Во славу Отечества - В тени славы предков

Игорь Генералов

В тени славы предков

©Генералов И.А., 2012

©ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Пролог

Небо, загороженное от моря с востока разлапистыми ветвями соснового леса, начинало светлеть. Затухающий на прибрежном песке костёр превращался в тёмную тлеющую кучку головёшек. Задремавший в стороже ратник неожиданно вскинулся, пробуждаясь, окинул взглядом спящий стан – не видел ли кто, как он задремал? Но люди спали под открытым летним небом, накрытые рядинами[1] и вотолами, обдуваемые лёгким морским ветерком. Стоял на берегу широким пузом корабль-кнорр*. Ратник встал, разминая затёкшие члены и прогоняя сон, подбросил в костёр сухих веток…

В лесу, в тридцати саженях от него, Клеркон осторожно высунулся из-за сосны, шагнул, пригнулся под низкими ветвями молодой берёзки, наложил на лук стрелу, встав на одно колено. Его воины, невидимые, привычные ходить в лесу, полукольцом окружили стан. Он медлил, ожидая, когда лёгкая дрожь от волнения предстоящего боя отпустит тело…

Два дня назад он спустил на воду с родного эстонского берега две лодки с сорока ратниками. Никогда раньше он не набирал такой дружины. Ватага надеялась наткнуться на куршей или ливов, но тут удача улыбнулась им, послав свейский* кнорр. Эстии почти полдня следовали за свеями и могли бы без труда их догнать, но кнорр мог вмещать до тридцати человек, половина из которых наверняка бы оказались бывалыми воинами, а напрасно терять людей Клеркон не хотел. Он ненавидел свеев и вообще всех, кто приходил с той стороны Варяжского моря, с тех пор, как викинги разграбили и сожгли дотла его печище*. Те не были мирными купцами в отличие от спавших на берегу, но Клеркону было всё равно, кому мстить.

Тетива ударила о кожаный наруч стрелка; гранёное жало, вспоров стегач*, пробило тело насквозь. Ратник, коротко охнув, повалился на песок. Не много надо доблести и сил, чтобы победить спящий, не ждущий опасности стан. Тех, кто успевал схватиться за оружие, убивали, остальных вязали для будущей продажи. Ватажники* уже обшаривали корабль. Вопреки ожиданиям, на корабле не оказалось желанной добычи, с него вываливали связки рыбин, спустили несколько бочонков с пивом, кое-какую лопоть*, совсем мало оружия. Клеркон свирепел, чувствуя, что на кнорре ничего ценного не найдут, и решительно не понимал, зачем свеи пришли сюда без товаров. Ватажники согнали пленных в кучу. Какой-то старик, не обращая внимания на грубые тычки эстонских ратных, лез что-то объяснять Клеркону, угадав в нём главного.

– Где ваше серебро? – яростно закричал прямо в морщинистое лицо Клеркон. Он не слушал свея, тем более не понимал их языка. Растущая злость перелилась через край, выплеснувшись на старика широким лезвием топора. Едва понимая, зачем он это сделал, Клеркон переступил через мёртвое тело, оглядел пленных мутными от пьянящей ярости глазами и только сейчас заметил белоголового мальчишку лет семи, рвущегося из рук держащего его ватажника и смотрящего на него, Клеркона, полными злых слёз глазами.

– Пусти-ка его, – приказал ратнику. Мальчик не успел вцепиться в бороду главарю эстонской дружины, как Клеркон ударом наотмашь по лицу опрокинул его. Ратник занёс копьё над мальчишкой, пленные пытались мешать, но их успокаивали сильными ударами копейных древков. Клеркон остановил ватажника:

– Не надо!

Нагнулся к неподвижно лежащему мальчику, с удивлением снял с него наборный пояс с серебряной пряжкой:

– А малец не прост! За него могут дать хороший выкуп…

Ватажники были недовольны скудной добычей. На общем совете решили снова выйти в море и плыть к финским берегам, но только после продажи пленных, которых таскать за собой никто не собирался, на ближайшем рынке. Убить их было жаль.

* * *

Волостель* города Тарванпе Реас, сунув за пояс большие пальцы рук, по-хозяйски оглядывал торг. В городе не было высоких хоромин, крепких лабазов иноземных гостей, ремесленного посада, подолом обнимающего невысокую, с низкими башнями крепость, ни улиц, проложенных деревянными мостовыми. До моря несколько поприщ* пути. Сюда не забредёт случайный торговый гость, да и морскому разбойнику без знания дороги не попасть. Небольшой торг гудел круглый год. Местные эстии заглядывали постоянно, курши, ливы, аукшайты или словене бывали из тех, кто проторил сюда дорогу и при небольшом выборе, зато дёшево, мог купить то, что в Бирке, Готланде или Ладоге за низкую цену не достанешь.

Хозяин должен отличаться от горожан, и Реас, заметный в выходной шёлковой синей рубахе, с яркой алой лентой на голове, стягивающей по вискам волосы, вежливо отвечал на здравствия горожан и купцов. Пробежав глазами по янтарным рядам, в которых янтарь продавали в виде бус, ожерелий и просто на вес, посмотрел в ту сторону, где торговали рабами. Сегодня там было шумно, и Реас размашисто пошёл между лужами, налитыми прошедшим дождём. Сын Рекони, шедший позади, едва поспевал за отцом.

Рабами торговали как обычные купцы, перекупившие их где-то, так и разбойники, сами рабов и захватившие. Реас узнал Клеркона. Он нередко заходил в Тарванпе сбыть товар. Волчьим оскалом он улыбнулся Реасу, приглашая зажиточного волостеля осмотреть взятых рабов. Реасу не нравился Клеркон, как и остальные збродни*, попадавшие в город. Такие не вспомнят знакомства на большой дороге, когда выгода будет уже в ином. Но Реас мирился с этим как с неизбежным препятствием на пути к процветанию. Взгляд сразу же задержался на востроглазом мальчике, хмуро и затравленно смотревшем на волостеля. По родовым узорам на холщовой грязной рубахе угадал в нём северянина. Не успел рассмотреть остальных пленников, рассаженных по бревну и перетянутых вервием, как Клеркон спешно пояснил:

– Это какой-то знатный змеёныш. За него я хочу больше, чем за любого другого раба.

Реас не собирался покупать себе холопов. Черта хорошего хозяина – из вежливости поговорить с купцом, осмотреть предложенный товар и, сделав вид, что сожалеешь о том, что вещь не нужна, вежливо отказать. Купец не обижен, и ты со своими деньгами домой ушёл. Волостель с трудом говорил на северном языке, копаясь в памяти, подбирал слова:

– Кто ты и откуда? – спросил он мальчика. Тот, настороженно рассмотрев Реаса, решил, что от его слов, возможно, будет зависеть дальнейшая судьба, ответил:

– Я Олав, сын Трюггви, конунга Вика, что в земле Норэгр. Моего отца убил конунг Гудрёд, сын Гуннхильд, матери конунгов*. Я бежал в Свитьод к ярлу Хакону от Гуннхильд и её слуг, что хотели убить меня, а оттуда к моему дяде Сигурду, который является хёвдингом* в Хольмгарде у конунга Вальдамара. Мой дядя отблагодарит тебя, если ты меня выкупишь.

По слабому знанию языка Реас понял едва половину слов, но уловил смысл сказанного. Вряд ли бы он поверил юнцу. Даже в таком возрасте люди сочиняют про себя легенды, но о Сигурде из Хольмгарда он слышал и знал тех, кто был знаком лично с Сигурдом. Слова маленького северянина можно проверить. Но стоит ли тратить серебро на то, что может оказаться неправдой?

– Верь ему, – догадываясь о сомнениях волостеля, отозвался ломающимся голосом парень лет двенадцати, сидевший рядом с Олавом-, – ты можешь продать его сыновьям Гуннхильд за хорошую цену. Сигурд заплатит за племянника меньше, ибо у него нет столько богатства, но зато тебе большая честь будет в Хольмгарде, и Сигурд не станет тебе мстить за Олава.

– Зачем мне мстить? – пытаясь охватить мыслью сказанное, спросил Реас.

– Сыновья Гуннхильд убьют его, а ты станешь в этом им помощником, отдав сына конунга.

«Я ещё никого не купил!» – мысленно ответил парню Реас. Клеркон, совсем не понимавший чужого языка, тем временем напряжённо вглядывался в лицо волостеля, будто пытаясь найти отражение заинтересованности и гадая: не продешевил ли? Но Реас никогда бы не стал добрым купцом, если бы чувства подменяли холодный разум. Он спросил парня:

– А ты кто?

– Меня зовут Торгисль, – ответил парень, подняв на Реаса чистые озёрно-голубые глаза, – мой отец Гудрёд конунг, и его тоже убил один из сыновей Гуннхильд, по имени Харальд. Конунг Трюггви был другом моего отца и взял меня на воспитание. С той поры я всегда находился в его семье.

Клеркона начинал тревожить слишком долгий разговор пленников с волостелем, это почувствовал и Реас, предложивший цену за Олава:

– Три словенские гривны за мальчишку. Это хорошая цена за купеческого сына!

Клеркон сузил глаза, всматриваясь в бесстрастное лицо волостеля и справедливо подозревая его во лжи.

– Десять! Впрочем, за три ромейских золотых солида я отдал бы этого щенка, – сказал он.

– Десяти серебряных гривен я не дам за всех твоих рабов, Клеркон! – возмутился Реас. – Даю пять за обоих парней. Если тебе не нравится, то сам иди за море и договаривайся о выкупе с его родичами!

Глаза разбойника налились кровью. Мало кто в ватаге перечил ему, ибо Клеркон был скор на расправу. Тяжело и гневно дыша, он, казалось, пытался взглядом убить Реаса. Волостель оставался недвижим, к тому же к Реасу ближе подтянулась его чадь*, держа ладони на гардах* мечей и рукоятях топоров. Буянить здесь не стоило – быстро разорвут на части.

– Восемь! – прохрипел Клеркон.

– Пять!

– Семь!

– Пять!

Рванув в ярости свою бороду так, что едва не выдрал её всю, Клеркон проревел: «Бери!» и, длинно выругавшись, отвернулся, дабы не видеть, как его люди отвязывают дорогих и так дёшево проданных пленников.

Дома, вымытые и переодетые за долгие дни скитаний в чистое белье, Олав и Торгисль сидели за одним столом с семьёй Реаса: женой Рекон и сыном Рекони. Волостель, наблюдая, как бывшие рабы, а теперь его гости жадно набросились на еду, поглаживал бороду и думал, как через верных людей проверить то, о чём рассказали и ещё подробнее расскажут мальчишки. Пройдёт не один месяц, а может и год, прежде чем он подаст весть Сигурду. В делах, в которых замешаны государи, торопиться не стоит. Жизнь, размеренная и привычная, могла перевернуться вверх дном, а этого Реас не хотел.

Глава первая

Белым снежным полотном укутало стылую землю. Серое небо мягко бросало пушистые хлопья. Мстислав Свенельд – великий боярин князя Святослава, а теперь, как оказалось, князя Ярополка, кутаясь в соболий опашень*, откинувшись на розвальнях, с удовольствием вдыхал зимний лесной воздух. Следом верхами рысила дружина с сыном Лютомиром. Оглядывая пробегавшие мимо сёла и веси* с бледно-голубыми от снега крышами изб и полуземлянок, боярин думал о том, как хорошо сейчас с коня оглядывать застывшую, но не умершую жизнь, и чувствовать себя молодым и полным сил, гордо подставляя лицо прохладному ветру под хрусткий мягкий топот копыт. Эх, не понимает молодёжь своего счастья! Ранения, полученные в боях с ромеями под Доростолом, не позволяли долго сидеть в седле; тряска, казалось, вышибает всё нутро, и в общем-то недальний путь от Киева в Вышгород мнится теперь неблизким.

В воротах Вышгорода – сторожа в нагольных кожухах*, накинутых поверх броней, склонили выи, приветствуя боярина. Свенельд в ответ сдержанно кивнул головой в куньей шапке с алым верхом. Во дворе, перед двухъярусным боярским теремом, Лютомир спрыгнул с седла, отдал поводья стремянному, залез на крыльцо, постоял, ожидая отца, вылезающего из саней. В тереме вертлявая холопка помогла великому боярину раздеться. Скидывая опашень, Свенельд невольно глянул в разбойные глаза, озорно смотревшие из-под синего убруса*. Ненароком подумалось: отдать бы её Люту, пусть украдкой от жены заглядывает ей под подол, ибо открыто, как с наложницей, христианину жить нельзя. Князь, тоже крещёный, не одобрит. Самому было недосуг – ветшавшая плоть брала своё и на жёнках сказывалась тоже.

Пока суетились на поварне, приготавливая снедь, отец с сыном расположились в повалуше*. Сели друг против друга за стол – тяжёлые, мясистые, будто два медведя. Та же холопка внесла ендову* с горячим сбитнем, разлив его по медным чашам с серебряной оковкой. Уходя, оценивающе окинула Лютомира взглядом. Лют, живший в Киеве, гость здесь редкий, а холопка в доме недавно и видела его, кажется, впервые. «Отдам её Люту! – ещё раз подумал Свенельд. – Распутничает ведь, стерва! Пусть лучше с сыном будет». Лютомир, подняв на отца чуть осоловелые от тепла глаза, спросил:

– Не зазрит Святослав, что ты к его сыну перекинулся?

Разумный вырос потомок, деловой. Не на холопку глядит, а говорит о наболевшем. В душе Мстислава прояснело – достойную смену взрастил. Да и не молод уж сын, четвёртый десяток идёт, сединой обнесло виски.

– Я в свои годы и малой толики не достиг того, что моему отцу перепало, – сказал он. – Старый Свенельд в Ольге сразу породу узнал, потому её и обхаживал, а Игорь сам по себе варился, вот и нашёл бесславный конец. А я прогадал, вишь. Чтоб власть держать, созидание нужно. Ольга землю устроила, Ярополк вслед её стремится, а Святослав мечется с ратями, и что? Хазар побили – то верно, путь замкнули по Итилю, так нам по Днепру прибыток пошёл. К ромеям дуром полезли, только людей положили. Да и где тот Святослав сейчас?

Великий князь ушёл на Боспор Киммерийский, и об этом все знали. Некогда Святослав породнился с князем-архонтом* Тмуторокани Икморем, женившись на его сестре, и с той поры вольный разбойный Боспор держал руку днепровских русов. Но умерла Предслава, а Икморь лёг под Доростолом в сече. В Тмуторокани теперь иной выбранный архонт; по сказкам, сторонник старой вольной жизни, когда морские росы потрясали мечом Византию и агарян*, не оглядываясь на желания Днепровской Руси. Святославу на Боспоре делать нечего, а значит, вернётся в Киев, чего не хотел его сын Ярополк, устраивавший землю так, как считал нужным.

– Ты с князем говорил? – жадно поинтересовался Лютомир. Вопрос донимал его всю дорогу в Вышгород. Печенеги колена князя Кури, врага Святослава, расставили дозоры по всем дорогам на Днепр. Часть бояр, особенно близкий друг великого князя Ратша Волк, настаивали на том, чтобы послать дружину навстречу Святославу.

– Говорил.

Свенельд не спешил с ответом, наслаждаясь нетерпеливым любопытством сына. Допил сбитень, отставил чашу в сторону, рукавом домашнего зипуна истово отёр усы.

– Я сказал князю, чтобы не спешил посылать кметей*. Об этом многие хотели, но боялись сказать, опасаясь гнева Святослава, – боярин гордо распрямил спину. – Наш великий князь храбр, но не безумен и с одной ближней дружиной на степняков не полезет. Боспор ему людей не даст, Акун с Белобережья, ближник его, тоже – голод у них, как зиму отгорюют, неизвестно. Пока суть да дело, мы так власть устроим, что Святославу делать в Киеве будет нечего, как и при матери его.

– А Ярополк что сказал?

Но Свенельд не успел ответить: в покой внесли с поварни парную кабанятину, две мисы с гречневой кашей, горячие, только из печи, хлебы, малиновый квас и травяной взвар для Мстислава. Та самая холопка, расставляя блюда, будто нечаянно коснулась бедром сидящего Лютомира. Тот вскинул голову, пробежался глазами по девичьей стати. Великий боярин улыбнулся про себя: пусть сын хоть одну ночь отдохнёт в чужих, не жениных, объятиях.

Некоторое время молча ели. Лют, большими глотками выпивший чашу с квасом, вытер усы и собрался повторить вопрос отодвинувшему пустые тарели и хлебавшему взвар отцу, но тот опередил:

– Меня поддержали из рода Искусеви, Слуды и иных знатных родов. А до того все боялись! – снова повторил боярин. – Ярополк согласился подождать.

– До каких?

– А то, как мы скажем! – Свенельд яростно навалился на стол. – Я, как Ярополка сторону взял, так теперь мне в рот все смотрят. Я один не боюсь Святослава! Вот где у нас все будут! Дай квасу, а то от трав этих нутро всё полыхает.

Хоть с возвращением отца Лют и был отодвинут в тень, но не переживал, за его спиной было увереннее и спокойнее. Старость постоянно требует подтверждения присутствия уходящих сил и гордости, и Лютомир сейчас искренне восхищался отцом.

– Может, оженим князя на твоей дочери? – предложил Лют, зараженный уверенностью отца и действительно поверивший в могущество своего рода. Ярополк, до сих пор не женившийся, держал в холопках гречанку, привезённую из похода отцом, украдкой от злых языков, не по-христиански используя её как наложницу, но все почему-то об этом знали.

– Нет, – отмахнув тяжёлыми перстами с двумя золотыми жуковиньями*, отверг Свенельд, – нечего волков дразнить.

Лют расхмылился, поняв недвусмысленный намёк отца: с воеводой Святослава Ратшей Волком они всегда были недружны. Волк пока от всех дрязг старался держаться в стороне, ждал прихода своего князя, чтобы потом отыграться за всё. Мстислав продолжил:

– Да и бояре что скажут? Что Свенельды власть у князя решили забрать? Мы открыто высовываться не будем. А насчёт жены я уже думал у кесаря Оттона, в его цесарстве, поискать. С немцами надо бы породниться.

В себя Мстислав Свенельд верил. У Святослава, кроме боярина Волка, никого и ничего не осталось, а Ярополку без него не обойтись. Лишь прожить бы подольше, дабы Люта закрепить к князю поближе.

Зреют, зреют большие замыслы. Придёт весна, и оттаявший малый ручей вольётся в широкую быструю реку, способную ворочать даже и без воли своей тяжёлые валуны.

Глава вторая

Вечерело. В зыбке засыпала маленькая Сема, названная так в честь болгарки, выходившей раненного под Адрианополем Колота Лапу, бывшего сотника князя Святослава. Жена Услада, взятая некогда из старинного рода русов, качала зыбку, тихо напевая на своём забытом уже языке колыбельную. Колот, неслышно ступая валенками, подошёл к жене.

– Снова к Стреше идёшь? – спросила с укором. Лапа промолчал. Услада отвернулась, снова запев колыбельную. Колот прошёл к двери, постоял, будто раздумывая, решительно снял со спицы и натянул на себя кожух.

Так было почти каждый день, с тех пор как вернулся. Утром с племянником Павшей, что остался после убитого печенегами во время памятного набега на Киев старшего брата Оттени, вычищали стаю, давали сено скоту, когда латали упряжь, плели лапти или ещё что по мелочи, а к вечеру Колот шёл к Усладиному брату Стреше. Там разливалось по чарам пиво, мёд ли и Стреша да ещё двое-трое знакомцев слушали рассказы Колота про походы против ромеев. Почти каждый день появлялись в веси Осинки с соседних сёл новые любопытные слушатели, желающие послушать сказки о неведомых землях и злых сечах. Приносили с собой магарыч и, подливая больше Колоту, чем себе, внимательно слушали, веря и не веря. Лишь когда Лапа уходил с ночёвкой поохотиться с сябрами, вечерних бесед не было. Сегодня тоже ждали двое пришельцев из соседнего села Древичи. На столе стояла корчага с пивом, большую часть которой, как знал по предыдущим вечерам, выпьет он. Имена гостей он даже не стал запоминать – всё равно потом забудет. Опустошив первую чару, Колот, иногда привирая и уже потом сам не различая, где быль, а где небыль, начинал рассказывать:

– Вошли мы к болгарам и взяли по Дунаю восемьдесят городов.

– Сколько?!

Колот повторял и отвечал на сыпавшиеся вопросы, и нестройный сказ обрастал подробностями.

– …вышли мы против царя ромейского биться. У нас было десять тысяч, а у него сто. Была сеча зла от восхода до заката, но мы одолели, а греки бежали.

