Проклятие Индигирки

На редакционной машине он съездил в магазин, закупил одеяло, подушки, электрическую плиту с духовкой, кучу необходимой утвари. Перелыгина не беспокоила скромность нового жилища. Он находил его простым, но уютным. Этого казалось достаточно. Для него все вокруг было удивительным, новым и радостным. Летом, сидя светлыми ночами на скамейке под окном, он рассматривал в небе с одной стороны почти прозрачную луну, а с другой – яркое оранжевое солнце. «Кто больше спит, тот меньше живет», – изрек Перелыгин, признав, что не знал ничего лучше полярного дня. Он подолгу всматривался в окружающие сопки, пытаясь представить время, когда еще никакого Поселка не было, и себя в безлюдной, заросшей лесом долине реки.

Глава третья

Перелыгин не заметил окончания лета. Осень подбиралась ночами, которые оставляли по утрам выбеленную инеем, быстро желтевшую траву. А вот сопка у дома заиграла ярким разноцветьем, ее подножье закраснело листочками тальника, склоны – созревающей брусникой. С неделю лили дожди, превратив улицы в месиво, потом небо расчистилось, заголубело, солнце лениво гуляло, поглаживая землю последними теплыми лучами. Природа обреченно затихала в ожидании неотвратимых холодов.

Как-то Тамара сообщила, что завтра в кафе старатели отмечают окончание промывочного сезона.

– Тебе это надо посмотреть, – загадочно предупредила она. – Есть два приглашения – одно специально для тебя лично от Градова.

Они вошли в пустой зал поселкового кафе «Северянка». Сдвинутые вдоль стен столы уже накрыли. Музыканты проверяли микрофоны, гитарист беспрерывно настраивал гитару. Официантки озабоченно порхали по залу и выглядели привлекательно в кокетливых коротеньких фартучках. В атмосфере густело ожидание чего-то удивительного.

Около семи послышался шум, раздались низкие голоса. В середку зала медвежьей походкой вышел лохматый рыжий мужик в толстом зеленом свитере. Он встал в позу постового на перекрестке и, вытянув руку торжественно провозгласил: «Доблестные старатели неповторимой артели “Удачная”!»

В зал, неторопливо, приглаживая ладонями отросшие волосы и бороды, вошли человек тридцать. Они продвигались без суеты, со значительностью, которую каждый, в силу индивидуального актерского мастерства, старательно демонстрировал, поэтому все сразу выглядели очень смешно. Многие здоровались с Тамарой, она часто бывала на прииске. Пока старатели «Удачной» рассаживались за столом, появились «самоотверженные» горняки артели «Луч». Сегодня гуляли три артели.

– Смотри, – шепнула Тамара.

За соседним столом крайний мужик выложил на угол пачку десятирублевок, поманил официантку, ткнул толстым пальцем в деньги.

– По одной за удовольствие. – Он важно взглянул на официантку, как бы между прочим сунув в рот сигарету.

Перелыгин мог поклясться, что не заметил, как официантка выхватила из кармашка на переднике зажигалку, получив за доставленное «удовольствие» первый «червонец».

За другими столами происходило то же самое. Одичавшие за сезон мужики раскачивали бесшабашное, нервное, готовое сорваться в истерику веселье. Заказы музыкантам сыпались один за другим. Договорились больше трех раз подряд одну и ту же песню не повторять, сколько бы денег ни предлагали.

– Что-то дам не видно, – повертел головой Перелыгин, разглядывая захмелевшую мужскую массу, уже порывающуюся танцевать друг с другом.

– Дамы на подходе. – Тамара нарисовала на лице обольстительную улыбку, откинулась на спинку стула, ее полная грудь встопорщила тонкую серебристую водолазку. – Смотри, чтобы глаза не разбежались.

– А ты не провоцируй массы, – шикнул Перелыгин, сверля глазами водолазку.

– А тебя можно? – Тамара слегка толкнула его ногу под столом.

– Не доводи до греха! – Перелыгин, озираясь по сторонам, прислушался к разговорам.

Проводя день за днем в редакции, он за все лето не выбрался ни на прииск, ни в артель. О старателях газета почти не писала. Считалось, от артели попахивает не вполне «нашим».

