Долина Новой жизни

– Мы подходим как раз к тому, ради чего я пришел сюда, – заявил я. – А вот и Камескасс.

При этих словах в комнате появился мой старый друг. Он взял стул и сел с другой стороны кушетки.

Камескасс закурил папиросу, которых он выкуривал в день, я думаю, не меньше сотни, и начал:

– Я знаю теперь всю внешнюю сторону вашей жизни, но мне непонятны характеры главных героев. Я считаю, их здесь два – Куинслей и созданный им народ. Вы все – иностранцы, играете случайную роль, и вы не интересны. Что такое Куинслей?

– Куинслей – человек, потерявший всякую меру, лишенный понятия о морали, человек, считающий, что ему все позволено, – отвечал я.

Мартини сел на кушетке.

– Куинслей – негодяй. Его отец был сумасшедший; он, принимавший прямое или косвенное участие в разных революциях, пришел к убеждению, что прежде всего надо изменить человеческую природу. Без этого условия, по его мнению, результаты всех революций сводятся к нулю. Отсюда родились инкубатории и все последующее, вплоть до постоянного внушения мыслей, которыми должны жить его подчиненные. Идейной стороной было желание совершенствовать мир и принести на землю общее счастье. Сын его Макс, обуреваемый страстями, преследует личные цели, часто самого низменного характера. Он, создатель, воспитатель и постоянный руководитель многих миллионов, не считается ни с чьим мнением, кроме своего. Жизнь человеческая не представляет для него никакой ценности, он порождает и он убивает. Он лжет, он клевещет, он насилует. Я имею право назвать его негодяем.

Камескасс спокойно выслушал и так же спокойно повторил второй вопрос.

– Созданный Куинслеем народ однообразен. Механическое производство людей уподобляет их штампу, где не найдете тонкой, искусной ручной работы. Это все штампы, отлитые по одному образцу. Дальнейшая жизнь их не вносит разнообразия, не кладет разных черточек, составляющих индивидуальность. Общее воспитание, машинное образование, машинное мышление. Здешний человек представляет собой превосходное орудие в руках Куинслея. Все думают, как он хочет, и все делают, что он пожелает. Народ, лишенный многих страстей, избавляется от многих пороков, но ему не хватает и многих достоинств: талантов, темперамента, блеска. Такие люди могут быть овцами, но не пастырями. Я не представляю себе, что случилось бы, если бы им пришлось занять место последних. Я думаю, что из них вряд ли мог бы выйти даже маленький Куинслей. Они рабы, физические и духовные рабы от начала до конца жизни. Они могут существовать только тогда, когда кто-нибудь посторонний, сильный руководит ими.

Мартини окончил свою речь и, опустившись на подушки, тяжело дышал. Лицо его опять исказилось от боли.

Мартини добавил:

– Настоящий Куинслей мог образоваться только на здешней благоприятной почве.

Камескасс, согласно своей старой привычке, заходил по комнате из угла в угол.

– Теперь я еще более убеждаюсь, что нам надо оставить как можно скорее эту страну, – сказал он после длинной паузы.

Мартини резким движением сбросил с себя плед и вскочил на ноги.

– Я присоединяюсь к вам! – воскликнул он.

– В таком случае займемся выработкой плана.

Камескасс снова занял свое место.

Мы наклонились друг к другу и, хотя не было никакой необходимости, весь дальнейший разговор вели шепотом.

Я посвятил друзей в свой разговор с Чартнеем. Мартини заявил:

– Я умею управлять аэропланом.

– А я – последний год работал на фабрике аэропланов, – добавил Камескасс, – и знаю механизм до тонкости.

– Таким образом, пилот и механик имеются, – заключил я.

– Дело стало за немногим. У нас нет никого на Высоком Утесе, кто бы нам мог помочь, а без этой помощи ничего не выйдет, – с тоской вздохнул Мартини.

– В этом отношении я могу сделать попытку, – промолвил я. – Я имею в виду одно лицо, которое при надлежащей обработке может годиться для намеченной цели.