– Ну, это точно брехня!

Лапа злился неверию, показывал раны, полученные в этой битве. Когда спор успокаивался, он рассказывал про Доростол:

– Когда нас греки на щит не взяли, то начали швырять в город камни камнемётами. Там снаряды с конскую голову, когда один в стену попадает – всю стражу осколками от стены наповал сечёт. Мне до сей поры свист этих камней снится, так я от собственного крика просыпаюсь. Были ещё мелкие камни, так те летели за стены и нельзя было из дому выйти – с неба, будто дождь, летели и убивали всякого.

– И долго так было?

– Пока воевода Ратша Волк из города не вышел да не поломал камнемёты и не убил всех, кто снаряды метал вместе с их боярином Иваном Куркулясом*.

– Что, так и звали?

– Да, так и звали…

Битвы Колот описывал подробно, часто вскакивал с места, опрокидывая перекидную скамью, показывал, как и куда кто бежал, с кем и как он сам дрался. Потом сказывал про трудности сидения в Доростоле:

– Раненых было столько, что лечить не успевали. Вонь стояла страшная. Человек, как мертвец, гнил, только живым оставался. Смотреть на это ох как тяжко! Жратвы не осталось под конец. Коней начали есть, но кони нужны были. Так некоторые кмети крыс научились приманивать и ловить. Крысы те к раненым на гниющее мясо ползли…

Гости разевали рты и под конец рассказа яростно обсуждали, уважительно похлопывали по плечам Колота, пережившего такое. Потом расходились. Лапа в распахнутом кожухе, с шапкой набекрень, неверными ногами, оступаясь с нахоженной тропы в сугроб, плёлся домой. Часто его провожал Стреша, чтобы зять где-нибудь не свалился и не замёрз, тогда они орали песню. Иногда, ещё не дойдя до двора, блевал, пятная снег и Стрешины валенки. Наутро мать Зимава высказывала:

– Глянь на себя: пьянь пьянью! Друг твой Блуд вон чего достиг – воевода! Я ужо скажу Белаве, пусть вас разгонит.

Некогда грозная тёща Белава изрядно потишела после смерти в Болгарии любимого сына Забуда и печенежского разорения. Колот на своих пьяных беседах её и вовсе не видел. А Блуд, дружище Блуд Красный, с которым с раннего детства были неразлучны и который перешёл в Ольгину, а после Хазарии дружину Ярополка, вскоре приехал в родную весь. В лисьей распахнутой шубе, под которой был виден дорогой шёлковый зипун, с серебряной гривной на шее, в бобровой шапке, с расчёсанной светлой с красным отливом бородой. И конь под ним длинноногий буланый – где и взял такого? Не слезая с коня, стукнул рукоятью плети в ворота и сказал выбежавшей на собачий лай Усладе:

– До мужа твоего.

Спешился только во дворе, не входя в хоромину, чтобы обняться с вышедшим к нему Колотом. Объятия были не крепкие, как раньше при встрече, а чужие, холодные. Посмотрел на Лапу когда-то весёлыми, а сейчас строгими и властными голубыми глазами, молвил:

– Дело у меня к тебе. Князь Ярополк воинов собирает. Збродень с ватагой безобразит, его слава до князя дошла уже, – Блуд усмехнулся. – Князь дружины в лес разослал ловить его. Я дам людей, пойдёшь над ними?

Это был настоящий подарок – снова пожить княжьей службой. Колот ответил:

– Я рад твоему предложению, только я гол с Болгарии вернулся – ни оружия, ни коня.

– Совсем ничего? – не поверил Блуд. Когда-то после хазарского похода Колот вернулся с большим прибытком: и дом большой поставили, и бронь с оружием, за которые ещё полтора таких поставить можно.

– Железо есть да номисмы* ромейские. Только я топоры да рогатины ладить хотел, а то печенеги всё вчистую разорили. Да лошадь ещё одна на весну нужна.

Блуд то ли сердито, то ли в раздумье шевельнул бородой. Смотря куда-то в сторону, сказал:

– Ладно, приезжай завтра в Киев к полудню, там подумаем.

Молвив, пошёл со двора, не прощаясь, ведя коня под уздцы. За ним выскочила Зимава, видимо, подслушившая разговор, со свёртком в рушнике:

– Возьми гостинец, благодетель наш!

Но Блуд даже внимания не обратил на неё, спеша к воротам.

Глава третья

Утром выезжали с Павшей ещё затемно. Племянник должен будет привезти лошадь с санями обратно в Осинки. Застывшие звёзды на освободившемся за ночь от облаков небе предупредили о грядущих морозах. Павша, согревая дыханием закоченевшие пальцы (лошадь запрягал), прежде чем сунуть их в рукавицы, попросил, пока не отъехали от дома и можно ещё собраться в дальнюю дорогу:

– Возьми меня с собой, дядько!

– Един ты мужик пока дома остаёшься, – заваливаясь в тёплые, расстеленные на санях овчины, отозвался Колот, – Пестряй мал ещё, а тебе тринадцатый год пошёл. Да что збродни? Несколько дружин уже ушли в леса, мы опоздать можем, а то и вовсе не найдём. Задаром по холоду пролазим. Вот хочу Блуда попросить тебя в молодшую дружину взять по осени. Трогай!

– О том ты мне не говорил… – задумчиво протянул племянник и всю дорогу не заводил больше об этом разговора, гоняя в голове грёзы о грядущем месте в дружине. Впрочем, до осени времени для отрока ой как много!

До Киева добрались часа за два до полудня. На Предградье Колот отпустил Павшу, дабы тот до темноты вернулся в деревню. Павша повертел головой, оглядывая множество раскинувшихся по холмам домов, широкую белую ленту Днепра с чёрными, не замёрзшими у берегов краями, нехотя полез в сани – и так редко в город выезжают, и вот обратно домой. Колот подождал, пока племянник не скроется из виду, не то будет кружить по улицам, сорванец.

Тыкаясь по дружинным избам и выспрашивая, Лапа нашёл Блуда в окружении каких-то молодых кметей. Красный сдержанно кивнул другу, сказав:

– Рановато приехал.

Колоту определили место в молодечной, где он несколько часов, подстелив кожух, провалялся на лавке, молча слушая разговоры и солёные шутки дружинников. Наконец Блуд пришёл с каким-то молодым кметем, несущим ратную справу, которую тут же вывалил на лавку Колоту.

– Конь твой в стойле, сейчас пойдём, посмотришь. Коня вернёшь после похода, бронь и оружие оставишь себе, коли Хряка найдёте. Ежели кто вас опередит, то всё вернёшь, а от князя за службу полгривны серебром получишь. С вами тиун пойдёт: что найдёте у збродней – вернёте в казну. Людей своих вечером посмотришь, выходите завтра. Понятно?

– Как ты сказал, главного у них зовут? – насторожился Колот.

– Хряк который? А что?

С Хряком Колот встречался, когда с Усладой уходили от печенежского разъезда. Хряк неволей спас их тогда от степных сабель. Но, не будь печенегов, жертвами стали бы они, а бывший соратник Зубило, таскавшийся, как оказалось, теперь с разбойной ватагой, не смог бы им помочь. Блуду о том знать не надо, потому Лапа, отвернув лицо, ответил:

– Ничего…

Прибыток от поимки збродней будет небольшой: мятый в двух местах клёпаный шелом, стегач* с нашитыми бляхами, меч, который после первой же серьёзной битвы нужно будет проковывать заново, щит из досок, даже не обтянутых кожей, с медной оковкой по ободу, но с железным умбоном. Помнится, в Болгарии, где платили хорошо за службу, а железо стоило дешевле, каждый ратник был окольчужен и имел добрый меч. Но полгривны серебром за шатания по лесам и проедание казённого корма – тоже неплохо, тем более збродней, знавших все тропы, найти будет трудно, да и дружина – два десятка безусых отроков и молодой холостёжи* – небольшое подспорье. И всё же Колот был благодарен Красному за то, что вспомнил о нём. Блуд, впрочем, подсказывал, делая одолжение старому другу:

– На торговых путях разбойничают, но хоронятся где – неизвестно. Последний раз купчину ограбили верстах в тридцати выше Вышгорода по Днепру. Наших много туда ушло искать, но пока вестей не было.

У Колота было не много предположений, где искать Хряка. Поэтому он решил направиться туда, где они встречались последний раз, то есть ближе к родной веси, хотя с охотниками он там всё исходил и никаких збродней не видел.

Ратные у него попались толковые, ещё не изведавшие всех хитростей бывалых кметей, когда работать можно было заставить вместо себя более молодых. Они дружно нарубали дрова для костра, варили снедь, ставили шатёр и не спали в стороже. Вечером слушали сказы Колота о Хазарии и болгарских походах, отчего днём ещё беспрекословнее подчинялись ему из уважения.

По дороге встретили такой же отряд, который вёл старшой, по имени Вавула. Тот рассказал, что збродней много раз местные видели за Вышгородом на Днепре, но где хоронятся, так и не узнали.

– Мы, вот, домой идём, – молвил, показывая на усталых, хмурых своих кметей, Вавула, – кормы прожрали, по сугробам налазались. И в Заячий лог, и даже в Велесов бор* заходили – нигде нету.

– А в Оленьем болоте были? – спросил Лапа.

– Подходили, – нехотя ответил старшой, – следов и засек не видели, через частолесье не пройдёшь зимой – троп нет. Ежели там сидят, так дружину только губить, людей надоть больше. Пусть воеводы думают.

Колот рассеянно кивнул на слова Вавулы, задумавшись: кроме, как на Оленьем болоте, им прятаться негде. Неожиданно предложил:

– Кормами поделимся – с нами поедете болото осмотреть?

Вавула оглянулся на своих людей, сразу в голос ставших возмущаться: домой уже настроились идти. Колот, понявший, что старшой сейчас откажется, прикрикнул на его же кметей:

– Что рты раскрыли, смердья сыть? Княжья служба всласть, что ли, быть должна? Под Доростолом вас, сучёнышей, не было! После Болгарии вам сей поход праздником бы показался, с радостью бы побежали. Кормит, смотрю, зря вас князь.

Возмущавшиеся сердито, под напором укоров, замолчали. Вавула, сам оробев, неуверенно сказал:

– Так на конях не пройдём. Да и болото большое, они нас видят, а мы их нет, разбегутся, а то и вовсе побьют.

– Коней в селе оставим, там же проводников возьмём.

Вавула уступил уверенности Колота, сразу и безоговорочно признав в нём старшого над собой.

В селе, близ Оленьего болота, у старосты, оставили коней, там же им указали на средних лет мужика, что зимой всегда бил кабанов на охоте. Когда с ним спознались, оказалось, что и зверя там меньше уже как две зимы, и людей каких-то часто видали там, хотя люди редко туда захаживают – нечисть водит. Даже Вавулины кмети после этих слов оживились – не зря, видать, развернулись. С морозным рассветом дружина уже была на болоте, прокладывая путь по едва видному зимнику, прорываясь через сугробы и рубя частые тонкие деревья и кусты. Проводник, по имени Хотила, пояснял:

– Намеренно вас здесь самым непролазным местом повёл: через полторы версты отсюда поляна будет. Если сидят, то только там. Мы на проходные тропы кругом выйдем, даже если сторожа заметят – не успеют оповестить.

Стан нашли на поляне – скопище землянок, полузаметённых снегом. Их не встретил никто, множественные следы уходили в лес.

– Ушли! – зло сказал Вавула и сплюнул на снег.

– Печи ещё горячие, – молвил кто-то, побывавший в землянке. Колот обернулся к охотнику:

– Слышь, Хотила, куда они двинулись?

– К Велесовой роще, не иначе.

– Другие тропы есть?

– Есть, – согласился охотник, – но не короче.

– По ним и пойдём, – решил Колот, тут же пояснив: – Засады опасаться надо, а там мы пробежать сможем.

Збродней даже опередили, успев утоптать для битвы снег. Збродней было два с половиной десятка против четырёх княжеских. Бой был короток, видно, не зря кметей учили ратному делу. Лишь отдельные сшибки, когда збродень был тоже не промах, стихали с трудом. Колот, больше искавший бывшего кметя Зубилу, чем дравшийся, обратил внимание на схватку, кипевшую в стороне. Хряк, огромного роста и, по всему, великой силы, отшибал от себя княжеских воинов здоровенной рогатиной, на которую можно было запросто взять тура-трёхлетка. Два тела неподвижно лежали около него, третий, подвывая, отползал в сторону, кровавя снег. Лапа, выдернув меч из ножен, устремился туда, по-волчьи пригнув голову, прыгнул через распластанный чей-то труп, толкнул отрока, подставившегося под рогатину, тем самым спасая его от неминуемой смерти.

– А-а! – заорал Хряк, вряд ли узнав Колота. Лапа нырнул под рогатину, с силой ударив мечом по проходившему над ним древку, развернув разбойника к себе спиной, на которой туго натянулся нагольный кожух. Хряк, понимая, что не успеет развернуться, попытался отпрыгнуть в сторону, одновременно взмахнув рогатиной, стараясь достать противника. Клинок Колота оставил на боку главаря збродней длинную рану. Хряк завалился в сторону, всё ещё не понимая, что рана смертельна, пытался подняться и, рыча, снова падал, а Колот уже бежал к другой схватке.

Вот и старый соратник Зубило. Он стоял среди окруживших его полукольцом кметей, видимо, попробовавших его меч. Ему бросали оскорбительные выкрики, но Зубило был спокоен и даже величествен в кольчуге, в литом шеломе с кольчатой бармицей. Кое-кто попытался обойти его и увяз в сугробе. Зубило сделал шаг к нему, и кметь, как пловец, рассыпая снежные брызги, выбрался на утоптанное место. Один из Колотовых воинов, грозно заорав, кинулся на бывшего кметя, но тот, легко отбив клинок, с силой, мечом плашмя, ударил его по голове так, что шелом съехал на лоб. Неопытный, на мгновение потерявший из вида поле, кметь открылся и получил удар ногой в живот от Зубилы. Горе-воин покатился под ноги к своим. Подбежавший Колот услышал хохот Вавулы. Кто-то, натягивая лук, пытался поймать открытую грудь соперника.

– Прочь! Не лезть никому!

Распихав всех, Лапа шагнул к бывшему соратнику.

– А-а, Колот! – воскликнул Зубило, узнав и, кажется, не удивившись. – Вот и свиделись. Учи лучше своих людей, не то я уже всю дружину перебил бы. Только со своими не дерусь, никого не поранил даже.

– Волколак тебе свой! – выкрикнул уязвлённый словами разбойника о воинском неумении Вавула.

– Отпусти меня, Колот! – попросил Зубило. – На Ладогу уйду, не появлюсь здесь больше, клянусь Перуном!

Хотелось отпустить збродня, ибо для Колота он был не только спасителем, подсказавшим Хряку отпустить Лапу с женой, но и братом по рати, с которым вместе бились в жестоких схватках, делили пищу и кров, который обязательно оберёг бы от вражеского удара в спину. Кто не был в горячих кровавых походах, тот не поймёт и слова о том, что рать – это одна семья. Для них это будут лишь просто слова. Но и Зубило понять должен, что княжеская служба велит исполнять приказы и невыполнение их равно предательству.

– Поздно, – тяжело покачал головой Лапа, – сам знаешь: тебя отпущу, тогда и мне не жить. Пойдём со мной, я князя за тебя просить буду, а там, глядишь, Святослав вернётся, простит тебя.

– Сам-то веришь в то, что сказал? – невесело усмехнулся Зубило. – Повесят меня либо голову отсекут топором без чести.

Колот не отвечал, с хмурой скорбью глядя на бывшего соратника. Прав ведь он: выбора нет, и что можно сделать, чтобы решить по чести, мыслить не хотелось. Зубило постоял, чуть раскачиваясь, думая. Живым не выпустят, а сдаваться он не собирался. Нету чести у збродня, обмелел душой бывший кметь, но встреча с Колотом всколыхнула внутри то, что растаяло не до конца: клятва верности князю, дружинное братство, когда соратнику веришь, как себе; иначе в бою, в трудных походах, не выжить. Вся жизнь, та, лучшая, в сравнении с разбойничьей, вмиг прошла перед глазами. Обернулся, посмотрел на застывший, кряхтевший стволами деревьев от мороза лес, повернулся к Колоту, вымолвил:

– Прикажи своим людям отойти.

С тяжёлым звоном упала на снег кольчуга, на неё рухнул шелом с отвалившимся подшлемником и щит.

– Бронь себе возьми, – глухо сказал Зубило. Лапа кивнул, стараясь не смотреть разбойнику в глаза. Какое-то время Зубило рассматривал меч, любовно водя пальцами по клинку, будто мысленно с ним разговаривая. Затем присел, развернув гарду* к земле, надавил на крыж*, крепко утверждая черен*. Меч, будто проросший зуб сказочного змея, остро торчал кверху. Зубило встал на колени, откинул движением руки назад тёмные пряди волос. В вылинявшей, не раз латанной рубахе он всё равно не походил на збродней своей ватаги: в нём была некая гордая стать воина Святослава.

– Славные были дни, – попытался улыбнуться Зубило, – и князь был славный, только я, дурень, неправильно тогда сделал…

Он напрягся перед решительным шагом. Резко вдохнув, навалился грудью на клинок. Колот отвернулся, не желая смотреть. Рядом с ним умирало его прошлое, тяжёлое, но и славное, ибо так устроен человек, что в памяти тускнеет всё плохое, заставляя ярче гореть хорошее. До горечи жаль было Зубилу, убившего некогда воительницу из дружины Святослава, которую, кстати, Колот терпеть не мог, и бежавшего от наказания. Колот замер, не замечая вновь окруживших их кметей. Те, как и Колот, немо стояли, объяв мыслью смелость и величие поступка Зубилы. Урок им на всю жизнь, и перед тем, как бросить товарищей умирать на поле боя или иное бесчестье совершить, каждый вспомнит, как вернул себе честь потерявший её воин. Отрезвляюще прозвенел над ухом голос тиуна:

– Вели ратным собрать оружие, я считать буду и в грамоту заносить.

Неожиданно озлившись на тиуна, будто бывшего причиной смерти старого соратника, Колот резко сказал:

– Что с бою взято, то свято, и не тебе старый обычай рушить! Сокровища, что збродни насобирали, все твои. Пленных пытать будем, так расскажут, где спрятали.

Тиун пытался возражать, но, поняв, что бесполезно, махнул рукой: в Киев придут – там пусть с дерзким старшим разбираются: не на судном же поле* из-за княжеского добра гибнуть.

Глава четвёртая

Ярче с каждым днём жизнелюбивый Хорс*, растопивший снега. Весна бежала по земле со всей полнотой радости возрождения. Едва лопнули на деревьях почки, в оврагах стояла вода. На всхолмьях, в стороне от леса, земля просохла, и первые ратаи, погружая в пашню блестящие сошники, вели первые борозды. Вершник в тёмном дорожном вотоле придержал коня у бровки, облизнул пересохшие губы – быстрая скачка разгорячила тело – и позвал ближайшего смерда. Мужик быстро, но с достоинством переставляя босые ноги по зябкой ещё земле, подошёл к всаднику. По расшитому поясу и медной шейной гривне признал в нём княжеского кметя.

– Дай пить! – попросил кметь. Смерд отвязал от пояса берестяной бурак, протянул вершнику. Тот, отхлебнув крупными глотками прохладную ключевую воду, довольно крякнул, вытер тыльной стороной ладони усы. Разом повеселев и решив оттого поблагодарить мужика, чуть наклонился с седла и доверительно сообщил:

– Слыхал: князя Святослава печенеги в порогах побили со всею дружиной!

Смерд невольно вздрогнул – раз так сообщают, то что-то случилось важное и страшное. Поправил на голове войлочную шапку, покатал весть туда-сюда, примеряя её к своему житью-бытью. Правила Ольга, за ней Ярополк, а Святослав всё жил войной, и его он коснулся, когда двоюродный брат ушёл в Болгарию со Святославом, уведя с собой ярого жеребца. Не вернулись назад ни он, ни тем более конь. Что изменится? Ничего. Дани те же останутся (Ярополк-то не поменялся), войны чужой, глядишь, не будет. Пожал мужик плечами – и чего, мол?

Кметь, разочарованный тем, что смерд не смог объять всей важности вести и его, княжьего посланника, доверия, спросил:

– Далеко ещё до Вышгорода?

– Верст шесть, – ответил мужик. Кметь, не попрощавшись, звонко шлёпнул по крупу коня, зарысил по уходящей вдоль поля дороге. Смерд посмотрел некоторое время ему вслед, думая: делиться ли вестью сейчас с остальными ратаями? Решил, что подождёт до вечера, сейчас каждое мгновение светлого дня на счету.

