Заклинатель змей

      Ибрахим, помолчав, сказал,- не совсем, правда, твердо:
      - Все совершается по воле божьей.
      - Конечно, конечно! Кто спорит? Это всякому известно. Однако... все-таки, я думаю,- если, конечно, нам, убогим, не возбраняется думать,- нельзя во имя красоты, к примеру, уродовать чей-то красивый лик. Или - во имя света сокрушать светильник. Несообразность,- старик пожевал белый ус, резко выплюнул его.- Это все равно, что лгать во имя правды. Потому я бунтую. И пью. И буду бунтовать. И пить. Пусть хоть голову снимут. Но ты, хозяин, не бойся: твой дом я не пропью. Хворост в горах собирать и таскать, за деревьями в саду ухаживать, дом в порядке держать, зимою стеречь, рыбу в ручьях ловить, куропаток в кустах - лучше меня человека для этих дел не найдешь. Плата? Хлеб и ночлег. Вино я делаю сам, из хурмы и гранатов. Ну, что, остаюсь?
      - Оставайся,- кивнул Ибрахим благодушно.- Куда ты пойдешь? Сын у меня любознательный. Рассказывай ему о прошлом. Приучай к мотыге, к труду на земле. Только пить, смотри, не научи.
      - Что ты, господь с тобою! Он парень, я вижу, толковый, не по возрасту серьезный, пьяницей он не будет.
      - Дай бог, дай бог,- с надеждой сказал Ибрахим.- У нас в Нишапуре пир каждый день. Ученики медресе - и те пьют тайком от наставников.
      - А наставники - тайком от учеников,- усмехнулся Омар.
      День был трудный, ночью Омар долго не мог уснуть. Вышел во двор - услыхал чье-то глухое завывание. Собака? Нет. По Нишапуру он знал, собаки воют иначе. Жутко стало ему! Казалось, на дне котловины, в пруду, всплыл джинн, прикованный цепью к подводной скале,- всплыл и завыл, просясь на свободу. Но цепь крепка. На ней - заклятие...
      - Ты отчего угрюм? - встретил его наутро в саду Мохамед. Глаза-то у старика... в слезах, красные, как от дыма, под ними мешки. Вином густо пахнет от горного деда. Но голос ласковый:- Плохо спалось? С непривычки. Человек из долины всегда поначалу плохо спит в горах.
      - Это ты выл ночью? - догадался Омар.
      - Выл? Я пел. Пил - и пел. Эх, милый! Сколько таких убогих лачуг по белу свету, и сколько несчастных людей воет в них по ночам от тоски неизбывной! Воет тихо, пугливо, чтоб, не дай бог, кого не обеспокоить. Давай-ка сядем над ручьем да помолчим. Вода - самый дорогой божий дар. Окунешься - смывает с тела грязь. Сядешь возле, смотришь, ни о чем не думаешь - омывает душу.
      - И пил бы ее.
      - Не всякую жажду, родной, можно водой утолить.
      ***
      Огорчения огорчениями, но горное солнце, горный воздух, купание в горных ручьях пошли Омару все-таки на пользу. Домой он вернулся окрепшим, подросшим, загоревшим. Он соскучился по городскому шуму и гаму и в первый же день, взяв у отца монетку, ушел бродить. В Нишапуре сорок кварталов, хотелось их все обежать. Но сперва - на базар!
      Уже у ворот услыхал мальчишка призывный вопль зурны, грохот бубна и до сладости знакомый медный голос. Она? Сердце заныло, в голове зашумело. Боясь ошибиться, он яростно протолкался сквозь толпу и увидал на ковре давнюю и тайную свою любовь.
      Маленькии шрам на подбородке,- чуть ли не до слез он умилял Омара каждый раз. Голе-Мохтар! Девчонка из семейства бродячих скоморохов. Не то курды, не то белуджи, но скорее всего - цыгане, они часто появлялись в Нишапуре, давали на базаре представление: кувыркались через голову вперед и назад, прыгали друг через друга, ходили на руках, смешили народ прибаутками-шутками, плясали и пели,- и лучше всех, конечно, пела золотисто-смуглая, с алыми губами, черноглазая Голе-Мохтар.