– Посиди, – попросила Тамара и встала навстречу темноволосому, плотному мужчине лет тридцати пяти, похожему на всех остальных толстым свитером и прической. Пока они говорили, мужчина несколько раз быстрыми глазами через ее плечо ощупал Перелыгина. Почувствовав это, Тамара оглянулась, улыбнулась.

Он в ответ кивнул головой, пытаясь представить на этом застолье Лиду, в грязноватом кафе с простыми деревянными полами и шаткими столами, а вечерами – у печки, которую он уже несколько раз топил, глядел на огонь, сидя рядом на маленькой скамеечке. Нет, не захочет она привыкать к неустроенной, скитальческой жизни, думая только об одном – когда все закончится. А такая жизнь, был уверен Перелыгин, не жизнь – сплошное мучение. От такой жизни можно довести до чего угодно и себя, и близкого человека. Не каждая женщина способна отправиться на край света, урезонивал он себя. Это было слабым утешением.

Он смотрел на Тамару, красивую, элегантную даже в простой темной юбке и водолазке, на ее медные волосы, по обыкновению затянутые в тугой пучок, на соблазнительную фигуру, стройные ноги… Почему же она не казалась ему пришлой, случайно оказавшейся здесь? И почему на ее месте не может быть Лида? И почему, наконец, у него не пропадает ощущение, что кто-то предлагает ему заменить Лиду Тамарой, приспособленной к этой жизни? Кто посылает это искушение?

Не успела Тамара сесть, как в зал стали входить дамы. Их приглашали к определенному часу, и они терпеливо ждали, когда откроют дверь, – первая часть застолья считалась мужской. Эти женщины жили в Поселке. Кое-кого из них он узнал. Но сейчас все они: и знакомые, и незнакомые – надели на лица одинаково яркие маски, из-под которых выглядывали нетерпеливые глаза.

Музыка заиграла веселее. Бодрее забегали официантки. Чаще звенели бокалы. Громче звучали голоса. Такие застолья давно стали частью поселковой жизни. Их ждали, к ним готовились, на них возлагали надежды. Как чуткие, сообразительные чайки, откуда ни возьмись, слетаются на поднятый из глубин трал с рыбой, в небольшую кофейню к голодным, непритязательным мужчинам при деньгах собирались непритязательные одинокие женщины. Иногда между ними вспыхивали удивительные, непредсказуемые отношения. Некоторые из мужчин после этого вечера так никуда и не уедут, загуляв с местной красоткой до начала следующего сезона.

– Как отдыхается, Тамарочка? – У столика возник среднего роста блондин в коричневом костюме. – Позволите присесть? – Он придвинул пустующий стул. – Карасев Виталий Петрович, лучше – просто Виталий и на «ты», – протянул он Перелыгину руку. – Заместитель Градова, Олега Олеговича. – Он сделал многозначительную паузу. – Про меня вряд ли слышали, а про «хозяина» наверняка доводилось. А вы – Перелыгин? Егор Перелыгин, верно?

Олег Олегович Градов был председателем самой знаменитой и богатой в районе, и не только в районе, артели, той самой, чьи старатели первыми появились в зале. Он принадлежал к элите, тщательно взращиваемой самим министром цветной металлургии. Входил в узкий круг председателей артелей страны, с которыми всесильный министр имел обыкновение советоваться, держал возле себя, что являлось неприкасаемой охранной грамотой.

– Доводилось, – кивнул Перелыгин, пожимая протянутую руку. – Неужели все правда?

Карасев рассмеялся, метнул в Перелыгина любопытный взгляд.

– Вот он, обывательский подход! Вы у нашей красавицы, – он томно улыбнулся Тамаре, – поинтересуйтесь, она про нас много знает, только вы ей писать не даете, потому как наше право на жизнь не признаете, хотя без нас-то – куда? – Он располагающе посмотрел на Перелыгина.

– Гляди-ка, разошелся, – шикнула Тамара, но Перелыгин остановил ее:

– Обыватель – всего лишь «живущий постоянно», но это к слову. Значит, без старателя не обойдемся?

