Заклинатель змей

      Которую ночь, который день тут сидит. Омар не мог бы сказать. В юности он не верил поразительному рассказу о Фердоуси, двадцать пять тяжких лет терпеливо трудившемуся над книгой. Но теперь-то он знал, что это не выдумка.
      Хуже всякой хвори - писать! Своего рода запой. Наркомания. Начинал он, правда, в первые дни, полегоньку, с утра на свежую голову и, едва ощутив утомление, бросал перо, уходил бродить по городу. Ясность! Математика - ясность.
      Но чем дальше проникал Хайям в дебри таинственных фигур и чисел, тем труднее ему становилось вернуться из этих дебрей. И, что странно, тем больше нарастала ясность. Однако она грозила уже внезапным помутнением. Мозг, постепенно освобождаясь от посторонних впечатлений, весь наполнился уравнениями и, отрешенный от всего на свете, кроме них, как бы подавился ими - и даже глубокой ночью, во сне, не мог успокоиться, переваривая формулы, как удав проглоченную живность.
      Ел и пил Омар, не замечая, что ест и пьет, что подсунет Юнус - курицу, черствый ли хлеб, горькую редьку. Едва возьмется Омар за кусок - в голове ярко вспыхнет новая иль отчеканится, обретет законченность, точно ком растрепанной шерсти в клубке пряжи, старая мысль; Омар, забыв о еде, спешит к рабочему столу, хватает перо. Грань между явью и сном незаметно стерлась.
      Омар провел ладонью по лицу. Настолько засалилось, что ладонь густо покрылась жиром. На щеках, подбородке, на верхней губе - что-то мохнатое. Взъерошил волосы - жесткие, грязные.
      Нет, хватит. Так нельзя! Вино, например, полезно, но вред его больше пользы, поэтому пить надо в меру. Работать - тоже. Надорвешься - уже ничего не напишешь. Пора встряхнуться, передохнуть.
      ***
      Он услыхал где-то в саду, за хозяйственными строениями, тяжелый прерывистый стук. Будто по темени бьют! Омар и раньше, с утра, ловил его, но, увлеченный расчетами, пропускал мимо сознания. Теперь же, когда он прекратил работу, стук, редкий и частый, то звонкий, то глухой, сопровождаемый тупым непонятным скрежетом, будто доходя сквозь треснувшую деревянную трубу, грубо заквакал прямо у него в ушах. Черт! Было же сказано; следить за тишиною.
      Раздраженно покинув комнату, Омар через двор вышел в сад. И чуть поостыл. Холодновато в саду. Смотри-ка, уже осень! Уже листва с деревьев опадает. Будто цыганскими платками увешаны деревья, каких тут нет красок: ярко-желтая, желтая с прозеленью, красная, ржаво-бурая, серо-голубая. Но сочнее, красочнее всех цвет листвы абрикосов: темно-вишневый, черно-лиловый, чисто багровый и яично-желтый. Особенно сейчас, когда, тронутая сыростью, растворенной в студеном воздухе, она тихо светится под остывающим солнцем.
      Ураган, что ли, пронесся по саду? Он поредел, оголился, лежал весь в огромных пнях.
      - Будем весною сад обновлять,- сказал, улыбаясь, Али Джафар.- Больные старые орешины все посохли. Надо убрать. Вот с рассвета вожусь,- Он пнул громоздкий пень, в котором торчал толстый железный клин.- Ох, устал. Корчую, раскалываю на дрова. Но разве я один справлюсь с этакой уймой работы? До зимы не успею.
      - Дай-ка.- Омар взял у него большой молот.
      - Что ты? Это занятие не для твоих тонких ручек.
      - Отойди.- Омар замахнулся и нанес по клину такой удар, что железо разом ушло вглубь, пень с треском лопнул пополам.
      - Ого!- воскликнул Али Джафар.- Сухопарый, а сильный.
      - От нишапурской репы,- усмехнулся Омар.- Знаменитая репа!- вспомнил он несносного попутчика.- Воз стоит всего три фельса...- Разве мало он перетаскал тюков с тяжелой тканью в отцовской мастерской? И тюков, и туго набитых мешков с зерном и мукой с возов к амбару. Окрепнешь.