Пена хлопьями слетала с конских удил, когда кметь добрался до Свенельдова двора. Бросая повод дворскому, с сожалением подумал, что загнал животину. Воевода молча выслушал вестоношу, не дрогнув ни единой мышцей, коротко спросил:

– Кто знает ещё?

– Князь первый узнал да сын твой Лютомир. При мне велено было никому из вятших* ничего не говорить, пока ты не узнаешь.

Да узнают! Волку, небось, уже всё известно. Но настрой Люта, а значит, и Ярополка говорил, что совет будут оттягивать до последнего, ожидая приезда Мстислава Свенельда. Вот это весть! Весь свет перевернулся вдруг, оставив позади спокойную почётную старость. Воевода, едва скрывая спирающее от волнения дыхание, буквально содрал с пальца серебряную жуковинью, протянул кметю:

– На, возьми!

И, опережая вопрос про коня, добавил:

– Выдадут коня тебе! Быстрого, в бою не подведёт.

Залетал птицей по терему, отдавая наказы, будто молодость дохнула живым дыханием. Скорее, скорее! Редко нынче по причине ослабы здоровья скакал верхом, но до Киева в возке трястись долго. С дружиной и малым обозом, что весь влез в торока*, великий боярин отъехал едва ли через час после прибытия посланца к его двору.

Раскрасневшийся после скачки, Свенельд тяжело вбежал в княжеский терем, в сгущавшихся сумерках едва обратив внимание на скопившийся во дворе знатный народ в одеждах из дорогого хрусткого шёлка. Кровь толчками ходила в голове, и он боялся упасть, не дойти до князя, не то постоял бы, поздоровался со старыми друзьями, дабы не приняли те невнимание за гордыню. Впрочем, мало кто взял в сердце, ибо даже сына своего Лютомира Свенельд не заметил.

Ярополк, меривший шагами покои, терял терпение (сколько тянуть с советом можно!), едва присев на край лавки, тут же вскочил навстречу воеводе. Весть, хоть и скорбная и неожиданная, не удивила Ярополка. Святослав был бесстрашен, порой казалось, до безумия: всегда сражался с сильным, превосходящим числом противником, не боясь биться в первых рядах. Даже его боги не всегда могут защитить храбрых, а тут ещё печенеги, обложившие, как волка в норе… Святославова сдержанная буйная сила восхищала всех до уважительного опасения, и Ярополк не был исключением. Бывали времена, когда он задавался вопросом, на который сам боялся себе ответить: а хотел ли он возвращения отца? Устройство страны, начатое Ольгой и продолженное им, – как ему самому казалось, – могло обрушиться с приходом кипучего своевольного Святослава.

Будоражащее душу волнение от пережитых вестей, но ещё больше предстоящих за ними дел улеглось под уверенным взглядом Свенельда. Не чувствовал старший Святославич в себе княжеской твёрдости вершителя судеб своей земли. Нужна была опора. Чувство, будто голую грудь закрыл надёжный крепкий щит, придало голосу спокойствия:

– Не нужно сейчас нам с печенегами ссориться! Слышишь, Свенельд? Мир нам нужен! Закроют нам степняки Днепр, купец на низ не пойдёт ни в Корсунь, ни в Царьград, товары в торгу втрое вырастут!

Пропущены были уставные слова о сыновней скорби по убитому князю, но Мстислав понял, что Ярополк рёк главное и наболевшее, мягко сказал князю:

– Слушай меня на совете, не возражай…

Дым от множества свечей, зажжённых в стоянцах, слоисто заволакивал набившиеся народом сени. Кто-то, не дожидаясь слуг, выставил оконницу. Свенельд зашёл перед князем, едва успел сменить дорожное платье на шёлковую рубаху, схваченную на рукавах серебряными, сканой работы, наручами, да алое, подбитое волчьим мехом, корзно*. Поздоровался громко со всеми, сел по правую княжескую руку.

Собрание открыл волхв Белояр (Свенельд попросил Ярополка не звать священника, дабы не раздражать Святославовых бояр, а пригласить волхва, охраняющего княжеский род). Белояр много и толково говорил не только о предстоящей мести за убитого государя, но и о мире, что должен быть между братьями-князьями, об устроении земли, затронув и предстоящие споры между княжьими людьми, которых быть не должно. Едва волхв закончил, как Ратша Волк сказал как о решённом:

– Тризну по князю в степях печенежских на костях их справим!

– Ратных сейчас не след от сохи отрывать, – осторожно возразил Ярополков боярин Любислав из старого русского рода Гуннаров.

– Воинов Святослава, бывалых в боях, много по весям сейчас сидит, их нам и хватит, – повернувшись к Гуннару, в свою очередь, возразил Волк.

Ярополк чуть растерянно смотрел на молчавшего Мстислава Свенельда. Тот, чуть прищурив начавшие слепнуть глаза, оглядывал собрание, будто внюхиваясь, ловил бродившие в головах мысли. Едва заметно кивнул Ярополку, сказал:

– Смерть князя великого не должна без мести остаться!

Князь, справившись с недоумением (как так? об ином же молвлено!), рёк, доверяясь великому боярину:

– Сему быть!

И только потом понял, когда начали решать вопрос о данях и кормлениях без споров, что Свенельд одним словом успокоил Волка и бояр Святослава, думавших уже о предстоящих ратях, а не о собственных животах. А потом Мстислав переиграет Ратшу и остальных. Ярополк был в этом уверен.

Собрание, прошедшее на удивление мирно, без яростных возгласов и спора, ведомое невидимой рукой Свенельда, закончил опять же Белояр:

– Прошу всех завтра к столу, в сени княжеские, помянуть покойного!

Глава пятая

Свенельд затягивал сбор ратей, как только мог, что, естественно, злило воеводу Волка. Уже пришёл с дружиной древлянский князь Олег Святославович, воинственным норовом в отца и чернявым обликом в мать, Предславу. Не умеющий сидеть в ожидании, выезжал на ловы* на несколько дней с Ратшей Волком и его сыном Ивором Волчьим Хвостом, всё более с ними сближаясь. Приглашал и брата, вихрем влетая в княжеский терем, будоража степенное спокойствие челяди:

– Ярополк, хватит сидеть, будто купец в лабазе! На охоте развейся. Не поедешь? Ты просто Ратшиных хортов* не видел, такие и тура загнать могут.

Также уносился, во дворе птицей влетая в седло, на ходу бросив какую-нибудь охальную шутку проходящей жёнке.

На одной из ночёвок, когда по-походному жарили на костре мясо убитой косули, Волк серьёзно сказал Олегу:

– Не соберёт Свенельд рать.

Древлянский князь не сразу уразумел сказанное – ещё не остыли на губах шутки, которыми перебрасывались они с Волчьим Хвостом, вспоминая сегодняшнюю охоту. Постепенно серьёзнея ликом, ответил:

– Дружина не поймёт. Бабка наша Ольга до чего против рати всегда была, а древлян моих (уже считал своими – правил ведь там) побила и пожгла. Земля не даст без мести обойтись.

– Купцы против размирья* с печенегами, – возразил Ратша, – а это нынче сила.

– Мы соберём с тобой тогда!

– Ярополк не даст, – помотал головой воевода. – Будешь с братом ссориться? А одному тебе не справиться со степняками.

– Я поговорю с ним, – пообещал Олег, пожалуй, впервые почувствовав, что княжеская власть – это не только рати, дани, пиры да ловитвы*, но и хитрая тайная игра, в которой нельзя быть пешкой.

После приезда Олег тянул с разговором, понимая, что по-братски поговорить не получится – будет молвь жёсткая, и он не должен будет уступить Ярополку, более искушённому в словесном убеждении. Эти несколько дней всё и решили. От печенежского князя Кури прибыли послы с подарками и просьбой о мире. Послы кланялись, словами своего князя просили прощения, обещая держать мир между степняками и Русью нерушимо. На пиру, устроенном в их честь, спели хвалебную песнь храброму князю Святославу. Ни князя Олега, ни воеводу Волка на пир не позвали.

У Олега с воеводой и его сыном была своя братчина в тесной повалуше в тереме Ратши на Подоле (Волк перебрался сюда из Вышгорода ещё зимой). Князь был угрюм, сидел, молча обхватив двумя руками серебряный достакан* с бурым болгарским вином. Волк за дни, прошедшие с поминок по Святославу, многое передумал и крепко разуверился в Ярополке, которого, впрочем, не считал продолжением своего героического отца, и ещё сильнее стал ненавидеть Свенельда, с которым всегда был в ссоре. Чувствуя, что против брата Олега не настроить, он говорил про Мстислава Свенельда и весь их род, что всегда был «поперёк» Святослава.

– Кабы Свенельд битву под Аркадиополем не проиграл да кабы послал в Белобережье дружину, твой отец был бы жив и ромеи у нас в данниках бы ходили. Даже на печенегов Мстиша мелок оказался. О животах своих Свенельды токмо и мыслят, заветы древние порушив.

Вино всё больше оседало в голове, медленно наливая Олега глухой ненавистью к Свенельдам. Отказ от мести за отца, всё больше разрастающаяся пропасть с братом – во всём виноват проклятый род Свенельдов.

– Тебе больше в Киеве тоже нечего делать, Ратша, – поднял мутноватые глаза на воеводу Олег. – Предлагаю тебе с дружиной и домом твоим переехать ко мне в деревскую землю и служить мне так, как служил моему отцу, князю Святославу.

Волк довольно улыбнулся про себя: сам просить не хотел, чтобы не давать лишний повод поиздеваться над собой Мстиславу – бежит, мол, потому что проиграл.

– Это честь для меня, княже, спасибо.

– Что, так просто уйдём, всё бросив? – спросил Волчий Хвост отца.

– А что нас здесь держит? Раньше службой жили, а сейчас с пары весей кормимся Ярополковой милостью? Спасибо! – Волк поклонился, не вставая из-за стола, воображаемому князю.

Справляясь с охватившим его хмельным гневом, чтобы не уронить чести перед хозяевами, Олег молвил:

– Ты будешь моим набольшим воеводой, в этом я клянусь тебе стрелами Перуна, как клянусь в том, что изведу Свенельдов, если они будут мешать моей дружбе с братом Ярополком!

Нехороший холодок пробежал по Ратшиному хребту от понимания того, чему он вольно или невольно стал виновником. Прошли времена, когда днепровские русы мыслили ратиться с хазарами и Византией, а сейчас грозят извести себя междоусобными бранями. Раньше Волк посмеивался над стариками, что любили говорить о мелком времени и измельчавших людях, сейчас он сам начинал в это верить.

Глава шестая

Просторный покой Лютова дома на Подоле казался Свенельду тесным. Сам он перестал ездить к Ярополку на Гору. Княжич, обломав собственное самолюбие, был частым гостем у Свенельдов. Волей или неволей, но Мстислав приравнял делами своими себя к Ольге и Святославу и теперь мыслил сложить большой терем рядом с княжеским двором. Куплен был уже заготовленный прошлой зимою лес, который начинали свозить на Гору. Пока Ратша Волк настраивал против Свенельдов Олега, Мстислав склонял на свою сторону бояр, Святославовых в том числе. После печенежского посольства, собрав всех в княжеских сенях, растолковывал (многие были недовольны отказом от мести):

– Род убитого мстит роду убившего – издревле повелось, но князь больше человека. Мы соберём рать и пойдём в Степь. Ходу не будет купцам не токмо нашим, но и тем, что с иных земель к нам идут – от варягов, немцев, угров. Мы сохраняем путь по Днепру своим миром с печенегами. Ваш прибыток растёт. Вы готовы оскудеть? Смердам голодным привыкнете в глаза смотреть? Ольга не для того всю жизнь свою положила на то, чтобы сбить в одно государство земли русов и славян. Вы хотите ратями в одночасье вернуться во времена Аскольда с Диром? Не будет силы у нас – разорвут соседи. Посмотрите вокруг: с нами считаются болгары, угры, немцы и даже ромеи! Хазария при нынешней нашей силе никогда не поднимет голову. Война в болгарах потрясла казну, так что? Отчаянно броситься всеми силами и упасть обессиленным, хоть и победившим, на землю? Коли печенеги решат, что мы слабы, – накажем, а пока несут нам подарки и кланяются от своего князя – будем мир блюсти с ними.

Бояре тихо ворчали, но возражать Мстиславу никто не решался.

Из Новгорода наконец-то прибыл князь Владимир, со своим вуем* и кормильцем Добрыней. Свенельд первым переговорил с княжеским новгородским родичем. Последний раз Мстислав видел его, когда тот служил конюшим при княжеском дворе, потом Род* принёс Добрыне удачу: благодаря родившемуся у сестры Малуши княжичу, его, как родича Святослава, отправили наместничать в Новгород, населённый деловитыми, недавно пришлыми вендами. Так отпрыск вымороченго рода древлянских князей Амалов снова обрёл свою честь.

С той поры Добрыня остепенился, как подобает знатному мужу. Явственней стала богатырская стать, подчёркнутая шёлковым, расшитым серебряными нитями платьем, стянутым в талии кушаком. Лёгкие морщины, прорезавшие лицо, его не портили, а, наоборот, делали красивым.

Приняв Добрыню, как и должно принимать великого боярина, Свенельд вертел разговор и так и эдак, пытаясь понять настрой новгородской знати о службе киевскому князю. Добрыня прочёл начерно составленные грамоты, подтверждающие старые, ещё Ольгины, дани. Вопреки ожиданиям, Добрыня не стал их оспаривать – Новгород, имеющий князя Святославова рода, соглашался их платить. Единственная просьба касалась Малуши, которую Владимир хотел забрать с собой. Малуша ушла к волхвам служить богине Мокоши, и, узнав об этом от Свенельда, Добрыня, кажется, вздохнул с облегчением: без княжеской наложницы-вдовы будет легче.

Наконец, когда собрался весь государев род, справили тризну по убиенному князю. Уставные речи звучали натянуто, братчина не была разгульной – раздор в княжеском роду висел мечом над пиром. Ярополк покинул тризну после речей волхвов и Свенельда, не дав сказать ни слова Ратше Волку, который, вопреки всем обычаям и горячему норову, мог превратить тризну в боярское разбирательство. Олег, уединившись с младшим братом, долго говорил о назревавшей ссоре с великим князем. Недружелюбие ещё с раннего детства было меж Ярополком, воспитываемым гордой бабкой Ольгой, и Володей, сыном холопки. Олег настойчиво твердил о Свенельдах, виновных в раздоре в княжеском роду, Владимир пропускал их мимо ушей, иногда повторяя: «Таков наш нынешний князь!»

Вскоре на большом снеме читали и подписывали грамоты. Олег с Владимиром признавали Ярополка старшим братом, принеся клятву на верность. Дабы умилостивить Олега, ему отводили, кроме имевшихся земель, грады Червеньские. К слову сказать, правили ими местные мелкие княжата, не раз поучаемые русскими ратями и всё равно дававшие дани невпопад, а после смерти Ольги и вовсе платить их переставшие. Теперь Олегу предстояло пойти туда на полюдье, поспорить с пограничными и набирающими силу ляхами, тоже раскрывавшими рот на этот кусок, да ещё выплатить с этого Киеву.

– На тебе, друже, что собаке в брюхе не нужно! – вырвалось у Олегова боярина Вершины.

Урядив, казалось, все дела, разъезжались. Самого младшего брата Ярополк давно вытеснил из сердца, поэтому присутствие Владимира было лишь тем, с чем надо смириться на пору дележа княжеского наследия и подписания различных грамот. Стараясь, как и раньше, не замечать Володьки-рабичича, киевский князь не отметил про себя ни выровнявшейся юношеской стройности некогда пухлого малыша, ни появившейся в повадках и взгляде уверенности, что было отмечено внимательным Свенельдом. Владимир заметно отличался от заносчивого, стремящегося быть похожим на бабку Ярополка, от взрывного, думающего больше своим горячим сердцем Олега, но чем отличался – этого Мстиславу было не ясно, что его, считавшего себя разбирающимся в людях, настораживало. За молчаливым смирением, казалось (или только казалось?), прятался сильный яростный зверь, ждущий своего часа. Владимир молчал, когда обсуждали и переписывали набело грамоты, молчал, когда приносил клятву на верность, ровным голосом произнося клятвенные слова. Либо он сам был умён, либо чётко выполнял наказы своего кормильца, тогда о чём это может сказать? Раздумывать Свенельду было некогда, ибо отношения между Ярополком и Олегом всё больше накалялись.

Новгородцы ушли как-то незаметно по сравнению с громко ушедшим Олегом. Началось всё с Ратши Волка, что явился на княжеский двор и потребовал встречи с Ярополком, отказавшись переступать порог терема, объявив дворскому:

– Сам не пойду к нему, пусть выходит, иначе я отъеду из Киева со своими людьми без его ведома!

Вышедшему Ярополку, не здороваясь, широко, как перед дракой, расставив ноги в зелёных тимовых сапогах, сказал:

– Пользуясь правом своим, перехожу на службу с дружиной и с домом своим ко князю деревскому Олегу. Спасибо за хлеб-соль тебе, княже!

В отбитом земном поклоне было больше скоморошества, нежели уважения.

А вечером пришёл Олег и, со свойственной ему горячностью, высказался:

– Что происходит между нами? Твой боярин ссорит нас, чтобы у власти быть. Я люблю тебя, брат, но пока ты держишь около себя этого гада, не я, а ты от меня отдаляешься.

– А не твой ли Волк масло в огонь льёт, настраивая против меня? – нахмурился Ярополк. Он не собирался слушать поносные слова про своих бояр даже от брата. Но Олег не отступался:

– Я сам без глаз, что ли? К чему мне швырнули грады Червеньские? Одному мне с Мешко ляшским биться за них? Размеры повозной дани уже включили в себя эти грады. А как не возьму – последнюю рубаху, мне, князю рода Святослава, с себя снять придётся?

– То обговорим.

– Ой, вряд ли!

Олег ушёл, покрутившись вихрем, осыпав словами: «Мы не должны ссориться, мы братья по крови родные!», «Свенельд хочет, чтобы мы передрались!» и оставив в душе Ярополка смятение. Облачившись в простой дорожный вотол, собрался было ехать к Мстиславу, но, впервые взъярившись на великого боярина, решил, что достойнее его к себе вызвать. Послал к нему и зашагал по покою в нетерпении, всё больше себя взвинчивая. Когда ещё за дверью натужно проскрипели половицы под тяжёлыми шагами воеводы, Ярополк почувствовал, что едва справляется с несвойственным ему гневом.

– Ты почто нас с братом рассорил? – спросил князь, едва Свенельд втиснул могутное тело в дверной проём.

– Говорил с Олегом? – вместо ответа спросил Мстислав. Пламени лучины было недостаточно, чтобы разглядеть лицо Ярополка, но воевода чувствовал исходившую от него ярость.

– Твой брат слишком молод и горяч, – не дожидаясь ответа, продолжил Свенельд, – не сейчас, но потом он поймёт, что на двух скакунах сразу не усидишь: нельзя мстить сильному врагу, когда сами ослабели, и при этом власть держать. Олег всю жизнь за твою спину прятаться будет, ибо ты старший брат его, но тебе ошибаться нельзя. Печенегов, когда осильнеем, всё равно ломать надо будет, это и станет местью. Ты объяснял ему? Нет? Что же ты на меня гневаешься, коли для младшего брата у тебя слова успокоения нет?

Ответить было нечего, и ярость, будто облитая холодной водой, быстро гасла. Свенельд предложил стоявшему князю сесть. Ярополк, послушавшись в своём же доме, плюхнулся на лавку, Свенельд расположился напротив на перекидной скамье.

– То, что грады Червеньские на него скинули, – продолжил воевода, окончательно овладевая разговором, – так не до того тебе: грамоты заключать с соседними племенами надо, с русами Белобережья и Тмуторокани отношения восстановить. Тебе дел не в пример больше, так пусть Олег с куском земли одним хотя бы сладит, князь он или нет? Нет, так нам у него в деревском Овруче проще наместника посадить, а он пусть в каком-нибудь Будутине княжит с десятком кметей да сотней смердов. Не понимает этого Олег – так это его вина. Да и твоя тоже, раз разъяснить не мог ему, а только оправдывался, будто повинен в чём.