      Голос ее был именно медным - сильным, звенящим. Она казалось ему сказочной пери, и ученый сын Ибрахима часто видел девочку во сне. Хорошо бы уйти вместе с нею, выступать на базарах, удивлять людей.
      - Ради чего,- по заведенному у них порядку - завершать представление назидательной беседой, обратился старший скоморох к народу,- человек может покинуть друга? - И, зная, что никто сразу не решит эту головоломку (мало ли, ради чего), ответил сам:- Ради семьи.- И продолжал:- А семью? Ради селения. А селение? Ради страны. А страну?..
      - Ради аллаха! - крикнул кто-то богобоязненный. Но скоморох, испытующе, с умыслом помедлив, твердо произнес:
      - Ради самого себя.
      Представление окончилось. Бородатый старший скоморох с медным блюдом пошел по кругу. Зазвенели монеты. Омар с готовностью положил свою. Он все смотрел на Голе-Мохтар, но она - хоть бы раз взглянула на него! Как-то рассеянно, вскользь, похоже - лишь по долгу ремесла, девчонка улыбнулась толпе восхищенных зрителей и медленно удалилась в палатку.
      Его неудержимо,- как петушка к зерну, влекло к этой палатке. И Омар не утерпел, слегка раздвинул дверную завесу. Голе-Мохтар сидела на полу, руки на приподнятых коленях, голова - на руках. У него дух захватило! Он шумно и судорожно перевел дыхание. Голе-Мохтар вскинула голову, вздрогнула, крикнула:
      - Рой!
      Босые ноги Омара вмиг отделились от земли. Встряхнув мальчишку за шиворот, Рой, сильный молодой скоморох, прошипел ему в лицо:
      - Чего тут бродишь? Прочь.
      Омар отлетел на пять шагов, упал под чей-то смех в канаву. Поднимаясь в слезах, он услыхал медный голос:
      - Украдет что-нибудь...
      Оплеванный, потрясенный вернулся Омар домой. "Украдет". Чтоб тебе сгинуть! Ненавижу. И тебе бы, проклятый Рой, шею, подпрыгнув, сломать. Головоходы несчастные. Дурачье. Вот заберусь в темноте на базар и подожгу собачью вашу палатку.
      Он три дня не ходил на базар. Не надо! Он знать не хочет глупую Голе-Мохтар. Подумаешь, Своевольный Цветок. Однако на четвертый день Омар не выдержал, вновь потащился к рынку в надежде еще хоть раз увидеть ее. Но скоморохов, как говорится, и след простыл.
      - Уехали, детка! Вчера. Сложили палатку, весь скарб в повозку и - прощай. Не горюй! Приедут опять. Не эти, так другие.
      - Другие?..
      И вот однажды, уже весною, чем-то занимаясь во дворе, он услыхал у раскрытых ворот тягучий звенящий голос:
      - Пода-а-ай-те-е...
      Она! В рваном платье, грязных шароварах (где ее яркие наряды?), Голе-Мохтар сиротливо стояла у входа и, глядя куда-то в пустоту, жалостно тянула:
      - Кусо-о-очек хле-е-ба...
      Омару показалось, он сходит с ума. Мальчик метнулся в кухню за хлебом,- хлеба, слава аллаху, у них было много. Но, видно, не зря говорят арабы, что самый скупой в мире народ живет в Хорасане.
      - Ты куда?- строго крикнула мать.
      Он молча показал на девчонку. Губы его кривились, дрожали. Вот заплачет.
      - Не давай! Их много нынче развелось. Всех не накормишь.
      Голе-Мохтар вздохнула, ушла, волоча босые ноги по весенней грязи. И где-то уже на улице зазвенел ее дивный голос:
      - Пода-а-ай-те-е...
      Все-таки, улучив миг, когда мать отвернулась, Омар схватил горячую лепешку, сунул ее за пазуху и выскочил на улицу. Голе-Мохтар испугалась. Чего хочет от нее ошалелый мальчишка с дикими зелеными глазами? Не дай бог, суму отберет. Не отберет - изобьет ни за что. Она схватилась за тощую переметную суму, перекинутую через плечо, и как-то боком, в страхе оглядываясь, поплелась прочь.
      Что с нею стряслось? Куда девались ее родные? Бог весть. Губы из алых превратились в сине-лиловые. И в глазах, когда-то веселых и жгучих, угнездилась, видно навсегда, глухая печаль.