      Али Джафар:
      - Я-то их всю жизнь корчую и колю. Житель я сельский. Здесь -по воле недоброй судьбы. Наше селение попало в благословенный вакуф бродячих монахов. Ну, ты знаешь этих святых. Даже податей с них не берут, но им все давай. Совсем разорили общину. Пришлось мне искать работу в городе.
      Вакуф? Омар потемнел. Икта, вакуф... Мало того, что "правая вера" калечит человеку мозг и душу,- она калечит ему жизнь, отнимая хлеб. Устроившись в Самарканде, Омар отправил с оказией письмо родным в Нишапур. Как они там, несчастные? Ответа еще нет. Долог путь караванный.
      - Везде все то же,- сказал он мрачно.- Разве что где-нибудь в стране Рус человеку чуть легче жить.
      - Бог весть. Где она, страна Рус! Сказано: хорошо, где нас нет. Я знаю одно - богатому повсюду хорошо, бедному повсюду плохо.
      - Да, пожалуй.- Работа на свежем воздухе разогнала Омару застоявшуюся кровь. Дыша полной грудью, он разрумянился, повеселел. Но все-таки голова закружилась от непривычного усилия, на глазах выступили слезы.
      - Знаешь что, брось ты пень ворочать,- сказал Али Джафар.
      - Нет, мне это дело пришлось по душе. Ых!- Омар грохнул молотом по клину.
      - Для тебя это отдых, забава,- проворчал недовольный Али Джафар.- А для меня? Не управлюсь я до зимы со всем этим хозяйством,- обвел он злым взглядом гору пней и поваленных серых стволов.- Хочешь сделать доброе дело - скажи хозяину, пусть наймет двух-трех помощников. На время, пока все дрова не расколем.
      - Скажу.
      - А ты, если хочешь очухаться от смертельных занятий наукой,-посоветовал ему Али Джафар,- и вернуть себе человеческое обличье, сходи лучше в баню. Пусть банщик разотрет тебе кожу, разомнет суставы и мышцы - сразу оживешь.
      Омар - с радостью:
      - Верно! Спасибо. Самому бы и в голову не пришло. Я сейчас какой-то бестолковый. Ничего не соображаю.
      - Еще бы...
      Омар в просторной раздевальной. Обернул простыней голые бедра, накинул на плечи особый банный халат. И зашлепал босыми ногами по мокрому каменному полу. Зал для холодных омовений. Далее - горячее помещение: ряд звездообразно расположенных комнат со сводчатым потолком. Пар над каменным чаном с теплой водой.
      Уложив посетителя на скамейку, банщик с такой яростью накинулся на беднягу, что, казалось, хочет содрать с него кожу, выломать руки и ноги, выдернуть все сухожилия. Он крепко растер и звонко отшлепал Омара, больно прощупал мышцы от пяток до плеч и затылка, гулко простукал кулаками спину и грудь,- словом, бил его, мял и колотил, как гончар большой ком глины.
      Затем Омар ополоснулся в горячей и холодной воде. Затем он попал к цирюльнику.
      - Побрить? Будешь похож на девицу. По виду ты слишком нежен для мужчины. Оставим бородку? Или только усы?
      Омар - сухо:
      - Оставь бородку и не болтай! И без того трещит голова.- Разве он базарный щеголь, бездельник, усами людей удивлять? Он ученый. Ему к лицу бородка.
      Закончив дело, лукавый цирюльник умыл его розовой водой и, отерев полою, поднес серебряное зеркало:
      - Ну, как?
      - Сойдет,- буркнул Омар, тем не менее очень довольный своей внешностью.
      - Голова трещит, говоришь? Потрудись пройти сюда.- Брадобрей завел его в светлую сухую комнату с низким столиком, кошмой, где можно было прилечь, отдохнуть, поставил на столик поднос.
      - Вот изюм, фисташки, урюк. Шербету? Но лучше всего, конечно, выпить сейчас чашу вина.
      - Вина?- удивился Омар.- А грех?
      - Грех упиваться допьяна. Выпить во здравие чашу - вовсе не- грех. Все на свете создано богом. Вино - тоже.
      - Да, но пророк...
      - Эх, родной! Ты, я вижу, человек ученый. И должен знать, сколько их было, разных пророков. Будда. Христос. Мани. Мухамед. И тьма других. Один объявляет запретным вино, другой - мясо, третий - женщину. Лишь бы в чем-нибудь и как-нибудь ущемить беднягу человека. К черту всех! Впрочем, о Христе. Помнишь первое чудо, которое он совершил? В Кане Галилейской (читал Евангелие?) он превратил воду в отменное вино. О чем это говорит? О том, что даже иной пророк предпочитает вино воде.