Друзья очень заинтересовались моими словами, и я должен был подробно рассказать им о своем знакомстве с Уром.

Понемногу план вырисовывался все яснее и яснее.

– Что касается механических ушей и глаз, которые обильно расставлены вокруг Высокого Утеса, то я беру эту задачу на себя. – Сказав это, Мартини самодовольно улыбнулся. – К счастью – это дело находится у меня в руках.

– Итак, роли распределены: Мартини уничтожает провода, и он же становится пилотом, я – механик, а вы, дорогой Рене, принимаетесь за Ура. Мы начинаем после того, как вы все подготовите с ним. День побега будет назначен после того, как наш сообщник даст нам знать, что все подготовлено, – резюмировал Камескасс.

– Эта комбинация мне не совсем нравится, потому что при ней мы всецело зависим от Ура; он может предать нас, – возразил я.

– Если у вас есть лучшее предложение, тогда мы готовы от этого отказаться, – сказал Камескасс.

– Черт возьми, всякое дело всегда сопряжено с риском, а другого, лучшего плана мы не выдумаем, – решительно проговорил Мартини.

– Будем верить в успех! – бодро и радостно воскликнул Камескасс.

Мартини опять улегся на кушетку и натянул на себя плед. Видно было, что ему сильно нездоровится. Все было выяснено, и мы не хотели более беспокоить его своим присутствием.

На меня возлагалась задача найти Ура. Это было не так-то легко: я не знал, где он живет и где он работает. Наводить справки мы считали опасным. Я посетил все места, где предполагал возможным его встретить. Я обошел работы, в которых принимали участие его сородичи. Время проходило в бесплодных поисках, а между тем случилось одно обстоятельство, которое еще лишний раз показывало, что Куинслей не оставил своих происков по отношению к Анжелике.

Однажды утром около ее квартиры остановился автомобиль, и к ней постучался какой-то неизвестный. Он передал ей письмо и несколько ящиков и свертков. Письмо было от Куинслея; он писал:

«Мадам, я уверяю вас, что вы питаете ко мне неприязненное чувство без всякой вины с моей стороны. Привезя вас сюда, я хотел только услужить вам. Я не мог предвидеть того, что случилось. Если вы недовольны теми чувствами, которые я питаю к вам и которые, может быть, я иногда проявлял слишком резко, то прошу снисхождения. В настоящее время я хотел бы использовать ваш талант на поприще, которое вам близко и которое, к сожалению, слабо поставлено у нас в Долине. Я надеюсь видеть вас в моем служебном кабинете, где вы получите точные инструкции. Я не назначаю вам время, но полагаю, что вы не будете откладывать этот визит надолго. Мне кажется, вы основательно отдохнули и теперь можете приступить к работе. Куинслей».

Ниже стояло: «Посылаю вам то, что я приобрел для вас в Париже, и то, чего вы не можете приобрести здесь».

Среди вещей, присланных Куинслеем, было многое, в чем, действительно, нуждалась Анжелика при своих художественных работах, но было и то, что составляло роскошь и носило характер настоящего подарка.

Анжелика пришла в негодование, она не находила слов для выражения своего возмущения; крупные слезы текли из ее глаз.

– Как смеет оскорблять меня этот человек! – повторяла она. – Я больше не могу, увези меня скорее отсюда, мой дорогой Рене, иначе мы все погибнем.

Я успокаивал Анжелику, как умел, и обещал ей завтра же отправиться в окрестности Высокого Утеса и поискать там Ура.

После окончания работ я поднялся пассажирским аэропланом до четвертого шлюза, а там дальше в гору отправился пешком, повстречал много грузовых автомобилей, спускающихся вниз. На них, как и прежде, восседали на кладях люди-обезьяны; это ободрило меня. Я ничего не мог придумать, чтобы вызвать Ура, если бы он в самом деле в данное время находился на Высоком Утесе. Мне оставалось рассчитывать только на случай, и, действительно, счастье улыбнулось мне. На одной из лужаек близ дороги я увидел человека, который охотился на птиц с помощью бумеранга; он замечательно ловко бросал его на громадную дистанцию и жертва его – убитая птица – падала с дерева, а оружие возвращалось к его ногам. Когда я подошел ближе, охотник побежал мне навстречу. Я узнал в нем Ура.