– Смельчаков попробовать что-то не видно! Давайте засунем все артели в госспособ, построим семь поселков со школами, яслями, больницами, клубами и торжественно похороним по причине нерентабельности. Когда окрестные лагеря приказали долго жить, рабсила вмиг вздорожала, а дальше? Конечно же! Цена золотого граммика стала подниматься, как ртуть в градуснике. – Карасев оглядел Тамару и Перелыгина. – А у больного гангрена! – гоготнул он, подняв рюмку. – Слава богу, – он промокнул губы салфеткой, – остались умные люди. – Он заговорщицки наклонился к Перелыгину. – Города будущего в партийных кабинетах легко возводить, а у каждой россыпушки их не настроишь. Такое у нас с партией расхождение во взглядах.

– Вы тоже после себя ничего не оставляете. – Перелыгин увлекался разговором.

– Специфика и целесообразность, – развел руками Карасев. – Вы не обратили внимания, что золото находят в неудобных местах. Древние инки добывали его в своих жутких горах, мы – инки современные – в местах, где жизнь нормальному человеку противопоказана. Мы – вечные скитальцы, золотопоклонники, передвижники. А город-сад не передвинешь. Пример у вас перед глазами. Олово выгребли – Поселок загнивает. Хотя, какой, к дьяволу, наш Поселок город-сад? – Карасев пренебрежительно отодвинул тарелку. – Барак! Ему до сада, как до Китая, извините, раком.

– Ты с ним не спорь. – Тамара повернулась к Перелыгину. – Заморочит голову или обманет.

– Тамарочка! – всплеснул руками Карасев.

– Брось, – перебила она. – Человек еще артели в глаза не видел.

– Мы вмиг это поправим! – оживился Карасев. – Прилетайте, поохотимся, баньку организуем, того-сего сообразим. – Поднимаясь, он доброжелательно улыбнулся. – А может, на сезон-другой к нам? Полное представление получите и трудоднем не обидим.

Он подмигнул им обоим, нырнул в дверь, ведущую в банкетный зал, через минуту вышел и позвал за собой.

Олег Олегович Градов оказался высоким, плотным мужчиной лет сорока пяти, с лицом породистого ловеласа. Богатая шевелюра черных, без единой сединки волос чуть небрежно заброшена назад, из-под приспущенных ресниц на Перелыгина смотрели острые, ироничные глаза чайного цвета. Правильной формы композицию «нос плюс рот» завершал крепкий квадратный подбородок, свидетельствующий о незаурядной воле его обладателя.

Кто на самом деле вывел зависимость воли человека от формы подбородка, Перелыгин не знал, но помнил разговор с фронтовым комбатом. «Эти квадратные подбородки, – вспоминал комбат, – как атака, так первыми и оплывали, словно воск». И еще перед мысленным взглядом Перелыгина вставал маленький, тщедушный человечек с большими грустными глазами на длинном носатом лице с подбородком-клинышком, полный кавалер орденов Славы, протопавший войну в батальонной разведке от звонка до звонка.

Градов неуловимо походил на какого-то американского или неамериканского актера. Перелыгин догадался – на многих сразу. Довелись составлять фоторобот председателя, пришлось бы тасовать лица доброй дюжины звезд Голливуда.

В английском костюме из тонкой темно-синей шерсти, Градов, подобно голливудским звездам, производил впечатление человека, переживающего бурный роман с жизнью, впечатление это было непоколебимо, как Сильвестр Сталлоне.

– Талик успел задурить вам голову? – Градов открыто рассматривал Перелыгина. – В гости пригласил? Буду рад. Рад!

– Мы про вас не пишем, – демонстрируя гордую независимость, съехидничал Перелыгин.

– И тут нажаловался! – Довольство не сходило с лица Градова. – Ну, может, потом… – Он с элегантной неопределенностью изогнул кисть широкой руки. – Или опасаетесь прослыть певцом артели? Зря. Не поняв старателя, нельзя понять устройство всей отрасли, а тем более призывать что-либо менять.

