Смертельное шоу

      -- Старичок, заметано! -- радостно заорал в своей комнате Аркадий. -"Зелень" я привезу через час, ну, максимум час десять... Что?.. Точное название песни?.. Я же говорил: "Воробышек"!.. Тухловатое название?.. Ну, не скажи! А чем лучше "Тучи"? Ну, скажи, чем? "Туча" уже была у Пугачевой, "Иванушки" вполне могли пролететь, как фанера над Парижем. Но не пролетели. Дело, старичок, не в названии, а в раскрутке. И ты это знаешь не хуже меня. Для продвинутой публики название "Воробышек" -- самое то...Что?.. Кто солист?.. Весенин!.. Да-да, Ве-се-нин! Что значит, одесская фамилия?! Не одесская! И не фамилия это, а псевдоним! Заодно мульку запустим. Чего?.. Ну, тайну запустим... А потом ты один вроде как секрет фамилии откроешь. Прикинь, а?.. Крутяк, а?.. Ну, все, целую, старичок! До саммита в редакции!
      Трубка с блаженством хряснула по аппарату, полежала, отдохнула и снова взлетела к пухленьким губкам Аркадия.
      -- Привет, старичок! Ну, как эфир? Уже на мази?... Что?.. Да, видел, видел. Классная передача! Я вообще если телик смотрю, то или твое шоу, или погоду... Что?.. Слу-у-шай, но остальное вообще нет никаких моих личных сил смотреть. Это невозможный момент! Сплошные любители. Провинция в чистом виде! Никакого проблеска таланта! С такими голосами и дикциями этих телеведущих не пустили бы на одесский Привоз продавать семечки! В музыке, кроме тебя, вообще никто не разбирается! Лохи, а не шоу-мэны! Что?..
      Из своей комнаты лениво выплыла Венера. Она пронесла мимо режиссера безразличное лицо, встала рядом с Санькой, покопалась в сумочке, раздраженно ее захлопнула и попросила у всех сразу и ни у кого конкретно:
      -- У тебя закурить нету?
      -- Не смолю, -- с зековской грубостью первым ответил Санька.
      -- Я тоже. Только балуюсь, -- обернулась она к режиссеру. -- Дай сигаретку, Феллини!
      -- На! -- не взглянув даже на девицу, протянул он вбок пачку.
      -- Ты б еще "Беломор" дал! -- отнесла она в пальчиках подальше от губ лениво вытянутую сигарету и сморщилась, посмотрев на нее.
      -- А ты своему директору скажи, чтоб больше платил. Тогда и крутым табачком угощу.
      Фыркнув, Венера все-таки разрешила своим благородным губкам обжать плебейский фильтр. Щелкнула красивая, под цвет лака на ногтях, зажигалка.
      -- Я сегодня закончил съемки клипа по одной забойной песне, -- снова ожил за дверью Аркадий. -- Месяц снимали. В сплошной запарке. Одних "бабок" отвалили двадцать тыщ. Сплошные спецэффекты и компьютерная графика...
      Режиссер встал, плюнул на фанерное дерево с нарисованными на нем полуметровыми грушами и ушел из павильона. На выходе врезал сапогом по пустому ведру. Оно с жалостным гулом, кувыркаясь и повизгивая при ударах о пол, пересекло весь павильон по диагонали и на излете попало по стволу другого фанерного дерева. На нем гроздьями висели уже не груши-мутанты, а виноградные кисти. Каждая ягода была размером с крупный помидор. Дерево задумчиво покачалось-покачалось и все же с грохотом рухнуло на пол, раздавив кисти винограда. Из-под него желтым дымком во все стороны ударила пыль.
      -- Не клип, а шедевр! -- стонал в трубку Аркадий. -- В финале -элемент эротики. Малина, а не клип! Джексон, Буйнов и Киркоров умрут от зависти!
      -- Так ты вообще не куришь? -- села на уголок колонки и боком подтолкнула Саньку. -- А говорят, все бывшие зеки смолят...
      -- Говорят, что кур доят. Только не всех подряд, -- огрызнулся он, но все-таки отодвинулся.
      Она снова наехала на него ягодицей, отвоевав еще пять сантиметров. Поясница у Саньки сразу повлажнела, но он, сдержавшись, больше не стал отодвигаться.
