Последняя дверь последнего вагона

Сегодня человечество в состоянии помочь каждому человеку на планете. Однако до сих пор множество детей погибает от голода. Давным-давно открыты и применяются лекарства от считавшихся ранее неизлечимыми болезней — рака, СПИДа, вирусного гепатита, врожденных пороков сердца и головного мозга. Но и сегодня сотни тысяч людей умирают от этих недугов — потому что у них нет доступа ни к квалифицированной медицинской помощи, ни к дорогостоящим лекарствам. И все еще новинки научно-технического прогресса испытываются на населении — зачастую тайно, без ведома людей. Новые пищевые добавки, новые виды приборов, создающих неизвестные излучения, — никто не гарантирован от того, что не станет одним из их испытателей!..

Это не может продолжаться вечно. И не должно. Миру следует выбрать: измениться и существовать дальше — или остаться прежним и погибнуть. Мне хочется сказать это своим товарищам. Но я стискиваю зубы и молчу. Зато Слегин говорит, глядя в пространство:

— Я тут вчера снова просматривал записи телерепортажей про Японию… Советую вам обоим сделать то же самое. Впечатляющий фильмец. Отшибает раз и навсегда охоту задавать вопросы, для чего мы пачкаем руки…

Астратов внезапно встает и щелчком отбрасывает недокуренную сигарету в сторону.

— Извини, Булат, — смущенно бормочет он. — Ты прав. Нервы у меня сдали, вот и расчувствовался, как Волк, проглотивший бабушку Красной Шапочки…

Ладно, проехали. Давайте работать дальше. Что у нас там по плану?..

— Двадцать пять, — странным голосом говорит Слегин.

— Что — двадцать пять? — в один голос спрашиваем мы с Астратовым.

— В нашем распоряжении осталось всего двадцать пять дней, — уточняет мой друг.

Глава 4. ДРАКА ДРУЗЕЙ

Когда возникла необходимость организовать интернат для «взрослых детей», Раскрутка не ломала долго голову и оккупировала один из санаториев примерно в двухстах километрах от столицы. Место было уединенное, в сосновом бору. Требовалось лишь укрепить забор из каменных плит, оборудовать его изнутри и снаружи генераторами «невидимого барьера», не подпускавшего биологические объекты к стене ближе чем на три метра, да установить в разных точках территории и в зданиях камеры скрытого наблюдения.

Территория бывшего санатория была достаточно большой. Помимо пяти четырехэтажных корпусов, административного здания в виде башни и домиков для персонала, имелся пруд с купальней и стилизованным под старину пешеходным мостиком.

Именно там, на берегу этого пруда, я и нахожу нужного мне человека. Он сидит на траве у самой воды и бросает уткам кусочки хлебного мякиша.

Что-то с ним явно происходит в последнее время. Подозрительно, что он даже забросил свой любимый преферанс. Наверное, именно так должен был бы вести себя Дюпон, зная, что до конца света остаются считанные дни.

Засунув руки в карманы шортов, я спускаюсь по пологому склону к сидящему на берегу и буркаю сквозь зубы: «Привет членам общества защиты животных».

Мальчик с бледной, веснушчатой кожей и аккуратной стрижечкой никак не похож на бывшего бригадира строителей, который, в моем представлении, обязательно должен быть багроволиц, щетинист, с прокуренным до хрипоты басом и самодельными наколками на руках.

Тем не менее это он, Чухломин Василий Яковлевич.

Он с неудовольствием косится на меня так, словно я посягнул на самое святое его достояние, а потом изрекает:

— Денек-то сегодня — просто прелесть…

— Да уж, — угрюмо соглашаюсь я, присев на корточки рядом с ним. — Если б еще не эта проклятая жара…

— А ты пойди искупнись, — советует он, продолжая прикармливать водоплавающих. — Сразу легче станет.

— Еще чего! — восклицаю я. — Да я теперь и за миллион в воду не полезу!..

Мое заявление вызывает у Чухломина явный интерес. Он даже про уток временно забывает.