      Хлеб жег Омару грудь. Он сунул руку за пазуху. И не решился. Нет! Его остановила робость. Будто он хотел совершить у всех на глазах нечто постыдное. Снисходительно вынуть хлеб из-за пазухи и протянуть... Кому? Ей! Это немыслимо. Кощунство. Омар никогда больше не видел, зато запомнил ее на всю жизнь. Так она, жизнь, мало-помалу оборачивалась к нему изнанкой. Возвращаясь в слезах домой, он отдал лепешку другой нищенке, дряхлой старухе.
      ***
      Да, нищих много развелось в Нишапуре. Сюда стекались толпы беженцев из Мерва, Балха, Бухары - из родных мест их погнали невесть куда бесконечные смуты, налеты и передвижения караханидских и сельджукских войск. Не всем удалось уйти с деньгами и припасами.
      - Сейчас все в цепе,- сказала мать Омару.- Иди на базар молоком торговать. Оно у нас в избытке.
      - Я?- изумился Омар.- Торговать? - И запальчиво:- Из дому убегу!
      Она побоялась настаивать. И вправду убежит! Такой уж характер.
      На базаре проходу не стало от юрких воришек, от шаек нудных попрошаек. Однажды, в начале лета, слоняясь между рядами, Омар услыхал тонкий певучий голос:
      - Я не хочу ворувать! Зачем ворувать? Если вы подадиче...
      Странный выговор. "Подадиче"? Где уж, родной! Его отогнали, как муху. А "ворувать" он, видно, и впрямь не хотел. Или не умел. Сутулясь и шаркая большими ногами, бедняга отступил в сторонку, устало присел у воды под ивой.
      Лет тридцать ему, тридцать пять. Острые плечи, острый кадык. И столь жалостно, столь уныло мигал он рыжими глазами, что Омар чуть не заплакал. Уж такой это был бесприютный, беспомощный, всем чужой человек...
      На монетку, полученную утром от Ибрахима, он купил толстую лепешку, горстку спелых вишен - и, краснея, предложил их беженцу. Тот удивленно и недоверчиво, боясь подвоха, взглянул на него, взял, тоже стесняясь, подачку и начал есть, молча, бережно, не торопясь.
      - Я... э-э... Гафур из Мерва,- вздохнул он, поев.- Потерял всех своих. Все пропало. Без ничего пришлось бежать. В Рей иду. Там у меня родные. Они помогут. Но дойду ли? Сил нет. Изголодался.- Он туманно взглянул Омару в глаза.
      - Видишь циновку? - показал Омар.- Она ничья, базарная. Ложись, отдыхай.
      - Нет.- Гафур блаженно погладил вздувшийся живот.- После еды, перед сном, следует гулять. Это полезно для пищеварения.- Он покрутил пальцем вокруг пупка.
      - Погуляй,- усмехнулся Омар. Господи! Чуть живой, а туда же...- Утром будь здесь, на месте. Я принесу поесть.
      С того дня он взял Гафура под свою опеку. Зачем? Омар и сам не знал. И думать не думал, зачем. Так уж получилось. Не пропадать же человеку.
      За обедом мальчик прятал лучшие куски. Он-то всегда успеет дома поесть, а для Гафура в этих кусках - жизнь. И монеты, которыми снабжал сына мастер, Омар не тратил, копил Гафуру на дорогу. Он места себе не находил, пока не повидает друга. Скучал по его певучему голосу. По наивным и честным рыжим глазам. По грустным рассказам о Мерве, о дальних странах и торговых караванах.
      "Когда мы уедем отсюда?"- приставал он к матери. "Куда?" - "Хоть куда-нибудь". Глухой, слепой, беспросветной казалась ему жизнь в душном, скучном Нишапуре.
      Десять дней длилась счастливая жизнь! Но скоро ей наступил конец. Гафур окреп, повеселел и собрался в путь. Омар вручил ему монеты, притащил полную сумку снеди.
      - Знаешь,- признался, пряча глаза, Гафур на прощание,- я тебя... обманул.
      - То есть?
      - Я никакой не Гафур. Я Давид, сын Мизрохов.
      - Да?
      - Я еврей, понимаешь?