– Что от меня зависит, да и от моей газеты?! – пожал плечами Перелыгин. Ему был интересен Градов, но еще больше его удивляло, чем он мог привлечь к себе внимание председателя с задатками крупного актера, а интерес был очевиден. – Впрочем, от вас, наверно, тоже не все. – Перелыгин улыбнулся. – Может, это фантазии о будущем.

– Будущее произрастает из сегодняшнего дня и не всегда становится таким, каким его хотят видеть те и не хотят эти. – Градов продолжал рассматривать Перелыгина как вещь, которую собирался купить. – «А Томка молодец, прибрала свеженького, похоже, и толкового», – подумал он. – И совсем плохо, – серьезно продолжил Градов, – когда желаемое выдают за действительное, не пытаясь ничего предвидеть.

– Вы знаете будущее? – Перелыгин не скрыл иронии в голосе.

Пропустив ее, Градов быстро взглянул на него.

– А вы могли бы на недельку отправиться в командировку? Мы завтра небольшой компанией летим в Сочи. Самолет уже здесь, на нем и вернемся, овощей-фруктов доставим. Там и продолжим наше знакомство… – Он обвел мгновенно потухшим взглядом неуютный зал (в Градове явно скрывался незаурядный актер). – В более приятной обстановке. Напишите о братской помощи солнечной Кубани отважным покорителям Крайнего Севера. Как идея?

– Соглашайся. – Тамара тронула Перелыгина за плечо, на секунду прикрыв глаза. – Завидую – море! Сказка! Мне даже не предлагают.

– Увы, – перехватив ее взгляд, склонил голову Градов, – сугубо мужская компания. А потом… – Он хмыкнул. – Нельзя оголять передовую идеологического фронта.

– Скажи лучше, что глупо лететь в Тулу со своим самоваром. – Тамара с чувством посмотрела на Перелыгина, ставя его выше своих подозрений, хотела что-то добавить, но появился Карасев, пошептал ей на ухо и увел за соседний столик.

Что-то происходило вокруг, но что – Перелыгин не понимал. Если бы Градов предложил прямо сейчас идти шматовать медведя, улететь в таежную баню, он, не задумываясь, согласился бы. Ему уже рассказывали о чудачествах северных корифеев, хотя и не разобрать, чего в тех рассказах больше – правды или вымысла. Те выходки передавались, как легенды, а ему предлагают стать участником сейчас. Зачем он понадобился Градову?

Градов ждал, догадываясь, о чем думает Перелыгин.

– Не ломайте голову, – сказал он. – Все так или иначе связанное с золотом не бывает простым. Вокруг него тайны, некоторые из них интересны, другие – опасны. Одни идут из прошлого, другие рождаются сегодня. Тайны и истины не доступны целиком. Если бы мы вдруг до конца узнали их, окончательно запутались бы. Людям опасны знания истин. – Он посмотрел в лицо Перелыгину. – У нас говорят: золото добывать – себе могилу копать. Только чужие могилы никого не убеждают, копали и копать будем. Если пофантазировать, мы одновременно откапываем и хороним мечту человечества, потому что эта мечта и есть – золото. Нравится это кому или нет, а миром правит оно.

– Иными словами, продается все? – с намеренно равнодушным видом сказал Перелыгин. – «Не заводись», – велел он себе. – Где-то я уже это слышал.

Голливудское лицо Градова осталось непроницаемым.

– Зачем так зловеще? Секреты Родины священны. Хотя… – Он понимающе ухмыльнулся. – За пару килограммов нашлись бы желающие поделиться.

– Предают не только ради денег. – Перелыгин покосился на Тамару, но она что-то обсуждала с Карасевым за другим столом и не могла слышать их разговор. – Предают при наличии неких обязательств, – сказал он, – а если их нет? Мараем душу, ради чего – сами не понимаем.

– А как же мораль? – Лицо Градова приняло насмешливое выражение. Он откинулся на спинку стула. – Если вы предаете друга или изменяете любимой женщине, разве то не предательство, хотя с вашей стороны не было обязательств? – Он поиграл дорогой зажигалкой, щелкнул, последил за вспыхнувшим кисточкой огоньком. – Вам кажется большинство честными людьми? – Градов говорил спокойно и уверенно. – Это потому, что им не предлагали денег. Ни маленьких, ни тем более больших. – Он упреждающе поднял руку. – Давайте доспорим в самолете. Вы же приехали не сидеть серой мышкой в этой газетенке, действуйте.