— Э-э, похоже, вода для тебя, Виталька, как для собаки палка, — изрекает он. — Ты случайно в прошлой жизни не утопленником стал?

— Почти…

— Как это — почти? Что, тонул, да откачали?

— Да нет, — сплевываю я на траву. — Просто я погиб в море. От взрыва.

Сегодня надо действовать прямолинейно. Уже нет времени на разные уловки и туманные намеки.

— Да-а-а? — недоверчиво протягивает бывший строитель. — И что же это могло в море взорваться? Ты ж вроде бы не на нефтяном танкере плавал?

— Какой танкер? Я вообще был не моряком, а пассажиром. А корабль взорвался потому, что был заминирован.

— Кем?

— Слушай, бригадир, ну что ты ко мне привязался? Кем-кем… Кто в мирное время взрывает корабли, дома, мосты?

— А-а, — наконец догадывается он. — Террористы, стало быть…

— Они самые.

— Да-а, не повезло тебе, парень.

— Ну, это как сказать. По-моему, тебе, бригадир, не повезло еще больше…

— Ты это о чем?

— Ну как же… Одно дело — когда гибнешь от рук каких-то подонков, да не один, а в компании сотни-другой собратьев по несчастью, и совсем другое — когда на твою башку сверху падает кирпич.

— А, ты это имеешь в виду?.. Ну, вообще-то, я сам был виноват. Если бы каску надел тогда — до сих пор был бы жив-здоров… ну, может, сотрясением мозга отделался бы… А то выпендривался перед мужиками, как индюк — вот господь меня и наказал…

Нет, скорее всего и его придется вычеркнуть из списка кандидатов на роль замаскированного Дюпона. Не походит он на бывшего главаря «Спирали» ни по манере общаться, ни по реакции на мои наживки, на которые мог бы клюнуть настоящий Мостовой… А жаль. Потому что на сегодняшний день в активе у меня остаются он да еще литератор Баринов…

Остальные подозреваемые один за другим отпали за те три дня, которые прошли с момента моего возвращения в Дом. По моей наводке Астратов и его люди тщательно проверили каждого из моих подозреваемых.

И оказалось, что Андрей Горовой, прежде чем поступить на журфак, проучился три года в Международной академии экономики в Амстердаме, откуда был отчислен за серию разоблачительных репортажей в Интернете, вскрывающих махинации руководства этого элитного вуза с целью сокрытия налогов.

Наконец-то отыскался жених Ани Цвылевой, и Астратов со Слегиным долго ломали голову, пытаясь решить, стоит ли ей сообщать об этом. Дело осложнялось тем, что в своем нынешнем облике это был китайский мальчик, не ставший «невозвращенцем». В конце концов, здравый смысл «раскрутчиков» возобладал над романтикой. Оставление Виталия в теле ребенка повлекло бы за собой массу проблем по вывозу его из Китая, а в итоге что?.. Соединение двух любящих сердец и пылкая любовь пятилетних одуванчиков, обреченная на платоничность?.. А потом еще следи за ними, чтобы им в голову не пришло переспать друг с другом? Да и где гарантия того, что бывшие молодожены не охладеют друг к другу, увидев предмет своей страсти в нынешнем обличье?..

Что же касается Аакера, то он оказался наделенным недюжинными способностями к внесенсорному восприятию. Этим-то и объяснялись его удивительные прозрения в отношении Виталия Цвылева. Правда, оставалось до конца неясным, кто именно обладал даром телепатии: сам художник или тот мальчик, в теле которого он оказался? Впрочем, для Раскрутки это было неважно…

