Психотерапия, фокусированная на диалоге

Игорь Александрович Погодин

Психотерапия, фокусированная на диалоге

Предисловие

Трансформация роли контакта в психотерапии, происходившая на протяжении XX столетия[1], повлекла за собой соответствующие изменения и в других составляющих психотерапевтической методологии. Так, например, должны были быть изменены основные представления о природе психического, а также подвергнуты модификации собственно психотерапевтические методы. Гештальт-терапия, которая знаменовала собой начало использования контакта в качестве пространства психотерапии и фактора, опосредующего возникновение терапевтически значимых изменений, инициировала соответствующие изменения методологии психотерапии. В результате появилась концепция self, опирающаяся на положения теории поля, а также феноменологический метод психотерапии, который был размещен в основе психотерапевтического процесса.

Тем не менее в настоящий момент сложилась ситуация, когда, на мой взгляд, основные положения гештальт-подхода используются не в полной мере. Это понятно, поскольку феноменологический способ построения терапевтического процесса, а также представления о психическом как производном от текущего контекста поля, находящегося в постоянной динамике, являются не совсем привычными (правильнее было бы сказать – совсем непривычными) для сложившегося на протяжении XX столетия индивидуалистического по своей сути психотерапевтического мышления. Я уж не говорю о бытовом мышлении, которое пропитывает также и способ мышления самих психотерапевтов.

Привычное мышление человека XX–XXI столетия содержит в своей основе принцип детерминизма, который позволяет строить гипотезы и находить пути их подтверждения[2], а также представления о личности как относительно стабильном образовании, которое детерминирует поведение и переживание человека. Разумеется, что традиционному мышлению в полной мере соответствуют такие же традиционные представления о психотерапии и ее задачах, заключающихся в изменении поведения и / или особенностей переживания человека посредством личностной трансформации, которая, в свою очередь, оказывается возможной в результате обнаружения причинно-следственных связей и специфического для данного метода их использования. Причем само переживание понимается как характерный для личности способ справляться с событиями реальности, которая по своей сути объективна и довольно стабильна во времени.

Очевидно, что революционные психотерапевтические новообразования гештальт-подхода столкнулись с выраженным сопротивлением традиционного психотерапевтического мышления в процессе их ассимиляции. Способ думать психотерапевтов должен был быть радикально перестроен, что редко удается простым введением новой методологии. В связи с этим в практике развития гештальт-терапии новые методологические идеи перемешались со старыми, формируя положение, напоминающие скорее эклектику, чем школу со своей спецификой. Кстати говоря, методологических противоречий не избежали даже основатели гештальт-терапии. Речь идет, например, о противоречиях между пониманием self как процесса (по созданию фигуры на фоне) в поле, с одной стороны, и представлениями об организме в среде, с другой. Такой же методологический «клинч» возник в связи с пониманием ответственности Ф. Перлзом. Так, с его точки зрения, психотерапия представляет собой процесс перехода человека от опоры на других к поддержке самого себя. Но ведь сказанное входит в значительное противоречие с теорией поля, которая предполагает локализацию источника психического в контексте поля (ситуации), а не в индивиде. Список противоречий можно продолжить.

Что касается практики гештальт-терапии, то и здесь, разумеется, не удалось избежать необходимости справляться с возникающими недоразумениями, производными от трудностей ассимиляции новых идей. Зачастую практика гештальт-терапевта (по крайней мере, на постсоветском пространстве) представляет собой некоторый эклектический продукт, предполагающий заимствование в гештальт-методологию и практику конструктов и методов, релевантных традиционному каузально-индивидуалистическому психотерапевтическому мышлению и принадлежащих другим направлениям и школам психотерапии. Такое положение вещей проявляется, например, в использовании идей бессознательного, переноса, сопротивления, полярностей, а также в построении и следовании терапевтическим гипотезам. Не удалось избежать при этом и использования в практическом «гештальтистском» мышлении традиционных психодинамических клинических представлений. Таким образом, иногда складывается впечатление об отсутствии у гештальт-терапии единой стройной последовательной «психотерапевтической идеологии».

Я бы хотел оказаться правильно понятым читателем. Не будучи сторонником борьбы за «чистоту гештальтистской крови» в рядах профессионалов, я полагаю, что психотерапевтическая эклектика имеет право на существование, более того, эклектический подход, как показывают многочисленные исследования эффективности психотерапии, оказывается полезным в той же мере, что и «чистая» психотерапия в рамках определенной школы или направления. Скорее, я хотел бы обратить внимание читателя на то, что «полевая» диалогово-феноменологическая методология имеет значительно больше ресурсов, чем используемые на сегодняшний день ее возможности. В связи с этим возникает необходимость дальнейшей методологической и психотерапевтической трансформации гештальт-подхода. Во-первых, по всей видимости, для разрешения имеющихся методологических противоречий требуется введение дополнительных принципов, понятий и категорий, а также уточнение имеющихся. Во-вторых, использование уже сформированных гештальт-подходом концептов и методов, а также применение вновь введенных принципов и категорий с необходимостью предполагает формирование некоторой соответствующей модели психотерапии с опорой на ее базовые принципы и ценности. Обе эти задачи и определили необходимость в выделении диалоговой модели психотерапии, предлагаемой вашему вниманию в настоящей книге.

Первая задача предполагает акцент на базовой методологии рассматриваемой модели. Результатом ее решения является введение новых и трансформация прежних категорий и концептов – контакта, диалога, присутствия, близости, переживания, self-парадигмы, травматической self-парадигмы и т. д. Указанное выше базовое противоречие гештальт-подхода, проявляющееся в оппозиции self как процесса и организма в поле, разрешается использованием принципа дополнительности, который постулирует дуальную природу психического. Методологический конфликт в зоне ответственности разрешается, в свою очередь, введением принципа децентрализации власти, предполагающего представление об источнике психического, смещающегося с локализации в субъектах взаимодействия на процесс их контактирования.

Вторая задача разрешается выделением базовых положений, принципов и методов подхода, а также его ценностей. В настоящей книге детально анализируется феноменологический метод, возможности и особенности его практического применения в предлагаемой модели. Диалоговая психотерапия рассматривается в качестве процесса феноменологического сопровождения переживания, происходящего на границе-контакте. Трансформация понимания категории переживания и введение принципа инициируемого управляемого кризиса описывают своеобразие предлагаемой вашему вниманию терапевтической модели.

Представлению и детальному анализу базовых положений, принципов и методов посвящена первая глава книги «Методология психотерапии, фокусированной на диалоге». Вторая глава «Сущность диалоговой психотерапии: практические и прикладные аспекты» отражает особенности применения диалоговой модели в психотерапевтической практике. Рассматривается множество важных частных аспектов психотерапии практического свойства: особенности построения терапевтических отношений, место и роль личных особенностей терапевта в процессе психотерапии, представления о терапевтических факторах, особенности процесса инициации управляемого кризиса, а также использование динамического баланса поддержки и фрустрации в качестве составляющих комплексной терапевтической интервенции. Отдельное внимание уделяется проблемам экологии диалоговой психотерапии, диалоговой модели супервизии, а также эффективности терапии и ее критериям. Предлагается феноменологически-полевая альтернатива применению индивидуалистических концептов переноса, сопротивления, терапевтической гипотезы и т. д. Все параграфы второй главы иллюстрированы случаями из психотерапевтической практики применения диалоговой модели психотерапии, что позволяет составить представление о специфике соответствующего ей психотерапевтического процесса.

Третья и четвертая главы посвящены анализу центральной категории кризисной психотерапии – психической травмы, которая рассматривается как феномен, являющийся следствием блокирования естественного процесса переживания травматогенного события. Кроме того, в этих главах показаны также различные аспекты кризисной феноменологии и динамики: психическая боль, отчаяние, утрата способности к творческому приспособлению, травматическая self-парадигма, суицидоопасный кризис, посттравматическое стрессовое расстройство, психологический кризис, спровоцированный ситуацией насилия, смерти, инцеста и т. д. Каждый из наиболее значимых тезисов иллюстрирован случаями из терапевтической практики автора.

Завершают книгу два философско-психотерапевтических эссе, в центре которых категории переживания и этики.