Ярополк молчал. И куда исчез ещё недавний буйный гнев? Как же прав был Свенельд! И что бы делал он, князь, без него? Пламя лучины мельчало, почти сожрав тонкую стройную щепку. И к лучшему: стыдно стало смотреть в глаза великому боярину, но и просить прощенья тоже стыдно. Свенельд не стал добивать самолюбие Ярополка, переведя разговор:

– Мыслю посольство направить в цесарство. Помнишь, бабка твоя у немцев митрополию просила? Так, может, сейчас они одумались и не пришлют бестолкового попа, вроде того Адальберта, что только смердам головы дурманил. Да и невесту тебе благородную присмотреть надо. У кесаря Оттона дочери, бают, молодые есть.

Ярополк согласился, добавив:

– С Олегом, хоть и не ссорились явно, мириться надо.

– Да, – коротко согласился Свенельд, подумав про себя: «Олега с этими дурными Волками мы обломаем, а вот с Володькой тебе бы сближаться надо – оперится сокол, ещё нахлебаемся с ним». Но вслух не сказал ничего.

Глава седьмая

В разгаре русальных седмиц в Осинки приехал Блуд. Как обычно бывает, никто бы его приезда и не заметил, но на этот раз он посетил Колота. Солнце ещё не остудилось вечером, и злые комары ждали прохладных сумерек, не мешая снедать на улице. На грубо сколоченном и врытом в землю столе жена Колота Услада подала мужикам по мисе гречневой каши, отдельно поставив пироги, и удалилась в дом по своим бабьим делам. Блуд пришёл не пустой, поставив на стол бочонок с пивом.

– Глянь-ко, Колот, какое! – предложил Блуд потрогать бочонок. Лапа провёл ладонью по шершавому влажному прохладному боку, сглотнул подступившую слюну.

– Из подпола только. То, что нужно после горячего дня, – пояснил княжеский воевода.

Немедленно вышибли дно и опружили по чарке. Пиво будто втекло в нутро, расслабив тело после трудового дня.

– Какие вести тута? – надкусывая пирог и набивая рот кашей, спросил Блуд.

– Да чего здесь случится? Горденю помнишь с Древичей, что лета четыре назад на Дивине женился?

– Это на той, которую Ратша Косой на Ярилин день обрюхатил? Помню.

– Помер.

– Да ну! Здоровый же был мужик.

– Кишки ему завернуло, в животе что-то разорвало.

– Эвон!

– У Буярки Хвата сына дочерь родилась на прошлой седмице.

– Дак он глуздырь* же!

– Чего? Твой Горимка по бабам вовсю шастает, а Буяр его старше.

– Течёт время! – сказал Блуд, зачерпывая корцом пиво и плеская себе в чару.

– Твой-то шурин Стреша не обабился?

– Куда ему? – махнул рукой Колот. – Боярыню всё ждет в постелю. Так и помрёт бобылём.

– Тёща Белава твоя не даст, сама под него полезет!

Друзья согласно заржали. Мимо тяжело пылила с выпаса скотина. Пастух Коньша, облыселый от старости, перекинув кнут через плечо, облокотился на огорожу:

– Здоров будь, Блуд Блудович! Надолго ли к нам?

И как только углядел – привыкли, что Блуд в шелках всё приезжает, а тут в простой посконной рубахе.

– И тебе поздорову! Завтра поеду. Служба!

– Бывай, – поторопился Коньша, заметив, как матёрый бычок с мычанием и хрустом прёт на чью-то изгородь, громко щёлкнул кнутом, прибавив:

– А ну вали, падло!

С соседнего двора пришёл Углянка, напрашивался на братчину. Поняв, что у старых друзей разговор, ушёл, сказав напоследок:

– Приходите к Хотиле, он на беседы сегодня зовёт!

Хорс, розовея, катился к окоёму*, из своих берлог начали вылезать изголодавшиеся комары. Блуд предложил:

– Пойдём в дом, не то ни комарьё, ни сябры поговорить не дадут.

Колот так и думал, что не просто так к нему пришёл Блуд, да ещё с магарычом. Рассевшись на лавки, киевский воевода, мигнув хмельным глазом, молвил:

– Я ить тогда еле отбил тебя у Ярополка за то, что бронь разбойничью себе присвоил.

– Не присвоил, а Зубило, соратник наш бывший, отдал мне!

«Так и знал!» – подумал Колот, набычившись и готовясь к спору.

– Да не об этом речь, – примирительно сказал Блуд, – я тебе место около князя нашёл, доволен будешь.

– Другое дело, – отрёк Лапа, разом смягчаясь.

– Ярополк ключника своего отпустил на все четыре стороны, – продолжил воевода, – так я тебя предложил.

– Это в холопы, что ли? – не сразу взял в разум Колот.

– Ну, ключник такой холоп, что не каждому воеводе достать до него. Да и рядом с князем ты сегодня в ключниках, а назавтра рати водить начнёшь. Ты – воин, долго в княжьем тереме не засидишься, не дадут.

– Вот именно – воин. Бронь и меч у меня есть – с голоду не помру. Ты лучше, друже, возьми к себе в детские Павшу, сыновца моего. Он воином стать чает, а молод ещё.

– С этим решим, – отмахнулся Красный, – мне от тебя ответ нужен.

– Не нужно мне это.

– Как не нужно? – взорвался Блуд. – Я за тебя князя просил! Иди, не думай!

– Не пойду в холопы! – тоже начал заводиться Колот.

– Дурень! Так и будешь землю грызть и дети твои тоже! У каждого ли другу везёт княжьим воеводой стать, и каждый ли друга позовёт? Ой и дурень!

– Не пойду в холопы! – с каким-то отчаянным упрямством повторил Лапа. Блуд продолжал уговаривать, вскакивая на ноги и снова садясь на лавку. Колот, сжимая кулаки, смотря в сторону, будто сам себя убеждал:

– Не пойду, не пойду!

Воевода, взъярившись окончательно, шагнул к выходу, обернулся, остро и зло глядя на Колота, спросил:

– Это твоё последнее слово?

– Да, – сквозь зубы процедил Лапа.

– Так знай теперь, Колот, что слово я сдержу и завтра же заберу с собой твоего племянника, но, клянусь стрелами Перуна, никогда, слышишь, никогда тебе не помогу!

Громко хлопнула дверь. Колот, глотая пиво прямо из бочонка, подняв его кверху обеими руками, не заметил подошедших Усладу и мать Зимаву. В складках подола жены, напуганный громким разговором, прятался сын Пестряйка.

– Дурак! Догони, в ноги бросься! – в один голос заголосили бабы.

– И вы туда же!

Дома находиться стало невозможно. Лапа швырнул бочонок с такой силой, что он разлетелся в щепы о бревенчатую стену. Обул на босые ноги поршни* и, как был распояской, вышел во двор.

Вечер сочился запахами трав, воздух был тёпел и бездвижен, хотелось потрогать его руками. Где-то на краю веси пели женские голоса – девки водили хороводы. Там же где-то был и Павша. Юность полна сил, и молодец, прохороводившись полночи, с рассветом шёл со взрослыми в поле. В стороне, где был двор Хотилы, раздался дружный громкий мужской смех – там было весело. «Блуд тоже там», – почему-то уверенно решил Лапа.

Он шёл в другую сторону от Хотилиного двора, в сторону леса. Отчаянно хотелось подраться, надавать и самому получить по роже, выплеснуть с себя весь этот тяжёлый и обидный разговор. Какая-то незнакомая молодая жёнка, с чужой веси, видимо, пугаясь пьяного мужика, жалась к огорожам, быстро перебирая ногами.

– Опа! – Лапа, раскинув руки, пошёл на неё. Жёнка, пискнув, как мышь, увернулась от железных мужских объятий, бросилась наутёк.

– Дура! Хотел бы поймать, поймал бы! – уже невесть кому произнёс Колот, занесясь в сторону пьяными ногами.

Дошёл до леса, так никого и не встретив. Приметив разлапистую ель, забрался глубоко под ветки – никто не найдёт, не увидит, и завыл пьяными слезами. Прав был Блуд, оттого и обида, подогретая хмелем, въелась в сердце, что упрямство, с которым и сам не мог справиться, стеною замглило разум. В голове стучали молотками голоса матери, жены, Блуда и даже маленького сына Пестряя: «Дурень! Такое упускаешь! Пиры княжеские, меха собольи, походы дальние!» Он царапал землю, повторяя:

– Нет, только не в холопы!

Возвращался уже ночью – тёмной, безлунной, находя дорогу на ощупь. Во дворе Хотилы было уже тихо, лишь на краю веси с щёлканьем выбрасывал сполохи костёр да голосили парни с девками.

Глава восьмая

Осень встретила Колота тяжёлой работой. Павша, как и обещал Блуд, был взят в дружину «детских». Тут-то Лапа и понял, хоть и вполмужика был ещё сыновец, но его помощь очень бы пригодилась. Хлеб уродился добрый, и не убрать, не смолоть его было бы грехом. Благо, шурин Стреша помогал, у них семьи-то теперь – он да Белава-мать: один из сыновей, по имени Забуд, погиб в Болгарии, второй, Рубец, оженился и жил в веси, откуда взял жену.

Работали до самой темноты, загоняя себя и коней. Белава украдкой попросила зятя поговорить со Стрешей насчёт женитьбы, надежда, мол, на тебя только. Пока погода стояла, всё было недосуг. Случай представился вечером, когда чёрные тяжёлые тучи затянули небо и вдали стали видны серые полосы идущего ливня. Колот с шурином накрыли рогожей воз, в который складывали кули с обмолоченным зерном, сами под него забрались от набиравшей силы стихии.

Поднявшийся ветер метал по полю солому. В сторону леса бежали припозднившиеся мужики. Небо прорезала молния, не близко и не далеко грянул гром. Ливень зашуршал по ветвям деревьев, с шумом опрокинулся на землю, разом обдав прохладной свежестью. Стреша, выматерившись, посетовал, что и обмолачивать немного осталось, а теперь до полудня завтрашнего дня ждать придётся, пока снопы обсохнут.

– Хорошо, что не обложной дождь. Зарядит на три дня, а там и вовсе до овина вези! – перекрикивая шум ливня, ответил Колот.

Вскоре дождь потишел, и Лапа, перевалившись на бок, молвил:

– На зиму в ватагу куда-нибудь наймусь. Присмотришь за семьёй?

– Присмотрю, – ответил Стреша. – Что, не угомонишься никак?

– Княжья служба не светит, а мечу что без дела ржаветь?

– К Олегу иди. Он, по сказкам, бывших Святославовых кметей хорошо привечает, – посоветовал шурин.

– Прижмёт когда, уйду. Мелок Олег ещё против батьки своего покойного. Как у него там будет? А здесь вроде сыты пока. Ты сам-то жениться не собираешься? – неожиданно перевёл разговор Колот.

– Отстань, – резко оборвал его Стреша, но Колот не отставал:

– Для молодайки стар ты уже, как-никак тридцать годов уже через пару-тройку лет, а вдовицу какую-нибудь с дитёнком – как раз. После войны вдовиц-то много, только с ребёнком бери. Ежели вдова, да без детей, то, может, и вовсе в себе плод не может вынести.

Стреша привстал на локте:

– Слушай, Колот, хоть и родич ты мне, да воин бывалый, но ещё раз про женитьбу заговоришь – в зубы дам!

– Ой-ой! – съехидничал Лапа, но отстал, убоявшись не драки, а того, что шурин обидится, а ближе него друзей сейчас у Лапы не было.

* * *

Колот успел заготовить чурбаки для дров и теперь спешно разваливал секирой* их на полена, дабы успеть сложить дровницу, чтобы до зимы и до его ухода успели подсохнуть. Сябры посмеивались:

– Что ж не дождался, пока сок с деревьев выйдет? Сырьём топить будешь в зиму!

Колот отмалчивался, а на досуге начищал бронь, подтачивал наконечники стрел. Сын Пестряй, если находился рядом, проходил мимо, едва глянув на отца. Помнится, Павша был другим, всё время крутился около дядьки, часто даже мешая, когда тот доставал оружие. Возможно, и к лучшему, что у Пестряя не воинский норов, – будет пахать землю, освоит ремесло, а может, станет купцом, зато, если Род даст, доживёт до старости. И всё же в глубине души Колот жалел, что сын, первенец, пошёл не в него.

Ехать в Вышгород или Киев, чтобы наняться к какому-нибудь купцу, Колоту не пришлось. Вычистив стаю, Лапа принялся за дрова. Намокшее полено чавкало под секирой, поддаваясь с трудом. Он не сразу заметил Блуда, наблюдавшего за ним из-за огорожи.

– Здрав будь, Колот! – поздоровался воевода. Лапа не сразу поверил своим глазам. Опустив долу секиру, нахмурясь, рассматривал пролезавшего через калитку в длинном платье Блуда.

– Что с Павшей? – догадался Колот.

– Павша службу несёт. С посольством его отправить к Оттону собираюсь, – ответил воевода и, вплотную приблизившись к Лапе, молвил:

– Я к тебе.

Друзья поднялись в верхний покой. Колот поставил в светец зажжённую от печных углей лучину. Чувство обиды от предложенного холопства осталось на дне души; было более любопытно, почему воевода сломал себя, придя к нему, и от этого любопытства было даже как-то радостно. Блуд снял вотол, положил на лавку, сев на него.

– Я клялся Перуном, что не буду помогать тебе, – серьёзные глаза воеводы твёрдо, не бегая, смотрели на Лапу, – но я христианин, и клятва моя была ложная. Я предлагаю тебе службу – в полюдье пойти.

– Не на Олега ли? – насторожился Колот. Что там между князьями происходит – с Осинок не видно. Может, деревский князь повозную дань отказывается давать, а значит, со своими соратниками столкнуться придётся в полюдье.

– Нет, к вятичам, – помотал головой Блуд. – Там, на Муромской стороне, в Залесье, что только не творится: купцы по Оке на Итиль* идут, так их грабят, местные княжата дани даже своему князю Старославу не дают. Славян там народы дикие окружают: мещеряки, меряне, мурома да мордва. При Ольге Святослав ходил туда ещё с Асмундом, кормильцем своим. Буртасов вроде на щит брали.

«Вот оно что! – про себя воскликнул Колот. – Люди тебе опытные да проверенные нужны в чужие земли идти, вот ты и пришёл ко мне». Вслух же спросил:

– Ярополк сколько дружины даёт? Триста-четыреста?

– Какой там! Сотню – ведь не на рать, а в полюдье идём.

– Ты мне поясни, Блуд, – Лапа пододвинул светец ближе к другу, чтобы лучше видеть его лицо, – князь вятский Старослав своих людей даст или сами с муромскими княжатами решать будем? Места там лихие, а один великий князь уже сходил на полюдье – по частям собирали. Я-то не боюсь, но голову свою дуром тоже сложить не хочу.

Блуд поморщился, как будто отведал кислятины: больно дотошен оказался старый друг, отвык при чине своём смердам что-то объяснять, но раз уж начал говорить, придётся заканчивать:

– С муромой у нас всегда сложно было. Старый Свенельд их обхаживал – через них в Булгар ходить можно. Даней не требовали, помощь оказывали, за это они лодейное и повозное не брали с нас, гостиные дворы для купцов ставили. Ярополк хочет восстановить связи да разобраться, что там происходит.

Воевода замолчал, ожидая ответа. Колот молчал, испытывая терпение друга. Полумрак покоя скрывал озорные огоньки в глазах, из уст готов был сорваться вопрос: «А если откажусь?» Но не таков был Колот Лапа, чтобы галиться* над старым другом, поэтому Блуд и пришёл к нему.

– Коня бы надо хорошего. Тот, на котором пашем, в бой не годится, – задумчиво сказал Лапа. – Что обещаешь за княжью службу?

Напряжённый, будто тетива лука, воевода с шумом выдохнул, едва не задув лучину и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбнулся.

Глава девятая

Снег серебром устлал уснувшие онемевшие поля, надел седые шапки на макушки деревьев, закутал в белые шубы. Утонувшие в снежном безмолвии вятские селения курились дымом, грея в бревенчатых домах с соломенными и крытыми дранью крышами заботных своих жителей, что сейчас жгут лучины, собираясь на беседы, чинят сбрую, тачают или шьют сапоги и поршни, плетут лапти, сидят у пряжи, кормят скотину. Собравшиеся на братчине мужики слушают сказ гусляра, ведущего по струнам умелой рукой. Всего год (и как быстро пролетел!), как Колот также с дружиной ловил збродней в днепровских лесах, и почти десять лет, как были здесь с князем Святославом. Столько всего произошло за эти годы, что происходящее кажется уже иной жизнью. Та жизнь ушла вместе с людьми, насыщавшими её, и живой Блуд уже тоже иной.

Воевода согнал коня с тропы в сугроб, провалив животину по брюхо, пропуская мимо себя растянувшуюся дружину с обозом. Покрикивал на отстающих: до вятской столицы Кордно осталось чуть-чуть, а в поле ночевать не хотелось. Вывалился из сугроба к Колоту, замыкавшему строй кметей.

– Не видать что-то разъездов! Возьми людей, скачи к Старославу, – сказал воевода, – пусть ночлег кметям готовит, перемёрзли все!

Колот молча кивнул головой в заиндевевшей шапке.

Кордно почти не изменился с тех пор, как Колот побывал в нём, только из-за городни поглядывал светлый верх нового рубленого княжеского терема. И показалось, не изменился и сам Старослав: седой, рослый и древний, как окружавшие вятские леса, словоохотлив и добродушен, как спящий медведь.

– Здрав будь и ты, молодец, – отвечал на приветствие князь. – Как земля Русская поживает с новым государем своим?

Навстречу Блуду с кметями был выслан княжеский гридень, а Колот сидел в повалуше напротив князя и с удовольствием хлебал горячий сбитень, приятным жаром растекавшийся по замерзшему усталому телу. Князь принял Лапу за человека, близкого к Ярополку, и расспрашивал про русские дела. Колот, чтобы не разочаровывать вятича, перевёл разговор на хазарский поход, в который они когда-то пошли из вятских земель, про гибель великого князя от печенежских сабель. Старослав с интересом слушал, пока княжеский двор не огласился шумом и окриками приехавших гостей.

На ходу скидывая зимний вотол, поднялся в повалушу. Скользнул взглядом по Колоту, сдержанно, не роняя звания своего, поклонился князю. Во всей степенности воеводы проглядывалось нетерпение быстрее начать разговор, минуя уставные речи и надлежащий с дороги пир. Такой был весь Блуд, которого с детства знал Колот, – горячий, стремящийся всё решить быстрее, иначе может потерять интерес. Лишь когда принесли варёную медвежатину, мороженую бруснику и стоялый мёд, воевода почувствовал, что проголодался.

Вятский князь, пряча в усах улыбку, молча смотрел на снедавших послов. Для него разменявшие третий десяток мужики были ещё очень молоды. Горячность, стремление быстрее жить вызывали у него мудрую усмешку. Наконец Блуд, насытившись, отвалился, рыгнул, обтёр рукавом зипуна усы и бороду. Старослав, опережая вопросы, начал первый:

– Муромские князя себе нового выбрали, так с той поры у них разброд в земле и начался: друг с дружкой дерутся, збродней расплодили, что купцов донага разволочают. Я Ратшу послал – человека своего с дружиной, так его и людей чуть не перебили. Мы с князьями русскими договаривались землю блюсти свою, но если рати мне собирать – всё Залесье (как вы нас называете) полыхнёт.

– Так ты дань хочешь собрать с княжат муромских или миром решить? – спросил Блуд, догадываясь, куда клонит князь. Он было хотел отправить Колота к кметям, но позабыл про это, пока рвал зубами медвежатину, а сейчас уже было поздно.

– Коли вы своё слово скажете, так я и без вас дань соберу, – ответил вятский князь. «Не даст людей!» – понял Блуд. Старослав, будто читая мысли воеводы, рёк:

– Вы в Муроме гости, а я враг.

Ни уговоры, ни даже осторожные угрозы не помогли. Старослав согласился только дать проводников. Отступать было поздно – уже влезли.

В Муром отъехали на следующий день. Чем дальше шли, тем дружинники становились всё мрачнее. Оказалось, что вятские доброхоты в Кордне успели нашептать, что, мол, на верную смерть идёте в логово к татям. Броней не снимали, а на ночных привалах (в селения к местным не рисковали заходить) выставляли усиленную сторожу. Как-то шли узким зимником. Над головой смыкали макушки сосны и ели. Заволновался даже Колот, до этого старавшийся не подавать виду менее опытным кметям, – здесь не то что сотню, целый полк перебить из засады можно. Зато потом стало спокойнее: хотели бы напасть – напали.