Особое расследование поставило все точки над «i» и в деле Карапетяна. Выяснилось, что пять лет назад всю его семью — его самого, старушку-мать, красавицу-жену и малолетних детей — вырезала банда грабителей, орудовавших на автомобильной трассе Кавказ-столица. Тела своих жертв мерзавцы сожгли, облив бензином, в лесу, а машину утопили в ближайшем болоте. Своих убийц Карапетян успел разглядеть и перед смертью жалел лишь об одном: что он никогда не сможет отомстить им… Реинкарнацию свою он воспринял как шанс восстановить справедливость на земле. Еще большим подарком судьбы стала телепередача, в которой рассказывалось о некоем преуспевающем коммерсанте, обосновавшемся в соседней области. Карапетян узнал его с первого взгляда. И приговорил его к такой же смерти, которую этот негодяй пять лет назад уготовил для него самого и его родных. Проблема заключалась в том, что из Взрослого Дома не было выхода. А ждать еще как минимум десять лет армянин не хотел. И тогда он решил: или я сейчас сделаю то, что задумал, или не стоит жить дальше. Правда, как убийца он был неопытен и, не очень тяжело ранив Лабецкого (заведующий уже через три дня смог ходить), решил, что убил его, а значит, возврата нет и надо идти до конца…

К бывшему коммерсанту Бельтюкову Астратову пришлось применять допрос со спецсредствами, прежде чем он выбил из него признание, где и когда его прошлый жизненный путь пересекался с судьбой Виталия Цвылева.

Банальный любовный треугольник — вот что это было. У Бельтюкова была красавица жена, успешно подвизавшаяся на подиуме в качестве манекенщицы. Она была моложе Михаила на тринадцать лет, и он не чаял в ней души. Разница в возрасте заставляла предпринимателя ревновать супругу к каждому встречному, если тот был молод и недурен собой. И, как часто бывает, то, чего он больше всего опасался, однажды случилось. Во время круиза по Средиземному морю, который он преподнес своей ненаглядной в качестве подарка надень рождения, Вероника снюхалась с молодым помощником капитана по фамилии Цвылев. Узнав об измене, Бельтюков не рвал на себе волосы и не предпринимал попыток убить любовников. С женой он, правда, развелся сразу после возвращения из дальних странствий — без каких-либо объяснений. А соперника он разыскал через год и собственноручно всадил в него всю обойму из тайно хранившегося в заначке «браунинга». В то же время Бельтюков не хотел садиться за решетку за совершенное убийство, поэтому заранее позаботился об алиби.

Столкнувшись в Доме со мной в образе Виталия Цвылева, Бельтюков испытал чувство страха: если это был тот Цвылев, которого он убил много лет назад, то он мог выдать своего убийцу…

К счастью, обработка Бельтюкова биохимическими препаратами не привела к тому трагическому исходу, который постиг Олега Мостова. Предприниматель остался жив-здоров, но общаться со мной с тех пор он инстинктивно избегал…

В итоге задача моя свелась к двум пунктам списка: Чухломин и Баринов.

Интуиция мне подсказывает, что Дюпон вряд ли окажется кем-то из них, но для очистки совести надо отработать обе версии.

— По-моему, бригадир, ты не очень-то рад, что живешь во второй раз, — решаю я пойти ва-банк.

Бывший строитель бросает на меня унылый взгляд.

— А чему радоваться-то? Это вам, людям молодым, все еще представляется в радужном свете… Знаю я таких, их тут полно. Мол, надо лишь потерпеть десяток лет, зато потом мы развернемся вовсю!.. И когда нас отсюда выпустят, мы не будем совершать те глупости, которые успели натворить в первой жизни. И тогда, дескать, падут на нас всевозможные почести, успехи и вообще чуть ли не манна небесная… Глупо это все, Виталь!.. Никто из этих шустряков не сумеет воспользоваться ни своими прошлыми ошибками, ни достижениями — если они вообще у них были…

— Почему ты так думаешь? — притворно недоумеваю я.

Может, ты и прав, Василий Яковлевич, но, возможно, никому из вас не будет дано прожить вторую жизнь до конца. Если через три недели где-то сработает чудовищное взрывное устройство…

— Да потому, что знавал я раньше таких деловых, — сообщает Чухломин. — Им хоть пять, хоть десять жизней дай — все равно не поумнеют. Так и будут до седых волос наступать на одни и те же грабли. И потом, не верю я, что нас когда-нибудь отсюда выпустят…

А он здраво мыслит. И все больше не похож на простого рабочего..