      -- Уже сетка на месяц вперед утверждена? -- с сожалением повторил в форме вопроса ответ невидимого собеседника Аркадий. -- Старичок, но ты же волшебник! Ты же можешь все! Надо прогнать клип на этой неделе! Кровь из носу надо! Старичок, ты же знаешь, за паблисити я плачу по самой сочной ставке. Что?.. Нет-нет! Я не претендую, чтоб ты снимал с эфира Пугачеву или "На-на". Но можно же сдвинуть подальше какую-нибудь раскруточную певичку! От них и так уже в глазах рябит. Все на один фэйс. Куклы, а не телки!..
      -- Прохиндеистый у нас директор, а? -- струйкой дыма, как гвоздем, проткнула воздух над собой Венера. -- Интересно, он меня с таким же напором будет раскручивать?
      -- Что-что?! -- перекрыл ее голос почти охрипший Аркадий. -- Какие вокальные данные?.. Очень приличный тембр! Очень! И главное, не фальшивит. Ты же знаешь, как трудно сейчас найти хоть одного исполнителя с нормальным слухом. Все как контуженые. Что?.. Сколько я могу отвалить?.. Что?.. А-а, не телефонный разговор... Все-все, врубился! Через два часа у тебя. Уже бегу к хозяину, чтоб как положено спонсору он тебе... Что?.. Да-да, не телефонный разговор... Целую... До встречи...
      -- А ты в зоне пел? -- стряхнув пепел на его кроссовку, спросила Венера.
      Нет, все-таки молчащая женщина чаще всего воспринимается лучше, чем говорящая. Особенно если она очень красива. А то ведь откроет рот -- и хоть беги.
      Прокуренная хрипотца, что приглушала слова, произносимые Венерой, скорее могла быть у тюремного барда, но не у девушки с миленьким лицом. Но она этого не знала, а может, и знала, но свыклась со своим тембром, как привыкаешь к тесной обуви, и даже не старалась замаскировать его молчанием. А Саньке именно сейчас хотелось посидеть в тишине.
      -- Чего такие грустные? -- резиновым поросенком выпрыгнул из комнаты Аркадий, покачался с пятки на носок.
      Латунные носы на его сапогах-казаках горели червонным золотом. Черные джинсы и такая же черная рубашка смотрелись почему-то фиолетовыми. Что-то изменилось в Аркадии за то время, пока он разговаривал по телефону, но что именно, Санька не мог понять. Он не все слышал из-за двери.
      -- Значит, так... -- ткнул пальцем в его сторону Аркадий. -- В девятнадцать пятнадцать подскочишь в Кремлевский Дворец съездов. На вахте с черного хода на твое имя будет пропуск. Я тоже подрулю. Чуть позже. Там прогонят несколько номеров на месячную подачу "Песни года". Потусуешься среди звезд. Они должны к тебе привыкнуть. А ты -- к ним. С кем надо, я познакомлю...
      -- Вы же сами говорили, что вечером грейв-клуб, -- посопротивлялся Санька.
      Он встал еще в начале речи директора и слушал его с вниманием солдата, впервые в жизни увидевшего генерала.
      -- Не грэйв, а рейв-клуб, -- поправил Аркадий. -- Это во-первых. А
      во-вторых, там ты выступаешь в двадцать два ноль-ноль...
      -- Как обычно? Под фонограмму?
      -- Нет, на этот раз вживую. Но петь уже не нужно.
      -- Как это?
      -- Рэйв-музыка в длинных текстах не нуждается. Она, если по большому счету, вообще в словах не нуждается. Но для композиции неплохо чего-нибудь с выражением пробормотать. Типа "Двигай попой". В общем, там тебе все объяснят. Адрес не забыл?
      -- Нет.
      -- Ну, и молодец.
      Пружинисто качнувшись вперед, Аркадий шагнул к Саньке, ущипнул его за щеку и весело подмигнул.
      -- Ну, и хор-роший мальчик, -- наконец-то оторвал он мокрые пальцы и с резвостью первоклассника выбежал из павильона.
      -- Везет тебе, -- подала голос за спиной Венера. -- Уже на тусовку запузыривают.
      -- Пошли вместе, -- обернувшись, ответил он.
      -- А пропуск? Там же сплошные гэбэшники на всех входах! Кре-емль!