Никакого другого способа понять, что кроется за неожиданным знакомством и предложением, у Перелыгина не было.

– Доспорим в самолете, – протянул он руку.

– Вот и отлично. – Градов наполнил коньяком рюмки. – Скрепим договор.

Глава четвертая

Закрыв глаза, Перелыгин сквозь наплывавшую дремоту слушал волнообразный рокот двигателей грузового АН-26. После вчерашнего мысли, так же волнообразно, отливали и приливали вместе с дремотой. Начались необъяснимые дни.

В пассажирском отсеке кроме него, Градова и Карасева, у которого, как оказалось, было прозвище Папаша, летели еще двое из горно-обогатительного комбината с соседней реки – Индигирки: председатель артели Филипп Ильич Батаков, широкоплечий, могучий, кривоногий мужик лет пятидесяти с крупной русой головой, носом картошкой, водянистыми голубыми глазами, и Виктор Пугачев, заместитель директора Горно-обогатительного комбината (ГОКа), одних лет с Перелыгиным, с веселым прищуром, светловолосый, приятной внешности. Все, балагуря, сидели с другой стороны, разложив на столе еду, источавшую ароматы. Сбоку стояла трехлитровая банка красной икры, из которой торчала длинная деревянная ложка. Перелыгин страдал, терпел шутки, но к столу не шел, дожидаясь времени обеда.

– Что ж ты, Виктор, пивка не захватил? – обращаясь к Пугачеву, сказал Градов. – Вон как человек страдает, пива-то, поди, и вкус позабыл, а, Егор?

Перелыгин мучительно сглотнул. О пиве мужское население Поселка старалось не говорить, не бередить душу. Везти его по зимникам было полным безумием.

– На заправке утолит душу, – успокоил Пугачев.

– А молодец ваш Клешнин, – прищелкнул языком Папаша, – не побоялся пивзавод построить. Слышал я, пивовара за большие деньги выписал.

– Если секретарь райкома только и будет по сторонам озираться, люди в момент раскусят. – Пугачев отрезал тонким ножом кусок копченой оленины.

– Тебе про него иное говорить не положено, – лениво откинулся в кресле Градов. – Он тебя в тридцать на должность поднял. Только дураки и хамы думают, что их никто хотя бы раз в жизни не подтолкнул.

– Не побоялся, – передразнил Батаков Папашу. – А кого ему бояться? Его начальство из другого теста, пива не пьет?

– Не валяй дурака, Ильич, – перебил Пугачев. – У нас только повод дай, а схарчить человека… – Он показал два пальца. – Вот, как их об асфальт. Зачем ему приключения: ГОК поднял, рудник с фабрикой пустил, Усть-Неру отстроил.

– Если они такие хорошие, отчего в стране бардак? – Батаков налил в кружку из ярко-синего китайского термоса черного чаю, обвел всех холодным взглядом из-под густых светлых бровей. – Хозяина нет! Клешня без нас – вошь на гребешке! Где бы он был, если бы Комбинат не намолачивал план да артели не обдирали бы до исподнего. А на собраниях тоже кричит: пора позакрывать к ядрене фене.

– Ты, Ильич, по лагерям заскучал? – сладко потянулся Градов.

– Не мешает кое-кому напомнить, – сверкнул глазами Батаков, – чтобы страх не теряли. Хрущев все кричал: Сталин запугал! Сталин расстрелял! У народа до сих пор поджилки трясутся. Может, и трясутся, да не у тех.

Перелыгин терял нить разговора, всматриваясь в голубизну неба. Под самолетом бесконечно плыла позолоченная солнцем белая пена, как густо намыленная щека перед бритьем. Под ней, внизу, текла обычная жизнь, а над ней – странная компания летела к теплому морю на взятом, как такси, в оба конца самолете. Тут крылась какая-то тайна, Перелыгин ощущал себя внутри этой тайны, сулившей несколько дней сказочной жизни. Его сознание ускользало из яви в мягкий полусон, будто в белую клубящуюся пену плывущую под крылом, скрывая тайну.