Муром, раскинувшийся по холмам небольшими посёлками на берегу замёрзшей могучей Оки, белой застывшей саблей огибавшей город, напомнил Колоту Киев, только не было такого Подола с большими гостиными дворами и обширными лабазами. Опасались зря: никто не собирался здесь бить русов. Муромский князь встретил довольно приветливо, если так можно сказать о мрачном неулыбчивом муже. Средних лет, кряжистый, с цепким холодным взглядом голубых, чуть раскосых глаз, удивительных на лице цвета окоренного дерева*. Глубокий шрам ото лба до самого подбородка делал князя ещё суровее. Представился он славянским именем:

– Ваши меня Гудоем называют.

Здесь Блуд уже не прогонял Колота, разговаривали со знатным муромцем вместе. Оказалось, что не всё так просто в отношениях Старослава и Гудоя.

– Старослав, кого мог из вятских, под себя взял, в Курске у него родич сидит князем, – пояснял муромский князь. – С русами у него договор, на пятнадцать лет его Святослав от даней освободил за то, что снабдил войско обилием. Теперь вятским тесно стало, и они под именем Ярополка к нам полезли: Старослав зачем-то наместника прислал, так мы его прогнали. У нас свои договоры с русскими князьями: и о лодейном, и о повозном, и о проводниках, и о кормах купцам, идущим в Булгар и Итиль. Мы блюдём все договоры. Старославу соваться к нам нечего.

– А зачем он к вам лезет? – поинтересовался Блуд, обмысливая сказанное. Гудой улыбнулся каким-то волчьим оскалом:

– Вы там себе на Днепре думаете, что мы тут с медведями в обнимку спим. А у нас в Муроме и гончары, и оружейники добрые, и златокузнецы. Как рать собираю, так каждый третий в броне! Славяне из тех же вятских к нам идут. По Оке, по Клязьме селятся, с муромой да мерей роднятся, а как иначе? Мать у меня у самого славянка.

– Раз так живёте хорошо, так почто купцов разувают на твоей земле? – глядя в глаза Гудою, жёстко спросил русский воевода, но у Гудоя на всё был ответ.

– Потому что хазар-то вы побили, – тоже повысив голос, рёк князь, – а они хоть и гадами были, но весь путь по Оке и Итилю в руке держали! Летось с мордвой разом буртасов отбивали, в этом году та же мордва, глядишь, на нас пойдёт. Мне ссора со Старославом не нужна! Хотите помочь, так помогите с вятскими, а с остальными я сам справлюсь, слово даю!

Посоветовавшись, Блуд с Колотом решили остаться на некоторое время, чтобы для себя уяснить истину в споре между Гудоем и Старославом. Сам Гудой не возражал, разместив русских дружинников и установив им кормление. Колот отдельно от Блуда – кмети уже и сами признавали в нём второго человека в дружине – забирался в глухие чащобы, где целые веси были огорожены от случайного зверя, бродившего здесь неисчислимо, выспрашивал местных, что не знали ни слова по-славянски, но среди которых обязательно оказывался славянин.

Больше месяца русские провели в Муроме. Побывали в ремесленных дворах, что, как и в Киеве, находились отдельно от города. Переходя от мастера к мастеру, осматривали изузоренные серебром сбруи, наборные пояса, шумящие и обычные изящные колты* и серьги с перевитью и зернью из серебра и простого железного литья. Оружие было не хуже русского: клёпаные шеломы, мечи, топоры, чеканы, наконечники копий, рогатин, сулиц* и стрел. Друзей Гудой одарил плащами синего сукна с серебряной запоной, бронзовыми зеркалами, тайну работы над которыми муромские умельцы передавали из поколения в поколение с незапамятных времён. Блуду, как воеводе, князь подарил топор с серебряным письмом по лезвию. Блуд понял, почему при Игоре Старом русы так упорно обхаживали Муром, с которого открывалась прямая дорога на Булгар, над которым теперь не висли хазары, и поэтому он набрал силу. Эта лесная страна тянула свои могучие еловые лапы в русскую сторону, и глупо было бы, пренебрегая ею, грызть глотки за клочки иных земель. Либо Русь, либо Булгария загребёт себе Муром.

В Кордне, куда русские направились потом, у Блуда был жёсткий разговор со Старославом. За время пребывания у муромов стало ясно, насколько хитёр умудрённый годами вятский князь. Не давая лишний раз обольстить себя, Блуд отчитывал, а Старослав слушал, набычась и чуть наклонив седую, с залысинами, голову:

– Ты, князь, знай своё место. С именем Ярополка-князя на устах едва ли с войной ходишь. Тебе и даней не платить лет пять ещё, легота, на торгах в Киеве и Новгороде, как своему. Твоя хитрость против тебя же обернётся! Да, грожу тебе, и не смотри так! Повозное с тебя Гудой берёт много? Ан врёшь! Молвлено о том с ним! Ты тоже Русской земли человек, и мурома с тебя, как с русского, и берут. Хотел государем стать над всею землёй? Мирись с Муромом!

Позже, обсуждая с Колотом разговор с князем, при котором Лапа не присутствовал, воевода посетовал:

– Не даст ведь обилия в дорогу, стервец. Обиделся, вишь!

– И что? Разве дружина себя не прокормит? – возражал Колот. – Конно идём, да без обоза. Зверя бери сколько влезет.

Старослав дал кормы. Прощаясь с Блудом с глазу на глаз, сказал:

– Меж мною и князем русским обид не должно быть. В Муром я не полезу больше, но знай: Гудой не так прост, как кажется. Вернее меня у Ярополка-князя нет сторонников.

Больше Блуд не верил муромскому князю, но Старославу об этом не сказал.

Весна шла навстречу. Сугробы тяжелели, оседая, на полях появлялись первые голызины*. Как ни спешили, Сейм не успели перейти, пришлось ждать, пока не сойдёт лёд. В Киев добирались уже по раскисшим дорогам.

Глава десятая

Юноша, наслушавшись былей, а скорее небылиц, про удалые походы в чужие земли, украшенные славой и богатырскими подвигами, мечтает стать воином. Он вытачивает себе деревянный меч, играет со сверстниками. В мечтах такого парня одаривает князь за отвагу, проявленную в битвах, и в родной веси его встречают с почётом, а старший соседский парубок, который давеча надавал тумаков и давно уже получил сдачи, с завистью смотрит из-за огорожи, боясь приблизиться к настоящему сильному кметю. Но во всех воинских небылицах нет многого: ни страшного стального звона боя, ни изнурительных трудностей походов, ни отрубленных рук и ног, когда бывший кметь становится для кого-то бесполезным лишним ртом…

Парней было шестеро от тринадцати до пятнадцати лет, Павша был самым юным – двенадцати годов. Первые три седмицы всех вместе вывезли в поле, где держали в шатре. Старшой, по имени Буяр, выдал стегачи с нашитыми железными бляхами, кожаные шелома, учебное оружие. Больше присматривался к парням – кто насколько силён, вынослив, как держится в седле и, главное, есть ли воинский норов бороться до последнего, переступая через боль и желание отступить. Почти сразу самый старший, пятнадцатилетний Горденя, державшийся особняком и поглядывавший свысока на соратников, сказал Буяру:

– Мой батька воин, и я кое-что умею!

Буяр отдал Гордене свою бронь, меч, посадил на своего же настоящего боевого коня, что взбрыкнул было, но Горденя умело его успокоил. Старшой показал на воткнутый в поле кол:

– Сруби. Если не можешь – лучше слезай.

Горденя, закусив губу, пустил коня в рысь. Буяр уже видел, что парень неправильно подвязал кольчугу и при замахе перед ударом она должна потянуть его вниз, перевесив. Что и случилось, едва Горденя замахнулся мечом. Парень поехал с седла и грянулся бы на всём скаку прямо под копыта, но, выпустив гарду меча, успел ухватиться за конскую гриву и выровняться. Конь, обрадованный, что не своя ноша его покидает, недовольно заплясал было, когда Горденя выправился в седле, но потом снова ровным ходом поскакал обратно. Буяр вполсилы врезал ему по уху под заливистый смех молодых соратников так, что парень едва устоял на ногах:

– Ещё раз меч потеряешь, уедешь домой коровам под хвост заглядывать…

Потом их раскидали по дружинам: кто-то попал к вятшим боярам, Павша с Горденей – в княжескую молодечную*. Горденя пытался сблизиться с кметями, пытался зубоскалить, вести себя как равный, но ему быстро указали его место. И начались для молодых кметей бесконечные сторожи в городе да ратные учения, но и в дружинной избе покою не давали – то дров принеси, то за водой сбегай, пока остальные играют в тавлеи* или режутся в зернь*.

Просвет наступил в начале зимы, когда заговорили о посольстве в цесарство на какой-то большой сейм. В молодечной только и было разговоров – кого оставят, а кто пойдёт не на рать, а чужие земли смотреть. Павша оказался в числе посольства Люта Свенельда, впрочем, не без хлопот воеводы Блуда, который перед уходом к вятичам попросил Лютомира об услуге.

Суетные сборы были в новинку для Павши: постоянно таскали какие-то кули, запрягали-распрягали лошадей. Посольство было важное, и все будто с цепи сорвались: набольшие с самого утра начинали орать на кметей. У Павши в голове звенело от затрещин старшого то за нерасторопность, то за нечищенное оружие, то за не вовремя выведенного коня. Но всё равно не покидало ощущение праздника. В день отъезда подняли всех ещё затемно. С вечера всё увязано в торока, и похмельные после братчины кмети валили тюки в возы, подтягивали подпруги, перешучиваясь, лезли в сёдла. И потянулся день за днём подмёрзшей от мороза землёй, постепенно заваливаемой снегом.

Прошли земли волынян, переходя мелкие замёрзшие реки. Там, за речкой Сан, начинались земли ляхов: вислян, серадзян, мазовшан и самых многочисленных полян, через столицу которых Гнездно и должен был пройти русский посольский поезд. Дорогою Лютомиру Свенельду Туровид из славного русского рода Искусеви рассказывал про Священную Римскую империю Оттона. Лют, дабы на предстоящем съезде «государей всех земель» в Кведлинбурге понимать, о чём там говорят, запоминал, кто такие и чем владеют герцоги, маркграфы, пфальцграфы и бургграфы, кто такие и чем друг от друга отличаются епископы, архиепископы и аббаты, об их сложных для русского понимания отношениях друг с другом и королём. Чем больше Лют слушал Туровида про Оттона, тем больше поражался, как может человек за свою жизнь сделать такое множество великих свершений. Невольно набольшего посла охватывал уважительный трепет, как некогда перед княгиней Ольгой.

Двадцатичетырёхлетнему Оттону досталась раздираемая внутренними распрями княжат-герцогов, разоряемая постоянными набегами варягов, славян и угров страна. После долгой, изнурительной и кровавой борьбы за укрепление своей власти королю удалось одолеть мятежных герцогов. С внешними врагами он боролся жестоко всю жизнь. Угров Оттон навсегда отбил от своих границ почти двадцать лет назад. Тогда стремительная угорская конница почти одолела германцев, зайдя в тылы и захватив обоз, и только упорство и доблесть кованой комонной* рати переломили угорскую силу. Немцы гнали отступающих несколько дней, истребив почти до последнего человека. В этом же 955 году в битве при Регнице Оттон одолел вендов, приказав перебить все семь сотен пленных. Не став ждать, пока, словно разъярённый тур, Оттон прыгнет к его границам, ляшский князь Мешко принял христианство из рук папы римского, чтобы спасти страну от его войск. На северных границах прекратили лезть датчане. Страх перед войсками Оттона был настолько велик, что рать мятежного вассала Бернгара, притеснявшего папу, разбежалась в разные стороны от одних только слухов о приближении немцев к Риму.

Неутомим был Оттон и во внутренней политике. Смещал и ставил новых правителей в волостях-марках, тонко чувствуя настроения, вершил суды и тяжбы. Все соседние народы платили Оттону дань, а высокомерная и могущественная Византия не погнушалась отдать в жёны его сыну племянницу императора Иоанна Цимисхия Феофано.

За разговорами проходили дни. Низкие дома кметов, солтысов* и войтов сменяли друг друга. Ляхи принимали русских довольно радушно, набивая гостями убогие лачуги, не пугаясь конных оружных людей. Не столько воля, сколько немецкая угроза заставила объединиться эту болотистую, полную глухими лесами землю под рукой старшего из рода Пястов. Здесь жутко не любили немцев, заставивших князя Мешко разрушить храмы Световиту и спрятаться в леса, украшенные могучими дубами, в дуплах которых мог запросто поместиться всадник с конём. Под этими дубами вершили суд местные княжата, ходившие под рукой великого князя, или, как всё чаще его называли, короля.

Перед Гнездно всё больше сёл и чаще, почти один за одним, стали попадаться гружённые разной дичиной, бочонками со снедью возы.

– Куда везёте? – спрашивали их русы.

– Княжью дружину кормить да на подарки проклятым немцам! – возчик поправлял высокую суконную шапку и щёлкал кнутом – гнать рабочую лошадёнку дальше. Речь польская на новгородскую похожа, такая же цокающая, но более шипящая* и, приноровившись, русы понимали её.

Ремесленный посад тесно прижимался к крепким стенам рубленой крепости. Намётанный взгляд Лютомира уловил свежие брёвна, заменившие подгнившие венцы, – здесь зевать и оставлять на потом некогда, враг может навалиться в любое время. Совсем немного времени прошло, как маркграф Ходо с графом Зигфридом ради добычи совершили набег на польскую землю. Вышедший навстречу немцам брат Мешко Цидебур с войском прогнал находников, положив на поле брани под Цеденом весь цвет маркграфского рыцарства. Сам Ходо с Зигфридом едва не угодили в полон, вовремя унеся ноги. Теперь Мешко и Ходо должны были встретиться на суде у Оттона, ибо Ходо напал на польского королевского данника без разрешения своего патрона.

Пока дружины веселились в княжеских сенях, Лютомир с Туровидом пили сладкий мёд, настоянный на липовом сусле, в повалуше у Мешко князь, широкий, как польский дуб, тяжёлый чревом, спрятав в огромной мясистой ладони серебряный достакан с мёдом, глухим гудящим голосом рассказывал о трудностях крещения ляшского народа, упорно не принимавшего нового Бога.

– Тяжело принуждать свой народ. Не ведают, что христиане разорили бы нашу землю до чёрного волоса, и защита Рима нам очень нужна. Попы на нас Оттону жалуются, Оттон на нас давит, и мы своих же огнём и мечом наказываем. Не было бы саксов, то к чему нам чужие Боги? Мне непросто веру предков рушить, но государь на то и глава земли, чтобы не только о себе думать. Болеслав, сын мой, воспитывается в христианстве своей благочестивой матерью, чехиней Дубровкой, ему будет легче. Оттон не вечен, а я сброшу с Польши немецкую длань. Ваш Святослав потому хазар и ромеев бил, что войско заранее готовил, а не от сохи отбирал, я также сотворю. Будет добрая дружина, так никакой враг не страшен.

От Гнездно до Кведлинбурга хорошим ходом меньше месяца пути. Ляхи и русские шли вместе – настоящее войско, если бы не обильный обоз. В дороге развлекались охотой, благо зверя в лесах немерено: туры, что целыми семьями переходили дорогу посольствам, пугая коней, олени, косули, вепри и даже дикие лошади. Однажды, загоняя секача с двумя самками, наткнулись на медведя-шатуна, исхудавшего за зиму и очень злого. Мешко сам захотел помериться силами с лесным хозяином. Принял из рук стремянного рогатину с поперечиной внизу лезвия – чтобы зверь не проскользнул по древку, скинул кожух, оставшись в одном лёгком жупане, утоптал снег, велел выжлятникам оттащить захлёбывающихся лаем хортов. Мешко не любил помощи в таких поединках, и потому все отошли поглубже в лес. Видя, с какой лёгкостью он принял на рогатину медведя и отринул от себя мёртвую тушу, Лют представил, как может быть храбр и силён князь в бою. Шестилетний княжич Болеслав, уже сейчас было видно, был отцовой стати, и не только внешне. Пока Мешко боролся с медведем, он рвался из рук гридней помочь отцу, потом, закусив губу от обиды, по стремени забрался в седло, поправив перевязь настоящего боевого меча, с которым не расставался весь поход.

Павше, как самому молодому, только и приходилось, что таскать дрова да чистить котлы, терпя подзуживания кметей. Когда присоединились ляхи, стало легче: кмети смягчились перед глазами иноземных воинов, не желая выдавать себя за лодырей. Меньше стало зуботычин от вечно недовольного старшого, на привалах на равных травил байки. К ляшской речи привык быстро, и среди их кметей даже появились знакомцы.

Зимы здесь немногим мягче русских, но с теплом везло: иногда даже ночевали под открытым небом на лапнике, положенном на прогретое костром место. Яркий огонь выхватывал из темноты стройные, будто воинские, ряды леса, освещая лица балагурящих кметей. Усталость не такая, как в воинском походе, – шли не спеша. У рассказчиков, что у русских или польских, давно поднадоевших своим и нашедших теперь внимательных слушателей, не закрывались рты. То там, то здесь лесная тишина оглашалась гоготом воинов. От копья-десятка, в котором находился Павша, не отставал широкорожий, постоянно весёлый и громогласный лях по имени Зденек. Вечерами ставил на землю седло, накрывал его попоной и начинал новый сказ, умением своим увлекая слушателей. Иногда все срывались слушать сказителей, что, трогая струны гуслей или домр, нараспев рассказывали легенды. Так Павша узнал о злом ляшском князе Попеле, заточённом в высокую каменную башню новым князем Пястом – предком Мешко, которого настигла Божья кара в виде полчища мышей, съевших его. Русский боян-гусляр поведал легенду о княгине Ольге, о трёх древлянских посольствах к ней и о сожжении Искоростеня, когда княгиня попросила дань ласточками, дав каждой по горящей пакле. Ещё были живы те, кто мог рассказать, что было всё не так, но и они хотели верить в красивую былину, когда-то рассказываемую об ином правителе в иных землях…

За Лабой, землёй немецких данников лютичей, начиналась саксонская земля. Славянский язык сменился на непонятный, но по звучанию похожий на тот, на котором Павшина тётка Услада пела колыбельные своим детям. Дома иные: брёвна по-другому тёсаны, кровля уложена инако, окна шире. Попадались невиданные на Руси каменные церкви с крестом в навершиях горниц. В тёмных местных еловых лесах жили уже другие боги и духи: изгнанный христианами Водан соседствовал с русалками-ундинами, злыми троллями, подземными гномами и совсем непонятными эльфами. Народ в приграничье, привычный к войне и набегам, завидев ляшские вотолы и кочи, скрывался с глаз. Глубже в страну – дома богаче, больше королевских вооружённых разъездов, привыкшие к миру люди открытее и хлебосольнее.

Маленький Кведлинбург, выросший вокруг построенного Оттоном на холме аббатства, в дни съезда наполнился разноязыким народом и походил на огромную ярмарку. Пришедшие со своими государями купцы, за недостатком лабазов и гостиных дворов, развернули торг за городом, расставив шатры и самодельные ряды. Павша, который сопровождал русских купцов в городок, едва не потерялся на торгу, попав в сказочное великолепие товаров. Сукна, изделия златокузнецов, украшенные лалами* и зернью, различную лопоть он даже и не заметил толком, сразу утонув в многообразии оружия. Кольчуг, простых и с чешуёй, мечей, коротких и длинных, сабель, гнутых и прямых, как у хазар, шеломов клёпаных и литых, круглых и островерхих, луков стрел, сулиц, секир, топоров, чеканов, рогатин и копий было такое количество, что объять ни глазом, ни разумом было сразу невозможно. Лишь окрик знакомого ляха, приблудившегося тут же, отрезвил и заставил вспомнить, что ни кун*, ни времени у него нет:

– Эй, русин, калиту*, смотри, срежут тати!

Опомнившись, Павша долго метался между рядами с упавшим сердцем («не пропаду, так старшой убъёт»), пока не нашёл одного из купцов.

– Кмети твои ушли уже, – сказал купец, но, глянув на перепуганного юного дружинника, позвал слугу и наказал проводить Павшу. Слуга, сам здесь по первой, но знавший по-местному, выспрашивая, привёл через час Павшу на другой холм, с которого были видны высившееся аббатство и цветные грибы шатров гостей. Здесь, тоже среди шатров, обнесённых рогатками, дабы разноплеменные ратные не блудили и не дрались между собой, как и на торгу, было полно разноязыкого народу. Саксонская стража, в броне и при оружии, строго смотрела за порядком.

– Найдёшься уже тут, – махнул рукой купец и исчез до того, как Павша поблагодарил его. Найдя своих, Павша не был наказан озадаченным чем-то старшим, лишь укоризненно покачавшим головой.

