пальмы «с ногами от ушей» и заплетенные плюмерией и пассифлорой заборы. По обочине рос крепкий красный и желтый люпин на растолстевших стеблях. Словно его поили коктейлями «Гербалайф». К нему шли водяные трубочки с вторичной водой, впрочем, как и ко всем остальным ухоженным цветам. Аккуратные дороги с идеальной разметкой. Девушки в военной форме, служащие в армии, с автоматами «Галиль» под руку. Музей истории города на углу улицы Ахад-Ха-Ам от Первой алии.

Они остановились на улице Hannah U-Michael Levin 20, в лимонном доме с волнистыми балконами. У въезда в подземный паркинг росла желтая текома с цветами, напоминающими пышные рюши на нижних юбках. Лада потрогала ее тычинки, и по телу разлилось предчувствие секса. Словно она подпиталась неким эротическим эликсиром.

Квартира на девятом этаже была белой и прохладной. Без ажурных свечей, декоративных рамок и японских кукол. В ней царил минимализм и жил их общий друг, который сейчас отправлялся на Север. На полу блестела молочная, охлаждающая стопы, плитка. Стоял черный пятиугольной формы стол с непроглаженной персиковой скатертью и стулья с очень ровными спинами. Эти спины отражали белый диван с тугими подушками, подвешенный телевизор и низкий столик на ножке, как в черном блестящем зеркале.

Две затемненные спальни, два санузла и кухня-студия были продолжением холла. На самом видном месте красовалась огромная стеклянная ваза, расширяющаяся кверху, полная роз морковного цвета двух видов: «Муви Стар» и «Пасадена». А рядом лежала небрежная записка с текстом: «Лебедев, ревнуй! Мне все еще нравится твоя жена».

Лебедев повертел ее в руках, ухмыльнулся, а потом скомкал и выбросил в мусор.

Пока Дима возил по гардеробу чемодан, Лада прошлась по кухне, выдвигая ящики. На верхней полке стояли квадратные белые тарелки, чуть ниже справа – вилки и ножи с хвостиками, похожими на малахитовые, и много упаковок чая GREENFIELD с медом и облепихой.

Громко урчал широкий холодильник, словно у него был пустой живот. И он не просто охлаждал. Он намертво примораживал все, что в него поступало. В холодильнике постоянно ежился виски в толстой бутылке и были нескончаемые запасы кубичного льда.

В углу скучала соковыжималка, которой давно не пользовались, и нежно пахло из начатой бутылки Fairy шелком и орхидеей. И только маленький топиарий с чесночными головками украшал столешницу. Это был подарок Лады… Тысячу лет назад… Еще с тех времен, когда они все были неприлично молоды…

Лада рассматривала белые ровные стены и видела не просто качественную штукатурку, а историю жизни человека, который здесь обитал. И зачиталась ею, не отрывая взгляд от смятого листа, исписанного только ей понятными словами. В некоторых абзацах были ее еле слышные шаги на носочках…

И было очень приятно находиться в этом доме. Чувствовать его поддерживающую спину. Она даже на секунду поверила, что это место их исцелит.

Вдруг стало волнительно волосам, и она ощутила Димкину руку у себя на макушке. Он стоял за ее спиной и перебирал в руках объемные локоны. Потом нехотя гладил шею, место за ушком, спускался почти к груди, не доползая до соска, и опять возвращался к волосам. Сосок лез из орбит, чтобы самостоятельно достать его пальцы. Лада закрыла глаза и застонала. Потом отвела руку назад и потрогала его бедро. Оно было полно желания. Димка прижался теснее, не сдвигаясь с места…

Они не помнили, как оказались в плотно зашторенной спальне. В состоянии измененного сознания. В легком забытьи. Лада восстановила в памяти его крепкие ноги и очень подкачанную попку. На ощупь искала мошонку и трогала ее языком. Она была мягкая и пахла пустыней. Пустыней, в которой нет песка… Она так хотела вернуть своего мужа… Поэтому легла сверху на его спину, чтобы проникнуть в него всем телом… Просочиться своим загустевшим соком… Почти, как желе…