      - Ну, и что? - удивился Омар. Давид, сам удивленный его простодушием, начал было горячо:
      - Но ведь!..- Однако, взглянув мальчишке в глаза, что-то уразумел и успокоился.
      - Не видал я, что ли, евреев? - пожал плечами Омар.- Я уже в первый день угадал, что ты еврей.
      - Разве? Я думал найти здесь приют в нашей общине. Но, оказалось, ее недавно разгромили сельджуки.
      - Они всех громят. И христиан, и евреев, и заодно - своих мусульман.
      - И потому я остался на улице, ночевал в садах. Я тебя никогда не забуду! Ты спас меня от погибели. Доберусь до Рея, устроюсь - дам знать о себе. Жди вестей. Жди добрых вестей.
      Вестей от Давида мальчик не дождался.
      Благополучно ли дошел еврей до Рея? Рей не так уж далеко от Нишапура, но мало ли что может случиться в дороге. Он долго тосковал по Давиду. И лишь спустя месяц-другой услыхал краем уха о некоем Давиде, сыне Мизроховом, преуспевающем торговце из Рея.
      Наверно, это другой Давид. Конечно, другой. Уж больно тот был убог, не похож на человека, способного быстро преуспеть в делах. Помогли родные, он и развернулся? Вряд ли. За два-три месяца? Не может быть.
      А впрочем, кто знает? Кажется, все может быть на этом свете.
      ***
      ...Волна, нахлынув на мокрый песок и передернув узор, что был намыт предыдущей, создает из него же другой, непохожий. Свежий рубец, ложась на старый шрам, меняет его очертания.
      Нет возместимьгх утрат! Каждая уносит из сердца что-то свое, неповторимое. Находка, не восполняя потерю, тоже занимает в сердце свое место - может быть, даже более важное. Но потерять не значит лишиться совсем. Любая утрата оставляет след в душе, и новое, наслоившись на него, рождает в ней нечто иное, третье. Так возрастает жизненный опыт.
      Из Балха приехал новый учитель, шейх Назир Мохамед Мансур, человек спокойно-усмешливый, тихий, скупой на слова. И на редкость умный. Из бездонного кладезя его блистательной мудрости предстояло отныне Омару выгребать черепки истории, черпать перлы языковедения, выуживать хитрости мусульманского права.
      В медресе к Омару пристало прозвище - Хайям, то есть Палаточник, по ремеслу отца (от арабского "хайма" палатка). И носил он его всю жизнь. Чего же добивался мастер Ибрахим, не жалея средства на учение сына?
      Он хотел воспитать его законоведом.
      Он стремился сделать его богословом.
      Он мечтал увидеть его в среде местных духовных владык.
      Не возражал он, конечно, и против занятий астрологией. Господи, помилуй! Звездочеты - в почете. Омар со временем смог бы попасть в какой-нибудь княжий (о царском - грех и подумать) богатый двор. И безвестный палаточник тоже, глядишь, через то взлетел бы до небес в глазах завистливых соседей. Алгебра, геометрия? Господи, помилуй! Что ж, наверное, и они полезны. При запутанных спорах о наследстве, при разделах и переделах земельных участков, при подсчете налогов, долгов и прочих взысканий, при строительстве крупных зданий и каналов - без них, слыхать, не обойтись. Но... это слишком заумно, слишком туманно для простого ума. Ну их! Деньги, если они завелись, можно сосчитать и истратить без алгебры. И еще - естествознание. Оно-то к чему? Господи, помилуй! Хлеб - это хлеб, камень - камень.
      Между тем,- скажите, почему от столь почтенных отцов рождаются столь нелепые сыновья,- Омар проявлял наибольшую склонность именно к математике и к изучению явных и скрытых свойств вещей.
      История, право, словесность?
      Ах, уважаемый родитель! Они давались Омару без всяких усилий с его стороны. Постигались как-то сами собою. Словно хранились в мозгу от рождения и стоило лишь краем глаза взглянуть в нужную книгу, как сразу пробуждались в памяти.
      Зато сколько тайн заключал в себе обыкновенный серый голыш с белыми крапинками. Или весенний тугой росток, пробивающий и разламывающий кладку из таких голышей. И сколько неимоверных тайн могла раскрыть по двум-трем намекам алгебра.