Набольших послов: Лютомира, Туровида и попа Иоанна, болгарина по происхождению – разместили в самом аббатстве. Королевский холоп, призванный помогать русам, держался довольно надменно, понимал по-славянски, но общался только через толмача. Туровид, зная язык своих предков гораздо лучше Люта, пытался говорить на нём, но наречия настолько разошлись друг от друга за сотни лет, что холоп вообще ничего не понимал. Всё это решительно не нравилось Люту, и он сам сходил к королевскому дворскому, называемому здесь гофмейстер, и попросил более почтенного к гостям слугу, что незамедлительно было сделано.

Русское посольство прибыло в середине марта, съезд же был назначен на двадцать третье. Для гостей закружился хоровод пиров, перемежаемый с ловами. Между делом государи и представители их общались друг с другом: заключались торговые договоры, скреплялись союзы. С Лютом перемолвили братья государя Западной Болгарии Давида Моисей и Самуил, когда-то хорошо знавшиеся со Святославом.

– Базилевс ромейский Иоанн Цимисхий, заглотив восточный кусок нашей страны вместе с царём Борисом, пока не тревожит нас, но ромеи не успокоятся, пока мы им полностью не покоримся, – говорил Моисей. – Когда мы снова начнём драться с греками, мы хотим рассчитывать на доблесть русских воинов. Мы поможем вернуть утерянный Переяславец вместе с Доростолом.

Лют, дабы не оскорблять нарочитых* болгарских братьев отказом, не ответил ни «да» ни «нет»:

– Наш край истощён великой войной князя Святослава, и мы не можем сказать, когда поможем вам, как и вы не можете ответить, когда вы будете воевать с Византией. Но мы помним о дружбе наших государей, как и то, что княгиня великая наша Ольга была болгарской царевной…

Искусеви наконец-то добрался до архиепископа Адальберта, изгнанного Ольгой с Руси и добившегося высокого положения при дворе Оттона. Теперь к нему было не подступиться. Он принял у себя всех трёх глав русского посольства. С той поры, как Лют видел архиепископа, бывшего тогда епископом, тот почти не изменился: такой же живой, сухощавый, лишь выше забрались залысины да под глазами налились мешки, но это могло быть от бессонных ночей, ибо многих у себя принимал Адальберт, не отказывая никому. Благословив гостей (Лют и Туровид были христианами), он сразу отверг извинения за своё изгнание:

– Я не держу обид, ибо сам император Оттон виноват, что не дал автокефалии властительнице Ольге. Люди сами редко к Богу приходят, и лишь властною волей государя возможно обратить народ в христианство. Теперь всё будет иначе, когда я достиг вершин высшей земной власти. Дай Бог здоровья лишь нашему императору, ибо он ближе стал к духовному. Я обещаю вам автокефалию и уговорю короля на это.

Архиепископ хорошо говорил по-славянски, разбираясь в наречиях разных земель, поэтому общаться было легко. Дабы не тянуть драгоценное время, Лютомир сразу заговорил о женитьбе своего князя. Адальберт, немного подумав, покачал головой, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями:

– Император примет вас за два дня перед снемом. Я скажу ему обо всём, что меж нами говорено. Помните, что сие не в моей власти, но я обязательно укажу ему на необходимость родства саксонского и русского домов.

Пока послы были довольны текущими делами, тем более что Оттон сдержал слово и принял русских гостей не дожидаясь съезда.

Приёмная хоромина была светла из-за широкого окна, пропускавшего через прозрачное стекло дневной свет, падавший прямо на высокое резное кресло с золочёными подлокотниками, украшенными золочёными же набалдашниками в виде львиных голов. Лют нисколько не смутился под тяжёлым властным взглядом короля – так же смотрела на всех княгиня Ольга. Власть в старости наложила суровыми морщинами свой отпечаток на бритое лицо короля, сделав его ещё жёстче, мужественнее. Длинные до плеч, когда-то светлые, а теперь с густой проседью волосы свободно ниспадали из-под золотой короны на выходной синего шёлку зипун, расшитый золотой нитью.

– Мой брат святейший Адальберт передал мне вашу беседу, – молвил король после приветственных речей, чтения княжеской грамоты (дары передавали через гофмейстера, дабы не отнимать королевского времени). Говорил король по-славянски, но на поморском наречии, и поэтому гости напрягали слух, чтобы не пропустить важное.

– Мы думали, – продолжал Оттон, – с кем повенчать князя Ярополка, дабы не уронить его чести, ибо дочерей у меня больше нет. И не нашли никого, достойнее Манфриды, младшей дочери Бертольда Бабенберга, графа Нордгау, Раденцгау и Фолькфельде, что в Баварии. Достойный Бертольд по матери своей приходится внуком моравскому Святополку Великому. Только Манфриде ещё двенадцать лет, но мы почтём за честь, если великий князь Ярополк подождёт невесту и пришлёт сватов через два года.

Король помолчал, читая одобрение на лицах послов. Решив, что русов его выбор невесты устроил, продолжил:

– О русской автокефалии мы будем говорить с Адальбертом после того, как я посещу Мерзебург. Святейший брат пока решит, кого поставить на епископию…

Съезд открылся в большой зале аббатства. От блеска множества гостей, одетых в выходную сряду, рябило в глазах: цветные греческие хламиды и хитоны, многоцветного шёлка жупаны, меховые и бархатные опашни, саженные жемчугом вотолы и, что редко и только на гостях иноземных на Руси, а здесь сразу бросилось в очи, так это вывернутые мехом наружу собольи и бобровые шубы, крытые изнутри атласом, скарлатом или аксамитом*. И кругом золото: на цепях, оплечьях, запястьях, наручах и перстнях. И неудивительно: послы и государи Византии, Моравии, Венгрии, Польши, Дании, обеих Болгарий, Западной и Восточной, от сербов и хорватов, лютичей и ободритов, властители саксонских марок, графств и герцогств, множество епископов и ещё невесть кого, тесно заполнили просторную палату. Привыкший к византийским приёмам, даже Искусеви растерялся. Невольно русичи оглядели друг друга: Лют в алом, подбитом соболем корзне, застёгнутом на плече золотою запоной, рукава затянутого наборным чеканным поясом рудо-жёлтого шёлкового зипуна стянуты шитыми серебром наручами. Туровид Искусеви в куньем*, крытом царьградской парчой опашне, как и Иоанн, в шитой золотыми нитями поповской свите, не ударили в грязь лицом.

Рассаживали, дабы не обидеть никого, по удалению земель от саксонского цесарства. Утренний свет мечами прорезал высокие узкие окна палаты. На столах – узкогорлые кувшины с фряжским вином, серебряные достаканы и заедки без всяких излишеств: не чревоугодничать пришли. Густоголосое гудение сменилось прокатившимся шелестом: «Король!» Оттон, сопровождаемый дружинниками, немецкими попами, своей супругой Адальгейдой и сыном Оттоном, прошествовал к резному, с высокой золочёной гнутой спинкой трону.

– Приветствую вас, государи и люди их от всех земель! – несмотря на возраст, голос у короля не дребезжал и был силён, как в молодые годы, когда он впервые, перекрикивая шум битвы, отдавал приказы. – Вы вместились в скромную палату квельдинбургского аббатства, и кажется, что вас мало, но все вместе вы повелеваете миром!

Толмачи вполголоса переводили, Оттон терпеливо ждал, пока слова дойдут до всех присутствующих. Гости одобрительными выкриками поддержали сказанное. Король поднял раскрытую ладонь, призывая к тишине, продолжил:

– Я хочу поздравить всех христиан со Святой Пасхой и одарить священным благословением архиепископа Адальберта, мужа достойнейшего и благочестивого!

Адальберт, грамотно сплетая словеса, долго рассказывал о пользе веры Христовой, о спасении душ, приводя слова из Писания. Потом слово снова взял Оттон. Ссылаясь на слова Адальберта, сказал, что мир, сейчас творящийся в христианской земле, произошёл от осознания братской любви христиан друг к другу.

– …но нередко бывает, когда лишь при помощи земного судьи можно достичь такого сознания. Как мне некогда пришлось принуждать мечом ссорящихся герцогов к миру, так к миру я приведу братьев моих – князя польского Мешко и маркграфа саксонского Ходо, – так начал король суд над своими вассалами.

Слушали обе стороны. У каждого была своя правда, но правда Мешко явно перевешивала, и так казалось не одному Люту, наслушавшемуся по дороге в Кведлинбург о саксонском набеге на ляхов и потому заранее поддерживающему польского князя. Оттон тоже больше поверил Мешко и пригрозил маркграфу Ходо наказанием за своеволие, но так как Бог сам наказал маркграфа избиением руками ляхов всех его доблестных людей, то пусть он и живёт с этой памятью. Мешко и Ходо поклялись на кресте, что будут блюсти мир меж собой вечно.

Королевским судом закончился первый день съезда. В последующие дни обсуждали торговые дела, обсуждали предстоящие браки, судились из-за спорных земель. Лютомир слушал толмача, вникал, разумея, что многое происходящее здесь очень далеко от русского понимания. Ему было непонятно, почему ободритский посол, споря с одним из саксонских маркграфов, отчаянно мешая в возбуждении славянские и немецкие слова, вцепился в бороду гостю из страны лютичей. Искусеви пояснил, что через спор с маркграфом ободриты пытались донести до короля несправедливость отъёма саксами земель их предков. Даны, соратники, их не поддержали, зато на сторону саксов встали лютичи, со времён Карла Великого являющиеся непримиримыми врагами с ободритами. Русичи тоже не теряли времени, договорившись с графом Бертольдом о будущем браке с его дочерью. Сам король Оттон дал слово соблюсти условия.

Съезд проходил пять дней, и 28 марта король устроил гостям прощальный пир. Играли музыканты, искусно мешая звуки дудок, бубнов, лютней, домр и волынок. Десятки столов сдвинуты и устланы сразу несколькими скатертями, уставлены золотой и серебряной посудой. Изобилие и изыски яств запомнить было невозможно. Рекой лилось вино алое и белое, терпкий мёд, тёмное пиво. Гости, подымаясь со скамей, орали здравицы, сначала Оттону, потом своим государям, лезли на столы танцевать. Лютомир с Туровидом, захмелев и развеселясь, продолжили нечаянно начавшийся не то спор, не то разговор у себя в покое, когда далеко за полночь пир начал стихать.

– Вона, – продолжал кричать, будто на пиру, Свенельд. Иоанн утихомиривал боярина, и тот сбавил голос, – вона каково здесь! Мы всё на Византию смотрим, а она отворачивается от нас. Здесь силы вызрели и к нам с охотой относятся, так неужели нам до сих пор у ромейского порога валяться? Святославу Цимисхий указал его место, да и Ольге в своё время Константин тоже. Ох, правы мы с Ярополком!

– Значит, Ольга была не права? – спросил Искусеви.

Лютомир замешкался, поняв, что лишнее болтнул. Имя княгини было непогрешимым в Русской земле.

– Она по родству своему действовала и обожглась, потому к Оттону и повернулась, – оправдался Лют.

– Так Адальберта выгнали, и за дело!

– Оттон осознал ошибку, ты сам слышал! Попов немецких надо к нам приглашать, и чтоб народ крестили.

– Проповеди на латыни читать придётся, – вступил в разговор Иоанн, до этого клевавший носом, а теперь с интересом слушавший спор.

– Тебе-то что, болгарину? Не по-славянски, по-гречески чтёшь, дак и латынь выучишь! – сказал Свенельд.

– С ромеями вовсе придётся порвать – здесь две титьки сосать не получится. У них с Оттоном и римским папой споры постоянно. Хотя и у нас с императором Цимисхием дела хуже некуда, – рассудил Искусеви.

– Императоры в Византии долго не держатся, – заметил Иоанн, – вместо него внук Константина Василий придёт рано или поздно, а может, кто из Фок.

– Нам-то какая разница? Хрен редьки не слаще.

– Большая разница…

– Свенельд, а мы-то с тобой Манфриду так и не посмотрели. Что скажем? – перевёл разговор Туровид.

– Благородного рода, так красивой должна быть. Ежели нет, стерпится – слюбится. Баб непутёвых много, чтоб княжье сластолюбие удоволить. Лишь бы она детей рожала.

Та небрежная уверенность, с которой говорил Лют, покоробила собеседников. Слишком много власти над князем взяли Свенельды, слишком. За князя вон решили, и всё тут. Иоанн попытался вернуться к спору о том, от кого принимать крещение, но бояре ушли в другую сторону, заговорив о правдах и неправдах устроения цесарства и близлежащих земель. Державшиеся в дни съезда впечатления под хмелем прорвались потоком, и они, перебивая друг друга, проговорили почти до самого рассвета, не заметив, как Иоанн повалился на постель, устланную пятнистым рядном. Сам Иоанн уже был с утра на ногах, тогда как бояре проспали до самого обеда.

На следующий день русские послы получали королевские подарки для Ярополка. Потом уряжали торговые и иные дела, Свенельд о чём-то сговаривал с князем Мешко втайне от Искусеви и Иоанна. Русский поезд полностью собрался 1 апреля, но попрощаться ни с Оттоном, ни с Адальбертом не довелось: в этот день здесь же, в аббатстве, скончался герцог Герман Биллунг, маркграф Вендской марки, давний друг короля и архиепископа.

Едва Лютомир пришёл в Киев и поведал отцу и князю, как хорошо всё устроилось в Кведлинбурге, как пришла весть о смерти самого императора Оттона в местечке Мемлебен. Приходилось начинать всё сначала, и Лют, не отдохнув, снова отправился в цесарство.

Глава одиннадцатая

Когда Святослав посадил Олега на древлянский стол в Овруч, или Вручий, как называли его местные, после смерти Ольги, тому шёл одиннадцатый год. Отправленный с ним наместник Лазута взял на себя большую долю княжеских забот. Олег норовом был в отца, точнее, даже в деда своего Игоря: тянулся больше к воинской выучке, чем к разбору тяжб и вниканию в хозяйственные дела, был излишне нравен и горяч. Когда-то цветущая деревская столица Искоростень была сожжена княгиней Ольгой в отместку за убитого мужа, а род князей Амалов был изведён (сын Святослава и Малуши Амаловны Владимир был всё же Игорева рода). С той поры древляне, руководимые Киевом, обеднели и потишели, оставив древнюю спесь живших здесь сотни лет назад тервингов. К Олегу отнеслись скорее с осторожным любопытством, чем с неприязнью, распространявшейся на русских князей. Присмотревшись и поняв, что новый князь не собирается увеличивать кормы* на себя и дружину, чтобы проводить жизнь в пирах и роскошестве, древляне даже полюбили Олега – всё же князь какой-никакой, Киевом ставлен да родным ставший. Воевода Волк, подъезжая с сыном, чадью и встретившим его княжеским разъездом к Овручу, аж попридержал коня, оглядев расползшиеся валы да гнилые брёвна городни. Пожевав бороду, вымолвил:

– Город укреплять надо! Следующей весной людей скликнем на городовое дело.

– Даней выплатить Киеву не заможем тогда, иначе с древлян последнюю рубаху снять придётся, – заметил Лазута.

– С червеньских городов возьмём – всё равно одним нам их удержать не получится, – отрёк воевода.

Больше удивило Ратшу то, что Олег, воспитанный при Ольгином дворе, жил прадедовым обычаем в дружинной избе с кметями, не имея своего терема.

– Мне ни к чему, – ответствовал на вопрос Олег, которому после смерти отца исполнилось тринадцать лет, – жены нет, а роскошества ослабляют тело воина.

Воевода остро глянул в лицо князя, сказал, не выдержав:

– Ты настоящий сын Святослава, и я рад, что последовал за тобой…

Вместе: князь, воевода с сыном и Лазута – объезжали селения, знакомились со старейшинами. В отличие от любого из Свенельдов, Ратша в разговорах со старейшинами держался почтительно, всё же не роняя собственной гордости, сохраняя незримое расстояние между своим и чужим званием. Со смердами говорил просто, с доброй усмешкой на устах, чуть развалясь в седле, глядя в лицо собеседнику, а не поверх головы, не унижая его достоинства, потому и сходил за своего, укрепляя тем свой и княжеский авторитет.

Освободив землю от даней, созвали мужиков на городовое дело. Лес сплавляли по Уж-реке и от неё везли. Чавкали топоры, глухо били бабы, утолачивая землю. Мужики, утирая пот, по очереди подходили к котлам, черпали тарелями горячее мясное варево, садились в стороне, доставая из-за голенища ложки. Олег с Ратшей и Волчьим Хвостом ежедневно обходили растущие стены. Волк, обводя город ладонью в застарелых ратных мозолях, говорил:

– В Киеве до сей поры крепости нет, от печенегов за валами отсиживались, а мы теперь в ратную страду и оборониться заможем!

У самого воеводы в городе рос на глазах терем. И уже не такой, как в Вышгороде или Киеве, а с поднятой на высокий подклет повалушею, с наметившимися гульбищами. Построят дом, украсят резьбою ворота, высокое двоевсходное крыльцо, покроют цветной дубовой дранью кровлю. Волк пришёл сюда надолго и устраивался основательно.

Осенью воевода ушёл в полюдье в червеньские грады, не взяв сына и отговорив с собой идти Олега:

– Пусть на мне одном вина будет за то, что чёрный бор с них возьму.

Червеньские княжата, зажатые между воинственной Русью, лихими уграми, разбойными ляхами и своенравными древлянами, жили тихо и смирно, легко переходя под чужую руку. Жизнь научила их хитрить, стравливая спорщиков друг с другом, оставляя итогом выгоду перехода к более сильному и ласковому. Князьки из Червеня, Перемышля и Белза, услышав, чего и сколько хочет собрать Ратша, пришли в тихий ужас, отвечая как один:

– Тебе надо – ты и бери!

Когда-то вместе с князем Игорем древляне убили и отца Волка Ивора Собаку, но у Ратши за плечами был огромный ратный опыт, да и дружина суровая – половина, почитай, со Святославом ходила, голыми руками не возьмёшь. Ведая, что уже ранней весной здесь появятся первые ляшские или угорские воинские разъезды, брали всё равно с оглядкой. Несмотря на то что проводники были добрые, из купцов, исходивших Волынскую землю вдоль и поперёк, за спрятанным в лесах скотом не гонялись, предпочитая выжимать всё из старост. Особо строптивых подвешивали над огнём, брали в заложники семьи. Прибавлявшиеся возы нагружены доверху портами, рухлядью и узорочьем. Игорь в своё время содрал с древлян раза в три больше, поэтому Ратша не чувствовал никакой вины, оставляя за собой право в случае, если червеньские грады отложатся, вернуться сюда с войском. В полон не забирал, дабы не отягощать дружину, самих кметей, особенно молодых, которые, не зная воеводского норова, утаили собранное, лупил по рожам, отбирая ставшее княжеским добро, приговаривая: «За службу платят, не воруй, дак! Что взяли лишнее, поровну разделим».

Почти через два месяца после Ратшиного ухода по землям волынян прошёл возвращавшийся из немецкого цесарства Лют Свенельд, подивившийся, но тогда не взявший в голову их отчуждённости и слухов о разграблении волынян древлянами.

Глава двенадцатая

Шумит торг на Подоле. Гости торговые: кто продаёт, кто покупает, кричат, ссорятся, мирятся, зазывают, смеются. У вымолов – кишение лодий, в самом городе – воз за возом. Шум торга доносится до Горы и радует княжеский слух – значит, идёт жизнь. Ярополк выходит из терема, расстёгивая ворот длиннополой ферязи, подставляя лицо ласковому солнцу, что яркостью своей не позволяет налюбоваться голубизною неба. С Горы приятно оглядеться вокруг, будто воспарившей ввысь птице, и видно играющую бликами ленту Днепра, уходящую к окоёму синь лесов, исполосованные, будто полы персидского халата, пахотные поля, заливные луга, на которых чернеющими точками паслись стада коров. Это его край, это его заслугой мирно живут люди, не боясь ратного нахождения. Впереди долгая жизнь, сейчас переполняющая князя счастьем от ещё не растраченной деятельной молодости. И как не хочется возвращаться в полутёмное жилище и вникать в суды и тяжбы между посадскими и купеческими людьми, в жалобы на вирников* и тиунов, сверять счета и недоимки! Но на то и князь он, чтобы быть судом высшим на этой земле, чтобы беречь свой народ. Когда правитель проводит жизнь в праздности, используя данную Богом власть для услады собственного тела, народ уходит в другие земли, к другому государю, а при нахождении чужих ратей не пойдёт складывать головы свои за княжеский живот, и никто не пожалится, когда голова такого князя украсит копьё находника*…

Княгиня Ольга вложила в любимого внука все знания, которые накопила. Поднаторевший ещё при живой Ольге в княжеских судах, он судил, как казалось, справедливо. Он напрочь отверг древнее «судное поле», ибо не Бог или боги направляют меч победителя, но сила и умение. Бывали безвыходные споры, особенно когда шла речь о чьих-нибудь старинных правах на то или иное, но князь въедался в спор, порой не по одному разу расспрашивая слухачей, перечитывая старые грамоты, и выносил решение, иногда не устраивавшее кого-либо. Трудно объять власть полностью, когда ты ещё юноша; тогда на помощь приходили Свенельды, помогая умным советом, а когда и действием. Впрочем, они всегда незримо стояли за княжескими решениями, будто умная шея, поворачивая голову в нужную сторону.