      - Э, да ты безбожник?
      - Почему? В бога я верую. В творца. Но не в бредни самозванных пророков. Человек,- уже потому, что он человек,- имеет право на радость, на любовь.
      Брадобрей открыл в углу низкий ларь, вынул узкогорлый кувшин:
      - Ну, допустим, вино осталось нам от старых темных времен, оно наследие проклятого язычества. А хлеб, одежда, постель? Их тоже не Мухамед придумал. Не запретить ли их тоже? Запретить, конечно, можно. Только... Знаешь, один чудак решил приучить своего осла ничего не есть. Долго приучал. "Ну как,- спросили соседи,- привык твой осел ничего не есть?"- "Совсем уже было привык,- вздохнул чудак,- да вдруг отчего-то умер". Налить? Одну чашу. Одна не повредит. Пойдет на пользу.
      "Толкуй, толкуй,- усмехнулся Омар.- Ты хвалишь вино потому, что тебе его надо продать и деньги получить. Даже богословы, не будь у них иных доходов, тоже на всех перекрестках стали б кричать о пользе вина".
      Носатый брадобрей выжидательно глядит на Омара длинными хитрыми глазами.
      - Что ж, налей,- усмехнулся Омар.
      Выйдя из дому, столько всего узнаешь, что ни в каком медресе не услышишь. Человек - бунтарь. И дело не в самом вине. Неверно думать: если нынче разрешат пить вино, то завтра все в мусульманской стране будут валяться пьяными. Кто хочет пить - пьет и сейчас, хоть вешай. Кто не хочет - палкой не заставишь. Дело в запрете. Запрет - оскорбление. Оно обидно даже рабу. Устает человек от бесчисленных запретов. Не спросясь его, его производят на свет - и пускают ковылять по дороге, сплошь уставленной рогатками сотен строгих запретов. И это - жизнь?
      - Налей!
      В этом мире на каждом шагу - западня.
      Я по собственной воле не прожил и дня!
      Без меня наверху принимают решенья,
      А потом бунтарем называют меня. - Верно! Сейчас. Но какого?- задумался цирюльник.- Горького мутного? Нет. Оно вредно тому, у кого пылкий нрав, а у тебя, похоже, именно такой. Базиликового? Тоже нет,- оно причиняет головную боль. Старого? Не годится для сухопарых. А! Я налью тебе вина из мавиза, крупного черного винограда. Оно подходит человеку с пылким нравом. Пей не спеша, смакуй. Эх!- произнес озабоченно мастер, уже без ужимок и усмешек, доставая другой кувцшн.- Уж лучше, чем огульно запрещать вино, спросили бы у нас, мугов-виноторговцев, и объяснили людям, кому какое вредно, какое полезно. Какое возбуждает, какое успокаивает. И не было бы пьяных и хворых. Вино - не забава, а лекарство, и обращаться с ним следует как с лекарством. Разве не говорил великий медик ибн Сина:
      Вино для умных - рай.
      Вино для глупых - ад;
      Ты пей, но меру знай,
      Вино сверх меры - яд... "Толкуй, толкуй..."
      Омар выпил, внутри загорелось. Давно, с времен приятельских пирушек в медресе, он не прикасался к вину.
      ***
      Крик на базаре:
      - Ведарииская ткань! Мечта эмиров и визирей. Наступает зима. Кому ведарийскую ткань?
      У Омара, как селезенка у бегущей лошади, екнуло сердце. Эмирам, степенным визирям легко исполнить эту и любую другую свою мечту. А молодому бедному ученому?
      Знаменитая ткань! Ее, великолепную, выделывают в селе Ведар, что в двух фарсахах от Самарканда. Чудоткань. Красивая, с желтоватым отливом, мягкая и вместе с тем - плотная, она не зря называется в иных краях хорасанской парчой. Но, жаль, слишком дорога для него. За платье из ведарийскои хлопчатобумажной ткани надо отдать от двух до десяти золотых динаров.
      Ладно.- Что тут поделаешь? Успеется. Будет у нас со временем одежда из ведарийскои ткани. И даже получше. А пока, в эту зиму и в ту, и в третью, обойдемся халатом из грубого дешевого сукна.