— А какой смысл держать нас здесь? Разве государству некуда больше денежки девать, кроме как тратить на содержание целой оравы оживших покойничков?..

— То-то и оно! — тычет мне в грудь своим тонким, как у будущего музыканта, пальцем бывший строитель. — Ты никогда не задумывался, Виталь, какого хрена нас кормят, поят, одевают и обувают, да еще и работать не заставляют?

— Ну, насчет работы ты не прав, бригадир, — неуверенно возражаю я. — Я слышал, что раньше тут пытались организовать какие-то мастерские…

— Ага, пытались, — иронически отзывается Чухломин. — Предлагали нам мягкие игрушки шить да клеить картонные коробки… Разве ж это работа? Так, баловство одно!..

— А по-твоему, надо было дать в зубы каждому по лопате с киркой, чтобы малышня котлованы рыла? — ухмыляюсь я.

— При чем здесь лопаты? Пойми: когда народу дают возможность выбирать, работать или нет, то никакой дурак не пойдет вкалывать за бесплатно. Тем более если его кормить и поить при этом… Не-ет, чтобы человека заставить работать, его надо поставить в такие условия, чтобы труд этот был единственным выходом. Будешь пахать — будешь жить!.. А нет — поминай, как звали!..

— Что ж, с точки зрения системного подхода ты, наверное, прав, бригадир, — закидываю я очередную удочку, — но я не представляю, как эту идею можно реализовать на практике… Это что же, всех нас надо было, по-твоему, сослать куда-нибудь на Камчатку, оставить нам кучу строительных инструментов, а потом наблюдать, кто выживет, а кто — нет?..

— Да я не про это, — морщится Василий Яковлевич. — Я — про то, что отдачи от всех нас — кот наплакал. Пока. — Он многозначительно поднимает указательный палец. — Но я думаю, что в скором времени все мы — или отдельные экземпляры — еще пригодимся нашему руководству…

Воровато оглянувшись, он шепчет мне на ухо:

— Знаешь, благодаря кому мы живем во второй раз?

— Господу богу, наверное, — предполагаю я.

— Ага, держи карман шире! — кивает он. — Ты, когда ожил после смерти, кого первого увидел?

— Ну, как кого? «Раскрутчиков», конечно. Двух мордоворотов с каким-то фонариком…

— Усекаешь? С фонариком!.. А на самом деле, юноша, это не фонарик, а секретный прибор, которым они приспособились оживлять покойников! Понимаешь, к чему я клоню?

— К чему?

Мы — крутые, но позорно недогадливые в силу врожденной тупости.

— Да к тому, что воскрешение наше — дело рук ОБЕЗа! А на кой хрен им это понадобилось?

— Может, проводят какой-нибудь секретный эксперимент? — выдвигаю я предположение, но Чухломин не желает слышать такие глупости.

— Да какой, к черту, эксперимент?! — шипит он. — Что, если им для чего-то понадобились такие уроды, как мы?! Чтобы на вид были как дети, а ум — как у взрослых!

— Думаешь, нас собираются посылать на какие-то секретные задания?

— А кто знает? Может быть… А может, мы еще для чего-то им понадобились…

Ладно, посмотрим, как ты отреагируешь на еще один пробный камушек.

— Да нет, бригадир, ты чушь несешь, — машу рукой я. — Какие секреты могут быть в нашем мире? Мы что — воюем с кем-то? — Он угрюмо молчит. — Да и зачем им было оживлять нас, если они могли использовать, например, лилипутов и карликов? Или накрайняк, настоящих детишек…

— Не-ет. лилипуты и карлики — это не то. Да и дети малые не в счет: что с них возьмешь?.. А насчет того, какие задания… Об этом мы с тобой можем лишь гадать, парень, но чует мой нюх: тут дело нечисто…

— Да нет, туфта это, — говорю я. — Если уж на то пошло, то знаю я, для чего им понадобилась реинкарнация…

Как ни странно, но мой собеседник спрашивает не то, что должен был бы спросить в его положении любой другой.

— Откуда ты это знаешь? — интересуется он. А должен был спросить: «Для чего?»