Он радостно меня приветствовал. Лицо его все сморщилось, рот растянулся до ушей; у него на поясе болталось с полдюжины убитых диких голубей. Он прищелкивал языком.

– Вкусно, очень вкусно. Жареный на огне голубь, очень вкусно.

– Вы искусный стрелок, Ур, – похвалил я его.

– Я люблю охоту.

– Какая здесь охота, – сказал я, – вот я бывал на интересных охотах. И я начал ему сочинять все, что мне приходило в голову. Он казался очень заинтересованным. Я старался припомнить рассказы Киплинга и другие, которые я читал в детстве, и излагал их насколько возможно занимательно. Тигр, слон и другие крупные животные играли в них главную роль. Ур слышал кое-что об этих хищниках, но теперь впервые представил их в своем воображении. Глаза его горели увлечением. По-видимому, он никогда не слышал таких историй.

– Где живут эти животные? – спросил он.

– Во многих странах и совсем недалеко, вот за этими горами.

Я показал на снежные вершины налево от Высокого Утеса.

– Я хотел бы побывать там.

– Вас не пустят.

– А вас тоже не пустят. Вы ведь иностранец.

– Вам так здесь хорошо, что вам больше ничего и не надо, – поддразнил я его.

– На маневрах меня очень ругали: я испортил машину; я был не виноват; меня ругали. Это очень обидно. Я здоровый, сильный. Я люблю бегать, охоту; мне здесь скучно.

Я понимал, что Ур представляет прекрасную почву, на которой можно взрастить хорошие плоды, но как это сделать, как к нему подойти, тем более, что действовать надо поспешно?

– У нас на мысу стоят аэропланы, они улетают очень часто. Я не умею править, а то я бы улетел.

Он шел мне навстречу, надо было этим пользоваться.

– А я умею править, – сказал я, – но меня не пустят на Высокий Утес.

– А если бы пустили, вы улетели бы?

Я посмотрел на Ура, не зная, могу ли я ему доверить свою тайну.

– Я улетел бы, если бы вы согласились сопутствовать мне, – ответил я со смехом, как бы шутя.

– А вы взяли бы меня? – с живостью воскликнул Ур.

– Конечно, вы мне очень нравитесь.

– А та красивая дама тоже улетела бы с вами?

– Ну, что мы будем говорить об этом, – прервал я, – этого никогда не может случиться.

Мы продолжали идти стороной от дороги, и я выбирал такие места, чтобы нас никто не мог увидеть. Ур долго молчал. Кожа на его голове двигалась, так что волосы то опускались к бровям, то поднимались кверху. Он напрягал мысль. Наконец он выпалил:

– Поймают – убьют.

Он наклонился к моему уху и, обдавая меня каким-то скверным запахом, прошептал:

– Я знаю, одного из ваших убили в тюрьме. Сторожа были из нашего разряда, только об этом никому нельзя говорить.

«Черт возьми, кого приходится делать нашим доверенным лицом! – подумал я. – Наверно, и на мою жизнь покушался кто-нибудь из этих животных, конечно, по наущению свыше».

Ур как будто проник в мои мысли:

– Мне можете верить. Вы мне понравились еще тогда, когда дали мне шоколад. Вы хороший человек; я полечу с вами.

Мне не оставалось ничего другого, как положиться на это непосредственное, неиспорченное существо.

– Если бы вы могли накануне оповестить меня, что имеется вполне готовый к отлету аэроплан, и если бы вы помогли мне проникнуть на утес, воспользовавшись темнотой ночи, то наш полет мог бы состояться.

– Через ворота нельзя пройти, – возразил Ур.