      - Гости из Хорезма,- сказал, запыхавшись, кто-то, пробегая мимо.- В правом углу базара - гости из Хорезма.
      Что ж, надо поглядеть. Осенью, перед холодами, самый желанный гость в Согде и Хорасане - хорезмийский торговец. Он доставляет дешевую рыбу с низовьев реки Окуз. Но его основное богатство - меха: соболь и горностай, ласка, хорек, лисица, куница. Возет он также свечи и стрелы, рыбий клей, рыбий зуб, амбру, березовую кору, выделанную кожу, мед, славянских рабынь. Это все - из Булгара, куда неутомимые хорезмийцы часто ходят с большими караванами.
      Омар, покрутившись в толпе знатных покупателей, решил отправиться домой. Ни бобровой шапки ему не купить, ни белокожей славянской невольницы. Успеется, пусть. Губы дрожали от обиды. Лучше всего - не ходить на базар, чтобы душу не травить. Ну их всех, с их мехами!
      - Не спеши, дорогой,- услыхал он за плечами.
      Омара остановил большой человек в мохнатой бараньей шапке,- ученый только что видел его средь хорезмийцев. Но говорит большой человек на тюркском языке. И лицо - смугло-румяное, с крепкими скулами, тюркское. Борода и брови черные. Но глаза! Омар никогда не встречал таких ярких чисто-синих глаз! Кроме как у Занге-Сахро.
      На Востоке, даже у светлоглазых людей, не бывает очен чисто-серых, чисто-зеленых, синих, голубых. Они всегда с легкой карей примесью. По существу, это те же карие глаза с ясной прозеленью, просинью, с голубизной. Вот такие глаза неопределенно каре-зеленого цвета - у Омара Хайяма. Что при иссиней черноте вьющихся, длинных до плеч, густых волос свидетельствует, по мнению знающих людей, о жгучих страстях, невероятных возможностях.
      По ним-то, видно, и заключил цирюльник, что у него пылкая кровь.
      На то же, по слову ученых, намекает всякое несоответствие между цветом глаз и волос: темные волосы при светлых глазах или, наоборот, темные глаза при светлых волосах. Соответствие же между ними есть явление обычное и говорит об уравновешенности.
      - Не скажешь, где тут можно глотнуть?- спросил приезжим.- Давеча пахнуло от тебя, ты близко стоял,- ну, думаю, он должен знать.
      - В бане,- с улыбкой ответил Омар. Стоит выпить чашу вина, всякий встречный пьянчуга уже считает тебя своим дружком.- Ты откуда такой синеглазый?
      - Я булгарин,- хмуро сказал человек в бараньей шапке.
      - Слыхал о булгарах. Известный народ. Но почему ты один, как сюда попал?
      - В наемной охране при хорезмийских купцах. Хочешь выпить? Пойдем.
      Пьянчуга и есть.
      - Нет. Я уже выпил чашу. Хватит.
      - Верно, хватит.- Нет, видать, не совсем пьянчуга.- Ты еще молодой.
      - Скоро назад?
      - Не знаю.
      Местный житель,- если, конечно, не считать огнепоклонника-цирюльника,- тот бы сказал: "Бог весть". Человек не имеет права знать и даже - не знать. Им распоряжается аллах. А приезжий говорит: "Не знаю". Слишком смело! Я. Человек. Не знаю. Еще один бунтарь.
      ***
      Трудно сразу распознать человека. Если, конечно, он с ходу не кинется на тебя с ножом. Этот синеглазый булгарин с виду резок и груб, опасен, а на самом-то деле, похоже, неглуп и даже добродушен.
      Так и с другими народами, племенами.
      - Чтобы вникнуть в чужую мысль,- говорил шейх Назир,- мало перевести ее с одного языка на другой. Надо знать историю народа, быт и круг представлений. Стараться его понять. Нелегко, но надо понять, если хочешь жить с ним в мире.
      ***
      "О чем должен думать человек, возвращаясь из бани домой? Не запылить бы только что вымытых ног. Скорей бы дойти, поесть. Прилечь, отдохнуть.
      Нет, пожалуй, дело не в вине. Тому, кто не может и не хочет думать, влей хоть бочку - ничто не мелькнет, не блеснет в башке. Наоборот, даже то убогое подобие мыслеи, каким он пользуется ежечасно, заглохнет.