      "Искусство алгебры и альмукабалы,- по-книжному сухо скажет он позже в "Трактате о доказательствах",- есть научное искусство, предмет которого составляет абсолютное число и измеримые величины, являющиеся неизвестными, но отнесенные к какой-нибудь известной вещи, по которой их можно определить. Эта вещь есть количество или отношение".
      Но в детстве (Что в детстве? Всю жизнь!) Омара увлекала, прямо-таки завораживала до оцепенения, как обезьяну - хитрый узор на шкуре удава, и не столько узор на чешуйчатой шкуре, сколько его могучий проникающий взгляд, не внешняя, числовая, а внутренняя, поэтически-волшебная, суть алгебры. Самая простая формула представлялась ему колдовским заклинанием, способным управлять сонмом могущественных джиннов. Или той самой Архимедовой точкой опоры, с помощью которой можно сдвинуть землю. Да. Наука - искусство. Искусство - наука. Основа у них одна - творческая мысль. Ему и в голову не приходило противопоставлять их, как делали иные губошлепы в медресе. То же и с геометрией. По двум смежным стенам - боковой и задней - и еле заметному выступу далекого портала можно ясно вообразить весь облик здания. Будто просматриваешь его насквозь. Весь мир он видел через призму отчетливых линий - и его до слез обижал, например, неряшливо, коекак, обмазанный угол глинобитной садовой ограды, где угол не угол, а нечто безобразно кривое. Все, что нарушало геометрическую стройность, казалось ему уродливым, отвратительным. И ранило душу.
      Однако есть у него и художественное чутье - он способен увидеть, как замечательно вписывается голое, корявое, сучковатое, нелепо скорченное и растопыренное дерево в сочетание правильных плоскостей: стен, башен, ворот, куполов, минаретов.
      Что касается звезд и планет, он уже семи лет от роду умел с первого взгляда находить любую.
      - Ты среди них - как огородник на своей бахче,- сказал одобрительно шейх Назир.
      Удивительный инструмент - астролябия! Безотказный и точный. Не поверишь, что он изобретен женщиной. Да, гречанка Ипатия была поистине чудом природы. Она стоила тысячи мужчин. Не потому ли ее убили?
      Спору нет, у шейха немало других способных учеников, но доверяет только Омару. Оказалось, наставник тоже не очень-то охоч до мусульманского права (оно дано раз навсегда, копайся в нем, не копайся, нового ни крохи не измыслишь) - и готов до утра глазеть на звезды. Он научил Омара обращаться с астролябией, квадрантом, определять высоту солнца, высчитывать градусы, разбираться в таблицах.
      И хотя считалось, что они занимаются священной историей, богословием и астрологией, чудак-учитель и чудакученик есть и пить забывали, отдаваясь математике и серьезной науке о небесных телах. Да, немало дорожной пыли ушло на посыпку дощечек, где производились расчеты.
      Уделялось, правда, внимание и гаданию по звездам. Пригодится! И неизбежно в наш век. Еще Беруни горевал: "Чтобы получить звание астронома, необходимо, хочешь, не хочешь, знать и астрологию".
      Возьмем, к примеру, красноватую звезду Альдебаран из Тельца. По природе своей она родственна Мирриху (Марсу), и действие ее-неблагоприятное. Кто имел неосторожность родиться под этой коварной звездой, пусть боится, злосчастный, не то что грешить - даже чихнуть, не оглянувшись. Иначе ему, собачьему сыну, несдобровать,- смеялись они над людским неразумием. Что за дело звездам до двуногих букашек, бестолково снующих по какой-то ничтожной планете?
      ...Жутко и радостно бывало звездными ночами на крыше медресе! Небо казалось огромной черно-синей глыбой стекла, осыпанной кристаллами. Звезды час от часу перемещались слева направо, снизу вверх, и справа налево, сверху вниз, вокруг всегда неподвижной Полярной звезды. Омар, сам не свой, дрожал, затерянный в этой прозрачной холодной бездне. Откуда и куда несутся звезды? И почему? И что за ними?
      В коране просто: по воле аллаха. И все тут. Но почему же каждое созвездие имеет свои диковинно-затейливые очертания? Здесь видна скорее прихоть случая, чем чья-то разумная воля. Разум - соразмерность. И он расставил бы звезды в определенном порядке, соблюдая точность и повторимость расстояний. Но звезды рассыпаны как попало.