— Из сосуда, — развязно ответствую я. — Помнишь, несколько дней назад меня увозили из Дома?

— Ну?

Чухломин настолько заинтересован, что забывает о хлебе, который он машинально мнет в кулаке. Утки, констатировав, что продолжения кормежки не намечается, теряют к нам всякий интерес и постепенно переходят на подножный корм, то и дело ныряя под воду.

— Привезли они меня не куда-нибудь, а на самый настоящий допрос, — продолжаю я, небрежно сплевывая в траву. — Посадили в кресло, как у зубного врача, только еще страшнее, накачали какой-то дрянью и стали задавать разные вопросы… А от дряни этой ты становишься сам не свой и готов им выложить про себя все, что знаешь, и даже то, чего не знал никогда…

— И что? — с тревогой перебивает меня он. — Ты им все рассказал?

— Конечно! А куда денешься?.. Хотя моя личность обезовцев не заинтересовала. Я так понял, что они ищут среди нас кого-то другого.

— Они не сказали — кого?

— Какого-то типа по фамилии Мостовой, — пожимаю я плечами. — Да ты-то что всполошился, бригадир? Или тебе попадался кто-то с такой фамилией?

— Нет-нет, — поспешно заверяет меня Чухломин. И отворачивается (чтобы спрятать от меня выражение своих глаз?). — Первый раз слышу… Что он хоть натворил-то, этот Мостовой?

— Не знаю. В конце концов, мне-то что? Главное — меня эти ментовские разборки не касаются, а там — гори они все ясным пламенем!..

— Во-от оно что, — тянет после паузы мой собеседник. — Значит, отсюда ноги растут у ихней затеи… Наверно, много грехов за этим человечком числится, раз они готовы на все, лишь бы поймать его, даже после смерти…

— А с чего ты взял, бригадир, что он — преступник? А может, он, наоборот, — очень ценный кадр для человечества? К примеру, ученый, который изобрел что-нибудь такое, что может перевернуть всю нашу жизнь, а в самый последний момент дал дуба и унес с собой в могилу секрет своего открытия…

— Не-ет, — чешет в затылке (видно, раньше у него там была плешь) Чухломин. — Тогда он не стал бы скрываться после воскрешения…

Что ж, в логике бывшему каменщику не откажешь… Ну и что мы от нашего хода имеем? Похоже, что ничего. Ну, ошарашил я слегка этого труженика мастерка и кувалды своим заявлением — вон, сидит, как будто пыльным мешком пришибленный, — а расколоть мне его, если это Дюпон, так и не удалось. Наоборот, теперь, если он и есть Мостовой, то будет пуще прежнего таиться… Как же получить окончательную ясность о нем?

— Не пойму, — задумчиво произносит Чухломин. — Если то, что ты мне сказал, — правда, то какой им было смысл искать этого бандита? Чтобы наказать за все, что он натворил в первой жизни? Но тогда не только его они должны искать, а всех бывших преступников… Но до меня все равно не доходит, Виталь… Разве бог уже не наказал всех бандюг? Да еще как наказал! Самой высшей мерой… Кого-то, как тебя, — взрывом, кого-то — автомобильной аварией, а кого-то, бедолагу, — кирпичом по башке… Не-ет, не верю я в этот маразм…

— Не знаю, — лениво говорю я. — Маразм это или не маразм, а то, что ОБЕЗ разыскивает Мостового, — факт…

— Ладно, — вдруг говорит Чухломин, поднимаясь с земли. — Извини, Виталь, но мне пора…

— Что — очередной раунд игры в преф? — ехидствую я.

— Ага, — подхватывает он. — Надо перед сном пару пулек расписать. А то скоро карты разучусь в руках держать…

Но по нему не видно, что он охвачен карточным азартом. Я бы сказал, что его беспокоит что-то другое. Но что именно?

Когда бывший бригадир скрывается за деревьями (почти вплотную к пруду подступает небольшой сосновый бор), я достаю из кармана шортов уокмен размером с зажигалку и вставляю в уши крошечные капсулы наушников. Потом нажимаю на сенсор переключения . диапазонов и, поднеся к губам приемник отверстием, предназначенным для подключения внешней антенны, говорю:

— Двести двадцать.