      -- А если билеты купить?
      -- Не-е, это не то! Все равно из зала за кулисы охрана не пустит. Я лучше в рэйв-клуб завалюсь.
      Она встала, вплотную подошла к Саньке и снизу вверх дохнула на него пепельницей:
      -- Мне сказали, что ты в зоне чумовым был. Из кутузки не вылезал. Что-то не верится. Тихий ты какой-то...
      -- А я поумнел.
      -- Хочешь суперзвездой заделаться?
      -- А что?
      -- Я слизняков не люблю.
      Ее серые глаза смотрели вызывающе. Казалось, из них двумя мощными потоками дует горячий ветер и -- еще немного -- сожжет кожу на щеках и лбу.
      -- Аркашка брякнул, что мы будем петь вместе, -- не отводя ветер от его лица, внятно произнесла она. -- А вместе -- это хорошо. У тебя красивый нос. Ровный. И чуб. Вас стригли в зоне налысо?
      -- С-стригли, -- с нажимом на "с", процеживая слово сквозь зубы, ответил он.
      -- Я бы тоже вместе с тобой подстриглась налысо.
      -- Зачем?
      -- Мы бы так пели вместе.
      -- Так уже поют... Эти... как их... "полиция" какая-то... Две телки... лысые...
      Ладони сами легли ей на лопатки. Спина оказалась жестче и костистее, чем предполагал Санька. Ее словно бы выковали из стали. А может, это ладони отказывались хоть что-то чувствовать.
      -- Я тебя сразу приметила, как ты к шефу первый раз занырнул. Симпатичный, думаю, парень. И с кулаками. Где мозоли-то набил?
      -- В этом... интернате... Еще до зоны. Мы...
      Она мягко, по-кошачьи положила ему руки на плечи. Кожа на лице через минуту должна была лопнуть от жара.
      -- У тебя что, никогда никого не было? -- с сочувствием спросила она и разрешила притянуть себя ближе.
      Зачем ладони сделали это, Санька не знал. От его губ до ее губ осталось меньше пяти сантиметров, в глазах мутно стояло ее лицо, и он почему-то перестал ощущать дымный запах из ее рта. Оттуда шел сладкий, ни разу до того не пробованный им аромат. От него кружило голову, будто от плохой водки.
      -- Ты того... ну, это... красивая, -- еле выдавил он. -- Я тебя... -И впился онемевшим ртом в ее губы.
      Сталь под ладонями сразу расплавилась, превратилась во что-то мягкое, плюшевое. Указательный палец правой руки ощутил под собой замок-"молнию" и медленно, будто боясь того, что сам замок это заметит, расстегнул его.
      Она оторвала губы, хрипло, со стоном выдохнула:
      -- Я хочу тебя. По... пошли в ту комнату... Я...
      -- Па-а-апрошу па-а-астаронних па-а-а-кинуть па-а-амещение! -- рухнул на низ сверху чей-то властный голос.
      Руки Венеры испуганно слетели с его плеч. Она с вызовом повернулась в сторону, откуда прозвучал голос. Ветер из ее глаз понесся туда, и Санька впервые ощутил, как дрогнули, стали остывать щеки. По ним словно бы водили льдом.
      -- Тебе что надо, дядя?! -- спросила Венера невысокого лысенького мужичка.
      -- А то, милаша, что здесь сейчас будет клип сниматься. Артисты уже приехали.
      Подтверждая слова мужичка, в павильон ввалилась ватага длинноволосых, под ковбоев разодетых парней. У них были настолько одинаковые лица, что казалось, будто вошел один человек, а все остальные -- это его отражения в зеркалах.
      -- Привет тухлым попсушникам! -- прокричал идущий первым.
      -- Нет жизни без "металла"! -- поддержал его второй.
      -- Пиву -- да! Сладким соплям -- нет! -- заглушил их басом третий.
      Отражения в зеркале умели говорить.
      -- Застегни! -- спиной повернулась к Саньке Венера.
      Замок прожужжал очень громко. Странно, когда он его расстегивал, то даже не услышал.
      Глава семнадцатая
      НА ЗВЕЗД ТОЖЕ НАПАДАЮТ
      В холле можно было ослепнуть от яркого света. Хотя в люстрах горели обыкновенные сорокаваттные лампочки. Но по паркету прогуливались такие знаменитости, что Саньке чудилось, будто свет струится и от них.