      Всему виной - мой беспокойный разум. Не будь его - жил бы я себе припеваючи в родном Нишапуре, учил детей бессмысленным молитвам, читал и толковал коран - и получал плату в виде бараньих туш и мешков с зерном.
      Совсем ни к чему человеку ум и одаренность. Он лишь навлекает ими на себя всеобщую неприязнь. Как, скажем, трехголовый верблюд, урод. Зайду-ка я в здешнее медресе, поговорю с учеными,- может, найдется место на случай, когда Абу-Тахир сменит милость на гнев".
      Это кто, нелепый, нескладный, мечется у входа в медресе? Ужели дворецкий Юнус? Очень похож. Но зачем он здесь? С ним еще какой-то человек. Тот неподвижен, спокоен. Завидев Омара, дворецкий Юнус юркнул за столп огромного портала.
      Омар насторожился: "Нет, не стану я заходить туда, где снует негодный Юнус".
      - Здравствуйте, уважаемый товарищ по ремеслу!- с грустной усмешкой поклонился Омару румяный сдобный человек.
      "Товарищ?" Омар с недоумением взглянул на его одежду - яркую, пеструю, какую носят преуспевающие торговцы. Но все же он доволен, что встретился с одним из местных ученых.
      - Я счастлив видеть вас, дорогой собрат,- проникновенно и тихо продолжал самаркандец, упитанный, гладкий, точно рабыня для утех.- Меня зовут Зубейр. Я тоже занимаюсь математикой. Вернее, занимался. Теперь, с вашим приездом, видно, придется бросить ее. Говорят, вы пишете трактат по алгебре?
      Он заметно пьян. В уголках губ запеклась какая-то бурая дрянь. Под глазами мешки, но в глазах - внимательность, осторожность и приветливость.
      - Пишу,- ответил коротко Омар.
      - Но разве в книге Хорезми мы находим не все, что касается алгебры?
      - Не все.
      - О!- воскликнул Зубейр, удивленный его смелостью.- Абу-Камиль?..
      - Абу-Камиль, на мой взгляд, превзошел Хорезми. У него более развито алгебраическое исчисление, приведено обширное собрание примеров. Но, к сожалению, они ограничены лишь линейными и квадратными уравнениями.
      - Аль-Махани?
      - Да. Он включил в круг своих занятий кубические уравнения. Но и Аль-Махани не сумел решить задачу Архимеда о делении данного шара плоскостью на сегменты с данным отношением объемов.
      - Ибн Аль-Хайсам?
      - Он...
      - Аль-Кухи?
      - Это...
      - Абуль-Джуд?
      - Все далеки от полноты.
      Потрясенный Зубейр начал трезветь. Втянув голову в плечи, потер виски ладонями и, не отрывая их от висков, как бы выражая этим ужас, уставился снизу вверх на Хайяма:
      - Не слишком ли дерзко... я бы сказал - самонадеянно, даже хвастливо, звучит подобное заявление в устах молодого, еще никому не известного ученого? Вы покушаетесь...
      - Но ведь наука не может стоять на месте,- смущенно сказал Омар.- Кто-то должен продолжать начатое другими и открывать новое. А? Известность же мне не нужна. Я хочу знать истину, и только.
      Зубейр уронил ладони:
      - Истину? (Зачем она тебе, сопляк ты этакий?) Аристотель, Эвклид, Аполлоний...
      Омар поскучнел, махнул рукой. О чем и зачем говорить с такими? Ишь, ловкач! Запомнил несколько громких имен и, совершенно не зная, что за ними, пытается пустить пыль в глаза. Не на того напал. Морочь других. Он никогда не зайдет в их медресе. Неужели нет в Самарканде настоящих ученых? Ну, положим, старых истребили, разогнали,- должна же быть пытливая молодежь, где-то здесь живут математики, непохожие на преуспевающих торговцев?
      Они, конечно, есть. И он их найдет.
      - Прощайте. Некогда. Надо работать.
      - Нет, что вы! Зайдемте. Отведайте нашего хлеба.
      - Спасибо. В другой раз...
      - Хм! От кого тут пахнет вином?- принюхался Зубейр.