Предлагаемая вашему вниманию книга является плодом моих размышлений и опыта психотерапевтической практики на протяжении последних нескольких лет. На этом этапе я сталкивался с множеством препятствий и тупиков, с ощущением растерянности, беспомощностью, но также и с вдохновением, страстью, интенсивным любопытством и радостью. На всем протяжении работы меня сопровождали люди, без чьей поддержки эта книга никогда бы не появилась. Я безмерно признателен своим студентам, клиентам и супервизируемым терапевтам, которые провоцировали творческий поиск и многому научили меня в процессе совместной работы. Отдельная благодарность слушателям специализации «Диалоговая модель гештальт-терапии», в совместном творчестве с которыми рождался не только сам проект обучения, но и собственно терапевтическая модель. В настоящее время диалоговая модель психотерапии уже применяется в их частной психотерапевтической практике.

Я очень благодарен коллегам и друзьям, поддержавшим меня своим интересом к моей работе, замечаниями и критикой – Даниилу Хломову, Елене Калитиевской, Александру Моховикову, Инне Дидковской, Таисии Тадыке, Геннадию Малейчуку, Августине Яцене, Владимиру и Елене Кулишовым, Сергею Сытнику и др. Особая благодарность друзьям – гештальт-терапевтам Наталье Олифирович, которая не только выступала моим оппонентом, но и помогала оформлять возникающие идеи, и Алле Поверенновой, в беседах с которой, собственно, родился проект диалоговой модели психотерапии. Алла вдохновляла меня на всем протяжении работы над текстом и в процессе совместной работы в специализации для терапевтов «Диалоговая модель в гештальт-терапии»; кроме того, многие идеи обсуждались с Аллой и сформулированы с учетом ее замечаний. Неоценимый вклад Натальи Олифирович как психотерапевта и литературного критика в полной мере отражен в предлагаемом вашему вниманию издании. Более того, в полемике с ней по поводу содержания диалоговой психотерапии родились и развились многие ее положения. Оставаясь рядом со мной на протяжении многих лет, Наташа неизменно поддерживала и провоцировала мой творческий поиск в профессии. И, наконец, я безгранично обязан своей жене Елене Погодиной, благодаря терпению и неизменной поддержке которой я имел возможность работать над текстом. В разговорах с ней о психотерапии рождались и уточнялись многие положения книги. Кроме того, нелегок сам по себе труд жены человека, который время от времени надолго исчезает из зоны досягаемости для бытовых проблем, погружаясь с головой в работу.

Итак, дорогие читатели, перед вами текст, являющийся введением в диалоговую модель психотерапии. Это не первая публикация автора на данную тему, однако именно в ней в более или менее систематизированном виде представлены основные положения и принципы диалоговой модели. Разумеется, в качестве введения в диалоговую психотерапию настоящий текст не претендует на исчерпывающий анализ ее сущности. Более детальное рассмотрение особенностей диалоговой модели психотерапии, а также ее прикладных аспектов, по всей видимости, – дело будущих публикаций. В связи с этим я бы рекомендовал рассматривать книгу скорее как повод для ваших собственных соответствующих размышлений и экспериментов, чем в качестве рекомендованного для организации психотерапевтической практики учебного пособия. Таким образом, публикацией своего труда я хотел бы открыть пространство для дискуссий на тему диалоговой психотерапии. Ваши мнения, предложения и замечания вы можете отправлять мне по электронному адресу: [e-mail]; буду очень признателен.

Игорь Погодин

Методология психотерапии, фокусированной на диалоге

Диалоговая модель психотерапии: философско-методологические основания и базовые ценности

Этот параграф открывает собой обсуждение философских и методологических оснований диалоговой модели психотерапии (а именно гештальт-терапии), а также сущности соответствующего ей терапевтического процесса. В начале мне бы хотелось довольно кратко изложить логику, которой я буду руководствоваться в процессе представления вашему вниманию диалоговой модели гештальт-терапии.

Не секрет, что именно появление во второй половине прошлого столетия гештальт-терапии привело к широкому использованию в терапевтическом процессе феномена контакта. Контакт приобрел особое методологическое и прикладное значение. Разумеется, с самого начала истории психотерапии контакт терапевта и клиента имел важнейшее значение, однако по большей части он выступал в форме необходимого для психотерапии условия. Инструментом же и источником терапевтически важных изменений контакт изначально не рассматривался, ими выступали в разных психотерапевтических школах свободные ассоциации и интерпретации, внушение, убеждение, формирование поведения, телесные воздействия и т. д. Именно появление гештальт-подхода знаменовало собой новый этап в эволюции психотерапии, когда контакт приобрел самостоятельное центральное значение и в смысле методологии психотерапии, и в смысле ее практики, и в смысле ее прикладных аспектов[3]. Очевидно, трансформация ценности и значения контакта для психотерапии вполне может служить основанием для анализа ее истории. Так, если в начале развития психотерапии контакт, повторюсь, выступал лишь в качестве необходимого, но не достаточного условия психотерапии, то гештальт-подход привнес в психотерапию представления о контакте как единственной реальности существования психического. Все психические явления – как творческие, здоровые, так и релевантные психическим нарушениям, – превратились в феномены, производные от процесса контактирования в поле организм / среда. Такая трансформация методологических представлений о контакте не могла не отразиться на теории и практике соответствующей им психотерапии. Контакт из условия психотерапии превратился, кроме того, в пространство, где происходят терапевтические изменения, а также в инструмент психотерапевтического процесса.

Значительный акцент в терапии на феноменах контакта привел к необходимости трансформировать методологию терапии. На смену психическому детерминизму должен был прийти альтернативный способ отношения к терапевтической реальности. Новая психотерапия заимствовала для этих целей основные положения феноменологии. Попытки объяснения и понимания особенностей поведения клиента и терапевта, лежащие в основе возможности получения инсайтов, были заменены процессом осознавания, констатации и описания феноменов, возникающих в терапевтическом контакте. Акцент с содержания сознания сместился на процесс осознавания человеком феноменов как фактов сознания [Э. Гуссерль, 2005], появляющихся в поле организм / среда, а также их динамики. Представления о бессознательном трансформировались в этой методологической системе в категорию «неосознаваемого в настоящий момент». Естественно, что особое значение в терапевтическом процессе приобрел принцип «здесь и сейчас», постулирующий ценность актуального переживания, а также его примат перед содержанием воспоминаний из прошлого и фантазий о будущем. Это означает, что прошлое и будущее с методологической точки зрения превратились в способы структурировать пространство настоящего[4].

Применительно к психотерапевтической практике феноменологическая методология отразилась на особой ценности впечатления и удивления в терапии. Иначе говоря, в новой модели терапии терапевт помогает клиенту восстановить его способность к получению впечатлений и основанного на них нового опыта контакта. Этим, собственно говоря, и ограничиваются задачи терапевтических феноменологических интервенций. Основателю гештальт-терапии Ф. Перлзу принадлежит яркая эмоциональная фраза, отражающая в полной мере эту новую терапевтическую цель: «Дайте миру произвести впечатление на вас!» Кроме того, в работе «Новизна, возбуждение и развитие» (русскоязычному читателю известная под названием «Теория гештальт-терапии») классики гештальт-подхода отмечают: «Ассимилируемые явления всегда представляют собой нечто новое; организм сохраняется, потому что усваивает новое, развивается и изменяется». И далее: «Контакт – это в первую очередь осознавание новизны, которую можно ассимилировать, и движение к ней, а также отвержение новизны, которую ассимилировать нельзя. То, что постоянно остается неизменным и не вызывает никакой реакции, не является объектом контакта (!) (курсив и восклицательный знак мои. – И.П.» [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001, с. 11]. Впечатление же от новизны возможно лишь при условии расширения сферы осознаваемого, осуществляемого феноменологическим методом. Разумеется, опора на принцип детерминизма, питающий психоаналитическую практику, также направлен в конечном итоге на расширение сознаваемого. Однако именно феноменологический метод позволяет участникам терапевтического процесса оставаться открытыми к множеству возникающих в нем феноменов, которые до этого просто не замечались.