      Вдоль сидений, стоящих под огромными зеркалами, необычной, подпрыгивающей походкой сновал туда-сюда Валерий Леонтьев. Седина в его курчавых волосах смотрелась странно. Санька никогда не видел седых певцов. Ему представлялось, что солисты вообще не стареют. Побоку от Леонтьева перемещался, стараясь не терять дистанции, Володя Пресняков и что-то упорно доказывал ветерану сцены. То, что на нем было одето, не поддавалось описанию. Наверное, лишь он один в мире мог напялить на себя что-то среднее между младенческой распашонкой и монашеской накидкой. Вечная щетина на его щеках выглядела паутиной, которую он когда-то зацепил на бегу и забыл стереть.
      Аркадий не появлялся, и Санька совершенно не знал, что ему тут делать. Где-то совсем рядом, за стеной, сотнями голосов гудел концертный зал Кремлевского Дворца съездов, и от одной мысли, что и ему, возможно, придется когда-нибудь выйти отсюда на сцену и ощутить скрестившиеся на тебе сотни глаз, у Саньки повлажнели ладони и стало по-горячечному сухо во рту.
      У входа в коридор гримуборных стоял квадратный телохранитель в расстегнутом сером пиджаке. Черная рация в его руке маятником раскачивалась вдоль туловища. Рядом с Лосем он бы, конечно, смотрелся хлипко, но здесь, где большинство певцов оказалось совсем не героического роста, он возвышался скалой.
      Из-за его спины, из таинственного, недоступного Саньке коридора, вышел черноволосый парень баскетбольного роста. Его круглое смуглое лицо выглядело заспанным, а седина в пышных волосах смотрелась еще более странно, чем у Леонтьева.
      Сбоку вынырнул, будто овеществился из желтого воздуха, Аркадий. Его лысина, серьга, рубаха были все того же, желтого цвета, подчеркивая, что он и вправду ниоткуда не приходил, а возник прямо в холле из молекул воздуха.
      -- Тусуешься? -- стрельнул он глазами по фигурам и сразу замер. -Филипп, здравствуй! -- бросился он с выставленной острием кистью в сторону высокого парня. -- Как Алла? Все о'кей? Ну, я рад за тебя!.. Саша, иди сюда! Познакомься, это -- Киркоров...
      Мог бы и не называть фамилию. Санька и так узнал того, кого не узнать невозможно.
      -- А это -- Весенин, -- пнул его в бок Аркадий. -- Новый солист "Мышьяка"...
      -- Ты опять в "Мышьяк" вернулся? -- удивился Киркоров.
      Лицо у него оставалось все таким же сонным. Он и спрашивал так, будто из дремы не мог понять, кто же его растормошил.
      -- Продюсер попросил, Филипп. Ты же знаешь, я незаменим, если нужно кого раскрутить.
      -- Знаю.
      -- Ты сегодня на сцену выходишь?
      -- Да, последним.
      -- Ну, правильно! Самый сладкий кусок на десерт... Ну, вы тут потусуйтесь, а я кое-какие дела порешаю...
      Он снова локтем пнул Саньку в бок и исчез, будто растворился в желтом воздухе холла. От наваждения стало как-то не по себе, но когда между колоннами мелькнула рубашка Аркадия, похожая на огромную яичницу, Санька подуспокоился и даже что-то сказал.
      -- Нет, под фонограмму, -- ответил Киркоров.
      Значит, Санька спросил, живьем ли поют. Неужели и "звезды" давили пальцами на кнопку микрофона.
      -- А почему? -- удивился он.
      -- Запись для телевидения. Живой звук не идет. Не то звучание. В "кремлевке" вообще плохая акустика. Пойдем присядем...
      Сонливость никак не выветривалась из его голоса. Саньке стало жаль певца, и он, сев рядом с ним на длинную скамью, обитую дерматином, подумал, что мало хорошего в жизни артиста, если он так устает.
      -- Привет, Филя! -- возник перед ними крепыш с зачехленной гитарой под мышкой.
      Киркоров протянул крупную вялую кисть и вскрикнул от рукопожатия:
      -- Больно же!
      -- А ты качайся на тренажерах...