      Уже одно это вселяет в душу горечь сомнении.
      ***
      - Хочу спросить,- сказал как-то Омар, когда они вдвоем с шейхом закончили наблюдения за созвездием Близнецов (вот их-то действие вполне благоприятное).
      - Спрашивай.
      - В коране говорится: аллах сотворил семь небес, одно над другим, и нижнее небо снабдил светилами, поставив их для отражения дьяволов. Так?
      - Сура шестьдесят седьмая, стих пятый,- отметил дотошный шейх.
      - И еще говорится: бог, создавший небо, может его остановить и низвергнуть на землю. Но Аристотель пишет, что небо никем не создано и не может погибнуть. Оно вечно, без начала и без конца, и нет силы, способной заставить его двигаться не в ту сторону.
      - Трактат "О небе".
      - Выходит,- господи, помилуй! - аллах... тут ни при чем? Кому верить? Ведь Аристотель жил почти за тысячу лет до пророка.
      - Сказано древними: "Все подвергай сомнению. Ибо сомнение - корень познания". И еще сказано: "Пересекай море, но поглядывай на берег",- ответил шейх смущенно.- Как правоверный, ты должен верить корану. Ибо он ниспослан в объяснение всех вещей. Но здравый смысл...
      - Вот именно! Здравый смысл. Однако он,- простите, учитель,- не приемлет и вечность с бесконечностью:
      Это уму непостижимо. Кто-то из старших пишет: "Из ничего - ничто". Все имеет свое начало. А у Вселенной его нет. Как это понимать?
      - Ага! - воскликнул шейх со смехом.- И тебя стукнуло, сын мой? Над этой загадкой много людей ломало голову до нас. Раз уж возник такой вопрос, человек не перестанет пытать: почему? Ответа - нет. Отсюда и всякое сумасбродство.
      Горько Омару. Оттого, что этот сверкающий мир, хоть и кажется близким, рукой подать, остается все же недоступным. Что толку, что знаешь название той или иной планеты, звезды? Побывать бы на ней. Увидеть возле, потрогать.
      В коране сказано: бог опустил с горных небес на землю огромную лестницу, по которой дух и ангелы восходят к нему. Найти бы ее! Но она - для небожителей. Людей и чертей, говорится в коране, задумавших влезть на небо, встретит яркий зубчато-мелькающий пламень. Так-то. Человек приравнен в священной книге к черту. Может, не зря вопрошал хмельной старичок Мохамед в Баге-Санге: "Во имя бога - это во благо тому, кто верит в бога? Или во зло?"
      - Зайдем ко мне,- предложил шейх Назир.- Я дам тебе "Алмагест" Абуль-Вафы Бузджани. Он был из этих мест. Гордись, твой земляк. В этой книге он излагает учение румийца Птолемея о планетах. И еще я тебе дам "Звездный канон" Абу-Рейхана Беруни. Его вещь - посерьезнее. Беруни намекает на вращение Земли. Хотя, правда, еще индус Арьябхата писал пятьсот лет назад, что она вертится вокруг своей оси и вокруг солнца. Читай на досуге, может, найдешь у них ответ на те вопросы, что тебя тревожат. Впрочем, вряд ли. Их самих многое сбивало с толку. С одной стороны - коран, с другой - истинное знание. И бейся, мечись между ними, как можешь. Видел пьянчуг? Пить грех, и хочется пить. Потому - разлад в душе.
      Шейх Назир Мохамед Мансур - ученый известный, и Омара удивляло, что не купит он или не снимет себе хороший дом, живет в келье при медресе, как малосостоятельный приезжий ученик. Но зато, наверное, келья у него громадная, светлая, вся в коврах.
      ...Он чуть не упал, увидев келью шейха! Крохотная комнатушка. На земляном полу ветхий коврик. В одном углу - свернутая постель, в другом - сундучок, должно быть, с книгами. В нише - поднос, щербатые чашкиплошки. И все.
      - Ты, конечно, проголодался,- сказал заботливо шейх.- Вот хлеб, вот дыня. Перекусим.
      Перекусили. Дыня оказалась сочной, спелой, пахучей.