– А вы, если такие умные, представьте себя на его месте. – Голос Батакова отогнал дрему. Он упрямо гнул свое. – Тебе, Папаша, докладывают: на Колыме золото нашли. Сколько? Много, – отвечают. А стране золото – во как! – Батаков резанул по горлу ребром ладони. – Ты спрашиваешь: сколько нужно приисков? Сто! А сколько человек на прииск? Техники-то у тебя… – Батаков нахмурил брови, показав Папаше крайнюю фалангу мизинца. – Две тыщи, – отвечают. Ага, двести тысяч душ, значит. Только пусто вокруг. Тайга! Кто поедет?

– Тебя бы ни за что ни про что цап – и туда, – недобро сказал Папаша. – По-другому запел бы.

– Запел бы! – огрызнулся Батаков. – Любой запел бы. Я в их делах – кто, за что и почему – не копался, но знаю, из жопы страну тащить надо было. Дай-ка ручку, – попросил он у Папаши. – Богатая! – Его рот растянулся в лукавой улыбке. – Запиши-ка один телефончик, пригодится, – распорядился он, рассматривая ручку.

– Перо-то дай, – хмыкнул Папаша, доставая записную книжку. – Что, пальцем писать буду?

– Не можешь?! – торжествующе рявкнул Батаков. – Понял? – Он бросил ручку на стол. – Задним умом все сильны.

«Не сходится, – думал Перелыгин. – Возможно, Батаков прав, по-другому добыть золото было нельзя, но служит ли оно оправданием жертв? Пить надо меньше», – поморщившись, приказал он себе и оглядел компанию.

Градов производил впечатление прожигателя жизни. А остальные? Перелыгин пытался пофантазировать, но получалась ерунда. Откуда ему было знать, что грозный на вид, с коричневым от северного загара лицом, Батаков летел без всякой цели и с тем же успехом мог завалиться в таежную баню с местными красотками. Он куда лучше чувствовал себя в тайге, весь сезон не вылезая из рабочей спецовки и сапог. От бесконечного хождения по полигонам в его походке угадывалось что-то медвежье – развалистое и сноровистое. После удачного сезона он не прочь был поставить жирную точку. Для памяти! Хотелось колокольного звона души. Пара дней в Сочи на такую точку тянули.

Виктору Пугачеву предстояло встретиться с вызванными в Сочи из разных городов «толкачами» и снабженцами, которых содержали за счет артелей и которые работали на Комбинат. Эти люди могли все: достать немыслимое, «протолкнуть» нужную бумагу в любой кабинет, добыть с заводов технику, оборудование, материалы. Они следили и платили, чтобы нужные бумаги вовремя подписывались, грузы отправлялись; встречали, кормили в ресторанах и селили в круглогодично забронированных номерах московских гостиниц нужных людей. Пугачев вез им указания и деньги.

Папаша обеспечивал загрузку самолета фруктами и овощами.

И никто не сомневался, что Олег Олегович Градов, закоперщик всего предприятия, летит, чтобы пройтись по беззаботному городу, посмотреть на него откуда-то сверху и поторопить длинноногую красотку: «Поспешим, дорогая, меня самолет ждет».

Но правда состояла в том, что они отправились в путешествие с неизвестным концом, потому что в нескольких плотных бумажных мешках с копченой рыбой – подарок встречающим – прятались десять килограммов золота.

Когда Градов после института начинал на прииске горным мастером, он знал заповедь старожилов: «Нашел самородок – забрось подальше». С толкования этого неписаного правила началось его знакомство со странным человеком по фамилии Кашин.