Он положил свои ладони с уставшими пальцами на ее яблочную грудь. Он накрыл ее сразу всю до самой подмышки. Сосок упирался в середину ладошки, делая акцент на линию жизни. Димка возбуждал Ладу как раньше, в городе, в котором не ложится спать неутомимое солнце. В городе, где поют веселые песни птицы буль-буль, а потом готовят себе сладкий напиток из куска переспевшей папайи. Где цветет красное орхидейное дерево с растопыренными на все стороны цветами. У него были особенные руки. Он прикасался к ее телу так, словно гладил тончайший виссон, словно скользил по поверхности редчайшего клеверного меда. И ее руки стали его продолжением.

Он пробуждал ее очень бережно. Словно медленно заводил заржавевший механизм давно заброшенной куклы, пылящейся на старом шкафу. Одной рукой он искал в ее волосах созвездия, их потерянные маршруты, их встречи, зарождение любви, а другой трогал лоно. Так, как трогают хрусталь. А потом стал покрывать его быстрыми, очень точечными поцелуями.

Она дрожала от сильнейшего возбуждения. И пыталась это скрыть. Старалась не признаваться в своей дикой вибрации, в своем неконтролируемом желании. Он смотрел на ее губы за миллиметр до их начала. И она шептала «да». Он переспросил еще раз, приблизившись вплотную. Она сделала последний шаг длиной в целый год. И это был безумный поцелуй. Выстраданный временем. Выжданный месяцами терпения. В нем были ощущения вечности…

Она еще не опомнилась от него, как он стал медленно входить, натягивая ее тело, как струну. Дразнил. Входил совсем чуть-чуть, пережидая на входе, не спеша окунуться во весь рост. Он входил, словно в первый раз и шептал:

– Я нежно. Еще чуть-чуть… Вот так… Да… Тебе хорошо?

Лада подавалась вперед, пытаясь его вобрать в себя. Он не торопился. Пережидал. Только на лбу выступал пот, напоминающий самые прозрачные бриллианты цвета ривер. Он проникал и смотрел глубоко в глаза. Словно не в тело, а в душу. И хотелось кричать от того, сколько в глубине было красоты.

Она почти увидела фейерверк: смешались звезды, пестрые восточные краски и распласталась невысокая гора Авиталь. И Лада стала задыхаться. Все время переживала, что выдохнет даже остаточный запас. Он резко наклонился. Накрыл ее губы своими. Стал давать воздух. Много. Целых пять пинтов, одновременно раскрывая ее лепестки. А она трогала все его выпуклости, сразу двумя руками.

Зашатался потолок спальни. Как безумный маятник. Страсть стала взрывоопасной, но опять управляемой. Горячая лава готова была вылиться на внутреннюю сторону бедра из обоих тел, но вылилась только из одного. В спальне роились искры от случайно расколовшегося солнечного луча. Тонкое запутанное одеяло валялось на полу. Он сидел перед ней на коленях и входил под таким углом, что остальное перестало иметь хоть какое-то значение…

А потом все стихло. Димка заглянул в глаза и спросил:

– Ты не смогла? Не получилось?

Лада убрала мокрые волосы с лица. На коже остались влажные параллельные полоски.

– Нет… Я в последний момент вспомнила старое…

Разорванные лучи сбросили температуру, как сбрасывает высоту самолет. Как остывает к вечеру летняя, вскипяченная дневным солнцем вода. Одеяло вернулось на место. И они уснули. Димка во сне закричал и вздрогнул так, что левая нога стукнулась об пол. Лада шепнула ему: «Тс…» Он тут же успокоился и стал равномерно дышать.