      Он живчиком нырнул в коридор гримуборных, и телохранитель даже не моргнул бровью.
      -- Кто это? -- спросил Санька.
      -- Солист "Любэ", -- с жалостью поглаживая кисть, ответил Киркоров.
      -- Так у них же этот... широкоплечий такой в солистах... как его...
      -- Расторгуев... А этот -- соло-гитара. Мы вместе в "гнесинке" учились...
      -- А-а...
      -- Слушай, где тебя вчера носило?! -- выкрикнул в сторону холла Киркоров.
      Переход от полудремы к резкости, на которую способны только спорящие итальянцы, удивил Саньку. Он с интересом посмотрел на приближающуюся к ним женщину и подумал, что у него что-то со зрением.
      На ее голове, плотно, как-то по-арабски обмотанной шелковым белым шарфом, был заметен только нос. От правой ноздри куда-то под косынку, скорее всего к уху, тянулась золотая цепочка. Левой рукой женщина до побелевших костяшек пальцев обжимала за горлышко бутылку коньяка. Такого дорого сорта еще никогда не видел обеденный стол группы "Мышьяк".
      -- Лолита, мы тебя два часа вчера искали! -- не гася в себе горячности, выкрикнул Киркоров. -- Ты что, издеваешься?!
      -- Филиппчик, милый, извини, -- еле прошептала она сухими губами.
      -- Я вчера так надралась, что вообще отключилась. Ты меня больше
      ни о чем не спрашивай. Я пока не восстановлюсь, ничего не пойму.
      Она проткнула воздух вверх-вниз бутылкой. Таким движением бармен взбалтывает коктейль за стойкой.
      -- Ладно, иди.
      Судя по тону голоса, Киркоров опять впадал в полусонное состояние.
      Лолита медленно уплыла в коридор гримуборных, а в холле началось странное действо. Из-за угла, со стороны черного входа, в царство света вошли два коротко, под качков, остриженных здоровяка в распахнутых на груди коричневых кожаных куртках, остановились, широко расставив ноги, и мутными взглядами начали процеживать зал. Когда их глаза-сканеры отыскали у стены Саньку, лица здоровяков напряглись. Возникло ощущение, что в их головах-компьютерах собраны сведения на всех людей земли, и теперь они отыскивали по форме носа, глаз, ушей, подбородка, лба данные на странного посетителя холла. Санька непонятно отчего улыбнулся, и у здоровяков ослабла ярость во взглядах. Возможно, их успокоило, что рядом с незнакомцем сидел Киркоров.
      Правый из охранников поднес к губам рацию, и тут же из-за угла вылетели, точно их вынесло оттуда ураганным порывом ветра, три человека. Двое из них были близнецами здоровяков: коротко остриженные головы, распахнутые на груди коричневые кожаные куртки, черные брикеты раций в кулачищах. Между ними порывисто шел Иосиф Кобзон. В длинном, то ли черном, то ли темно-синем, пальто до пят он был скорее похож на банкира, чем на певца.
      Когда они со скоростью курьерского поезда вонзились в коридор гримуборных, один из четырех телохранителей, окаменев, остался у двери. Он оказался одного роста с уже стоящим там парнем и оттого как-то сразу потерял значимость. Он стоял, упрямо не снимая куртку, и Санька подумал, что, видимо, ему платят больше, чем парню в костюме, раз он готов обливаться потом в жарком холле.
      -- А разве Кобзон не закончил выступать? -- удивленно спросил Санька.
      -- Звезды в отставку не уходят, -- ответил Киркоров и тут же вскочил.
      Слева, со стороны прохода к сцене, в холл ворвались девчонки. Их было не меньше десяти. А может, и всего пять-шесть. Но они так визжали, кричали и хлопали в ладоши, что казалось, что в холл прорвалось два-три класса средней школы.
      -- Вот он! -- заорала самая маленькая из них.
      Ее лицо горело под цвет волос на голове. Она показала пальцем на Киркорова, и фанатки, подчиняясь этому крохотному, с красной капелькой лака на ногте, пальчику, лавиной нахлынули и на Саньку, и на Киркорова.
      -- Фи-илиппчик, мы тебя любим! Фи-и!.. Фи-и!.. А-а!.. А-а!..
      Голоса слились в единый сплошной писк. От него сразу заболели уши.