Всё же Ярополк матерел. Восседая в княжеской думе в дорогих хорезмийского шёлку портах, с золотой цепью и сверкающими на перстах жуковиньями, нахмурясь, подчас мог отвергнуть выношенное самим Мстиславом Свенельдом решение. Набольший боярин не спорил прилюдно, просил отложить до скорого времени, потом один на один красноречиво убеждал князя, подводя его к тому, что решение было им же, князем, и принято. Прошлой зимой с Олега недобрали даней, потому что позапрошлой зимой воевода Волк ободрал Червеньские грады, и местные княжата пригласили к себе польских наместников. Олег просил помощи против ляхов, ибо у него самого сил против Мешко явно недоставало.

– Нет! – отверг Мстислав Свенельд. – Олег будет соседей грабить, а мы воинов давать? Он князь удельный, а не наместник! В своей земле нашкодил – пусть и разбирается!

Боярская дума гудела, разделившись на согласных и несогласных. Любислав Гуннар, средних лет уважаемый боярин, заспорил:

– Эдак у нас всё княжество со всех концов поощипывают! Княжата червеньские суда великого князя должны были добиваться, а не принимать втайне ляшскую руку!

В спор вступил Лютомир Свенельд. Нахватавшийся в германских землях, он часто сравнивал удельных князей с герцогами цесарства Оттона, вот и сейчас, напомнив, что вольности герцогов закончились междоусобной войной, закончил:

– Олег волынян грабил, потому что Овруч укрепил и древлянам своим дозволил. Не против нас ли это делается? Не помогать, а наказать надо Олега, добрав дань с него недостающую!

В этот раз Гуннар промолчал, а ведь хотел сказать, что ненависть к роду Волка перенеслась у Свенельдов на Олега и нелюбием своим друг к другу они очень могут навредить всей земле Русской. Не хотелось ссориться с великими боярами на глазах у всей думы, ибо, кто знает, может, после этого самому отъехать со всем домом придётся. Молвил только:

– Олег за древлян дань заплатил!

– А за Червеньские грады – нет! – тут же возразил Лютомир, молчаливо поддерживаемый отцом, что тяжёлым взглядом сверлил Гуннара.

– Владимир вон сидит в Новгороде и помощи не просит и платит! – вставил Мстислав.

И всё же Гуннар, понукаемый другими боярами, считавшими, что Свенельды взяли слишком много власти, сходил к Ярополку и с глазу на глаз передал свои опасения, добавив:

– Ненависть к роду Волка замглила очи Свенельдам. Не дай, княже, братоубийственной распре разгореться. Народ этого может и не простить!

Мстислав откуда-то пронюхал о тайном приходе Гуннара и также с глазу на глаз спросил Ярополка:

– Чего приходил Любислав?

Давно уже не мог сопротивляться Ярополк великому боярину, насквозь читаемый им, знал, что прочтёт Свенельд его ложь и в этот раз. Чувствовал над собой чужую власть князь, но ничего уже не мог поделать: бурное течение влекло за собой. А как иначе? Ярополк слишком доверился Свенельдам, чтобы сейчас круто что-то менять.

Выслушав князя, Мстислав поехал к Гуннару. Не заходя в дом, вызвав боярина во двор, громко, чтобы слышали слуги, отчитал набыченно молчавшего боярина:

– Ты супротив меня не затевай крамолы! Твоих заслуг перед родом Игоря и Ольги я не помню, а на мне ран не счесть, полученных в боях за землю Русскую. Не поздоровится тебе, Гуннар! И вспомни наш разговор, прежде чем рот свой ещё раз откроешь!

Добирать дань с Олега Ярополк неожиданно отказался – всё же слова Гуннара возымели своё действие. Свенельды не стали настаивать. Мстислав нутром чувствовал, что в этот раз ни гнуть, ни ломать князя не надо. Решено было помочь Олегу провести переговоры с волынскими княжатами и ляшским князем Мешко. В Червень и Перемышль были направлены послы от русов и древлян. Княжата подтвердили причину, по которой они решили перейти к ляхам, наотрез отказавшись возвращаться к русам. Ярополк послал к Олегу Искусеви (Люта в Овруч бы не пустили), чтобы тот вместе с древлянским князем съездил к Мешко, но тут Олег воспротивился, и, кажется, правильно:

– Если мы с ляхами закрепим отторжение градов Червеньских, то обратно их нам уже будет без войны не вернуть!

Пока долго ссылались да спорили, подошло время Ярополковой свадьбы, и тут стало не до Олега.

Глава тринадцатая

Манфриду, или, как её уже переиначили по-славянски, Малфриду, привезли сваты: Лютомир Свенельд и Туровид Искусеви. Ярополк, не видевший будущей жены, порядком волновался. Гречанку свою отправил в Берестово ещё три месяца назад, в мыслях своих убедивший себя забыть про неё. Брак этот был нужен Руси, как нужна немецкая была епископия, а через неё выход на торговые пути саксов, франков и итальянцев. Потому он должен полюбить её, какой бы она ни была.

На поварне не продохнуть от дымящегося варева – готовились к застолью. У дворского и ключника свои заботы: кого из гостей и где разместить, сколько, чего и откуда надобно. Порой князя в эти дни и вовсе не замечали. Наконец возок с невестой прокатился через весь Киев; облепленный любопытными горожанами, въехал в ворота княжеского двора. Малфрида, ведомая по красным сукнам свадебным тысяцким Мстиславом Свенельдом, в открытом (чтобы князь рассмотрел) белом повойнике не особо видна Ярополку. Колотится сердце в груди, и думается, что и церкви-то годной нету, придётся венчаться в часовенке, ещё княгиней Ольгой построенной. Не зазрит ли немка?

И вот подошла совсем близко, остановившись перед крыльцом так, что можно было разглядеть. Среднего роста, худая, угловатая, со светлыми соломенными волосами, бледным прозрачным лицом, робко посмотрела на жениха, улыбнувшись даже как-то просяще. Застучала кровь в висках, пришла на ум гречанка, пышногрудые посадские жёнки, и стало вдруг ясно, что не его это невеста, не сможет она ему понравиться.

Хоровод обрядов крутился вместе с праздными весёлыми лицами. Венчания не запомнив вовсе, Ярополк, будто пьяный, мало чего соображал, куда и зачем его вели, кто и ради чего говорит какие-то утверждённые древними обычаями слова. На весёлый пир смотрел отстранённым взором, Малфрида держала его за руку, робко заглядывала в глаза, принимая отрешённость её короля за свадебную усталость. Ярополк, поначалу вздрагивавший всем телом от неприятных касаний Малфриды, с ужасом и неприязнью ожидал первой ночи. Почему он, великий князь, должен это терпеть? Ради епископии, которую могут не дать, как уже не давали? Ведь был же Лют Свенельд у Оттона Младшего, не до того сейчас саксонскому королю, уже и говор среди вятших идёт, что в самый Рим, к папе, надо ехать. Почему его братья Олег и Владимир могут иметь сколько угодно жён? Почему вера христианская не позволяет господарю земли иметь одну жену для нужд страны, а другую для сердца? Закон христианский, учит Писание, для всех один, но люди уже не равны по рождению своему. Один князем рождён, второй пахарем, третий бесправным рабом где-нибудь в Византии. На что имеет право князь, не имеет право смерд. Но смерд на Руси поистине счастлив по сравнению с ромейским холопом.

Ночью лежат молодожёны на мягких хлебных снопах, застеленных рядном. Ярополк, дав себя разуть, так и не разделся. Он не смотрит в сторону жены, краем глаза приметив, как обнажила худое, совсем ещё девичье тело Малфрида. Отвернувшись, он чувствует её взгляд, полный истомы и непонимания. Надо, надо исполнить мужнин долг. Он поворачивается к ней, закрыв глаза, вдыхая запах хлебной соломы, представляя себе иную жёнку, не гречанку, которая надоела, а другую, образ которой отчётливо всё ещё не сложился в голове. Но руки скользят по костлявому, стыдливо вздрагивающему телу, руки не обманешь, и он снова отворачивается, упираясь взглядом в темноту клети…

Утром бьют горшки о стены, вызывая молодых. Ярополк выходит с озабоченным лицом, притянув за рукав к себе Мстислава Свенельда, что-то шепчет ему на ухо. С лица великого воеводы и свадебного тысяцкого, будто прогнанное тучей, сходит веселье, и он отпихивает в сторону недоумевающих гостей…

Слух о произошедшем в первую ночь, как его ни пресекали, противным поползнем* полез из княжеского терема. Тут же заговорили о злой ворожбе, объявляя Малфриду ведьмой. Ярополк, несмотря на протесты своего духовника Иоанна, согласился на уговоры Свенельдов пригласить известную ворожею Светлану. Решено было послать за ней, но старая ворожея, опередив, пришла сама, своим появлением распугав домашнюю челядь. Гридни не посмели задержать, потому слуга не успел доложить о её появлении. Светлана, не ошибившись, сразу нашла Ярополка в его изложне*. Утро только занималось, и князь, босой, в одних нижних портах, обратил к вошедшему нахмуренный лик: кто, мол, посмел?

– Зря жену в постель с собой не кладёшь – не виновата она в твоей слабости, – не поздоровавшись, молвила ворожея. Сердитый возглас застыл на губах князя. Посмотрев в прорезанное морщинами лицо, наполовину закрытое выбившимися из-под повойника седыми волосами, Ярополк, сразу поняв, кто перед ним, дабы унять дрожь в ногах, сел на перекидную скамью.

– Бабкино проклятие на тебе за то, что храм Перунов разрушила и терем на его месте воздвигла, – продолжила Светлана, – грекиню-то свою когда первый раз залежал? Не помнишь даже, а детей нету, вот и смекай!

Из головы напрочь вылетели заученные на греческом молитвы. Кажется, ворожея не хотела навредить ему, и князь с удовлетворением отметил, что голос не дрожит.

– Что же, мне теперь и веру Христову отринуть придётся? – спросил он.

– Нет, – помотала головой Светлана, зазвенев височными кольцами, – от начатого не отказывайся. Веру предков силой не рушь, как в иных странах делается: кровь льют да рощи священные вырубают. Волхва Белояра, хранителя рода твоего, зови на советы, он зла тебе не желает. На, возьми.

Светлана протянула князю мешочек с хрустящей внутри травой.

– Прикладывай к низу живота каждый вечер, – сказала, забирая из княжеских рук серебряную гривну. Не дойдя до порога, обернувшись, добавила:

– А у Малфриды твоей будет княжич. Не может семя чешского Святополка неживучим оказаться!

Глава четырнадцатая

Осень стояла сухая. Быстро собрали и обмолотили хлеба. Зима накатывалась неотвратимо с холодными ветрами и летящими к югу птичьими стаями. Лютомир Свенельд провёл всё лето в Полоцке у князя Рогволода. Напарившись в бане вместе с отцом, пил прохладный малиновый квас, делился впечатлениями:

– Зять Рогволода Туры из наших вышегородских бояр – помнишь? В полюдье на ятвягов* собрался. С них дань собрать – не то что с наших подручников. Полочане большой дружиной туда ходят. Дочь полоцкого князя, Рогнеда, – перескочил на другое Лют, – красоты неописуемой. Почему за меня не сосватали?

– Ольга так распорядила, перед печенегами ещё, – молвил Мстислав Свенельд, утирая не остывшее после парилки лицо рушником и, не желая продолжать разговор о женитьбах, сказал:

– Год ноне сытый, а Олег опять дань отдаст не полностью. Самое время с Волком покончить.

Взгляды отца и сына встретились: решительный Мстислава и недоумённый Люта.

– Боюсь, не поспею, к предкам уйду, – пояснил великий боярин, – Олег окрепнет, и одному тебе с ими со всеми не совладать.

Лют открыл было рот, но Мстислав остановил его жестом:

– Что уж тут, давай начистоту. Ярополку далеко и до Ольги, и до отца своего. Мы – шея, которая его головой вертит. Не будет нас, не будет и Ярополка. Ратша не такой и дурак, хоть и скор на безумные решения. Потеснят они Ярополка, если вовсе не низвергнут. А там и конец страны, которую столь тщательно мой отец создавал и Ольга за ним. Оттого, что древляне дань недоплачивают, нам ни холодно, ни жарко. Но сейчас нам отступиться, так Олег за слабость сочтёт. Олег хоть и благородной крови, но должен брата своего слушать, а с Волком не получится.

– Что делать? Ярополк не станет притеснять брата.

– Не станет… – Свенельд прикрыл тяжёлые веки. Лютомир молчал, ожидая ответа. Мстислав неожиданно быстрым движением, заставившим вздрогнуть Люта, плеснул из медной ендовы квасу в чарку, единым махом опустошил, молвил:

– Дань соберём с древлян, все недоимки взыщем.

– Чтобы войну начать по примеру князя Игоря? – Лют, хмурясь, смотрел на отца. Эта задумка ему не нравилась.

– Не так. Тиунов и посельских своих начнём ставить, Олег препятствия чинить начнёт, тогда мы купцам его пути перекроем по всей земле. Ни с данью, ни с ропотом людей своих Олегу без нас не совладать. Тогда и посмотрим, кто кого.

– Ярополка надо убедить, – повторил Лютомир, соглашаясь.

Но князь воспротивился. Мерил крупными шагами повалушу в мягких домашних сапогах перед сидевшими на лавке, будто два огромных валуна, Свенельдами.

– Я не пойму: зачем это всё нужно?

Мстислав, глядя в голубые глаза князя, смотревшие из-под упавшей на лоб пряди светлых волос, терпеливо объяснял, что долг прощать нельзя, потом древляне и вовсе из подчинения выйдут, что с Мешко Олег перестал договариваться насчёт Червеньских городов, что Волк и вовсе мыслит его, Ярополка, свернуть со стола.

– А кто об этом говорит? – не верил князь.

– Ратша мечтает возродить славу Святослава, – снова ответил Мстислав, – а без днепровской земли ему не под силу это. От Олега послы к русам ходили летом и в Белобережье, и в Тмуторокань. Зачем? Олег ведь клялся за отца отомстить, и Ратша об этом ему напоминать не перестанет.

– С печенегами у нас мир вечный, и днепровский путь в наших руках! – сказал Ярополк.

– Доверься нам, княже, – как можно мягче вставил своё слово Лютомир. Ярополк, сев на резную скамью, поставил локоть на стол, запустил пятерню в волосы. Свенельды терпеливо молчали в ожидании.

– Думу собрать бы надо, – наконец поднял голову князь. В голосе сквозило сомнение.

– Соберём, – согласился Мстислав.

Собрание вятших, как обычно, плясало под Свенельдов. Кто-то нерешительно воспротивился: «Войну бы не накликать!» Его тут же обрезали:

– Не осильнел ещё Волк настолько. Не будет войны!

Решено было везде на древлянских погостах* расставить Ярополковых людей, а коль воспротивится Олег, то передать ему грамоту, в которой было написано, что в таком случае и мытное, и повозное, и лодейное будет для Олега на других условиях, как для иноземного гостя, ибо ряд со старшим братом он не блюдёт.

В самый разгар полюдья к древлянам отправился Лютомир Свенельд. Древлянская земля небольшая, а Свенельд шёл с шумом, выгоняя Ольговых тиунов. Сам Олег пришёл в бешенство, узнав о Лютовых шкодах, велел собирать дружину.

– Не горячись, княже! – Ратша Волк крепко держал под уздцы княжеского жеребца. Он едва поспел к отъезду Олега, за ним послали, но князь рванулся сейчас, собрав тех, кто был рядом, – остальные догонят. Волк благодарил богов, что успел вернуться из полюдья.

Олег сидел верхом в едва застёгнутом зимнем вотоле, яро раздувая ноздри, едва узнавая воеводу. Было время, когда и сам Ратша мог со Святославом собраться так же быстро, прихватив оружие, и выехать на охоту, на рать ли, без обоза и кормов. С годами пришла мудрость, учившая, что сделанного в гневе и спешке уже не воротишь.

– Не горячись! Нечего князю с воеводой-татем бодаться!

Взгляд Олега начал светлеть. Вокруг храпели и переминались, похрустывая снегом, кони застывших в ожидании дружинников. Княжий двор заполнялся ратными людьми.

– Я сам съезжу! – сказал Волк, махнув рукой в овчинной варежке кметям:

– Слезайте!

Олег, подёргав повод и видя, что не смеются над ним, молодым, над его резкой переменой решения, соскочил с седла, передав коня дворскому.

Долго Лютомира не пришлось искать: Волк обрёл его на погосте в пятидесяти верстах от Овруча в сторону Киева. Во двор дружину не пустили. Кметям, готовым ринуться в клинки, Ратша приказал уступить. Проехав сквозь отверстые ворота, Волк сразу приметил Люта, стоявшего на низком крыльце рубленного в один ярус наместничьего терема. Свенельд стоял, широко расставив ноги как перед кулачным боем, в шапке с алым верхом и наброшенном на плечи собольем опашне. Не слезая с коня и не здороваясь, Ратша спросил:

– Ты почто, Свенельдов сын, в земли чужие пришёл, как медведь к бортям? О твоей татьбе завтра же князю Ярополку станет известно!

– По княжескому приказу я здесь и есть!

Лют, не сходя с крыльца, через холопа передал Волку грамоту. Ратша, сломав княжескую печать, долго читал, веря и не веря написанному.

– Не Ярополка это мысли, но твои и отца твоего, – наконец сказал он. – Братьев стравить хотите? Мы с Мстиславом в ссоре, так пусть на судное поле меня вызовет. Нечего в нашу ссору сынов Святослава втравливать!

– Не я грады Червеньские зорил до того, что они отложились. Не я Овруч крепил от врага неведомого, и не я послов к русам тмутороканским посылал!

– В Тмуторокани мы леготу* на Корсуньском рынке выпрашивали – и об этом любой поведает! – ответил Ратша и прикусил язык – нечего перед киевским зброднем оправдываться. Слова здесь лишние, надо уезжать. Волк сузил колючие, полные ненависти глаза:

– Сквитаемся, Свенельд!

– Земля тесная, сквитаемся, Волк!

Глава пятнадцатая

– Свенельды совсем меня раздавить решили!

Олег смял и бросил жалобно захрустевшую грамоту на стол. Не муж, но уже и не юноша семнадцати лет от роду, небольшой, но крепкий и ловкий, как лесная рысь, князь стоял посреди покоя, размышляя.

– Я сам к Ярополку поеду, должен он брата выслушать! Коли отвернётся, так и я спиной поворочусь. У них от роду с Володькой не заладилось, так его помощи в Новгороде попрошу!

Воевода Волк, сидевший на лавке в углу, молча любовался Олегом – в отца норов! Горяч по младости, но это пройдёт с годами. То, что сам вызвался к великому князю ехать, – хорошо. Ярополк на его месте не решился бы на такое.

– Езжай, княже. Жаль, мне с тобой нельзя в паучье логово. Хвост мой вместо меня поедет…

Весёлый, шумный Корочун* прошёл мимо Олега и ближних воевод – не до веселья было. Через седмицу поехали по накатанной зимней дороге мимо селений с мирно курящимися избами с заиндевелыми слюдяными окошками. И труд князя в том, чтобы избы эти не превратились по ратной поре в горсть тлеющего пепла…

Несколько лет не был Олег в родном Киеве, показавшемся непривычно большим и многолюдным с белыми сахарными крышами зимних домов, возвышающихся огромными шапками холмов. Не было встречающего разъезда, и Олег велел дружине расположиться на Подоле, сам с Волчьим Хвостом верхами поднявшись на Гору.

Древлянский князь долго стучал в запертые ворота княжеского теремного двора. На Горе – ни одной праздной души, только стража с любопытством рассматривала важного, судя по алому княжескому корзну, подбитому куньим мехом, гостя. Олег длинно и матерно выругался.

– Умерли, что ли, все?