У соседей, этажом выше, была тоже особая ночь. Она называлась «ШАЛОМ ЗАХАР» (мир мальчика). Был легкий ужин, состоявший из бобов, фруктов и варенья. За столом сидели друзья и вспоминали предание о том, что с завтрашнего дня ребенок начнет изучать Тору. Тору, которую он всегда знал, но забыл перед своим рождением. Малыш лежал в люльке и рефлекторно улыбался своему ангелу.

Они еще крепко спали, когда стало стремительно темнеть и абсолютно беззвездное небо накрыло город. Словно сервировочным колпаком. Песок был так высоко, что ему удалось надежно спрятать звезды, будто с помощью веерообразной ширмы.

Он лежал на спине, раскинув руки и ноги. Эпизодически храпел. Она на левом боку, кутаясь в его глубокую подмышку, из которой росли жесткие рыжеватые волосы. Они слегка пахли сыром Бри, с легким аммиачным оттенком. Лада все слушала его сон, пытаясь укрыть плечи. Он смахивал простыню по пояс, спросонок объясняя, что это лишнее. Димка никогда не мерз.

Они еще спали, когда розовые фламинго стали бежать по воде, набирая разбег для взлета, и когда уставший бедуин, одетый в галабею, разжигал костер из сухих прутьев ретамы, чтобы согреть себе чай с пряной марвой. Может, для того, чтобы подлечить свое разбитое сердце?

Из забытья ее вывел звук входящего смс на Димкином телефоне. Его уже рядом не было. Давно. Она специально потрогала простыни. Они были абсолютно холодными. Все ее измученные нервные клетки пришли в боевую готовность. И поползли уродливые, как щупальца, дендриты и аксоны к дверям ванной. И чтобы лучше было слышно – пожали друг другу руки, создавая синапс. И, конечно же, все уловили.

Димка сидел на пушистом коврике и чуть раздраженно говорил:

– Ника, я же просил, не пиши мне. Я сам с тобой выйду на связь.

В трубке что-то бормотали, не делая пауз и не расставляя запятых. Он слушал, как провинившийся. А потом кардинально изменил интонации на более теплые:

– И я очень по тебе скучаю, солнышко. Потерпи еще немного.

Опять сопение… Вздохи… Плач…

– И я тебя очень люблю. Держись, малышка…

Лада подтянула под себя колени и застонала. Из нее тут же потекла еще теплая белая жидкость, и, капнув на бордовую простыню, – стала неопрятным сизым пятном.

Они встретились у двери ванной и срезались глазами. В Ладиных плескалась холодная ненависть. В Димкиных – загнанность в угол, растерянность, страх… Она молча прошла в свободную спальню и намертво закрыла за собой дверь. Он сел на диван в салоне и включил телевизор.

– Зачем мы сюда ехали и везли свой грязный багаж непонимания? Зачем мы притащили свои беды, свой жизненный уклад в такую святую страну? Мы же ее этим оскверним…

– Я хотел все исправить…

– Тогда перестань быть тюфяком…

– А ты перестань быть такой сильной…

Будь, пожалуйста,

послабее.

Будь,

пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

запросто.

И тогда я вымахну —

вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную…

Лада замотала головой, выветривая стих, который часто Димка ей цитировал… и заткнула уши руками…

Рано утром в пустыне Сахара стоял поджарый одногорбый верблюд с мощными зубами размером в человеческие пальцы. У него был закрыт рот и глаза, оснащенные специальной мембраной. Веки с двойными ресницами были опущены. Верблюд был усохшим в половину, но еще мог неделю продержаться за счет скудного жира в горбу. Зато потом он все наверстает. Выпьет за двадцать минут двенадцать ведер воды.

Он стоял с сомкнутым ртом, не чувствительным к боли. И никакими помехами для вкуса не были колючки опунции. Каменные мозоли на груди, запястьях и локтях давали ему возможность отдыхать на обжигающем песке в любое время. Его подготовленные ноздри были практически закрытыми. Пропускающими только молекулы воздуха. Верблюд спокойно смотрел на маленькое облако по центру горизонта, которое на глазах превращалось в черно-багровую тучу.