      Санька успел отбить от велюрового пиджака Киркорова две-три руки,
      но остальные уже скользили по телу певца, будто пытаясь выяснить
      живой он человек или бестелесный полубог, сошедший на время на
      землю.
      -- Оставьте меня в покое! -- пытался вырваться Киркоров. -- Охрана! Где охрана?!
      Санька сгреб рыженькую лидершу, с жалостью ощутив под руками худенькое, безгрудое тельце. Где-то под ребрами у нее ошалело, точно заяц, попавший в силок охотника, билось маленькое яростное сердечко. Санька легко оторвал девчонку от пола и отнес в угол холла. Совсем не замечая своего похитителя, она все тянулась и тянулась худенькими руками к Киркорову. Из кармана ее курточки на пол упала бумажка. Скосив на нее глаза, Санька с удивлением увидел нарисованный на клетчатом тетрадном листке портрет Киркорова.
      Грохот десяти подошв перекрыл девчоночий писк. Охранники, ворвавшиеся в холл с двух сторон, за несколько секунд растащили фанаток. Они все еще визжали, размахивали в воздухе ногами и пытались укусить своих врагов, но битва уже была проиграна.
      -- Ты что, сука, наделал?! -- заорал на одного из охранников, еле удерживавшего самую толстую из девчонок, пузатый мужик со всклокоченной сединой на крупной бульдожьей голове. -- Ты для чего, сука, туда был приставлен?!
      -- Они... они... сбили меня с ног и через сцену сюда... Ну, не стрелять же по ним?
      -- Ты уволен! -- тут же решил кадровый вопрос мужик. -- Тащите их всех на улицу! Выбросите на хрен!
      -- У них билеты на концерт, -- зло посопротивлялся виновник инцидента.
      -- Я сказал, на улицу!
      Подчиняясь общему движению, Санька понес свою пленницу к выходу. Она уже не дергалась и не тянула руки, а только тихо всхлипывала и шептала: "Фил-липпчик, я тебя люблю... Я тебе детей нарожаю... Ты такой красивый". В эту минуту впервые в жизни Саньке захотелось ударить девчонку. По заднему месту. Да побольнее. Чтоб на всю жизнь запомнила. Но руки были заняты, а когда они освободились уже на улице, холодный порыв ветра прошил насквозь его свитер и рубашку, обжал ледяными пальцами тело, и он понял, что и девчонке стало так же неуютно.
      -- Ты далеко живешь? -- спросил он, стараясь не смотреть в ее красные глаза.
      -- В общаге.
      -- Ну, вот и иди в общагу, -- зачем-то сказал он.
      Охранники, вынесшие остальных девчонок, так состязались в мате, что, кажется, вздрагивали даже кремлевские ели.
      -- В чем дело?! -- вопросом заглушил всех подошедший милиционер. -Что случилось?! Вызвать "воронок"?!
      -- В отделение их всех! -- скомандовал седой.
      -- Да отпусти ты их, -- попросил Санька. -- Соплюхи же. Малолетки.
      Пойманная им лично девчонка стояла рядом и пыталась спасти уши в воротнике джинсовой куртки. Но уши были слишком большими. Или воротник узким.
      -- Прими нарушителей! -- то ли потребовал от него, то ли предложил седой, и милиционер, видимо, хорошо и давно знавший его, безропотно подчинился. Его губы тут же приблизились к черному брикету рации, висящей на плече...
      Из отделения милиции Санька вернулся к Дворцу съездов только через два часа с лишком. За девчонками приехали вызванные по телефону родители, дело замяли, но на душе все равно остался камень.
      Билетерши, памятниками сидящие у входа во дворец, пропустили его с таким видом, словно он всю жизнь работал рядом с ними. Хотя, возможно, все объяснялось гораздо проще: они видели, как Санька вместе с седым выволакивали девчонок, и оттого посчитали и его гэбэшником.
      Дорогу в обход зала к фойе он не запомнил. В таких лабиринтах можно проводить конкурсы юных следопытов.
      А в концертном зале стояла темень поплотнее ночной, и было непонятно, закончилось представление или нет. Но стоило Саньке шагнуть за плотную, пахнущую пылью занавесь, как темноту разорвала знакомая музыка.