– Я знаю место, где мы можем подняться по веревке на скалы, надо только опустить ее сверху.

Ур подумал и спросил:

– А глаза и уши?

– Об этом не стоит говорить, мы позаботимся, – отвечал я. Казалось, дело было слажено. Я вынул из кармана сверток табаку и четыре плитки шоколада. Ур взял все это, не отказываясь.

– Мы должны встретиться с вами еще раз, – сказал я ему. – Я поговорю со своими друзьями, может быть, мы придумаем еще что-нибудь новое, но помните, Ур: если вы нас предадите, вы будете убиты. Там же, у нас на родине, вы получите полную свободу и много хороших вещей. Я буду держать вас при себе и буду заботиться о вас, как о самом близком человеке. Вы поняли?

Он поднял руку кверху.

– Ур всегда был честный человек.

ГЛАВА XI

Все было обдумано, все было подготовлено. Настал день, который должен был решить нашу участь. Утром Ур явился ко мне за последними инструкциями. Я был на работе в своих мастерских и встретился с ним в условленном укромном месте.

Он сообщил мне, что завтра утром должен отлетать аэроплан в дальний полет и что он с вечера будет стоять вполне готовый. Нам предстояло захватить его в течение этой ночи. Для того, чтобы не вызвать подозрений, мы все, участники побега, должны были встретиться только вечером.

Боже, как тянулся этот ужасный день! Положительно, стрелки часов не хотели двигаться.

Я возвратился, как всегда, в Колонию и заставил себя поговорить со своим слугой, прогуляться по улицам с самым беспечным видом и даже зайти в клуб. Перед вечером я зашел к Фишерам. Анжелика уже была там. Мы сидели как на иголках, нетерпение овладевало нами. Бездействие в такие минуты кажется невыносимым. Надо было что-то сказать, но мысли путались, и язык не находил нужных слов. Анжелика была бледна, но взгляд ее был решителен и тверд. Она сидела, вытянувшись, гордо приподняв голову кверху. Фрау Фишер вздыхала, беспокойно двигала руками и несколько раз повторила:

– Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы вы этого не затевали.

Сам Фишер усиленно тянул свою трубку, громко сопя. Его добрые голубые глаза смотрели на нас с жалостью. Наверное, он разделял чувства своей жены. Детишки забегали в комнату, и Анжелика по очереди перецеловала их. Когда настало время уходить, прощание вышло самое трогательное. Крупные слезы катились из глаз фрау Фишер. Мы долго трясли друг другу руки. Потом мы пошли, не оборачиваясь, так как нам тяжело было видеть наших добрых друзей.

В комнате Анжелики мы попрощались друг с другом, горячо прижавшись и запечатлев нежный поцелуй. Мало ли что могло случиться в эту решительную для нас ночь? Мне начало казаться, что мы совершаем какую-то ошибку, что, может быть, наш план имеет какие-то слабые стороны. Мне стало страшно. Я обнял мою возлюбленную и не решался отпустить ее, но она взяла меня за руки и промолвила:

– Всякие колебания в настоящее время не принесут нам ничего, кроме вреда. Я знаю, мой милый Рене, ты делаешь все это для меня и, конечно, ты боишься за меня.

– Моя дорогая, любимая Анжелика, если бы я шел на это дело один, я не переживал бы ни минуты.

– Тогда ты не должен больше думать обо мне; я не могла бы оставаться в Долине.

С трудом мы оторвались друг от друга. Я поехал один в Новый город, а Анжелика должна была отправиться к Тардье, чтобы там провести время до десяти часов вечера, когда она могла встретиться с Мартини. Посещение ею Тардье было придумано с тою целью, чтобы нас всех видели в различных местах. Мартини из Главного города, вместо того чтобы возвращаться в Колонию, должен был отвезти Анжелику к подножию горы, возвышающейся над Новым городом.