Ровно в 8 утра в Rishon LeZion вошел Хамсин в резиновых сапогах и куфии из стопроцентной шерсти. Он нес в руках охапки песка. В этот раз не из Аравийской и Синайской пустынь. Песок все время сыпался, терялся, залетал в открытые окна и ложился ровным слоем на паркет. Дети усаживались на нем рисовать, выводя палочки пухлыми пальцами. Он был бледных цветов: цвета верблюжьей шерсти и дынной груши. С запахом иерихонской розы, которая уже никогда не увидит воду, чтобы превратиться в зеленую.

Небо осталось еще с зацепками после уходящих звезд. Эти места старательно доцарапывал песок. Словно катался по небу на остро заточенных коньках.

Все машины ехали с включенными фарами. Были закрыты аэропорт Сде-Дов в Тель-Авиве и аэропорт в Хайфе. Работал только международный Бен-Гурион, который вчера их так гостеприимно принимал. Президенту Бараку Обаме пришлось сократить свой первый визит в Израиль… А все из-за песчаной бури…

Люди, оказавшиеся на улице, дышали через платок. Ветер выжимал несколько сотен килограммов. Недаром всю зиму сидел на тренажерах. Пыль поднималась до середины самого высокого Тель-Авивского здания, круглой 49-этажной башни, пытаясь ее свалить. Было очень душно и тревожно. Словно песок распространял некую нервозность, как какой-то опасный вирус.

И Ладе стали понятны слухи, что если совершить убийство в Хамсин – срок дают поменьше. Она тоже поймала себя на желании кого-то придушить.

Ветер был такой силы, что одной левой поднял стол на балконе и норовил перекинуть его через перила. Выбросить вниз с девятого этажа. Стулья перемещались самостоятельно, как марионетки, и они выскочили, чтобы их сложить. Тут же легкие до половины наполнились сахарской пылью.

А потом включили телевизор, и экран засветился страшным фильмом о человеке, заживо погребенном. Он маялся в своем гробу. Лада маялась в своем… Ей было невыносимо холодно, и она сидела в высоких гольфах до бедра, домашнем коротком платье в метельчатые фуксии и в Димкином реглане. Реглан ей был как пальто.

– Дим, переключи.

– Сейчас, только послушаю, что ему говорят по телефону.

Прошло полфильма, а они продолжали его смотреть… Как заколдованные. Словно кто-то подсадил их на эту жуткую историю. Привязал, не давая возможности ничего изменить. У человека закончился газ в зажигалке и почти сел телефон. Он медленно умирал страшной смертью. У их любви уже тоже не было огня… И смерть ее была длинной и мучительной…

У соседей сверху был Брит-Мила и несколько минут невыносимо кричал ребенок. Шел восьмой день от его рождения, и десять мужчин склонились над еще худеньким и несмышленым малышом. Сандак, один из самых почетных гостей, держал ножки, а моэль делал надрез в крайней плоти остро заточенным лезвием с двух сторон. Потом специальной трубкой отсосал кровь и щедро обсыпал весь орган толстым слоем мелко истертого в порошок перегнившего дерева – пульвером. Все торжественно сказали: «Мазаль тов!» и дали ему имя Песах в честь обрезания в Песах. Ребенок медленно засыпал, убаюканный соской, смоченной в вине.

Лада все это время молилась в унисон с его матерью. Молитвой, которую знают все женщины, потому что та записана на поперечно-полосатой мышечной ткани сердца. И раскачивалась в стороны по тому же принципу, что и она.