— Слушаю тебя, Лен, — откликается в наушниках голос Слегина.

— Ты слышал мой разговор с Чухломиным? — осведомляюсь я ради проформы, хотя знаю, что микрофон, скрывающийся под корпусом приемничка, не должен был подвести.

— Еще бы! Будто слушал захватывающую аудио-книгу!

— Тогда присмотри за бригадиром, — прошу я. — Какой-то он озабоченный стал после нашей беседы…

— Мы его «ведем», не беспокойся.

— Есть что-нибудь новенькое? — вяло интересуюсь я.

Вяло — потому что работа по массовой реинкарнации в основном завершена, остались неохваченными кое-какие носители, но вряд ли стоит надеяться, что именно среди них отыщется Дюпон.

— Да нет, пока все по-старенькому.

— А как обстановка в Доме?

Короткая пауза — видимо, Слегин пробегает взглядом по экранам мониторов. Потом скупо сообщает:

— Тишь да гладь. Основная масса контингента готовится отойти ко сну. Во всяком случае, почти все разбрелись по своим комнатам, одни доминошники еще стучат костяшками. Ты сейчас куда?..

— Собираюсь нанести визит одному гениальному писателю.

На этот раз пауза длиннее первой, словно Слегин настолько ошарашен моими словами, что утратил дар речи.

Наконец я слышу:

— Тебя опередили, Лен…

— Кто посмел?

— Твой недавний собеседник. От пруда он прямиком отправился в жилой корпус и стал ломиться в дверь Баринова с таким видом, словно в Доме объявлена пожарная тревога…

— Черт!.. Микрофонов и камер в номерах, конечно же, нет?

— Почему — нет? — удивляется Слегин.

— Так что ж ты мне тогда мозги пудришь? — взрываюсь я. — Включай трансляцию!..

— Есть, сэр, — говорит Булат, и в наушниках возникают голоса бригадира и Баринова.

Я слушаю этот разговор уже на ходу.

Неужели все наши предыдущие расчеты и гипотезы оказались ошибочными и кто-то из этой парочки — Дюпон? На всякий случай стоит переместиться поближе к ним.

— …сказал, что ОБЕЗ роет землю в поисках одного типа, — слышится в наушниках голос бывшего строителя. — Фамилия его будто бы — Мостовой… Сдается мне, Никита, что они скоро начнут всех нас допрашивать, да не просто так, а со всякими штучками, от которых язык сам собой развязывается…

— Ну и что? — отвечает тонкий голосок Баринова. — Ты-то чего переполошился?

— Ни хера себе! — удивляется бригадир. — А по-твоему, из-за чего ОБЕЗ взялся за нас?.. Неужели ты думаешь, что они сказали этому сопляку Виталию правду про какого-то Мостового? Да это ж только для отвода глаз!.. А на самом деле им нужны такие, как я! Иначе разве стали бы обезовцы возиться с нами?

— Ну хорошо, хорошо. Допустим, ты прав, Василий… Ну а я-то здесь при чем?

— А при том! — гневно завывает Чухломин. — Черт меня дернул рассказать тебе всю правду про себя!.. Ведь клятву себе давал, что никогда никому не скажу!.. А тут ты подвернулся со своими писательскими замашками! «Не бойся, Василий… Все подумают, что это фантастика!..»… А сам небось успел растрепать по всему Дому!..

— Да успокойся ты!.. Сядь, хвати рюмашку одеколончику для успокоения. И послушай, что я тебе скажу… Во-первых, если я и рассказывал кому-то про свой будущий роман, то в общих чертах, без упоминания конкретных имен и фамилий. И ни одна сволочь не должна была догадаться, что история, про которую я собираюсь написать, действительно имела место в жизни и уж тем более что главным героем в ней был ты…

— Ага, значит, ты все-таки проболтался?!. Проболтался или нет?..