С учетом описанной методологической трансформации очевидно, что представления о психическом и описывающая их модель не могли остаться неизменными. Анализируемая революция затронула также и сущность психических явлений. Так, место традиционного понимания личности как относительно стабильного и устойчивого образования с его структурой заняли представления о self как конструкте, описывающем процесс взаимодействия в поле «организм / среда». Теоретической подоплекой этой трансформации стала теория поля, сформулированная несколько ранее К. Левиным [2001] внутри берлинской школы гештальт-психологии, которая, в свою очередь, послужила знаменем методологической революции в психологических науках, придя на смену ассоциативной психологии. Особое значение в трансформации психотерапевтических взглядов начали приобретать представления о контексте поля, ситуации, в которой осуществляется контакт: «бессмысленно пытаться рассматривать любое психологическое поведение в отрыве от социокультурного, биологического и физического контекста» [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001, с. 13]. Смена контекста поля, динамика ситуации с необходимостью требует изменения всей self-динамики. Такое следование контексту на фоне высокой чувствительности self определяет здоровое психическое функционирование. Принцип творческого приспособления, регулирующий этот процесс, становится, таким образом, ориентиром в практике диалоговой психотерапии.

Введение в методологическое пространство психотерапии концепции поля обусловило необходимость ассимиляции психотерапией принципа прегнантности, который определяет закономерности существования поля. Так, именно соотношение фигуры и фона заложено в основе динамики поля, олицетворяющей взаимодействие модели личности и модели окружения [К. Левин, 2001; X. Хекхаузен, 1986]. С психотерапевтической точки зрения это означает необходимость использования в процессе терапии актуального возбуждения, возникающего в контакте. Игнорирование же его обесточивает весь терапевтический процесс и, как следствие, блокирует любые возможности нового опыта как для клиента, так и для терапевта.

Размышляя об идее прегнантности в психотерапии, Ф. Перлз и П. Гудмен отмечают: «Формирование фигуры / фона – это динамичный процесс, в ходе которого потребности и ресурсы поля постепенно передают свою энергию интересу, яркости и силе доминирующей фигуры», и продолжают: «Когда фигура смутная, расплывчатая, когда она лишена грации и ей не хватает энергии (“слабый гештальт”), мы можем с уверенностью сказать, что контакт неполный, что-то в окружающей среде воспринимается лишь в общих чертах, не выражена какая-то жизненно важная потребность; человек не “полностью здесь”, то есть его поле не может передать свою энергию и ресурсы для завершения фигуры» [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001, с. 14].

* * *

Итак, подытоживая вышеизложенное о методологической трансформации психотерапии, инициируемой более широким использованием категории контакта, а также качественно новым его пониманием в психологии и психотерапии, следует отметить следующее. Тремя «китами», на которых покоится «тело» диалоговой модели психотерапии, выступают:

• контакт в качестве пространства и инструмента психотерапии;

• феноменология в качестве метода, который осуществляет терапевтические изменения;

• теории self и поля как методологическое основание психотерапии, определяющее психотерапевтический взгляд на сущность психических явлений.

Причем лишь сочетание этих комплементарных методологических позиций позволяет появиться новому психотерапевтическому взгляду, обладающему стройной внутренней логикой. Например, используя представления о self как функции поля, терапевт и клиент оказываются перед необходимостью исследования поля, которое может быть осуществлено лишь феноменологическим методом. Таким образом, возникают релевантные этому процессу представления о феноменологическом поле, которое не является синонимом поля физического. Феноменологическое поле уникально для каждого отдельного человека и уж, разумеется, не тиражируется по каким-либо психологическим принципам или законам. Доступ к динамике феноменологического поля, в котором разворачивается интересующий нас в терапии self-процесс, возможен лишь через границу-контакт. Помещая процессы, происходящие в контакте, в фокус внимания психотерапии и предпринимая феноменологическое их исследование, терапевт помогает восстановить чувствительность клиента к динамике поля, а следовательно, подчинить self принципу творческого приспособления. Надеюсь, что описанная логика в полной мере обосновывает диалоговую модель психотерапии.

Описание сущности диалоговой модели психотерапии я бы хотел начать с ядра, представленного списком определяющих ее ценностей. Естественно, любой подход в психотерапии, осознают его приверженцы или нет, опирается на некоторые базовые убеждения, вокруг которых и образуется «тело» подхода. Психотерапевтическая надстройка в виде соответствующих технических приемов, правил построения экспериментов, способов организации терапевтического контакта и т. д. с необходимостью опирается на аксиологическое ядро. Полученный клиентом в результате психотерапии опыт ассимилируется в ткань психического также с учетом базовых ценностей подхода, косвенно или явно транслируемых терапевтом. И, наконец, процесс концептуализации психотерапевтами собственного профессионального опыта, который, в свою очередь, является источником постоянного развития метода, тоже с необходимостью опирается на его ценностное ядро. Именно диалектическое соотношение традиций (аксиологического ядра) и терапевтических инноваций (процесса творческой концептуализации опыта) определяет трансформацию методологии психотерапевтического метода или школы посредством либо методологической эволюции, либо парадигмальной революции.

Итак, в основе существования любой психотерапевтической школы или метода лежат ценности, которые так или иначе разделяются терапевтами, работающими в соответствующей психотерапевтической парадигме. Предлагаемая вашему вниманию диалоговая модель психотерапии также имеет определенную совокупность ценностей и базовых убеждений, определяющих сущность релевантного ей терапевтического процесса. Аксиологический аспект этой психотерапевтической модели в тезисном изложении имеет следующее содержательное наполнение.

Контакт – единственная реальность существования психического. Все, что происходит в контакте терапевта и клиента, участников группы между собой и с терапевтом, с окружающими в жизни людьми и т. д., выступает простейшей реальностью существования. Вне контакта не существует ничего, равно как ни до, ни после него. Утрата контакта в некотором смысле является психологическим эквивалентом суицида. Так же как и гомицида, поскольку, уничтожая контакт, человек отказывает другому в праве на существование в своем феноменологическом поле. Игнорирование, полагаю, выступает одной из самых интенсивных и разрушительных форм агрессии. Кроме того, следует отметить, что все психические явления, в том числе эмоции, чувства, желания, образы, фантазии, выборы и др., возникают лишь в контакте с другими людьми и существуют ровно столько, сколько продолжается этот контакт. Разрушенный контакт в поле существующих психических феноменов переводит последние в статус «аутичных», при котором они приобретают скорее деструктивный характер, чем созидательный. Таким образом, то, что еще недавно способствовало развитию self, сейчас разрушает его. По всей видимости, было бы более адекватным здоровому психическому функционированию, если бы психические явления, возникшие в контакте, в самом бы контакте и развивались, поддерживая тем самым процесс переживания.

Еще один аспект рассматриваемой проблемы имеет отношение к природе психологического и психосоматического симптома Так, любой симптом или синдром с методологической позиции, основанной на примате контакта, представляет собой не что иное, как способ организации отношений его обладателя с окружающей средой, причем наилучший из доступных в настоящий момент для self. Другой способ либо неизвестен клиенту, либо представляется ему неподходящим, либо пугает его. Альтернативные формы коммуникации могут восприниматься клиентом как сопряженные с чем-либо невыносимым, например, болью, страхом или стыдом. Иначе говоря, они заблокированы и нуждаются в поддержке терапии для своего развития. Поддерживая новые формы взаимодействия клиента в поле, психотерапия тем самым лишает симптом возможности подпитки, производной от незавершенных ситуаций поля.

Выбор, свобода. Наличие свободы воли и выбора – это признак, выделяющий человека из всего, живущего на Земле. Выбор позволяет человеку развиваться оптимальным для него образом – способность выбирать характеризует здоровое функционирование self, в то время как ее отсутствие разрушает контакт и, следовательно, парализует self-процесс. Именно на основании этой категории классики гештальт-терапии выдвинули принцип творческого приспособления [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001]. Постулирование ценности выбора имеет отношение и к самому процессу психотерапии – оно означает, что клиент на всем протяжении терапии остается свободным человеком: он вправе как продолжать терапию, так и остановить ее, как продвигаться в осознавании и получении нового опыта, так и сопротивляться этому, как вступать в прямые и открытые отношения с терапевтом, так и дефлексировать, деформируя терапевтический контакт, и т. д. Нет никакого, даже самого глубокого, терапевтического основания для лишения клиента свободы выбора.