Подъехав к дружинникам, охраняющим въезд на Гору, спросил:

– Где князь ваш?

Молодой воин, опиравшийся на копьё, приосанился как можно важнее под суровым взглядом приезжего, отрёк:

– Уехал, дён трое уж как будет!

– А воевода есть ни который?

– Свенельд и боярин Лютомир тоже уехали, город на воеводу Блуда оставили, а до остальных мне дела нет.

– И где Блуд?

– В дружинной избе на Детинке-горе. А ты не князь ли Олег будешь?

Едва сдерживая злость, готовую выплеснуться на невиновного воина, Олег тронул коня, так и не ответив. А Павша, продрогший за часы сторожи, с завистью смотрел вслед гостям.

Блуда на Детинке не оказалось. Светлый зимний день подходил к завершению. Вызвавшийся в проводники воин довёл до воеводского терема на Подоле. Блуд немало удивился приезду Олега, пригласил в дом. Князь чуть помешкал, но отказать не мог – Блуда он знал и уважал ещё с печенежского набега, когда простой кметь Ольгиной дружины за доблесть свою получил из рук княгини серебряную гривну. Темноту избы разгоняли зажжённые свечи, Олег, устроившись на лавке, с удовольствием хлебал горячий сбитень, от большего отказался: «Дружина голодная!» – хотя у самого, разморенного теплом, истомно урчало в животе.

– Не ведаю, кто куда уехал, – развёл руками Блуд, – даже мне никто ничего не повестил.

В голосе воеводы послышалась обида, и вряд ли он сейчас лгал. Олег чувствовал нарастающее бессильное бешенство. Его, как никчёмного недоросля, намеренно – и это больше всего чувствовалось – провели и опозорили. И его прорвало, он ругал Свенельдов, обещал сейчас же ехать к Владимиру. Блуд терпеливо слушал, понимая и жалея молодого князя, ставшего пешкой в сдерживаемой Ольгой и Святославом, а сейчас поднявшейся как на дрожжах, и готовой выплеснуться боярской ссоре.

– Ты меня прости, князь, но мне про тебя ничего не было велено, и потому более чем до завтрашнего полудня не могу тебя в городе с дружиной оставить.

Олег молча кивнул, глядя на Блуда тёмными глазами с затаившейся в глубине обидой, прощения которой не будет…

Утреннее солнце, отражаясь от снегов, слепило очи. Олег так и не уснул за прошлую ночь, ворочаясь среди храпевших кметей (у Блуда отказался в тереме ночевать, захотел вместе с дружиной). Несколько раз, набрасывая на плечи нагольный кожух, выходил из молодечной на улицу, слепо всматриваясь в звёздное небо, проигрывая в голове одно и то же: усмехающихся Свенельдов, обсуждающих с шутками его напрасный приезд. Еды в дорогу Блуд не дал, и князь не судил его за это: у воеводы о своём голова болит. Навстречу по сверкающей радостной дороге катил обоз. Старшой обоза, приложив к глазам ладонь козырьком и разглядев едущую на него дружину, велел свернуть в сторону, дабы уступить проезд. Олег не обратил бы внимание на спешно сворачивающих с дороги мужиков, если бы одни из саней не вывернулись и не уронили в сугроб промороженную, прикрытую рогожей тушу лося. «Если в моей стороне охотились, прибью всех!» – стрельнула в голове князя усталая мысль.

– Откуда едете? – придержал коня Олег.

– Из-за Ирпеня, в борах охотились, – махнул рукой один из мужиков, не совсем понимая, кто перед ним.

– А князь-то знает? – спросил Ивор Волчий Хвост.

– Что князь нам? Да мы с самим боярином Лютомиром на ловах были!

– С кем?! – Олег аж привстал с седла. И, не давая мужику ответить, приказал: – Ну-ко, расскажи, где тамо Лют, друг мой старый, охотится?

То, что снеди с собой почти не было, теперь оказалось во благо. Кони рысили, рассыпая снопы снежных искр. Хвост пару раз порывался спросить, что задумал Олег, но, глядя в торжественно-злорадное лицо князя, осекался – лучше не знать.

Благо не вьюжило, хоть туча, наползая громадной волной на окоём, закрыла холодный свет Хорса. Быстро нашли и множество следов, и охотничий стан на лесной поляне. Недалеко от низкой гостевой избы был развёрнут просторный шатёр для дружины. По растоптанным сугробам вперевалку ходили люди. Визгнула собака, грянуло смехом сразу несколько голосов. Дымили костры, сытный мясной дух заползал в ноздри оголодавших кметей.

Никто не ожидал верхоконных вооружённых гостей, окруживших поляну. Смех и шутки разом прекратились, кое-кто, стараясь незаметно, чтобы не раздражать приехавших, потянулся за оружием. Олег, пустив шагом жеребца, медленно ехал к хоромине. И где вчерашнее нетерпение? Князь наслаждался мгновением, оглядывая растерянно-настороженные лица киевских ратников.

Хлопнула дверь, вывалив из хоромины Лютомира вместе с паром тёплого жилища. Олег узнал его, но не другом он сейчас приехал! Некогда здоровья желать.

– Ты, что ли, Лют Свенельд? – спросил он как можно небрежней воеводу.

– Кто звал тебя сюда? – вместо ответа спросил Лют, принимая брошенный немой вызов: ведь князь древлянский не на пир пожаловал, и это видно.

– Я князь и сын великого князя Святослава и потому езжу, где хочу!

– Говори, что нужно тебе, и уезжай! – перебил Лют Олега. Князь почувствовал, как кровь бросилась в голову, возвращая вчерашнюю злость. Едва сдерживаясь, Олег продолжил. Громко, чтобы все слышали:

– Я обвиняю тебя, Лютомир, сын Мстислава, в измене роду великого князя Игоря. В том, что, действуя с отцом твоим, ты ссоришь братьев родных, дабы ввергли меч друг в друга, а ты или отец твой Мстислав заняли русский стол! На правах князя я вызываю тебя на судное поле здесь и сейчас!

С обеих сторон немало были удивлены до этого молчавшие кмети, заголосили, обсуждая слова Олега. Лют, чувствуя нарастающую в нём ярость, попытался исправить положение. Даже в гневе он думал, как не потерять место подле Ярополка. Великий князь не может не простить смерть брата – ведь поединок будет честным, но род Свенельдов навсегда получит остуду.

– Судить нас может только Ярополк-князь! – выкрикнул он. Олег не стал изворачиваться в словесной перепалке:

– Боишься, боярин?

– Боюсь, – оскалился Свенельд, – боюсь, что ты меч потеряешь после первого моего удара и тебе в снегу придётся валять на потеху твоим людям!

Со стороны киевлян засмеялись над словами воеводы. Олег, спешившись, подозвал Хвоста:

– Коли погибну, уходите с отцом и дружиной к Владимиру. Он Ярополка не любит и вас не выдаст!

– Боги на твоей стороне, княже. Удачи!

Лют вышел на бой в кожаном стегаче – железного доспеха не брал на зверя, в клёпаном шеломе, взятом у кого-то из своих. Олег в кольчатой броне, в островерхом литом шеломе казался молодым незаматерелым волком перед большим медведем. Хвост, верхом, чтобы лучше было видно, облокотившись на луку седла, оглядывал утоптанное для поединка поле, своих насупившихся кметей. Дружина любила Олега за норов воинский, за пренебрежение к телесным усладам, и они все, если надо, умрут за своего князя. Свенельдовых людей вместе с доезжачими, сдерживающих хортов, было в два раза меньше, чем древлян, и Ивор твёрдо решил: если с Олегом что случится, ни Лют, ни его люди живыми отсюда не уйдут.

Олег отбросил в сторону круглый, обтянутый бычьей кожей щит, призывая противника биться на одних мечах. Такой бой скоротечен и страшен, легкораненых в таком поединке не бывает. Лют, помедлив, сделал то же самое. При своей звериной силе он потерял преимущество.

– О-го! – кто-то восхищённо воскликнул в чаянии зрелища.

Противники некоторое время кружили, как два хищника, принюхивающихся друг к другу. Лют не спешил: не в его интересах убивать древлянского князя. Олег прыгнул барсом, нанеся два удара подряд, Свенельд их отбил, хоть второй и с трудом. Олег, воодушевлённый медлительностью Люта, нападал всё чаще. Звенело и тяжко рассекало воздух смертоносное железо. Хвост заметил, как по неопытности Олег открылся для удара и погиб бы, не придержи летящий меч Свенельд. Ивор до боли в костяшках сжал черен меча: ничем хорошим это всё не кончится. Лют тоже допустил промашку: слишком долго разворачивался к проскользнувшему за спину Олегу. Князь не простил ошибки боярину. Послышался хруст раздираемой дублёной кожи доспеха. Лес огласился медвежьим рёвом Свенельда. Воевода упал, тщетно пытаясь зажать глубокую рану на боку, из которого обильно хлестала кровь, пятная и подтаивая снег.

– Ты убил меня, щенок! – ревел Лют.

К нему бежали кмети, стаскивали стегач, пытались остановить кровь. Олег стоял, тяжело дыша и опустив меч, со смешанным чувством вины и удовлетворения – так бывает, когда убиваешь своего первого смертельного врага.

Тело воеводы слабело, потом и вовсе обмякло в руках кметей. Кто-то первый содрал с головы шапку в честь об упокоившемся. Олег расстегнул непослушными руками подшлемный ремень, обернулся к застывшей дружине, сказал бескровными губами на побледневшем лице:

– Заберите у них всю снедь, она нам в дороге нужна.

Глава шестнадцатая

– Что ты наделал, княже?!

Ратша раненым зверем метался по клети. Он едва сдержался, дабы не безобразить на глазах у дружины, но сейчас дал себе волю.

– Войны с Ярополком не миновать теперь! Эх, знал бы, что так случится, – убил бы Люта тогда на погосте. Своею головой повинной выкупил бы вражду у великого князя! А ты куда смотрел, дурень? – накинулся Волк на сына. Хвост отмалчивался, уставив взгляд на выскобленный дубовый пол. Воевода развернулся, шагнул к заиндевелому слюдяному окну (невольно подумалось – в Ярополковом тереме дорогое царьградское стекло в окнах), с силой ударил себя кулаками по вискам, будто прогоняя наваждение. Олег, больше чувствуя себя виноватым оттого, что молчит, подал голос:

– К Ярополку поеду, расскажу, как было. Не будет войны.

– Нет! Мстиславу терять нечего – единого сына потерял. Тебя имают, как только из земель деревских выйдешь, там же на месте и порешат. Разъезды его, поди, все дороги уже стерегут.

Ратша свалился на лавку, расстегнул сканую пуговицу, стягивающую ворот зипуна, едва не оторвав её. У него и у Свенельда по одному сыну, только у Мстислава три девки, и всех пристроил за мужьями, у него же одна дочерь от наложницы в Вышгороде, пока на выданье. Трудно прижиться нарождённому младенцу: болезнь какая, случай несчастливый – трудно взрастить да в люди вывесть. Представилось: лежит его Ивор, зарубленный не в бою славном, а в поединке – дурном, гневном. Он мстил бы, пусть и князю самому. Сейчас он, как никогда, понимал своего неприятеля, ставшего врагом.

– Грамоту слать тебе надо брату, княже, с верным человеком, – молвил воевода.

– Лазута! – сразу пришло на ум Олегу. – Он и в Киеве в почёте, и нам верен!

– Лазута, – соглашаясь, повторил Ратша. Но что-то подсказывало ему, что ни Лазута, ни кто-либо иной дела уже не поправит.

* * *

Тело Люта, укрытое попоной, лежало на санях. Мстислав, несколько часов на крыльце терема прождавший так весело уезжавший несколько дней назад на охоту поезд, не чувствовал холода. Он сбросил с плеч давившую тяжестью шубу, оставшись в одном тонком домашнем зипуне, побрёл к саням, медленно переставляя обутые в валенки ноги. Не было той гордой печатной поступи, уверенного разворота плеч, чуть надменного, с вызовом, взора глаз. К саням шёл большой, враз почерневший лицом, сгорбленный старик.

Прошедший со Святославом от Хазарии до Филиппополя, рубившийся в яростных сечах, убивавший сам, видевший тысячи изрубленных железом, сожжённых огнём, съеденных язвами трупов, он боялся посмотреть в проясневший*, тронутый величием Мораны*, лик единственного сына. Он долго смотрел, будто запоминая любимые, разглаженные смертью черты. Закоченевшей и будто не своей рукой коснулся светлых, чуть растрёпанных ветром, удивительно живых волос в искристом бисере снежинок. Наклонившись, так что чуть не повалился на сани, обхватил голову сына, не то зарыдал, не то завыл глухим звериным рыком. Кмети стояли в сторонке, перетаптывались, прячась друг за друга, глядя в землю, не решаясь смотреть на великое горе великого боярина. Холопы без особого шума распрягли лошадь, привёзшую страшную ношу, чтобы не прянула невзначай, увлекая за собой сани.

Уже послали за князем, что вот-вот должен был приехать из Будутина, где по совету Свенельда отсиживался, избегая встречи с Олегом. Дворский, с младых ногтей знавший Люта, тоже не решался мешать горю Мстислава, переступал в нетерпении – скорее бы Ярополк приехал, не то и сам боярин от холода отдаст своему новому христианскому Богу душу.

Неизвестно, сколько времени прошло – полчаса, час, когда князь въехал в ворота воеводского двора с шумной, переговаривающейся дружиной. Свенельд не слышал, не оторвался от сына. Всё, всё было для него! Подрастающему десятилетнему внуку он не успеет передать ни свои знания, ни свой опыт, ни место в думе княжеской. Молодости мало своего разума, нужен и совет дельный, оступиться легко, потом бывает выправиться невозможно. Уйдёт добрый молодец, теряя уверенность в силах, спускаясь по ступеням: сначала на нижние столы на пиру княжеском, а там и вовсе в смерды, а то и в холопы. Так и измельчает, рассыплется древний знатный род, и потомки тех бояр, что сегодня боятся глянуть в глаза, даже и замечать не будут его потомков.

Спешилась, замолкая и снимая шапки, дружина. Ярополк постоял, всем существом ощущая горе воеводы. Накрыла, укутала белым своим покрывалом двор Свенельда Морана. Оглянув озябших воеводских кметей, дворского, что чуть ли не жалобно смотрел на князя, Ярополк мягко тронул за плечо Мстислава:

– Пойдём в терем, воевода.

Свенельд на удивление быстро послушался. Пошёл, с трудом передвигая ногами, поддерживаемый Ярополком, споткнулся о ступени высокого крыльца и увлёк бы за собой князя, но вовремя подоспевший дворский не дал упасть. Ярополк не стал заходить в дом, будто дохнувший неживым могильным холодом кладбища. Богиня смерти перешагнула со двора в дом вместе с воеводой и его горем, а там, за двором, была жизнь, в которую хотелось вырваться и пить её полной грудью!

Глава семнадцатая

С Лазутой ехало всего трое кметей – достаточно, чтобы не привлекать внимания, и добрая охрана от случайного татя. Вели на поводу заводных коней. Поклажи всего – снедь необходимая да оружие на всякий случай. К вечеру завьюжило, заметая дорогу. Потянуло остановиться в припутной веси, подождать до утра. В такую погоду не знамо, что страшнее: зверь голодный или сбиться с пути и погибнуть в поле. До Киева остался час, не более. В сумерках да с вьюгой он проедет на Гору, никем не замеченный. На свой страх и риск, с молчаливого согласия кметей, он продолжил путь по едва узнаваемым приметам.

Сквозь кружившуюся снежную крупу в сгущавшихся сумерках белыми громадами надвинулись киевские холмы. Лазута постучал зажатой в кулаке рукоятью плети в первые же попавшиеся ворота, нечаянно сбив снег с медного змия, украшавшего правую воротину. Отворилось волоковое окно – кто такие? Лазута едва не сказал: «Князево слово и дело», но вовремя поправился:

– Путники проезжие, ночлега просим!

Поужинав с хозяевами и разместившись с дружинниками в тесной светёлке, Лазута засобирался к князю. Кметь, по имени Заяц, тряхнув седеющей головой, решительно снял со спицы кожух:

– Я с тобой, нельзя тебе одному!

– Нет! – отверг Лазута. – Одному больше веры у сторожи, и князь примет легче. Без меня не ходите никуда, вернусь когда – не знаю.

Древлянский боярин отворил низкую дверь, пригнулся под притолокой и исчез во мраке клети, через которую прошёл на улицу.

Темнота совсем укрыла стылую землю. Лазута с тоской оглянулся на тёплый приютивший его дом: кмети, поди, повалились уже в сон. Тело просило отдыха, а голова подсказывала, что дело делать надо сегодня же. Конь, проваливаясь по самые бабки, отфыркиваясь от снега, нёс Лазуту к Горе. Ворота ещё не заперли, и по дороге туда и обратно проходили, проезжали, кутаясь в опашни и вотолы, какие-то люди. Застывшие у ворот гридни обратили на одинокого вершника внимание. Лазута сразу приметил высокие хоромы с гульбищами и переходами, въехал в отверстые резные ворота. Взбежал по крыльцу, громко топая и сбивая тем самым снег с сапог (надел вместо валенок по выходному случаю). Незнакомый дворский впустил древлянина в хоромы, ослепившие горящими витыми свечами в высоких стоянцах. «Почти как днём», – подумалось.

– По какому делу к воеводе набольшему Свенельду пожаловал? – спросил дворский, всматриваясь и не узнавая гостя. Лазута почувствовал, как кровь гулко заходила в висках, лоб под шапкой покрылся испариной. Как так? Какой Свенельд? И тут только обратил внимание, что тёс на бревенчатых стенах свежее, стёкла в окнах многоцветнее. Был Лазута в княжеском тереме один-два раза, да и то при Ольге. Говорил же кто-то, что Свенельд хоромы на Горе ладит. Древлянин клял себя, что по глупой невнимательности своей угодил прямо в звериное логово. Стрельнула мысль: толкнуть дворского и бежать, пока опомнятся, отвяжет коня, а может, и вовсе своими ногами терема княжеского достигнет. Поздно. Тяжёлыми шагами, ведя заскорузлой от многолетних ратных мозолей дланью по резным перилам, с верхних горниц по внутренней лестнице спускался боярин Мстислав.

– Что здесь, Вавул?

– К князю Ярополку от князя Олега, боярин! – ответил поспешно Лазута, пока дворский не раскрыл рта. Свенельд приблизился к древлянину. Лазута едва узнал его: осунувшийся и ставший костистым лик, тёмные круги под глазами, горевшими каким-то неестественным, неземным огнём. Горе от потери сына не надломило боярина, наоборот, зажгло душу и сердце тем пламенем, которое, выжигая всё на своём пути, ведёт и доводит к цели, пожирая и идущего к ней. Свет от свечей играл причудливыми тенями на лице Свенельда, делая его жёстче, потустороннее и вместе с тем величественнее, как у повелителя мира кромешников* Чернобога*. Лазута невольно отступил на полшага, мысленно отмахнув от себя пришедшее не к месту в голову сравнение.

– Олег рати собирает против брата, – быстро сказал древлянин. Он собрался врать, выкручиваться, только уйти отсюда живым и дойти до Ярополка, Олег простит потом его за вынужденную ложь и клевету.

– Он собирается скрытно и придёт споро, как отец его ходил. Он боится, что Ярополк большое войско успеет собрать. Я не хочу ссоры братней и потому пришёл повестить тебе: если Ярополк начнёт сейчас собирать людей, то Олег уступит и не пойдёт на него.

Лазута удивился про себя, как уверенно он наговорил то, что придумал на ходу. Свенельд свёл брови к переносице, вздохнул с тяжестью усталого человека, произнёс:

– Я ждал, что так будет.

Подозвав Вавула, Свенельд тихо сказал ему:

– Уложи спать его, только у меня в тереме, не в дружинную избу направляй. Обыщи его, вдруг какое зелье колдовское привёз, уморить меня надумал. Волкам токмо меня добить и осталось, а там и сами в Киеве сядут!

А Лазуте сказал:

– Пожди мал час, тебе покой для ночлега изготовят.

– Мне бы срочно ко князю, – пытался убедить Свенельда древлянин, размышляя, есть ли у воеводы сторожа во дворе на случай, если придётся бежать из терема. Лазута уже надумал было, развернувшись ко входу, но тут появился Вавул с двумя мужиками из челяди, и стало ясно, что побегом он только всё окончательно испортит, а пока воевода не догадывался, теплилась надежда.

Примечания

1

Слова, помеченные звёздочками, см. в Словаре старинных и редкоупотребляемых слов в конце книги.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.