Камескасс, согласно условию, присоединялся к нам там же. Этот месяц он усиленно обучался летанию, так как мы думали воспользоваться этим путем сообщения, чтобы подняться к четвертому шлюзу.

Около девяти часов я был на назначенном месте. Лужайка на уступе горы с видом на залитый бесконечными огнями Город внизу, на озеро, пропадающее в темной дали, расстилалась передо мной. Молодой месяц, стоящий низко над горизонтом, тускло светил. Я укрылся под развесистым деревом и напряженно прислушивался. Звуки городской жизни едва доносились до моего уха; в траве и на листьях чирикали, скрипели и свистели бесчисленные насекомые; пахло зеленью и сыростью. Рядом со мною лежали четыре летательных аппарата и сверток костюмов.

Вот на дороге, пониже лужайки, послышались шаги. Кто-нибудь идет из наших. Кто именно? Но шаги удаляются и звуки замирают. Значит, не они. Проплыл, шурша, автомобиль.

Опять тихо. Вокруг дерева закружилась летучая мышь. Заунывно начала кричать сова.

Рядом что-то захрустело, ветви задвигались, показалась человеческая фигура. Я теснее прижался к стволу дерева. Кто это?

– Рене, вы здесь? – раздался шепот.

– Это вы, Камескасс, – обрадовался я. – Вы так подкрались, что я ничего не слышал.

– Я не опоздал, луна еще не зашла.

– Скоро будет совсем темно, – отвечал я. – Я беспокоюсь об Анжелике.

– Они еще не опоздали, – проговорил Камескасс, осторожно закуривая папиросу – так, чтобы огонь не был виден с дороги. – Ну, как самочувствие?

– Ожидание для меня хуже всего.

Мы шепотом перекидывались словами и замолкали, прислушиваясь.

Сова, по-видимому, поймала мышь, потому что до нас донесся тонкий писк и хлопанье крыльев.

Чу, раздались шаги. Это они.

Прошло несколько минут. Месяц спрятался в облаках, громоздившихся между гор. Темнота охватила нас, и еще более ярко светился внизу Город.

Шелест платья, легкие шаги и тяжелое дыхание запыхавшегося человека. Анжелика шла впереди, за нею едва поспевал Мартини.

– Сюда, сюда, – шептал я ей навстречу.

Мы тесно уселись. Анжелика дотронулась до моей руки.

– Милый, все идет хорошо.

– Нам надо обождать здесь не менее часа, – сказал Мартини.

Разговаривать не хотелось. Я держал Анжелику за руку.

Легонький ветерок шумел в листьях. В Городе все затихло. Здесь рано кончается жизнь.

Что-то треснуло… сухая ветка упала с дерева. Мы вздрогнули. Вдруг едва слышно забили часы: раз, два, три. Одиннадцать!

– Ну, друзья, пора, – сказал Мартини.

Мы начали одеваться. Надели костюмы, ящики с крыльями, головные уборы; раздулись поочередно, и попробовали свои аппараты.

– Я первый!

И Мартини взлетел. За ним Анжелика, потом я и, наконец, Камескасс. Мы круто взяли вправо и понеслись над лесом, один за другим, на небольшом расстоянии. Мы выбрали направление между старыми и новыми шлюзами, как наиболее пустынное и мало посещаемое.

Крылья работали хорошо, и хотя мы круто поднимались кверху, мы не испытывали никаких затруднений.

Прошло около получаса. Мартини стал спускаться. Я взял в сторону, Анжелика последовала моему примеру. Мы подвигались теперь вперед развернутым фронтом. Черный лес кончался, поляна расстилалась под нами серым пятном. Спуск ночью был труден, очень труден. Мы снизились. Мартини опустился первый. Он побежал по земле, а мы все еще кружились в воздухе. Когда мы увидели, где он остановился, мы начали тоже спускаться. Все обошлось вполне благополучно. Мы осмотрелись: вокруг никого. Через несколько минут наши костюмы и приборы были спрятаны между кустами, и мы зашагали вперед. Мы шли гуськом, в том же порядке, как и летели. Все хранили молчание. В отдалении блеснул луч прожектора, и вдруг мы увидели, как яркий блеск света пробежал по зелени опушки.