Особое значение этики в регулировании контакта. В более ранних работах уже анализировалось содержание и сущность понятия этики [И.А. Погодин, 2008]. В отличие от морали, опирающейся на довольно стабильные во времени, а иногда даже ригидные убеждения и ценности, этика представляет собой творческий и гибкий процесс их ассимиляции. Этика выступает в некотором смысле эквивалентом переживания содержания морали. При этом регулирующим принципом процесса выступает свобода выбора. Иначе говоря, этика представляет собой непрекращающийся процесс принятия трудных ценностных решений, основанный на свободе идентификации / отчуждении содержания морали, являющейся фактором здорового творческого функционирования ego-процесса и предполагающей принятие ответственности за уникальный выбор. Разумеется, процесс такого выбора определяется, с одной стороны, опорой на существующие у человека ценности и убеждения, с другой – особенностями текущей ситуации поля.

Внимание к динамике контекста. Базовые положения теории поля, на которые методологически опирается диалоговая феноменологическая психотерапия, предполагают особое внимание к динамике контекста. Именно дизайн текущего контекста поля определяет соответствующую психологическую динамику. Иначе говоря, изменение контекста поля с необходимостью инициирует изменение психологических реакций человека, относящихся ко всем функциям self. Появившиеся в текущем контексте поля новые контакты с людьми предъявляют требования к соответствующим способам организации этих контактов, которые, в свою очередь, предполагают необходимость обращения с вновь возникающими эмоциями, чувствами, образами, фантазиями, представлениями человека о себе и окружающем его мире. Отказ от учета динамики ситуации поля в процессе построения человеком контакта с окружающими блокирует self-процесс в клещах хронической ситуации низкой интенсивности, что, собственно говоря, лежит в основе формирования психических нарушений. Верно и обратное (и именно это определяет необходимость, возможность и ресурсы диалоговой психотерапии): восстановление человеком чувствительности к текущей полевой динамике, например в процессе психотерапии, выступает фактором, обусловливающим эффективное функционирование и здоровое развитие self-процесса.

Внимание к процессу, результат терапии как побочный ее продукт. Особенность диалоговой феноменологической психотерапии в том, что она ориентирована на процесс, а не на результат. Хотя последнее и более привычно для обыденного мышления, психотерапевтическое мышление в рассматриваемой модели терапии предполагает следующее: результат (возможно, даже очень полезный и желанный для клиента) выступает побочным продуктом терапевтического процесса, сфокусированного на контакте. Традиционные представления о личности в методологии диалоговой психотерапии с неизбежностью трансформируются в представления о self как процессе в поле, реализуемом посредством основных его функций – id, ego, personality. Психическое – больше не содержание структуры личности, а феномен контакта, производный от текущей ситуации поля.

Феноменологическое сопровождение self. Одной из основных ценностей диалоговой психотерапии является ее метод, суть которого заключается в сопровождении возникающих по ходу терапевтического процесса феноменов. Феномены при этом, вслед за поздним Э. Гуссерлем [2001], рассматриваются в качестве фактов сознания, которые, кстати говоря, также принадлежат полю контактирования, а не личности с ее содержанием и структурой. Перебрасывая мостик от предыдущей ценности, следует отметить, что любые феномены, возникающие в процессе психотерапии, будь то чувства, образы, представления, мысли, совершаемые выборы, желания и т. д., принадлежат не клиенту или терапевту, а процессу их контакта, появляясь и развиваясь на границе-контакте. Сущность психотерапии заключается в предоставлении возможностей для возникающих в контакте феноменов жить своей жизнью. Поддержание витальности развивающихся в контакте феноменов является залогом терапевтически значимых трансформаций.

Сказанное, разумеется, находится в оппозиции к идее, согласно которой терапевтический процесс направляется принятой терапевтом терапевтической гипотезой. Опираясь в диалоговой модели психотерапии на теорию поля и феноменологию, мы можем констатировать в лучшем случае бессмысленность, а иногда даже вред подобного способа справляться в процессе терапии с тревогой неопределенности. Если место невротического стремления к контролю займет растущая способность удивляться появляющимся новым феноменам и впечатляться ими, тогда терапевтический процесс может дать его участникам гораздо больше, чем они способны были от него ожидать. Все сказанное в полной мере относится также к стремлению терапевта в трудных (а иногда и не только) ситуациях терапии прибегать к успокаивающему влиянию производимых им интерпретаций.

Близость, присутствие. Специфической ценностью диалоговой психотерапии выступает также близость в отношениях терапевта и клиента. Разумеется, речь идет о близости не в бытовом ее понимании, а в смысле организации качественного процесса контактирования. Отношения близости предполагают открытость двух и более людей друг другу, а также высокую чувствительность участников контакта как к человеку напротив тебя, так и к себе. В отношениях такого рода на фоне высокой чувствительности их участников становится возможным восстановление процесса переживания, который, собственно говоря, и является целью психотерапии. Тем не менее важно отметить, что высокая чувствительность, естественно, предполагает и большую ранимость участников контакта. Поэтому в целях сохранения экологичности психотерапевтического процесса терапевту и клиенту следует быть более внимательными друг к другу, что также относится к ценностям рассматриваемого психотерапевтического подхода.

Говоря о факторах эффективности терапевтического процесса, следует особо отметить значение присутствия терапевта и клиента в терапевтическом контакте, которое во многом определяет качество терапии и ее успешность. Зачастую самым терапевтичным для клиента оказывается небезразличие терапевта, его включенность в жизнь клиента. В процессе диалоговой психотерапии терапевт и клиент присутствуют в жизни друг друга (в актуальном текущем ее контексте) своими собственными жизнями. И именно такого рода соприсутствие позволяет участникам терапевтического процесса восстанавливать и сохранять высокую чувствительность к происходящему в поле, оставаться открытыми к новым впечатлениям, трансформировать их в новый корригирующий опыт и, как следствие, способствует ревитализации self, a также реабилитации способности к творческому приспособлению.

Переживание, внимание к процессу динамики чувств. Переживание, пожалуй, является одной из самых значительных ценностей диалоговой модели психотерапии. Более того, переживание – это непосредственная цель терапевтического процесса. Существует значительная разница между чувствами, желаниями, образами, идеями, размещенными вне контакта и этими же феноменами, питающими процесс переживания на границе-контакте. В первом случае мы можем говорить об «аутичном» характере психического, который зачастую и приводит клиента с множественными симптомами к психотерапевту. Во втором случае естественная динамика витализации этих феноменов в контакте позволяет им жить, развиваться и изменяться, восстанавливая тем самым жизненные ресурсы человека.

Для того чтобы разграничить оба этих способа обращения с психическими феноменами, представьте себе разницу в ощущениях, когда вы жалеете себя или жалуетесь другому, заботитесь о себе сам или просите другого о заботе и поддержке, наконец, плачете и плачете кому-то лично. Эмоция, чувство, телесное ощущение, желание, образ и т. д. начинают восстанавливать процесс своей жизни в тот момент, когда вы сообщаете о них другому человеку лично и только ему. Процесс переживания не имеет временных ограничений и конечной цели – он сам и является целью терапевтического процесса. Собственно говоря, на основании уже изложенного можно сформулировать сущность диалоговой психотерапии, которая заключается в осознавании, легализации и размещении на границе-контакте возникающих естественным прегнантным образом в терапевтическом поле феноменов, что способствует спонтанному течению self как процесса формирования фигуры на фоне, а также восстановлению и поддержанию в творческом здоровом виде процесса переживания.

Децентрализация власти. Как уже отмечалось [И. Погодин, 2007], введение в психотерапию в качестве центральных категорий контакта и диалога требует соответствующей трансформации представления о власти. Чрезвычайно трудно переоценить значение для методологии психотерапевтической модели ответов на простые вопросы: «Кто отвечает за происходящее в психотерапии?», «Кто инициирует терапевтически значимые изменения в терапии?» и т. д. В полевой парадигме в отличие от парадигмы индивидуалистической происходит смещение власти и ответственности в пространство вне субъектов терапевтического процесса. Этим пространством выступает сам процесс терапевтического контактирования. Таким образом, тезис основателя гештальт-терапии о том, что процесс терапии представляет собой переход человека от опоры на других к опоре на себя самого, с позиции рассматриваемой методологии, представляется некорректным. Более того, оба предлагаемых в качестве критериев Ф. Перлзом способа организации контакта со средой оказываются уязвимыми ввиду того, что приводят к утрате границы-контакта. Не говоря уже о методологической непоследовательности подобного тезиса по отношению к предыдущему постулированию ценности границы-контакта.