      - У нас в Баге-Санге есть работник.- Омар рассказал о старичке Мохамеде, о его дырявом сарае.- Ну, он человек недалекий, несчастный. А вы-то умный, ученый...- Омар окинул унылым взглядом убогое жилье наставника и стесненно пожал плечами.
      - Ум,- вздохнул шейх Назир.- Он удобен в известных пределах. Мало ума - плохо. Много ума - еще хуже. Хорошо человеку среднего ума, которого ровно столько, сколько надо, чтоб человек был доволен собою и жизнью. У него нет сомнений, и он благоденствует. А мы с тобою... Сейчас мы смотрели с тобою на звезды. Вселенная неизмерима. И что перед нею наша нужда и наше благополучие?
      - Лет семи я мечтал стать бродягой.
      - И будешь им! Если захочешь...
      ***
      Звезды неслись по кривой в бесконечность и сверкали по-прежнему ярко. Но, поскольку их было все равно не достать, Омар, забыв о звездах, обратился к делам земным, человеческим. К тому его побуждала плоть. Будь хоть трижды умен и учен, от животной сути своей никуда не уйдешь. Если, конечно, ты не худосочный калека.
      К четырнадцати годам его будто подменили: раздался в плечах, огрубел, вырос в дылду. Это уже другой Омар. Невыносимо наглый, до жестокости драчливый и даже - глупый. Юнец все чаще заглядывался на соседских девочек и еще пуще - на взрослых женщин, на их животы и бедра. По лицу пошла красная сыпь.
      Однажды в знойный полдень, не находя себе места, он забрел в отцову мастерскую. Она состояла из низких тесных помещений, где работали пожилые мужчины, старухи и отдельно - молодые женщины и девушки. Здесь шили палатки, полосатые, белые, черные: хлопчатобумажные - летние, шерстяные - для курдов, арабов, белуджей, цыган и даже шелковые - для знатных людей.
      Его угораздило попасть на женскую половину. Работницы разом прикрылись. Лишь Ферузэ, вдова лет двадцати семи, осталась с открытым лицом. Она имела на это право: когда-то, еще девчонкой, Ферузэ носила хозяйского сыночка на руках.
      Гранатово-румяная, с дивно густыми бровями вразлет, с черной порослью пуха на верхней губе, она воскликнула с радостным удивлением:
      - Омар! Давно ты к нам не заглядывал. Совсем заучился? Смотри, как вырос, как похорошел...
      И, смерив мальчишку темно-карими, с желтой искрой, умными глазами, смутилась, встретив его дурной, жаднопристальный и требовательный взгляд, покраснела, опустила голову. Тугие губы ее задрожали, тугая грудь резко всколыхнулась. Должно быть, ей томно было сидеть с утра, скрестив ноги, и ощущать под истрепанным войлоком твердый выступ земляного, в глубоких выбоинах, пола.
      Все! Теперь они уже не могли просто так разойтись. Он выжидательно топтался возле нее, между ними сразу возник безмолвный уговор. Руки Ферузэ тряслись. Она укололась большой иглой.
      - Городской правитель заказал атласную палатку,- произнесла она тихо, со странной задумчивостью, прислушиваясь к чему-то в себе.- Сегодня утром закончили,- перешла Ферузэ на нежный шепот. И спросила внезапно охрипшим голосом:- Хочешь... посмотреть? Она в чулане.
      Рот, искаженный страстью:
      - Скорей! Ох, скорей...
      Вот так-то. Звезды есть и на земле. Если поискать.
      ***
      - И слава богу,- с усмешкой сказал Ибрахим, когда ему донесли о любовных похождениях Омара.- Он стал мужчиной. С Ферузэ? Не дурак! Это в сто раз лучше, чем с уличной потаскухой.
      "Ну и ладно,- решили в мастерской.- Что хорошо хозяину, то хорошо и работникам. Лишь бы наших сестер и дочерей не таскал в чулан".
      В шестнадцать лет Омар был уже взрослым мужчиной. К тому же хорошим лекарем, поваром и музыкантом. Астрономия? Знаем ее. Математика? Разбираемся в ней. Восточная философия? Она нам знакома. Ну, и коран, разумеется.
      Весьма поэтичен коран. Язык его ритмичен, певуч, но надрывист и навевает тоску, безнадежность. Стихи корана яростны, пугающи. Куда больше по душе Омару стихи Адама поэтов - Рудаки, особенно его золотые четверостишия.