– Ничего, не бойтесь, угол освещения таков, что луч не доходит до нас. Следующий прожектор не действует: я выключил его. – Остановившись, Мартини знакомил нас с положением.

– Вон там, – он показал налево, – прожектор № 1, поблизости к нему ухо и глаз. Здесь справа – № 3, с ухом и глазом. Мы идем прямо на второй, он приведен мною в негодность, ухо и глаз для нас не опасны. Итак, друзья прямо за мной, ни вправо, ни влево и – полная тишина.

Мы пошли, крадучись, пригибаясь, на цыпочках, не смея дышать.

Прошло более часа. Гладкая поверхность вершины пересекалась складкой, похожей на канаву. Мы ползли по дну ее. Впереди нас стеной возвышалась скала, за нею располагался Высокий Утес.

Когда мы оказались у самой скалы, Мартини остановился, я выступил вперед. Теперь роль вожака переходила ко мне. Чарльз Чартней указал мне издали тонкую линию на сером фоне скал: это была тропинка, ведущая на вершину. Я никогда не был здесь; я тронулся вперед и шел медленно, ощупывая ногой каждый шаг; я держался руками за камни. Узенькая тропинка, на которой помещалась только одна нога, тянулась по трещине скалы все выше и выше. Если бы она не имела такого прямого направления, я давно бы уже сбился: в темноте ничего нельзя было разглядеть.

Тучи низко ползли по небу, среди них проглядывали одинокие звезды. Я думаю, что при дневном свете никто из нас не решился бы подниматься по такой крутизне. Я страшно боялся за Анжелику; если бы она сорвалась, я бросился бы за ней. На каждом шагу я останавливался и протягивал ей руку. Мы были теперь высоко, обрыв справа от нас терялся во тьме лощины. Слева гладкая гранитная стена обдавала нас теплом раскаленного за день камня. Струйки пота катились у меня по лицу…

Внезапно я потерял под руками опору; я нагнулся вперед и почувствовал, что руки уперлись в гладкую поверхность. Мы были у конца тропинки. Мы остановились и стали прислушиваться.

Скоро наше внимание привлек какой-то посторонний звук. Высоко, над нашими головами, на краю отвесного обрыва появилось что-то темное; оно двигалось вправо и влево, то высовывалось, то пропадало. Послышалось шуршанье, и я увидел опускающуюся по стене веревку с широкой петлей на конце. Не говоря ни слова, я сел в эту петлю, веревка натянулась и медленно потащила меня кверху. Руками и ногами я старался отталкиваться от каменного обрыва. Могучие руки Ура поставили меня на ноги рядом с ним; потом мы вытащили всех остальных. Теперь мы огляделись. Внизу под нами, с той стороны, откуда мы пришли, была темнота, с другой, куда мы стремились, был яркий свет. Площадь пространством в квадратный километр была ярко освещена дуговыми фонарями. Ряды ангаров, высеченные в подкове каменной гряды. Ближе к нам возвышались здания, служащие, по-видимому, складами для прибывающих товаров. На конце утеса, выступающего над долиной узким носом, была устроена площадка для взлета аэроплана.

– Вон там. – Ур вытянул руку по направлению крайнего ангара вправо. Все готово.

– Никто ничего не знает? – тихо спросил я.

Ур обернулся ко мне.

– Никто.

Мы смотрели вперед. Слева между зданиями ходил часовой, впереди перед ангарами было совершенно пусто.

Шум падающей воды в шлюзах мешал различать звуки, раздававшиеся внизу. Там прошли три человека. Шагов их не было слышно.

«Наконец-то, – думал я, – мы добрались до цели. Еще четверть часа – и аэроплан унесет нас из этой ужасной Долины». Я вынул часы. Была половина второго. Надо идти.

Я толкнул Ура под бок.

– Ведите, – скомандовал я.