— Во-вторых, — продолжает Баринов, не обращая внимания на вопли бригадира, — предположим, что обезовцам удастся вычислить, кем ты был в прошлой жизни… Ну и что? Сейчас-то ты — ноль, пустышка! Верно?

— Ну да, но…

— Так какого, спрашивается, ты мечешь икру передо мной? Чего тебе бояться? Живи себе спокойно! А |если что, говори открытым текстом: да, был грешен, ставил мертвецов на ноги, но теперь — извините, нет таких способностей!..

Гром и молния! Теперь понятно, почему Чухломин так испугался после разговора со мной и откуда растут ноги у того удивительного сюжета о Воскресителе, который поведал нам с Горовым Баринов. Значит, бригадир в прошлой жизни тоже обладал даром воскрешения мертвых. И, судя по всему, хлебнул в полной мере всех «прелестей» подпольного творения чудес. Настолько, что после реинкарнации решил скрыть это от всех. Скорее всего, и насчет своей гибели он соврал лишь ради того, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений на его счет. Ляпнул первое, что пришло на ум: про роковой кирпич и непокрытую голову…

А по-настоящему смерть его наверняка была связана с обладанием проклятым Даром. Остается лишь гадать, при каких именно обстоятельствах она произошла. Хотя зачем нам это знать? К нашей операции это может не иметь никакого отношения. За одним-единственным исключением.

Если на Чухломина, как и на меня, тоже охотились молодчики Дюпона — а такую охоту «Спираль» вела по всему миру в отношении воскресителей, — то бригадир мог хотя бы перед смертью видеть своего противника. А здесь они могли встретиться вновь…

Ну, вот и комната Баринова. Теперь надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы можно было болтаться тут, не вызывая вопросов.

К счастью, неподалеку имеется так называемый уголок отдыха, где установлен экран имиджайзера и имеется шкафчик, битком набитый компакт-дисками. Обычно этим местом никто не пользуется: в каждой комнате есть своя видеосистема, поэтому народ собирается тут лишь для просмотра зрелищ, требующих коллективных эмоций: спортивных соревнований, например.

Усевшись на диван, я делаю вид, что наслаждаюсь прослушиванием музыки, прикрыв глаза и отбивая ногой ритм, а сам продолжаю следить за диспутом, происходящим в нескольких метрах от меня.

— Ну подумаешь, узнают они, что в прошлой жизни ты мог оживить любого покойника, — твердит свое Баринов. — Но теперь-то у тебя нет таких способностей, правда?..

— Нет, — соглашается Чухломин. — Но кто ж мне поверит?.. Подумают, что я просто не хочу этим заниматься, и тогда только держись: вцепятся меня, как клеши… напустят свору ученых с их пробирками и микроскопами… Загоняют по больницам да клиникам… В общем, не видать мне тогда спокойной жизни!

— Ну а чем я-то тебе могу помочь?

— Перестань писать эту книгу, — советует Чухломин. — Выкинь эту идею из своей башки, Никит.

Молчание.

Наконец звучит ошеломленный голос Баринова:

— Ты что — с ума сошел?!. При чем здесь моя книга?

— При том, — упрямо говорит строитель. — Если мне повезет, то я еще как-нибудь выкручусь. Но если ты будешь писать про меня, то тогда тебя возьмут за жабры — и ты расколешься, Никит, как пить дать, расколешься… Тебе что — трудно сочинять про что-нибудь другое? Мало тебе других тем? Например, про любовь, про войну, детективчик какой-нибудь… А?

— Да иди ты в задницу со своими советами! — впадает в истерику Баринов. — Кто ты такой, чтобы учить меня, о чем мне писать можно, а о чем нельзя?!. Это то же самое, если бы я начал тебя учить, как класть кирпичи!.. Запомни, люмпен: никто не имеет права указывать Баринову, что и как писать, понятно?!.

— Ладно, — со зловещим спокойствием произносит Чухломин. — Тогда пеняй на себя, гений хренов. Я ж тебя как человека просил… А теперь у меня нет другого выхода…

Что-то с грохотом рушится в наушниках. По меньшей мере шкаф, не иначе. А потом раздается истошный вопль — непонятно, чей именно, но настолько нечленораздельный, что мне становится ясно: мирные переговоры закончились крахом, и их участники пытаются решить проблему разногласий силовыми методами.