Терапия управляемого кризиса. Итак, целью диалоговой феноменологической психотерапии выступает естественное течение процесса переживания. Сложность для терапии заключается в том, что клиент обращается за помощью в той ситуации, когда процесс переживания деформирован или вовсе блокирован. Разумеется, подобные экстренные меры так или иначе связаны с попыткой защиты человека от невыносимых для него чувств, желаний, образов и т. д. Поэтому, ставя своей задачей восстановить течение процесса переживания, терапевт, по сути, с необходимостью инициирует кризис, справляясь некогда с которым клиент заблокировал процесс переживания. Таким образом, диалоговая феноменологическая терапия в некотором смысле является терапией управляемого кризиса. Управляемого в том смысле, что в актуальной ситуации возникшего кризиса клиент оказывается с ним не один на один, а с поддержкой терапевта. Вкладываясь в восстановление процесса переживания, терапевт и клиент создают условия, в которых инициируемый терапией кризис может быть пережит.

Сказанное в некоторой степени уточняет позицию Ф. Перлза и П. Гудмена о ценности конфликта для развития человека. Так, например, они считают, что «вообще никакой конфликт не может быть растворен посредством психотерапии. Особенно “внутренние” конфликты: они сильно энергетизированы и глубоко затрагивают пациента, представляя собой средства для роста; задача психотерапии – сделать их осознаваемыми, и тогда они могут позаимствовать новый материал из среды, перейти в кризис» [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001, с. 209]. И далее добавляют: «Для терапевта опасность эмоционального конфликта и страдания в том, что это может разрушить пациента, разбить его на кусочки. Это действительная опасность. Но этого можно избежать не только путем ослабления конфликта, но и усилением самости и самоосознавания (курсив мой. – И. Л.). Когда человек осознает, что это его собственный конфликт, и что он сам разрывает себя на куски – это становится новым динамическим фактором в ситуации. Затем, когда конфликт находится в центре внимания и обострен, человек скорее достигает установки творческого беспристрастия и идентифицируется с приходящим решением» [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001, с. 215–126].

Возвращаясь к идее управляемого кризиса, необходимо отметить, что терапевтическая ситуация поля, насыщенная в результате инициации кризиса значительно выраженными или даже невыносимыми психическими феноменами, нуждается в такой же значительной поддержке со стороны собственно терапевтического процесса и самого терапевта. В противном случае терапия скорее превратится в пространство для вторичной травматизации, нежели в место, где восстанавливается процесс переживания и ревитализируется self.

Ценность нового опыта и открытость впечатлениям. Диалоговая модель терапии предусматривает особое внимание относительно возможности клиента и терапевта замечать возникающие в терапевтическом контакте феномены, которые до этого момента находились вне зоны осознавания. Процесс переживания оказывается замороженным отчасти ввиду того, что многие элементы поля находятся вне доступа к их осознаванию. Терапевтический же процесс восстановления переживания зачастую инициируется расширением сферы осознаваемого. Если дать возможность полю произвести впечатление на себя, то в этот момент элементы поля один за другим превращаются в феномены как факты сознания. Размещенные на границе-контакте феномены восстанавливают свою витальную активность, тем самым давая возможность сформироваться новому опыту контакта человека с окружающей средой. А новый опыт, в свою очередь, может быть ассимилирован в self.

Клиент имеет право также отвергнуть опыт, который представляется ему чрезмерным или преждевременным. Постулирование ценности отвращения оказывается родственным постулируемой уже мною в качестве базовой ценности свободе выбора. Отсутствие же способности к отвращению чревато психической травматизацией и / или психическим «отравлением». Кроме того, то, чему клиент на протяжении более или менее длительного времени сохранял лояльность и преданность (будь то идеи, отношения, ценности, привязанности и т. д.), может быть отвергнуто в ситуации, когда не представляет для клиента прежнего интереса. Несвобода же в отношениях, как правило, разрушает или деформирует контакт, лишая терапевтический процесс ресурсов для изменения и развития.

Легализация всех чувств и эмоций. Важнейшая ценность диалоговой психотерапии выражается в отсутствии оценочного отношения к возникающим в контакте феноменам: нет чувств, желаний, фантазий, образов, которые были бы плохими или хорошими. Все появляющиеся в текущем контексте поля феномены имеют равное право на существование. Например, зависть, стыд, ярость ничем не хуже нежности, благодарности, любви. Поэтому важной задачей диалоговой психотерапии является легализация всех без исключения психических феноменов. Одно из самых важных посланий, которое при этом получает клиент, заключается в следующем: «Ты имеешь право на это!». Тем не менее следует отметить, что легализация психических феноменов, возникающих в контакте, не означает психического эксгибиционизма – и клиент, и терапевт имеют право на удержание осознаваемых ими чувств, желаний, образов, а также на дефлексию в их выражении. Такой способ отношения к психическим феноменам определяется все той же свободой выбора, о которой уже говорилось выше.

* * *

Подытоживая тезисное изложение философско-методологических оснований и ценностей диалоговой модели психотерапии, попытаюсь описать последующую возможную логику подробного и детального анализа ее сущности. Описание предлагаемой в этой работе модели стоит, по всей видимости, построить в виде нескольких основных разделов.

Первый раздел посвящен месту и роли категории self в представляемой модели терапии. В нем отражена проблема комплементарности психического. Так, противоречие процессуального и структурного аспектов self рассматриваются в работе через призму принципа дополнительности, уже более столетия использующегося в физике [С.Г. Хорошавина, 2000]. Итогом этого анализа является постулирование и обоснование концептов self-парадигмы и травматической self-парадигмы. Методологической основой анализа служит теория поля.

В фокусе внимания второго раздела находится описание феномена контакта как пространства для терапевтических изменений. При этом акцент ставится на диалоге как центральной категории представляемой модели, который рассматривается в качестве важнейшей формы существования контакта. Важно отметить, что контакт и диалог в данной работе рассматриваются, с одной стороны, как пространство, в котором происходит терапевтический процесс, с другой – в качестве собственно средства психотерапии. Такое понимание этих феноменов, проявившееся в дуализме пространства и средства терапевтического процесса, открывает значительные перспективы перед психотерапией.

Третий раздел посвящен подробному анализу процесса переживания. Помимо собственно дефиниции анализируемой категории в нем рассматривается диалектика творчества и адаптации в процессе переживания. Переживание представляет собой постоянный процесс созидания реальности, в который включаются приспособительные механизмы, обеспечивающие его адаптационный аспект. Таким образом, в разделе выделяются творческий и адаптационный векторы переживания, рассматривается диалектический характер их соотношения, а также проводится анализ клинической психопатологической проблематики с методологических позиций диалектики творчества и адаптации в переживании.

Четвертый раздел работы представляет собой краткое изложение феноменологических идей применительно к психотерапии. При этом феноменология рассматривается как метод, который регулирует процесс терапии. Очевидно, что физическое поле и поле феноменологическое – различные конструкты. В диалоговой модели терапии особое значение приобретает последний, в опоре на который открываются новые ресурсы терапии.

Пятый, шестой, седьмой и восьмой разделы демонстрируют диалоговую модель терапии в ее динамике. Описание сопровождается несколькими клиническими виньетками для иллюстрации практического применения модели. Рассматриваются различные аспекты практики и особенности диалоговой психотерапии. И, наконец, девятый, заключительный, раздел уделяет внимание одной из наиболее важных проблем современной психотерапии – ее экологии. Анализируются условия, соблюдение которых позволит уменьшить риск профессионального выгорания, а также обсуждаются внутренние особенности диалоговой модели психотерапии, обеспечивающие ее естественную экологию. Особое место в разделе занимает обсуждение диалоговой модели супервизии, ее отличительных черт, основанных на полевой феноменологической парадигме.