Он пошел, согнувшись, припадая к земле, держась подальше от края обрыва. Мы следовали за ним. Крутой спуск вел на гребень каменной подковы. Мы съехали вниз на корточках. Несколько камней сорвалось из-под наших ног. Мы затаили дыхание, но ничто не шевельнулось во дворе.

По гребню мы добрались до конца подковы и там тихо спустились вниз. Мы скрывались теперь за задней стенкой крайнего ангара. Я выглянул и увидел, что хорошо освещенный двор был совершенно пуст. Высокие фонари лили мягкий матовый свет. Шум водопада неумолчно звучал в ушах. Впереди утеса виднелись громады снежных гор и утопающая в глубине долина.

«Ну, – подумал я, – решительный момент настал, теперь нельзя терять ни секунды». Я шепотом отдал распоряжение:

– Вперед.

Мы бросились в ангар, широко распахнули ворота, схватились за шасси аэроплана и быстро покатили его вперед. Когда он был на площадке, мы стали садиться. Камескасс поднялся первым, за ним Анжелика, Мартини приготовился подниматься, как вдруг послышался крик, и я увидел быстро приближающуюся группу людей; их было четверо.

Длинные тени бежали рядом с ними. Я закричал:

– Скорее, скорее!

Мартини запутался в креплениях. Камескасс запустил мотор, резкий стук его потряс воздух. Анжелика воскликнула:

– Куинслей!

Действительно, первый из приближавшихся был Куинслей. Он несся на своих длинных ногах, размахивая палкой; за ним рассыпным строем следовало трое его спутников. Один из них подскочил к пропеллеру, желая что-то сделать с ним. Ур вступил с ним в единоборство. Он схватил его руками за ноги и, приподняв, грохнул о землю. В это время Куинслей ударил Мартини палкой по голове. Мартини, словно куль, свалился вниз. Я обнажил свой стилет и ринулся на Куинслея. Ур бросился на него с другой стороны.

Тут я услышал крик Анжелики. Камескасс соскочил с аэроплана вниз. Два человека бросились на него. Куинслей протянул над моей головой свою палку. Раздался выстрел. Невольно я оглянулся: к нам приближались еще двое. У одного из них я увидел в руке револьвер. Ур пошатнулся, руки его ослабели, и он упал.

Камескасс отступал перед двумя нападающими, ловко сражаясь с ними каким-то длинным оружием, которого я не мог хорошо различить: так быстро он вертел им вокруг себя.

Как только Ур упал, на месте его появилась Анжелика, она схватила Куинслея сзади за шею. Я ринулся вперед, чтобы пронзить его стилетом. Все это происходило быстрее, чем я описываю – с начала схватки прошло всего несколько секунд. Я понимал, что дело наше потеряно. Надо было убить Куинслея; он вертелся с Анжеликой на плечах, с палкой, протянутой вперед. Я ударил его и почувствовал, что клинок моего стилета вонзился во что-то мягкое. Вслед затем меня схватили сзади; я был оглушен ударом по голове и упал.

Фигура Камескасса пронеслась перед моими глазами: бледное лицо с выпученными глазами, с пеной вокруг рта – он падал куда-то; падал и я. Все стремительно неслось мимо: аэроплан, фонари, люди, земля, горы, все ломалось, раскалывалось, расползалось на части, кружилось и сыпалось песчаным дождем, засыпая меня; и, наконец, темнота и тишина охватили меня.

Потом, – я не знаю, сколько прошло времени, – может быть, минуты, может быть, часы, может быть, дни, – я увидел (нет, про это нельзя сказать увидел и, это было что-то особенное, как будто передо мной пронеслись теневые картины! ) надо мной стоял Куинслей. Гордый, суровый, нахмуренный. Нога у него была забинтована; перед ним на коленях была моя любимая Анжелика; она умоляла о чем-то этого злодея; мимо нас проносили тела убитых или раненых товарищей. Куинслей оттолкнул Анжелику и занес надо мной палку. Анжелика вскрикнула и обвила его колени своими руками. И опять пронеслись перед глазами темнота и холод.