      Ощупывая рукой стенку, Санька прошел метров десять, и глаза стали привыкать к полумраку. Все зрители, каких он только мог высмотреть вблизи, оказались женщинами. Это удивило его. До этой минуты Санька считал, что раз мужчин и женщин на земле поровну, то в таких пропорциях они и должны сидеть в концертном зале. Дворец съездов эту статистику упорно опровергал.
      -- Он! Это он! Миленький! -- локтем толкнула соседку женщина на крайнем сидении и по-молитвенному сложила ладони у подбородка. -- Боже, какой красивый!
      Ей было не меньше сорока пяти, обручальное кольцо отсутствовало, а платье, которое она, возможно, считала самым большим своим достоянием, стоило около двадцати долларов в палатке у станции метро. Санька сам видел.
      А мелодия все набирала силу и, наконец, изнутри ее выплыл голос. Мягкий, грустный, какой-то совсем нездешний голос. Он вместе с мелодией ввинтился в ускорившийся темп и сразу из мягкого и грустного стал сильным и волевым. Санька отыскал певца на сцене. Он резко, порывисто двигался по сцене, почти летал, и Санька даже не поверил, что перед ним тот сонный, вялый Киркоров, рядом с которым он сидел в фойе. Его как будто подменили. Худющие полуголые танцовщицы совершенно не успевали за ним.
      Высокая фигура Киркорова, истонченная черным костюмом, ввинчивалась в свет, в музыку, во вздохи зала, и Санька вдруг почувствовал, что никогда не сможет влюбить в себя так много женщин. И дело было не в росте. Наверное, ему не хватало этого умения Киркорова экономить силы для главного. А возможно, в Киркорове жило гораздо больше людей, чем в Саньке. Один из них, когда нужно было, вяло отвечал, вяло пожимал руки и ничего не хотел делать. Другой, появляющийся где-нибудь в телестудии, выглядел скорее английским джентльменом, чем певцом. А третий бесенком вырывался из него на сцену и вытворял такое, что было не под силу десятку цыган, даже если бы они сменяли друг друга несколько часов подряд.
      Конечно, и внутри Саньки жили разные люди. Они живут в каждом из нас. Одни умирают. Другие рождаются. Но он до сих пор не определил, какой же из них должен стать певцом. Грустный или веселый, вялый или шустрый.
      -- Ты-ы... Ты-ы... Ты-ы... -- поддержала певца дама, упрямо молящаяся на Киркорова. -- Е-эсли ты меня разлюбишь, в то-от же вечер я умру-у...
      Вразнобой, волнами запел зал. Запела женская душа. Запела половина человечества.
      И Санька, зачарованный невиданным зрелищем, не выдержал. Он вышел из зала и сел на первую же попавшуюся скамейку. Наверное, он завидовал. А может, даже ненавидел. Он почему-то лишь сейчас почувствовал, что певцы врут, когда с пафосом признаются друг другу в любви. Или нужно достичь какого-то уровня, чтобы сжечь в душе ненависть и зависть? Он не знал этого. Он еще ничего не достиг...
      Только через полчаса, когда в зале не осталось ни одного зрителя, и даже билетерши стали подозрительно коситься на него, он вспомнил об Аркадии. Путь через сцену был свободен, и он без блужданий по лабиринтам Дворца съездов нашел фойе.
      Оно было пустынно, как подземный переход в два часа ночи.
      -- Ты где шляешься?! -- из-за колонны, перепугав его, появился Аркадий.
      Возможно, он опять смог овеществиться из воздуха. Рубаха-яичница на его груди выглядела остывшей. Освещение в фойе кто-то заботливо убавил.
      -- У нас рейв-клуб на носу, а ты пропал! -- не унимался он.
      Из коридора грим-уборных вышел уже знакомой раскачивающейся походкой Валерий Леонтьев. Видимо, он выступал в последних номерах концерта. Рядом с ним шел незнакомый Саньке человек и терпеливо слушал рассказ певца.
      -- У меня тоже такое было. И не раз, -- на правах ветерана вспоминал боевую молодость Валерий Леонтьев. -- Как-то набросились фанатки на улице и всю шубу в клочья разорвали. А шуба хорошая была, песцовая...
      -- Да-а, фанатки, -- посочувствовал ему собеседник, и они вдвоем унесли из фойе терпкий запах одеколона.