…Хамсин ушел вечером. Так же неожиданно, как и пришел. Оставил после себя неопрятный город, хрустящий песок на листьях финиковой пальмы и остатки необъяснимой тревоги. Песок по плотности напоминал горчичные сухари. И захотелось сделать глоток вина. Марочного. Которое притупит память о пережитом дне. Приспит сознание. Укачает как в переполненном и попахивающим рвотой транспорте… И они вышли на улицу…

На углу был открыт новый винный магазинчик. Хозяин с уставшими глазами, в которых болталось хроническое недосыпание, угощал коралловым вином. Он был одет в черную запыленную одежду с остатками бури и кожаные шлепанцы. Между пальцами и на ногтях прилип измученный песок, влажный от пота. На бочке стояли разовые фужеры, в которых плескалось Malbec 2010 года. Его темно-бордовый цвет держал на себе человеческие глаза, а после глотка на кончике языка еще долго свисал зеленый эвкалипт, песчинки табака и вишня. И послевкусие сохранялось убаюкивающе теплым.

Внутри магазина было людно. Стены, оббитые красным сукном до самого потолка, придерживали деревянные полки. Чтобы взять виски – нужно было приставлять стремянку, и продавец только то и делал, что бегал по ней снизу вверх. Словно белка.

Захаживали люди: случайно и по делу. Некоторые пили вино залпом, как воду. Некоторые медленно – как нектар. Трогали сигары, ежась от не совсем приличного запаха. Шутили с хозяином и желали ему удачи. И Лада с Димкой влили в себя по полному стакану, а потом взяли одну из самых дорогих бутылок домой. Они купили Prio 2007 года. Сухое вино со вкусом продымленной земли и шоколада.

Ушли как чужие люди. Опьяненные и опустошенные в одно и то же время. И не у кого было спросить, как называется это масштабное дерево, похожее на библейскую смоковницу, и кому памятник в ухоженном сквере…

И Лада стала сама по себе. Она обходила Лебедева, словно он неживой предмет. Бессвязно бродила по улицам, зажав в кулаке адрес дома. Из-за незнания языка ее проводником стала улыбка.

Город был большим. Четвертым по величине в Израиле. Некоторые дома в старом районе напоминали советские пятиэтажные хрущевки. На балконах так же висели детские ползуны, и никуда не торопились зеленые городские автобусы. В них никто никогда не стоял. Да и сидеть было особо некому.

По краю улиц стояли баки для сбора макулатуры и решетчатые клетки для пластиковых бутылок. И ей стало стыдно, что она до сих пор не сортирует мусор.

Лада с фанатичным вниманием обхаживала Ришон, в котором впервые был спет гимн и положен на музыку. Она сидела в парке на лавочке, любовалась розовой гаурой Линдхеймера и повторяла его про себя:

Пока внутри сердца все еще

Бьется душа еврея

И в края Востока вперед

На Сион устремлен взгляд, —

Еще не погибла наша надежда.

Надежда, которой две тысячи лет.

Быть свободным народом на своей земле, —

Земле Сиона и Иерусалима.

Ей казалось, что чем дольше она будет учить его наизусть, тем дольше в голове не будет места для тоскливых мыслей.

С первого, не слишком внимательного взгляда город можно было спутать с Холоном или Бать Ямом. Но все-таки он был другим. В нем был каньон между улицами Герцля и Жаботински с целым этажом детских игр. В нем цвела эритрина на полностью голом дереве. Издалека казалось, что цветы сделаны из гофрированной бумаги и привязаны к веткам. Другое солнце, которое все время обхватывало постройки и придавало им оттенок позолоты. В нем были пальмы, мощные, как украинские дубы. Разноцветные лица арабов, эфиопов, негров, грузин, русских, турок и армян. Здесь до сих пор работал винодельческий завод «Кармель Мизрахи», построенный еще в 1887 году. На нем, как и раньше, производится три четверти всего израильского вина. Приготовленного из местного винограда, выросшего на холмах Иерусалима, Галилеи и Голанских высот.

Лада купила экскурсию в винные погреба, на которой кормили ужином под живой оркестр, а потом танцевали на столах. И любовалась Сарой Бернар, едущей на повозке с бочками вина. Это была самая первая реклама завода.