      ...Ферузэ? Он успел уже побывать у трех-четырех других пылких женщин, охочих до свежих юношей. Когда. им удавалось его упросить, он играл на сазе древние печальные напевы, чем доводил их до слез. Женщине, видно, надо поплакать, чтоб горячей любить.
      На плечах Омара долго не заживали следы от их острых зубов. Но на сердце рубцов не оставалось. Он любил Ферузэ. Конечно, по-своему. И был ей по-своему верен. То есть исчезал, непокорный и гордый, казалось бы, навсегда,- и очень скоро возвращался с виноватым видом.
      Но однажды ей пришлось внезапно уехать куда-то за город, в селение, на похороны дальней родственницы. Они не успели даже попрощаться, он узнал, что ее нет, от других. Омар, истомившийся, темный, усохший, забрел на третий день в чулан, посмотрел с печалью на голые стены, тюки на полу... и тихо взвыл, вскинув голову, как шакал.
      Он понял: больше не сможет жить без Ферузэ и ему никого, кроме нее. we нужно.
      Она приехала, тоже не в себе, и с тех пор Омар не покидал свою Ферузэ. Ферузэ была первой. Она была улыбчивой, послушной, всегда готовой ответить на ласку - и сама Неисчерпаемо ласковой.
      Беспечна, добра и чиста, безусловно чиста, бескорыстна, она потешалась над ним и собою. Ее забавляла их связь. Обычно вдовы выходят замуж за пожилых порядочных мужчин - или заводят степенных обеспеченных любовников. А тут зеленый юнец, который ни жениться на ней не может, ни помочь ей деньгами.
      Но зачем они, деньги? Разве любовь - для желудка? Нет, она для души. Любишь потому, что хочешь любить. И того, кого хочешь. Расчет? Он губит чувство.
      - Милый мой! - целовала она его со смехом.- Моя отрада. Мое утешение...
      ***
      Ученики медресе достали где-то сеть и сговорились порыбачить в окрестных ручьях. И заодно устроить пирушку под чинарами. Они уговорили Омара пойти с ними.
      Раз-другой, соблазнившись, он уже принимал участие в их развлечениях. Даже пил, но после ходил чуть живой, тихий и белый, как хворый старик. Его нутро вина не выносило. На сей раз, однако, он согласился с легким сердцем. Почему не пойти? Все хорошо - и дома, и в медресе. Здоровье теперь у него безупречное. Парень он рослый, красивый. Каждый новый день приносит новую удачу.
      Предвкушая отменную забаву, хрустя на ходу огурцами, свежесть которых придавала зеленую терпкость их сочной болтовне, юнцы веселой гурьбой приближались к городским воротам. В их глазах отражалась ясность молодого летнего неба.
      Но у ворот кто-то окликнул Омара:
      - Эй, пропащий! - К нему подскочил соседский мальчик.- Где ты бродишь? Беги домой. С твоей матерью плохо.
      - Что? - похолодел Омар.
      И вновь, как тогда, на Фирузгондской дороге, где погиб Ахмед,- в голове странный шум, и ноги трясутся, и внутри - гнусная дрожь. Он еще позавчера отлучился из дому, и его порывистому воображению представился черный черт, гогочущий над красной лужей в зеленой траве.
      - Похоже, рехнулась. Волосы рвет. Лицо исцарапала. Руки искусала, платье разодрала. И все кричит: "Икта".
      - Икта? - икнул Омар в замешательстве. Он только что надкусил огурец и так и стоял с вяжущим, точно квасцы, горьким куском во рту:- Откуда?
      - Беги домой, там узнаешь.
      Прощай, лужайка под чинарами! Омар, сразу осунувшийся, бросил в пыль надкушенный огурец, вьшлюнул то, что было во рту, и поплелся, несчастный, прочь, не сказав приятелям ни слова, даже не кивнув.
      И зачем женщины злые обзаводятся детьми? Чтобы всю жизнь измываться над ними - издалека и вблизи, не давать им свободно вздохнуть и шагу спокойно ступить? Не можешь быть матерью - не рожай! Что еще там с нею стряслось? Крикливость, вспыльчивость, сварливость уже давно за нею водились. И не раз она повергала беднягу Омара в гневное изумление своей внезапной, непонятной яростью.