Self: концепт, описывающий природу психического (анализ применения категории self в методологии диалоговой модели терапии)

Здесь необходимо остановиться на некоторых тезисах, методологически вытекающих из трансформации понимания психического, произведенного гештальт-подходом. Речь пойдет о дуалистической природе психических феноменов. Как уже отмечалось [И.А. Погодин, 2007], раннее развитие гештальт-терапии было пропитано базовыми методологическими противоречиями. Так, гештальт-подход привнес в психологию новое понимание self как процесса [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001], сохранив при этом представления о человеке как организме в среде [Ф. Перлз, 2000]. Собственно, даже гештальтистская теория поля имеет в своем названии специфическое расширение: теория поля организм / среда. При этом словосочетание «теория поля» отсылает нас к представлениям о процессуальном характере психического, но вместе с тем добавление в названии слов «организм / среда» предполагает необходимость его объективации.

Данное противоречие я предлагаю рассматривать через призму принципа дополнительности, используемого в физике уже более столетия [С.Г. Хорошавина, 2000]. При этом психическое, по аналогии с элементарными частицами, можно рассматривать и как процесс в поле, и как феномен, обладающей структурой, но не одновременно [И.А. Погодин, 2007]. Окончательно примирить составляющие рассматриваемого противоречия оказалось возможным благодаря введенному принципу децентрализации власти, предполагающему помещение источника психических феноменов в зону между организмом и средой – в зону контактирования. Таким образом, любые психические явления – от эмоций до сложных психических процессов – следует рассматривать в качестве феноменов контакта [И.А. Погодин, 2007, 2008]. Собственно говоря, все это имеет важное значение и для процесса терапии – поскольку психические явления выступают феноменами контакта, то и изменения в терапии могут быть локализованы только в процессе терапевтического контакта [И.А. Погодин, 2007].

Несколько слов относительно еще одного очень важного аспекта понимания self, также рассмотренного мною ранее. Речь идет о соотношении стабильного и динамичного в self. Если ограничиться строгим пониманием концепции self, то стоит признать, что некоторые его проявления, имеющие регулярный характер, предполагающий в известном смысле тиражирование способов организации контакта, могут быть отнесены к понятию характера, предполагающему нарушение способности к творческому приспособлению [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001; Ф. Перлз, 2000].

Тем не менее, по всей видимости, некоторая доля «невроза» является необходимой для оптимального функционирования self. Так, мы хотим, чтобы поведение наших близких и коллег было в известной степени предсказуемым и ожидаемым. Только в этом случае системы отношений (такие как семья, терапевтическая или рабочая группа и т. д.) приобретают стабильность, обеспечивая тем самым необходимую для сохранения и развития отношений безопасность. Переоценить значение стабильности очень сложно. Более того, система сама регулирует свою безопасность, создавая условия для сохранения постоянства self-проявлений ее членов. Подобную стабильность функционирования психических процессов я и обозначил категорией self-парадигмы [И.А. Погодин, 2008], выполняющей важную роль в жизни человека.

С другой стороны, хронические паттерны self-парадигмы, имеющие ригидный характер, препятствуют развитию self, избавляя человека от необходимости переживать кризис трансформации. Поэтому психическое развитие обусловлено динамикой self. Процесс развития происходит следующим образом: среда, предъявляя новые требования к функционированию self, способствует возникновению кризиса, переживание которого предполагает «self-революцию», т. е. трансформацию self-парадигмы. Однако немедленно после такой трансформации появляется все та же необходимость в фиксации self-паттернов в виде новой self-парадигмы. Иначе говоря, мы должны констатировать диалектический характер развития психического, опирающегося на динамичное соотношение стабильного и изменчивого в self и подчиняющегося диалектическим законам – единства и борьбы противоположностей, взаимного перехода количественных и качественных изменений, отрицания отрицания. Это необходимо учитывать в процессе психотерапии, который по своей сути представляет собой процесс сопровождения развития self.

Введение категории self-парадигмы носит неоднозначный характер. Такого рода заимствование уже используемого на протяжении нескольких десятков лет в эпистемологии понятия, по всей видимости, нуждается в пояснении. Более того, при первом, довольно поверхностном, взгляде на словосочетание «self-парадигма» у искушенного в вопросах науки читателя может сложиться представление о некорректности используемого понятия. Ведь категория парадигмы используется чаще всего в смысле, релевантном задаче описания жизни целого научного сообщества, а не индивида. Возможна ли подобная экстраполяция существующего понятия в сферу психотерапии отдельного человека? Попробую обосновать корректность используемого понятия в методологии диалоговой модели психотерапии.

Появившись в античной и средневековой философии в качестве понятия, характеризующего сферу вечных идей как первообраза, образца, в соответствии с которым бог-демиург создает мир сущего, категория «парадигма» (от греч. paradeigma – пример, образец) в современной философии и науке по большей части употребляется в двух значениях[5]. Первое, используемое в языкознании, имеет отношение к «системе форм одного слова, отражающей видоизменения слова по присущим ему грамматическим категориям; образцу типа склонения или спряжения» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 877]. В схожем значении понятие парадигма используется в словообразовании, лексикологии и синтаксисе. Другое его понимание, используемое в эпистемологии, отсылает нас к «исходной концептуальной схеме, модели постановки проблем и их решения, господствующих в течение определенного исторического периода в научном сообществе» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 877].

При этом следует отметить, что научный прогресс осуществляется именно посредством смены парадигм, релевантной научной революции. В последнем из упомянутых значений категория «парадигма» появилась благодаря Т. Куну[6] и его работе «Структура научных революций», вышедшей в 1962 г. [Т. Кун, 2003]. Вводя понятие «парадигма» буквально на первых страницах книги, Т. Кун описывает его в качестве элемента общественного сознания, который определяет довольно стабильные во времени системы научных взглядов, методов и подходов, в рамках которых проводятся исследования, а также интерпретируются полученные в них результаты.

Понимание Т. Куном категории «парадигма» привлекло мое внимание по нескольким основаниям. Во-первых, возникновение парадигмы всегда связано с появлением достижений в науке и соответствующих им трудов, обладающих двумя характеристиками: 1) «их создание было в достаточной мере беспрецедентным, чтобы привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений научных исследований» и 2) «они были достаточно открытыми, чтобы новые поколения ученых могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы любого вида» [Т. Кун, 2003, с. 34]. Во-вторых, «формирование парадигмы и появление на ее основе более эзотерического типа исследований является признаком зрелости развития любой научной дисциплины» [Т. Кун, 2003, с. 36][7]. В-третьих, понимание Т. Куном парадигмы предполагает существование некоторого устойчивого направления в научных исследованиях на протяжении довольно длительного времени. В-четвертых, существование парадигмы, в свою очередь, поддерживается способами организации, проведения исследований в ее рамках, а также интерпретации полученных результатов, используемыми членами научного сообщества в течение времени существования парадигмы. Таким образом, замкнутый круг «содержание парадигмы – способ организации исследований» обеспечивает свое автономное функционирование, по крайней мере, до вторжения новой парадигмы в ходе научной революции[8]. И, наконец, в-пятых, представление Т. Куна о развитии науки связано с представлениями о необходимости научной революции, в основе которой лежит смена научных парадигм [Т. Кун, 2003].

Возвращаясь к обоснованию заимствования термина «парадигма» в сложную категорию «self-парадигма», положенную в основание диалоговой модели психотерапии, отмечу следующее. В процессе анализа категории self, a также ее сущностных особенностей не может ускользнуть от внимания тот факт, что все отмеченные мною выше характеристики понятия «парадигма» в полной мере являются определяющими в природу вводимого мною понятия. Таким образом, становится очевидным значительное совпадение сущностных характеристик категории «self-парадигма», используемой в диалоговой модели терапии, и существующего в эпистемологии понятия «парадигма», разумеется, за исключением сферы его приложения.

Немного подробнее об этом. Во-первых, с одной стороны, возникновение self-парадигмы определяется влиянием выраженной острой ситуации высокой интенсивности или серии подобных ситуаций, оказывающих значительное воздействие на человека, с другой стороны, само существование self-парадигмы предоставляет человеку множество новых возможностей в организации контакта в поле. Во-вторых, формирование self-парадигмы выступает одним из критериев зрелости психического функционирования, который предполагает выраженную психическую устойчивость, способность прогнозировать (в рамках более или менее стабильного поля) свое поведение и возможность организации стабильных отношений близости. В-третьих, именно self-парадигма определяет характерные для человека способы организации контакта в поле. В-четвертых, имеет место и обратное влияние – способы организации человеком контакта с окружающими людьми, а также типичные паттерны интерпретации возникающих феноменов поддерживают существование self-парадигмы в более или менее стабильном виде. И, в-пятых, процесс трансформации self-парадигмы лежит через некоторый аналог революции в виде возникновения новой острой ситуации высокой интенсивности или инициации в ходе психотерапии управляемого кризиса.