      Это было сделано так неожиданно и так неумело, грубо-неуклюже, что Омар чуть не прыснул. Но, сообразив, зачем, с какой целью это сделано, он сразу утратил охоту смеяться.
      - От меня,- смиренно ответил Хайям, зеленый от злобы.- Что поделаешь? От одних пахнет вином, от других...- он произнес в рифму известное слово. Вот так, собрат, товарищ по ремеслу.
      Общаясь с дураком, не оберешься срама,
      Поэтому совет ты выслушай Хайяма:
      Яд, мудрецом предложенный, прими,-
      Из рук же дурака не принимай бальзама. Бедный Омар Хайям еще не знает, что есть негодяи похуже Зубейра. Но, даст бог, со временем узнает...
      - Ну, как?- взволнованно спросил Юнус, когда Омар удалился,- дворецкий прятался во дворе медресе.
      - Как, растак, разэтак!- накинулся Зубейр.- Гнус ты несчастный! Почему убежал?- И сдержавшись:- Плохо наше дело, брат. Умен, проклятый. Эх! Раз уж он выпил, как ты говоришь, у муга чашу вина, значит, этим не брезгует. Затащить бы в келью, упоить - и натравить мухтасиба. Срам! Судья наутро же выгнал бы его на улицу.
      - Мы-то сами... не ахти какие трезвые.
      - Зато - доносчики. Давно известно: вера доносчику. А нетрезвые... что из того? Выпей ты хоть целый хум вина, хоть захлебнись, в него свалившись,- кому от этого хорошо иль худо? Ты нуль. Омар же Хайям - единица. Вот ты, например: даже сомлел от удовольствия, когда узнал, что выпил с устатку Хайям. И тебе, конечно, и в голову не приходит, что сам - сплошь ошибка, неудача природы. Скажи, чем досадил Омар Хайям ничтожному дворецкому Юнусу? Ничем. Ты просто завидуешь ему. Его уму, его красоте.
      - Ну, ну!
      - А, ты возмущен? Видишь. Ты, олух, не способен даже понять, отчего недоброжелателен к нему.
      - Себя бичуешь!- прошипел Юнус.- Разумеешь?
      - Разумею,- буркнул Зубейр.- Омар Хайям, Омар Хайям! Что нам делать с тобою? Юнус:
      - Ума не приложу! Я подкинул жабу в жилье, чтоб напугать,- и только доставил ему удовольствие. Наблюдает, смеется, собачий сын.
      - Природовед.
      - Надо было кобру подкинуть.
      - Он бы заставил ее ловить мышей. Слушай, ты сам - не лучше кобры. Ты носишь еду - можешь его отравить.
      - Что ты, господь с тобою! У меня - жена, дети. Я жить хочу.
      - Жить? Стой!- Зубейра затрясло, как в лихорадке. Дурак-то дурак, но не совсем он дурак.- Пусть пишет свой трактат. Ты ему пока не мешай. Напишет - украдешь и мне отдашь. Я тебе хорошо заплачу.
      - Триста... Триста пятьдесят золотых динаров.
      - Будут.
      Алгебра, алгебра, алгебра!
      Альмукабала.
      Пиши, любезный. Пиши свой трактат...
      Но Омару не хотелось писать. В голове пусто. Он перелистал рукопись и бросил ее. "Перенести вычитаемые члены уравнения в другую его часть, где они становятся прибавляемыми"... "Взаимно уничтожить равные члены в обеих частях уравнения"... "Коэффициент при старшем члене уравнения приводится к единице"... Чепуха! Детский лепет. Пока что ничего примечательного. Все это есть у его -предшественников. Но и без них, этих простых задач, трактат будет неполным, поскольку он должен служить повседневным руководством в спорных делах.
      Самое сложное - впереди. Он вплотную подступил к третьему разделу трактата. В голове четко обозначилась цель: построение корней нормальных форм уравнений третьей степени.
      Но ему не хватало живых примеров,- как человеку, засидевшемуся в наглухо закрытой комнате, не хватает свежего воздуха.
      Омар сказал об этом судье.
      - Понимаю,- кивнул Абу-Тахир.- Что ж. Поедешь завтра со мною за город. Побываешь в садах, в полях. Наберешь,- усмехнулся он с горечью,- столько живых примеров, что хватит на десять трактатов.
      - Хорошо. И еще: Али Джафар просит нанять ему в помощь двух-трех работников. Ему одному не управиться к зиме с дровами.