И лилась музыка с характерным восточным сольфеджио. Ладе казалось, что она повсюду слышит думбек. Не сегодняшний, инкрустированный перламутром, а еще тот – обтянутый рыбьей шкурой. В магазинах продавались странные фрукты – сабрес (колючая груша), долорит (тыква) и клементин (цитрусовый гибрид). И были две библиотеки с русскими книгами. И ощущалось какое-то постоянное присутствие благодатной тишины. А еще она переживала, что не попала в сад специй, который считался садом слепых. Там росли белые, как марля, ирисы и шалфей с налетом на листьях, словно молочница на нёбе грудного ребенка. А еще гигантские алоэ, полные пенистого скрипучего сока. Там можно было по запаху увидеть розмарин, тмин и корицу. И ориентироваться только по ароматам, отключив зрение и слух.

В этом городе, поздней весной, Лада поняла, как ей жить дальше.

На храмовой площади, где раньше был марокканский квартал, солнце с неба лилось, как вермут. Щедрыми вертикальными линиями. На руках оставалась его теплая маслянистость, похожая по плотности на воду Мертвого моря. Пахло утром, молитвой и иссопом, торчащим из Стены Плача. Этот высохший майоран рос пучками и издали был похож на кусты ноябрьской смородины.

Небо без единого пятнышка было не достать. Сновали белые, ничем не разукрашенные голуби. Ни серым тальком, ни хной. И хотелось без устали читать «Отче наш».

Она стояла в правой женской части стены. Не скрепленные между собой камни, без пропитки цементом или бетоном, были разного размера. Сложены абсолютно всухую. У них были открыты крупные поры. Словно открытые настежь уши Творца. Она слышала, как молится на иврите соседка, протягивая слова, и улавливала, как раскачивается хасид на своей половине. Его брюки были решительно заправлены в носки.

Женщины стояли тесно, задевая друг друга плечами. У некоторых из предплечий торчали острые кости. У многих волосы давно были сбриты, и головы стыдливо спрятаны под полотенце. Ладе на минуту показалось, что они завидуют ее шелковым прядям.

– Не завидуйте.

– Что ты? Нам нельзя. Мы выполняем 613 правил Пятикнижия.

– У меня большая боль…

– У меня тоже.

– От меня уходит муж.

– А мой приходит на 5 минут по вечерам…

– Не знаю, что хуже.

– Один Всевышний знает…

– Он со мной не спит.

– 12 дней каждого месяца?

– Вообще…

– Он моряк?

– Нет…

– Вы живете по предписанию Рабби Элиэзера?

– Это как?

Женщина втянула голову в плечи и боязливо прошептала:

– Мужчина любой профессии спит со своей женой каждый день. Рабочий – два раза в неделю. Погонщик ослов – один раз в неделю. Погонщик верблюдов – раз в тридцать дней. А моряк – один раз в шесть месяцев.

– Нет. Он просто любит другую.

– Тогда молись…

Они говорили по-женски, одними гулко стучащими сердцами. Освобождая от мозга заложенную веками интуицию. Абсолютно беззвучно. А потом каждая пошла своей дорогой, продвигаясь спиной к выходу. Не суетясь, не рассматривая, не оценивая собеседницу. Хотя нет, они уходили по одному и тому же женскому пути.

Город уже окончательно проснулся и стал оранжевым. Каждый камень стал отдавать вчерашний и прошлогодний жар. Утро стремительно набирало высоту, норовя тут же скатиться в полдень. Мартовский воздух был еще свежим и не горчил от жары и зыбучих песков. Везде мелькали макушки, покрытые кипами и гамбургами без заломов из твердого фетра. У некоторых на голове были штраймлы, похожие на гнезда аистов. У многих была выверенная кошерная одежда, в которой не сочетаются лен с шерстью. Так же, как и молоко с мясом. С мясом, приготовленным по всем правилам галахи, где ножи точатся дольше, чем рассекаются трахея и пищевод.

Женщины торопились в традиционно черном, обвешенные детьми, как новогодние елки игрушками. В плотных колготах терялась стройность ноги и расплескивалась стопа в закрытых кожаных туфлях.