Итак, становится очевидным, что заимствованная метафора концепта «парадигма» отражает сущность вводимой категории «self-парадигма». Разумеется, я не собираюсь игнорировать существующие расхождения анализируемых категорий в полях их применения. Так, очевидно, что в одном случае речь идет о закономерностях функционирования научного сообщества, тогда как в другом – об особенностях психического функционирования человека. Именно эти отличия и легли в основу конкретизации применения рассматриваемой метафоры в виде добавления в предлагаемой категории приставки «self». Таким образом, приставка «self-» в категории «self-парадигма» отсылает нас к представлениям о психической природе феноменов, ее составляющих, в то время как компонент «парадигма» описывает особенности и закономерности их функционирования. В завершение анализа вводимой категории отмечу, что я решил прибегнуть к частичному заимствованию уже существующей категории, руководствуясь двумя основаниями. С одной стороны, введение совершенно нового понятия должно было бы проигнорировать довольно богатые ресурсы применения уже существующего, с другой – использование любого другого понятия не отразило бы в полной мере сущности вводимой категории.

Для дальнейшего анализа диалоговой модели терапии необходимо учесть также еще один аспект обсуждаемого – травматический. Как уже отмечалось [И.А. Погодин, 2008], травматогенное событие может остановить оптимальную диалектическую динамику self, формируя выраженный очаг блокированного возбуждения. Процесс переживания также блокируется, что вкупе с существующим очагом психического напряжения создает предпосылки для деформации self в виде жесткого каркаса травматической self-парадигмы. Живой процесс оказывается замороженным, как спящая красавица в ожидании своего принца. Подобный анабиоз может существовать годы и даже десятилетия, замыкая человека внутри порочного круга актуальной симптоматики психологического, психосоматического или психопатологического свойства. Собственно говоря, именно с озвучивания клиентом жалоб на эти симптомы и начинается процесс терапии. Причем, если рассматривать симптомы клиента в качестве фигуры в поле терапии, то становится очевидным, что фоном, определяющим в полной мере значение этой фигуры, выступает остановленный процесс переживания травматического события. Именно поэтому гештальт-терапия ориентирована не на цель, которую клиент более или менее успешно формулирует в начале терапии, а на сам терапевтический процесс.

Учитывая травматогенную природу психологической симптоматики, следует выделить одно из базовых положений рассматриваемой модели терапии: облегчение страданий от симптома, который выступает в качестве способа организации контакта в поле организм / среда, или его исчезновение лежит через восстановление процесса переживания травматического события. Другими словами, в процессе терапии мы инициируем кризис[9], проживание которого ведет к восстановлению творческого приспособления и, следовательно, к исчезновению симптомов. Таким образом, я бы определил гештальт-терапию в качестве терапии управляемого кризиса (см. далее), а гештальт-терапевтов – как специалистов по проживанию кризиса. Более подробно особенности рассматриваемой терапевтической модели будут изложены в соответствующем разделе статьи. Здесь же ограничусь лишь анализом категории кризиса и описанием его значения для природы self.

Под кризисом обычно понимают «резкий, крутой перелом в чем-либо, тяжелое переходное состояние» либо «острое затруднение с чем-либо, тяжелое положение» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 593]. При этом, как правило, понятие кризиса имеет негативную окраску и рассматривается как то, с чем следует бороться или, в лучшем случае, как нечто, что следует пережить и не возвращаться более. Конечно, в психологии признаются также развивающее и обновляющее влияния кризиса в жизни человека, но все равно с неизбежностью анализ проблемы кризиса заканчивается тезисом о необходимости его завершения проживанием. Хотелось бы ввести в анализ категории кризиса дополнительную коннотацию, а именно: кризис является необходимым условием оптимального функционирования self, a также единственным средством его развития, неважно, носит оно эволюционный или революционный характер. В связи с этим представляется важным ввести дополнительную категорию в рассматриваемую модель терапии – понятие управляемого кризиса, под которым следует понимать процесс трансформации self, специально инициируемый в терапии в целях восстановления способности к творческому приспособлению и переживанию жизненных событий.

Управляемый кризис предполагает фрустрацию паттернов self-парадигмы или травматической self-парадигмы. Неизбежная остановка типичных для клиента тенденций в поле рождает некоторое, иногда довольно значительное возбуждение. Оно часто маркируется самим клиентом как тревога[10] и может подпитывать процесс инициированного таким образом кризиса. В более выраженном виде относительно терапии, в фокусе внимания которой находятся паттерны травматической self-парадигмы, эта модель выглядит следующим образом. Блокируя травматические self-паттерны, мы способствуем высвобождению возбуждения, релевантного переживанию травматогенного события. Другими словами, посттравматические феномены трансформируются в феномены острой травмы. Дальнейшие усилия сосредоточиваются на поддержании процесса переживания с сопутствующим ему восстановлением творческого приспособления. При этом терапия представляет собой собственно процесс проживания кризиса, который сама же терапевтическая ситуация и породила. Модель терапии приобретает следующий вид: инициация кризиса – поддержание процесса переживания кризиса – инициация нового кризиса.

При описании понятия self-парадигмы неизбежно возникает вопрос: какие аспекты self являются более стабильными, выступая в виде некоторого его ядра, а какие – более динамичной надстройкой. Использование в формулировке этого вопроса терминов «ядро» и «надстройка» автоматически отсылает нас к структуре личности, что является методологически некорректным. Поэтому использование идеи соотношения глубокого и поверхностного в психическом функционировании self оказывается бесполезным. Правило «луковицы», согласно которому анализ психики должен начинаться с поверхности и далее продолжаться в глубь психического, неприменимо в рассматриваемой модели self. Итак, в self нет глубокого и поверхностного – все психические феномены, являясь формой контактирования в поле, всегда доступны для осознавания и, следовательно, для терапевтической работы. В некотором смысле (доступности осознаванию) все психические явления поверхностны по своей сути[11].

Применительно к рассматриваемой модели self понятия глубокого и поверхностного должны быть заменены категориями более и менее стабильного. Таким образом, self-парадигма представлена функциональными паттернами, имеющими различную степень стабильности. Некоторые их этих паттернов остаются неизменными на протяжении довольно длительного времени, иногда всей жизни, определяя устойчивость психического функционирования, другие же, более лабильные, изменяются от контекста к контексту, способствуя обеспечению динамики self как процесса в поле.

Каким же образом формируется соотношение стабильного и лабильного в self? Как уже отмечалось, энергетическим источником, обеспечивающим формирование self-парадигмы и травматической self-парадигмы, служит блокировка возбуждения, направленного либо на конкретное действие, либо на обеспечение процесса переживания. Остановленное возбуждение и питает актуальные в момент остановки формы и способы организации контакта человека в поле. Получая такую энергетическую подпитку, текущие self-паттерны при условии остановленного процесса переживания приобретают сверхценность, фиксируясь в своем проявлении. При этом чем больше объем заимствованного в процессе возбуждения, тем стабильнее (или даже ригиднее) сформированные паттерны.

Описанный динамический механизм может также оказаться полезным при анализе проблемы психопатологии. Степень тяжести психических нарушений self определяется именно объемом блокированного хронической self-парадигмой возбуждения. То, что в современной клинической теории называется неврозами, предполагает остановку небольшого потока психического возбуждения, которая все же нарушает способность человека к творческому приспособлению. Тяжелая же психопатология обеспечивается «захоронением» значительного объема психической энергии, которая уже не может быть размещена витальным образом, поскольку переориентируется на сохранение жесткого каркаса травматической self-парадигмы. Собственно говоря, ригидность self-парадигмы, наряду с ее типом, проявляющимся в способе организации контакта в поле, мы можем рассматривать в качестве одного из основных критериев того или иного психического нарушения. Тяжелые психические нарушения вне зависимости от их формы оказываются гораздо более стабильными в своем функционировании, определяя трудности психотерапии, зачастую вплоть до практически полной резистентности к ней.