Кашин работал на прииске с времен «Дальстроя». Когда стал староват для полигона, и выяснилось, что уезжать им с женой некуда, его перевели на «пыльную» работенку обдувщиком. Под присмотром охранника он в буквальном смысле сдувал пыль с золотого песка перед контрольным взвешиванием и отправкой. Немного песка Кашин насыпал на чистый лист бумаги и обдувал со всех сторон. Изо дня в день золото маячило у него перед носом, хоть языком слизывай. Шло время, и однажды бес, тихо дремавший в Кашине, проснулся и попутал. Долго мараковал Кашин, как увести чуток золотой пыльцы из-под носа охранника. Наконец додумался! Отрастил окладистую бороду и приноровился, обдувая, проводить краем бороды по песочку. Дома клал на стол лист белой бумаги, тщательно вычесывал мелкой расческой золотоносную бороду. И чудо! Каждый раз на листе оставалось с десяток тускло-желтых крапинок. Иногда в бороде, как в сети, запутывалась «золотая рыбка» покрупнее. Золотники он ссыпал в маленький пузырек из-под пенициллина.

Жена язвила его, но он только отмахивался, впав в азарт, гордый своей изобретательностью. «Что ты с ним делать собрался?» – приставала она. Кашин в ответ угрюмо помалкивал. Сам не знал и всячески отгонял этот чудной вопрос. «Мало ли что, – злился он. – Это ж золото!»

Через несколько лет пузырек наполнился, и Кашин закопал его в теплице, где летом выращивал помидоры. Когда цель была достигнута, разгулявшийся бес ткнул с другой стороны. Разбогатев, Кашин обнаружил, что живущая через дом одинокая соседка Оксана странно на него смотрит, несколько раз звала зайти, вся из себя видная и внимательная.

Вскоре жена застукала их. Подняла скандал и ляпнула, где не надо, что Кашин прячет в теплице золото. Пузырек нашли. Золотая пыльца потянула на восемь лет. В последнем слове на суде он был краток, сказав жене: «Дура!»

Но на войне Кашин воевал храбро. Среди прочих имелись у него и два ордена «Славы», поэтому он быстро попал под амнистию и вернулся на прииск, но не к жене, а к Оксане, которая, оказалось, его ждала. Нашлась и тихая работа в гараже. «Вишь как, – судили, подвыпив, мужики, – одно золотишко, выходит, потерял, а другое, значит, нашел».

Ничего про «бородатую» историю Градов не знал, но в ответ на его недоумение Кашин прищурился, собрав веером морщинки вокруг лукавых глаз: «Спрячешь, значит – своруешь. Мину под себя положишь, знать не будешь, когда сработает и жизнь твою поломает; сдашь – не поверят, что себе не оставил, – угодишь “под колпак”. Золото тут кругом, но без него, уж поверь, спокойнее». «А ну, как не сработает, мина-то?» – глуповато хохотнул Градов. Кашин грустно посмотрел на молодого красавца, словно на телка на лужке, прикидывая, скоро ли на забой, и тихо сказал: «Ставить жизнь на “авось” не советую».

Градову показалось, что двигатели на мгновение заглохли. Он прислушался. Нет, моторы работали ровно. Самые большие неприятности таились в незапланированных посадках. Он оглядел всех, разлил по стаканам коньяк и тоном, требующим внимания, предложил выпить. Все притихли, но и Градов молчал.

– Говори! – не выдержал Батаков. – Без тоста не пью.

– А чтобы в море не утонуть! – ослепил голливудской улыбкой Градов.

– Нам бы в жизни не утонуть, – буркнул Батаков и, крякнув, вылил коньяк в губастый рот.

В Сочи прилетели после обеда. У трапа их встретил мягкий теплый октябрь, не похожий на тот, из которого они улетели вчера, и какие-то люди на машинах. Из гостиницы Перелыгин с Пугачевым отправились к морю. Почти никто не купался, но они, покрикивая, отважно ринулись в воду. Прохладные волны понесли, крепко обняв Перелыгина до радостных колик под ложечкой. Он будто погружался в невероятный сон. И совершенно как во сне ему захотелось, чтобы рядом плыла Тамара. Он представил ее в купальнике в лучах уходящего за море солнца, представил, как мягкая волна толкает их друг к другу, ощутил ее тело, полную грудь, мокрые соленые губы.

Вечером отправились в ресторан. Запаздывал только Папаша. Все выглядели посвежевшими. Наконец, в белом костюме, в окружении смуглых девиц, появился Папаша. Лицо его светилось от удовольствия.