      Абу-Тахир внимательно пригляделся к нему:
      - А мог бы. Ну, ладно. Скажу дворецкому, наймет.
      ***
      Вернувшись к себе, Омар обнаружил девушку с открытым лицом. Служанке это не возбраняется. Она занималась уборкой. Ясное личико, простое и чем-то родное. Чем-то очень отдаленно напоминающее лицо Ферузэ. Он и внимание обратил на нее потому, что заметил какое-то сходство с Ферузэ. Ах, Ферузэ! Неужели она будет преследовать его всю жизнь? Наверно, Ферузэ в юности была такой же незатейливо-хорошенькой, милой. Была. Он помнит.
      Но Ферузэ - крупнее, дороднее, а эта - совсем уж крохотна. И рост маленький, и рот, и носик; ручки, ножки - вовсе детские. Только глаза - большие, золотистокарие, с каким-то особенным разрезом. И взгляд - взрослый, серьезный. Даже какой-то больной. Будто она сейчас закричит. Поэтому трудно понять, сколько ей лет: может, двенадцать, а может, и все восемнадцать.
      Все женщины, которых знал Омар, были старше его. Видно, потому он так рано повзрослел.
      - Как тебя зовут?
      - Рейхан.
      ...Отбивалась она не слишком упорно. Похоже, он тоже пришелся ей по душе. И вдруг оттолкнула его, произнесла лихорадочным шепотом:
      - Дашь золотой - приду к тебе ночью...
      - Золотой?- Он выпустил ее из рук.- Зачем тебе золотой?- спросил он удивленно.
      - Как зачем?- удивилась она в свою очередь.- Всегда пригодится. Жалко? Или денег нет?
      - Деньги есть. Не жалко,- смущенно сказал Омар.- Но...- Одета, обута, сыта, есть крыша над головой. Зачем ей деньги? Чтоб утолить природную жадность? И как, во сколько оценить вихрь чувств, забурливших в нем? Их на динары не переложить.- Видишь ли, я до сих пор... платил за любовь любовью. Не знал, что ее можно купить за деньги. Теперь буду знать.
      Рейхан уставилась ему в глаза своими яркими, необыкновенными глазами. "Златоглазое чудовище,- подумал Омар, вновь загораясь.- Нет, я тебя не упущу. Золотой? Получишь".
      - Я... хочу собрать на выкуп.- Она расплакалась.- Выйти из рабства... вернуться домой, в Ходжент.
      Вот оно что! Омар потемнел, сгорбился, устало опустился на тахту. Да. Ведь есть еще и эта сторона жизни. Хорошо, он обменял в бане, чтоб легче было хранить, часть своих дирхемов на динары. Тридцать пять серебряных монет за золотую. Омар подозревал, конечно, что веселый муг его обжулил. Ну, бог с ним. Обойдемся. Не пропадем.
      - Я дам тебе пять золотых,- сказал он угрюмо.- А ночью... можешь не приходить.
      Но Рейхан явилась.
      После долгой мучительной ночи он все же встал бодрый, жизнерадостный, довольный. Рейхан уже нет. На видном месте, на столике с расчетами, Омар нашел свои пять монет, которые вручил ей в темноте.
      ***
      - Приболел?- сказал Абу-Тахир, взглянув на его вспухшие губы.
      - Лихорадит,- покраснел Омар.
      - Бывает,- усмехнулся судья понимающе.- Надо беречь здоровье. Говорят, от лихорадки помогает пахучий базилик - рейхан. Может, не поедешь?
      - Поеду! Непременно поеду.
      - Что ж, в добрый час.- Лицо у судьи суровое, строгое, а в глазах - затаенный смех...
      ***
      - Это Мухтар, мой письмоводитель,- познакомил судья Омара с высоким худым бледным юношей.- Он из крестьян. Неплохой математик. Хорошо знает сельскую жизнь,- расскажет тебе о здешних делах.
      Осень. В малых оросительных канавах воды уже нет, в крупных она неподвижна, прозрачна, ее стеклянная поверхность осыпана палой листвой. И небо стеклянное. И ветер - стеклянный. В пустых садах - тихий шум. Облетают последние листья. В их легком шорохе, в оголенных ветвях, в стылом воздухе - печаль, задумчивость. В эту пору в садах всегда почему-то грустно.