— Лен, придется тебе разнять этих единоборцев, — возникает в наушниках голос Слегина. — Ты ведь ближе всех к ним…

Сдирая на ходу наушники и пряча их в карман, подлетаю к двери комнаты Баринова, за которой происходит какая-то неясная возня, и толчком плеча распахиваю ее.

Взгляду моему предстает комичная, но в то же время страшноватая картина.

По полу, усыпанному бумажными листами и прочими канцелярскими принадлежностями, катаются два мальчугана, хрипя и осыпая друг друга ударами. Наконец Чухломину удается оседлать своего противника и, вцепившись своими анемичными ручонками ему в горло, он начинает душить его. Баринов, суча ногами, тщетно пытается сбросить с себя бригадира, но хватка Чухломина с каждым мгновением все больше лишает писателя воздуха и сил.

— Эй, вы, борцы за дело мира, — громко окликаю я драчунов, — а не пора ли вам разойтись подобру-поздорову? А не то сейчас сюда набежит толпа зрителей, в том числе и охранников, и вас за нарушение правил поведения поставят на всю ночь в угол…

Но они не внемлют моим увещеваниям. Баринов что-то неразборчиво сипит, и лицо его приобретает багровый оттенок, а Чухломин бросает через плечо какой-то возглас, видимо, долженствующий означать просьбу не мешать «придушить этого гада».

— Нет-нет, — говорю я, — так не пойдет… Брэк, господа, брэк.

И подкрепляю свои слова хорошо рассчитанным толчком в спину Чухломина. Тот перекувыркивается с литератора, и освободившийся Баринов загорается желанием воздать по заслугам своему несостоявшемуся убийце. Однако я начеку и вовремя останавливаю мстителя, завернув ему руку за спину.

Некоторое время мне еще приходится играть роль миротворца, потому что, осыпая друг друга всевозможными ругательствами, недавние соперники хо и дело пытаются возобновить потасовку. Наконец, выдохшись, они приходят в себя настолько, что приводят свои побитые физиономии в относительный порядок, а Баринов, что-то бубня себе под нос, принимается ползать по полу, собирая драгоценные компоненты рукописи.

— Откуда ты тут взялся? — с досадой спрашивает меня Чухломин.

— Да проходил мимо, вдруг слышу — шум какой-то, — объясняю я. — Вам еще повезло, что я страдаю врожденным любопытством, иначе ты наверняка задушил бы Никиту, и тогда мир лишился бы возрожденного литературного гения…

— Ваша язвительность, юноша, — встревает в наш разговор литератор, — неуместна и оскорбительна. И, кстати говоря, личность ваша с самого начала вызывает у меня определенные подозрения.

— То есть? — искренне удивляюсь я.

Баринов тычет в меня своим пухлым пальчиком, как прокурор:

— Что-то мне не нравится ваша вездесущность, — изрекает он. — Между тем это качество лишь господу богу под стать, а вы явно вознамерились превзойти по этой части создателя… Нет, в самом деле: стоит где-то собраться компании в количестве больше трех, как вы тут как тут. Но заметьте: сами всех слушаете, а о себе — ни гу-гу… На что это похоже, как вы сами полагаете?

— Я думаю, — медленно говорю я, — что это похоже на элементарную неблагодарность с вашей стороны, господин литератор. Если бы не моя вездесущность, как вы изволили выразиться, то лежали бы вы сейчас синим дохляком, с выкаченными зенками и вывалившимся наружу языком… Да я ж вам сейчас жизнь спас — а вы меня подозреваете бог знает в чем!..

— Ну почему же бог знает в чем? — криво усмехается Баринов, вытирая первым попавшимся чистым листом бумаги свой расквашенный нос. — Во всяком случае, я имею все основания полагать, что вы — не тот, за кого себя выдаете. Видимо, у вас есть веские причины скрывать свою настоящую личность, господин так называемый Цвылев…