Рядом с Перелыгиным оказалась рыжеволосая Алла с миндалевидными карими глазами. Ему показалось, что Алла сама подошла к нему. Удивительный сон продолжался, но теперь вместо воображаемой Тамары в лучах заката рядом с ним сидела вполне осязаемая хорошенькая Алла в открытом черном блестящем платье. Разговаривая, она наклонялась к нему, и он улавливал свежий запах ее волос, терпкий аромат помады. Он изнывал от ощущения неловкости, даже вины перед самим собой за готовность сделать то, что делать не следовало. И пусть Тамара ничего не узнает, у тайной вины всегда есть свой тиран и судья – совесть. Но кто-то другой нашептывал ему, что думать так глупо. Легко, созерцая мир с вершины, сберегать в чистоте и непорочности свою совесть, а начни что-то делать, тут же в нее и упрешься. Сейчас, нашептывал голос, тот самый случай, когда обстоятельства служат оправданием. Послезавтра ты улетишь, такого вечера больше не будет.

– Вас, правда, ждет самолет? – недоверчиво спросила Алла.

– Как такси, – небрежно кивнул Перелыгин. – А что?

– Ничего, – фыркнула она, – чудеса какие-то.

– У нас там и есть страна чудес, – улыбнулся он снисходительной улыбкой бывалого человека. – Не желаешь взглянуть?

В ее глазах будто чиркнула спичка по коробку, но не зажглась.

– Не играй, – предупредила Алла. – Соглашусь, что делать будешь?

В ней угадывалось противоречие, присущее женщинам юга, – между внешне обманчивой плавной расслабленностью и скрытым темпераментом. Она была кошкой. Красивой, беспородной кошкой – мягкой, но готовой исцарапать в любую секунду.

В нем еще бродили тени слабых возражений вместе с безответным вопросом: кто играет с ним? Но дверь в сказку открылась. Там звучала музыка, раздавался смех, стреляло шампанское; под окнами море шепталось с берегом. Взошедшая луна выстлала по воде волнистую дорожку прямо к распахнутой двери. На дорожке стояла Алла, ее черное в блестках платье отсвечивало тысячами крошечных звездочек, словно Млечный Путь, влекущий в теплое ночное пространство. Оглядываться было поздно, и он пошел навстречу мерцающим звездочкам по дорожке лунного света.

Утром пришел Градов. Перелыгин только вышел из душа, замотавшись махровым полотенцем. Градов выглядел слегка помятым, но веселым. Вчера они перешли на «ты».

– Ага, грехи смываешь? – добродушно буркнул Градов, высыпая из пакета виноград, бутерброды. Из другого пакета извлек две бутылки. – Домашнее, – прикрыл он глаза от удовольствия. – Закачаешься! Позвони, пусть кофе принесут. – Взглянул на раздетого Перелыгина и махнул рукой. – Ладно, одевайся, сам позвоню. Сейчас двинем на тихий пляжик, там барашка разделывают, а пока поговорим. – И разлил по фужерам черное тягучее вино. – Этому рецепту лет двести, если не больше. До кагора, в церквах таким вином причащали. Монастырский рецепт. Птичка уже упорхнула? – Он покосился на Перелыгина. – Будет, с чем сравнить, – Папаша на охоту поехал.

– Алка вернется.

– Такое случается, – задумчиво констатировал Градов, изучая его, как врач пациента. – Домой отправишь, а лучше пусть дежурная скажет, что ты ушел.

– Не, не могу, – мотнул головой Перелыгин. – По-свински как-то. Не могу.

Градов с недоумением посмотрел на него:

– Думаешь, Папаша снял ее в белых одеждах с облака? Впрочем, молчу. Но берегись, мужики с тебя потом не слезут.

– Перетерплю, – отмахнулся Перелыгин.

Градов бросил еще один пристальный взгляд с оттенком не то уважения, не то удовольствия.

– Ладно, давай дегустировать. Сказочное вино! – прошептал он, восхищенно осушив фужер. – Как думаешь выбираться из нашей дыры? – Градов опять наполнил фужеры почти черным напитком.