В храме Гроба Господня ворота уже давно были открыты потомком мусульманской семьи Нусейбе, ключи от которых он потом вернет на хранение семье Юдех. И поочередно служили литургии. Каждой из шести христианских конфессий. И кто-то подвел черту. Как наложил горизонт на ее жизнь. И она поняла, что нужно из целой любви сделать нечто странное. Разделить ее пополам. И каждый уйдет со своей частью. Иначе ее не спасти.

– Господи, что с нами происходит?

– Пути Господни неисповедимы.

– Мы сможем возродить свои чувства?

– Пути Господни неисповедимы.

– Мне очень нужно это знать.

– Пути Господни неисповедимы…

И она вынесла свой итог. Свою истину. Случится то, во что ты очень веришь. А она верила в их предначертание. В то, что они созданы друг для друга. Но пришло время любовь отпустить во имя ее спасения. Сойти с дистанции земных чувств и приблизиться к состоянию любви Божественной. Она стояла в храме трех религий и разговаривала с Богом. Он выглядел как человек. И даже пах, как человек – завтраком, состоящим из иракской питы и хумуса, рецепт которого шлифовался тысячелетиями.

Был Чистый четверг у католиков, и шла церковная служба. Мужчины в белом пели молитву. Они пели ее на ходу и шли так долго, что перестали иметь видимое начало и конец. Она стояла на балконе, и каменные перила продавили ей грудь.

– Что ты хочешь?

– Ребенка.

Ответ, как и вопрос, прозвучал неожиданно. Но как-то сам собой. Он просто выпрыгнул из ее подсознания, и она поняла, что наконец-то полностью доверилась Богу. И перестала себе врать.

Белый ход сменился на черный. Потом монахи рассеялись, и ключник влез на деревянную лестницу. Было почти десять утра.

Абрикосовое солнце выветривало тень. На камне сидела женщина с младенцем. Ему исполнилось недели две от силы. Он был похож на слепого котенка, одетого в человеческие одежки. Женщина крутила его, как куклу, рассматривая до мелочей, еще до конца не осознавая, что он уже не внутри. А считанные дни как снаружи.

А потом Лада пошла по Пути Скорби улицей Виа Долороза, делая все нужные остановки. Было очень тесно на рынке в мусульманском квартале, и незаметно закончился квартал армянский. Хотелось выпить гранатовый фреш за 15 шекелей и окунуть руку в корзину с бирюзой. Но она не давала себе поблажек и не делала пауз. Она шла и набиралась сил в пути. Перед своим самым смелым решением.

Все остановки были отмечены часовнями и церквями. На четвертой ей вдруг стало очень больно. В том месте, где Господь встречался с Матерью Марией. Ее накрыло скорбью всех терявших своих детей. И она погладила свой пустой живот, который на этот раз был полуполным. Словно хотела его защитить от потерь.

К пятой принадлежал камень, который сохранил след руки Иисуса, когда он освободился от креста. К нему была вереницей очередь. Люди стояли, не выпуская из уст свои просьбы. И она покорно стояла, в надежде скинуть на минуту свой, пусть не такой масштабный, но все же крест.

Шестая точка была местом Вероники, которая вытерла кровь с его лица шелковым платком. На платке отпечатался лик. И вдруг она увидела одинокую женщину, облаченную в покрывало, которое только подчеркивало стройность ее фигуры. На загорелых стопах были кожаные сандалии с ремешками. Ей даже на миг показалось, что подобные босоножки она видела в ALDO и даже их примеряла. В волосах повязан шнурок, по местному – хевел. Они встретились глазами и узнали друг друга.

– Ты здесь?

– Я отсюда никогда не ухожу.

– Но тебя же могут увидеть.

– Как видишь – нет.

– Ты очень красивая.

– Ты тоже.

– Что мне делать?

У Лады опять сорвался вопрос, который парализовал ее рассудок и вытеснял любые другие темы.

– Просто открой дверь, когда он захочет уйти. И вытри пот с его лба.

– А потом?