Наступила могильная тишина.

ГЛАВА XII

Я сижу в садовом кресле. Веранда, затененная зеленью, полна солнечных пятен, танцующих на полу и на столе. Ветерок шевелит листьями. Откуда-то доносится мычание коровы. Собака лает у ворот, я вижу ее сквозь щели в листве.

Это – Капи, черный пудель моей старшей сестры. Я узнаю его.

– Капи, Капи! – зову я и удивляюсь своему голосу: хриплый, чуждый мне голос. Кто я и где я? Да, Капи, значит, я в маленьком имении моей сестры.

Собака вбежала на веранду, обнюхала мои ноги и начала ласково повиливать хвостом, смотря мне прямо в глаза.

– Капи, это ты? – спрашиваю я. – Ты узнаешь меня, значит, я Рене Герье? Да, но я не могу припомнить, что было со мной…

Я кладу свою тяжелую голову на руки, опираясь на стол, и хочу сосредоточиться.

Корова мычит, она не дает мне думать. Позвольте, что же было со мной? Нет, я ничего не помню…

Около меня стоит моя сестра. Она участливо смотрит на меня, гладит по голове и говорит:

– Послушай, Рене, может быть, ты что-нибудь скушаешь?

Я вяло соглашаюсь, а когда ем, не знаю, что ем, и сколько. Сестра очень довольна. Сегодня я впервые поел с аппетитом.

– Жозефина, что со мной?

– Ничего особенного, ты просто немного болен и отдыхаешь у меня в деревне. Вот и все.

– Скажи, Жозефина, почему у меня в голове путается все? Я не знаю, что со мной было.

– Ах, братец, не пытайся вспоминать, а то опять заболеешь.

Пауза, томительная пауза.

Она убирает со стола, а я думаю. О чем думаю, не могу сказать.

Так проходят дни. Наконец, в памяти где-то открывается маленький уголок; какие-то образы мелькают там, как звезды сквозь тучи; уголок расширяется, образы движутся со всех сторон; хаос лиц, впечатлений, переживаний… Все занимает свое место, все устанавливается. И вот передо мной грандиозная картина пережитого.

Я вскрикиваю. Отбрасываю от себя несчастного Капи; я становлюсь, верно, таким страшным, что Жозефина бросается от меня в самый дальний угол веранды и там стоит, дрожа всем телом.

– Рене, Рене, опомнись, что с тобой?

– Я опомнился, – рычу я.

Я выбрасываю отдельные восклицания, имена и неоконченные фразы.

– Что это? Анжелика! Несчастный Мартини! Бегите, бегите! Я должен пронзить его стилетом. Я падаю.

Сестра шепчет:

– Опять ухудшение, опять приступ… бред…

Эти слова отрезвляют, меня. Я стараюсь успокоиться. Я подхожу как можно тише к сестре и говорю ей:

– Никакого бреда, никакого буйства, я мыслю совершенно здраво; если я был болен, это прошло.

Она не верит мне и подозрительно смотрит мне в глаза. Я говорю:

– Ну, хочешь, я тебе расскажу все, что случилось до моего отъезда из Парижа или, как ты думала, до моего самоубийства. Ты ведь получила известие, что я бросился в Сену?

Я рассказываю, она удивляется:

– Да, да, это было так.

– В таком случае расскажи мне, что произошло со мной после того, как я вернулся сюда. Сядем.

Сестра опасливо садится рядом со мной.

– Тебя привезли сюда на автомобиле какие-то незнакомые люди. Они сообщили мне, что нашли тебя у дороги, в трех километрах отсюда и в двух от железнодорожной станции. Ты лежал без сознания, и рядом с тобой был небольшой дорожный чемодан.

– Дорожный чемодан! – нетерпеливо кричу я. – Где он?

– Он здесь.

– Хорошо, хорошо, но что же было со мной?