      И, видно, от этой грусти землемер, ехавший на ослике, достал из переметной сумы флейту, взглянул на Омаровы губы и сунул ее Мухтару.
      Певучий пронзительный звук далеко разнесся по густому холодному воздуху. Казалось, это вскричала забытая людьми дорога, возопили, страшась близких морозов, тонкие ветви плодовых деревьев, обратился в плач нежный смех детей, бегавших в саду еще недавно, летом. Нет, невмоготу. Флейта захлебнулась низким судорожным стоном. Мухтар, вздохнув, вернул ее землемеру. Омар кивнул ему благодарно.
      Слезть бы с лошади, бросить ее и побрести, шурша сухой листвой, в заманчивую, таинственную глубь огромных безлюдных садов. Хорошо бы в самом укромном месте, вдали от дорог, соорудить шалаш и жить в нем. Одному. Нет, с Рейхан. Яблоки есть. Спать. Никого не видеть. Устала голова.
      Яблоки? Омар усмехнулся своей наивной мечте. Их нет. Снят урожай. Вывезли его. Он окинул деревья зорким взглядом и заметил высоко на ветке одно забытое крупное бледно-зеленое яблоко. Одно-единственное на весь сад. Вот удача!
      Он спрыгнул с лошади, подобрал с земли корявую жердь,- одну из тех, которыми в конце лета подпирают ветви, усеянные тяжелыми плодами,- и попытался достать заветное яблоко. Но жердь оказалась короткой. Бросил ее, взял ком сухой земли, кинул - мимо! Второй - мимо! Мухтар не утерпел, присоединился к нему.
      Но зловредное яблоко никак не хотело падать. Шуму было, смеху! Причем Омар смеялся, забавно выпятив больные губы: гю-гю-гю!- и уже одно это вызывало неудержимый смех у других. Страж, сопровождавший вместе с землемерами судью судей, сжалился над молодежью, привстал на стременах и сбил упрямое яблоко острием копья.
      Веселые, румяные, вновь взобрались на лошадей.
      - Грызи,- не глядя, сунул Омар злополучный плод Мухтару.
      - Сам?
      - Я мало охоч до яблок.
      - Я тоже. Сестренке отдам. Спасибо.- Мухтар спрятал счастливое яблоко за пазуху.
      Омар вспомнил о своей сестре. Ему захотелось плакать. Вестей от родных все нету.
      "Совсем еще дети,- подумал тронутый Абу-Тахир.- И не поверишь, что эти юнцы - лучшие математики в Самарканде. Велик аллах! Он знает, в чью голову вложить свет высокого разума".
      ***
      Поехали дальше.
      - Завидно,- кивнул Омар на крестьянина, сгребавшего под деревьями сучья, сухую листву.-Полезный труд. Всегда на свежем воздухе.
      Тот угрюмо взглянул на них, нехотя бросил грабли и туго, как деревянный, согнулся в поклоне. Считалось, что он выражает важным проезжим почтение, но походил-то он скорей на драчуна, который сейчас разбежится и головой разобьет тебе лицо.
      - Нечему завидовать,- хмуро сказал Мухтар.- От труда ему никакой пользы. К свежему воздуху нужен еще хлеб. Хоть черствый, если не свежий. Видишь, как он изможден?
      - Ну, имея такой сад...
      - В том-то и дело, что сад чужой. Он принадлежит ханаке. И сад, и поле вокруг. Знаешь, что такое джуфти-гау?
      - Земля, которую пахарь может обработать в сезон парой быков?- сказал Омар неуверенно.
      - Да. О аллах! Какими единицами мы пользуемся? Воду мерим, сколько хватит на мельницу, груз - сколько поднимет осел, расстояние - криком, шагами, длину - локтями, пядью. Удивительно, что мы еще что-то создаем! Спасибо простому народу, ремесленному люду, скромным умельцам. Их ясной голове, их зоркости, точному глазомеру, чутким рукам. А то бы мы понастроили... Кто может сказать, чему равен джуфти-гау?
      - Тюркскому кошлугу,- припомнил Омар.
      - А кошлуг?
      - Не знаю.
      - Никто не знает. Неразбериха! Будь я ученым, подобным тебе, прежде всего уточнил бы раз навсегда все меры: веса, емкости, поверхности, расстояния. Чтоб не оставалось лазеек для злоупотреблений...