      Под скамьей, на которой сидел Киркоров, что-то желтело. Нагнувшись, Санька разглядел, что это два золотых звена цепи, и тут же вспомнил, что на груди Филиппа до нападения девчонок поверх прозрачной шелковой рубашки висел массивный золотой крест на цепи.
      -- Что это? -- подошел ближе Аркадий.
      -- Вот... Золото...
      -- Я сторговал тебя на десятое место в рейтинге, -- не сумев долго продержать гримасу обиды на лице, объявил он. -- Клип прокрутят на той неделе. Завтра подошлю к тебе журналиста. Что говорить, потом скажу. Сволочи, конечно, эти журналисты, но в шоу-бизнесе без них нельзя. Они как микробы в кишках. С ними плохо, а без них вообще помрем...
      -- А что с этим делать?
      На ладони двумя отвердевшими слезами лежали желтые звенья цепочки.
      -- Как что?.. Отдать надо.
      Ладонь приблизилась к груди Аркадия. Он посмотрел на звенья, как на яд, который ему предлагают проглотить, и отступил на шаг.
      -- Ты что, думаешь, я понесу?!
      -- А как тогда?
      -- Ты нашел, ты и отнесешь. Я позвоню Филиппу. А сейчас надо спешить. У тебя через полчаса шоу в рейв-клубе. Беги к моей машине!
      Глава восемнадцатая
      ЭКСТАЗ ПОД ЭКСТЕЗИ
      Над фасадом Дома культуры, над колоннами сталинской эпохи, в неистовом порыве вперед застыли рабочий и колхозница. На копии с мухинского оригинала они выглядели худее и свирепее, словно уже извели все свои гипсовые нервы от вида снующей между колоннами молодежи с тинейджеровскими рюкзачками за спиной. Молодежь совсем не хотела подхватывать серп и молот из их слабеющих рук. Молодежь жаждала кайфа.
      -- Опоздали, гадство! -- захлопнул дверцу "Вольво" Аркадий.-- -- Хоть бы Серебровского там не было.
      Он с резвостью мальчика бросился к колоннам, и Санька еле успел догнать его у двери.
      Изнутри, из черного, разрываемого в ритм музыке желтыми, красными, сиреневыми всполохами, пространства навстречу им вывалила веселая компаха человек в пять. Над серебристыми клеенчатыми куртками девчонок странным продолжением этих курток выглядели их бледные лица. На костистых плечиках парней висели пропитанные потом майки. Для трех градусов тепла на улице их одежонки явно не хватало, но они, кажется, не замечали ни холода, ни улицы, ни самих себя.
      -- Привет, папаша! -- наконец заметил один из них Аркашу. -- Дай я тебе на лысину плюну. Спорим, что насквозь прожжет, а?.. Знаешь, как грибы прожигают?
      Аркадий втянул голову в плечи, будто и вправду знал, что у парня не слюна во рту, а вулканическая магма, и нырнул в грохот музыки. Санька опять последовал за ним и уже через пару секунд понял, что все-таки потерял директора из виду.
      В душном, пропахшем потом и табаком зале в проблесках, рождаемых раскачивающимися прожекторами с цветными светофильтрами, извивались, бились в немой истерике, вскидывали к потолку костистые руки сотни парней и девчонок. Никто у них даже и не пытался сблизиться в пару. Каждый существовал сам по себе, и каждый будто бы утратил половые признаки. Парней не тянуло к девчонкам, девчонок -- к парням. Их всех ввинтила в свой безостановочный ритм музыка. Она пульсировала с частотой, которая может быть лишь у марафонца в конце дистанции, и каждый в этом душном вонючем зале как раз и напоминал марафонца, пытающегося дотащить свое изможденное тело до финиша.
      На девчонке, которая раскачивалась с постаныванием рядом с Санькой, вместо очков на глаза были надеты ситечки для чая, а волосы на голове окрашены в ярко-красный цвет. Когда по ним проходил желтый свет от прожектора, они становились оранжевыми, когда синий -- фиолетовыми. А когда в одну секунду сошлись в ее растрепанной головке желтый и синий лучи, она сразу почернела, но стоило прожекторам увести свет в сторону, и жгучая брюнетка опять превратилась в инопланетянку с глазами стрекозы.