Изложенное до сих пор имеет значение для тяжести психических нарушений. Что касается форм психической патологии, то их разнообразие практически неисчерпаемо, поскольку неисчерпаемы и конфигурации замороженного процесса травматической self-парадигмы. Специфический дизайн self-парадигмы и определяет феноменологию соответствующего психического нарушения. Поэтому любые, даже самые детальные и скрупулезные, попытки классификации психопатологических форм следует считать редукцией реальной феноменологической картины.

Важно отметить, что хронологическая последовательность возникновения паттерна self-парадигмы не детерминирует степень его влияния на человека – относительно недавно сформированные паттерны могут оказаться гораздо более устойчивыми, чем давно существующие (как, например, в случае с острой тяжелой, но недавней травмой). Тем не менее будет справедливым сказать, что более ранние self-паттерны, как правило, более стабильны. Связана эта закономерность с тем, что формирующие self-парадигму факторы в раннем возрасте переживаются со значительно более высоким уровнем возбуждения ввиду отсутствия сформированного механизма дефлексии[12], дренирующего излишек психического возбуждения.

Содержание этого тезиса, по всей видимости, требует более детального пояснения. В детском возрасте все происходящие с ребенком события воспринимаются им предельно серьезно, поскольку зачастую предполагают большую угрозу для его еще только формирующегося self. В начале жизненного пути – это угроза жизни ребенка, поскольку выжить самостоятельно для него невозможно, позднее – угроза утраты любви и уважения. Очевидно, что для психических процессов, развивающихся в релевантном этим угрозам поле, требуется огромное количество психической энергии. Поэтому и сформированные self-паттерны (исходя из логики описанного механизма их формирования) обладают, как правило, значительно более выраженной устойчивостью, или даже резистентностью к ежедневным изменениям контекста. С возрастом, с одной стороны, описанные выше угрозы становятся для человека менее ввиду большей возросшей его самостоятельности, с другой же стороны – увеличивается напряжение жизни. Появляется необходимость в механизме, который как предохранитель снижал бы напряжение в системе self. Так рождается способность к дефлексии.

Чаще всего дефлексия нагружается негативным значением, обозначаясь как форма прерывания контакта. Вместе с тем этот механизм играет также очень важную роль для процесса оптимального функционирования self, выполняя несколько задач. Во-первых, он содействует процессу осознавания – слишком выраженный очаг возбуждения, питающий интенцию в поле, попросту блокирует любую возможность осознавания, дефлексия же дает возможность снизить напряжение, позволяя интенции оказаться в зоне осознавания. Учитывая сказанное, следует констатировать большое значение дефлексии для терапевтического процесса, основным инструментом которого выступает осознавание. Во-вторых, данный механизм сохраняет способность к творческому приспособлению – действуя как предохранительный клапан, дефлексия препятствует угрозе блокировки системы self в режим травматической self-парадигмы (см. выше).

Таким образом, я бы предложил рассматривать дефлексию в качестве результата эволюции self, направленной на увеличение способности к творческому приспособлению. Однако, разумеется, дефлексия может и затруднять процесс оптимального функционирования self в случае, если сама «замораживается» в структуре ригидной self-парадигмы. Например, в некоторых случаях дефлексия-предохранитель может срабатывать даже при возникновении небольшого очага возбуждения, которое естественно туг же гасится, лишая тем самым self возможности развития. В этом случае дефлексия страхует self-парадигму от любых ее изменений, блокируя доступ к новым впечатлениям и ассимиляции нового опыта. Таким образом, появляется необходимость в инициировании управляемого кризиса в процессе терапии.

До сих пор я рассматривал блокирование большого объема возбуждения в паттернах self-парадигмы как фактор, определяющий различные психические нарушения. Однако стабильные self-паттерны несут также и адаптивную нагрузку. Так, например, обстоят дела с ценностями, которыми руководствуется человек, а также его убеждениями и мировоззрением, на которые он может опираться творческим образом в своей жизни. Естественно, что эти стабильные образования self сформированы еще, как правило, до появления способности человека к дефлексии и поэтому задействуют в своем функционировании значительный психический энергетический ресурс. Собственно говоря, этим и определяется их влияние на поведение и интенции человека. Более поздняя реконструкция ценностей и мировоззрения происходит уже на фоне сформированной способности к дефлексии, которая может быть проявлена в форме, например, цинизма.

Примечания

1

Речь в данном контексте идет о расширении применения контакта в психотерапии (что также повлекло за собой изменения в его дефиниции), в результате которого контакт трансформировался из условия, необходимого для психотерапии, в ее основной инструмент и пространство терапевтически значимой динамики.

2

Разумеется, выдвижение гипотезы, строго говоря, предполагает теоретически равную возможность как ее подтверждения, так и ее опровержения. Однако опыт показывает, что интенция (зачастую неосознаваемая) к подтверждению гипотезы, как правило, значительно интенсивнее, и именно она определяет способ обращения с ней. Сходную точку зрения можно найти у A.B. Юревича в «Социальной психологии науки» (2001), который утверждает, что вся история науки насыщена примерами влияния гипотезы на способ исследования и интерпретацию полученных в нем результатов

3

Справедливости ради стоит отметить, что схожую позицию во второй половине XX столетия занимали также другие школы, например некоторые ветви психоанализа. В частности, речь идет об интерсубъективном подходе в психоанализе Р. Столороу [1999] и психологии самости X. Кохута [1971, 1977], в которых терапевтический контакт уже начал выступать в некоторой мере не только условием терапии, но также ее инструментом (но не основным, а дополнительным) и пространством терапевтически значимой динамики. Тем не менее эти школы оставались в рамках психодинамической методологии и опирались на принцип психического детерминизма. Как следствие свободные ассоциации по-прежнему оставались основным методом терапии, а интерпретация – основным терапевтическим инструментом.

4

Сказанное, разумеется, не означает предложения игнорировать или репрессировать процесс воспоминаний и / или размышлений о будущем. Просто акцент в новой методологии ставится не на содержании воспоминаний и фантазий о будущем, а на процессе переживания, сопутствующем этому рассказу в настоящем. Терапевтический челнок «прошлое – настоящее» или «будущее – настоящее» выполняет в модели связующую посредническую функцию.

5

Кроме описываемых значений в настоящее время термин «парадигма» переместился также и в прикладные сферы человеческой деятельности. Например, в программировании часто используется понятие «парадигма программирования», под которым подразумевается некоторая логическая система методов, концепций, подходов, категорий, определяющая особенности создания компьютерных программ.

6

Ради справедливости нужно отметить, что в эпистемологию термин «парадигма» впервые был введен позитивистом Г. Бершаном.

7

Так, Т. Кун, рассматривая закономерности развития науки, выделяет некоторые наиболее важные его этапы:

• допарадигмальный (предшествующий установлению парадигмы);

• господства парадигмы (так называемая нормальная наука);

• кризис нормальной науки;

• научной революции, заключающейся в смене парадигмы, переходе от одной к другой [Т. Кун, 2003].

8

В связи с этим Т. Кун отмечает: «Парадигма – это то, что объединяет членов научного сообщества, и, наоборот, научное сообщество состоит из людей, признающих парадигму» [Т. Кун, 2003, с. 226].

9

Под кризисом в данном случае я подразумеваю инициированный в терапии процесс переживания травматического события, целью которого является ревитализация self, a также период, в течение которого этот процесс происходит. В связи с этим следует, по всей видимости, отметить, что выделение кризисной психотерапии в отдельную сферу носит искусственный характер. Думаю, что любая психотерапия по своей сути является кризисной, а гештальт-терапия в особенности.

10

По мнению М. Хайдеггера, постулирующего ценность тревоги и экзистенциального сомнения, «самое большое, что мы можем сделать для человека, это сделать его тревожным».

11

В гештальт-подходе, например, категория бессознательного заменена понятием неосознаваемого в настоящий момент.

12

Дефлексия – одна из разновидностей «сопротивлений», или «потерь функции ego» (была предложена Польстерами). Дефлексия состоит в уклонении от контакта и перенесении переживаний в промежуточную зону умственных процессов (мысли, фантазии или мечтания), т. е. в зону, не связанную ни с внешней реальностью, ни с реальностью внутреннего мира. Речь также идет о бегстве от «здесь и теперь»: в воспоминания, проекты, абстрактные рассуждения и т. д. [International Glossary of Gestalt Therapy, 1995, с. 141].

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.